Текст книги "Солнечная буря"

Автор книги: Оса Ларссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Выходи за меня замуж, – говорит он.

Ребекка смотрит на него с безграничным изумлением.

– Ты что – совсем того?

– Я люблю тебя, – говорит он. – И люблю твоего ребенка.

В сарае пахнет опилками и дровами. Снаружи капли падают с крыши. Плач застрял у нее в горле, не вздохнуть.

– Так же, как ты любишь своих братьев и сестер, друзей и врагов? – говорит она.

Как любовь Господня. Равная для всех. В одноразовой упаковке – выдается всем, кто встанет за ней в очередь. Возможно, и ей положена такая любовь. Наверное, стоит брать, пока дают.

Вид у него очень усталый.

«Что от тебя осталось, Виктор? – думает она. – После того как ты совершил поездку на небо, столько людей стоят в очереди и хотят откусить от тебя кусочек».

– Я тебя никогда не предам, – заверяет он. – Ты знаешь.

– Ты ничегошеньки не понимаешь, – говорит Ребекка, и тут слезы и сопли начинаются литься неудержимой рекой. – Предательство уже свершится, как только я отвечу «да».

В половине седьмого вечера Ребекка с Сарой и Ловой пришла в полицейское управление. Всю вторую половину дня они провели в аквапарке.

Явившись в комнату для встреч, Санна окинула Ребекку таким взглядом, словно та что-то у нее украла.

– А, так вы наконец пришли! Я уже начала думать, что вы обо мне забыли.

Девочки скинули верхнюю одежду и уселись на стулья. Лова засмеялась, увидев, что пряди волос, торчавшие из-под шапки, замерзли и превратились в сосульки.

– Смотри, мама! – сказала она и завертела головой, так что сосульки зазвенели.

– В аквапарке мы поели сосиски с пюре, – продолжала Лова. – И мороженое. Мы с Идой снова встретимся в субботу. Правда, Ребекка?

– Ида – это девочка ее возраста, с которой она познакомилась в лягушатнике, – пояснила Ребекка.

Санна окинула Ребекку странным взглядом, и Ребекка решила не рассказывать, что мама Иды – ее бывшая одноклассница.

«Почему у меня такое чувство, что я должна извиняться и оправдываться? – подумала она. – Я ведь не сделала ничего дурного».

– Я прыгнула с третьей площадки, – сказала Сара и залезла матери на колени. – Ребекка показала мне, как прыгать.

– Ага, – равнодушно ответила Санна.

Она уже была далеко, на стуле осталась пустая оболочка. Она не отреагировала даже на известие о том, что Чаппи пропала. Девочки заметили это, начали болтать о ерунде. Ребекка заерзала на стуле. Через некоторое время Лова вскочила на стул и принялась скакать, выкрикивая:

– Ида в субботу! Ида в субботу!

Она скакала и скакала. Иногда казалось, что она вот-вот упадет. Ребекка занервничала. Если Лова упадет, то может удариться головой о бетонный подоконник и получить серьезную травму. Санна не обращала на это внимания.

«Не буду вмешиваться», – сказала себе Ребекка.

В конце концов Сара схватила сестренку за рукав и прошипела:

– Прекрати!

Но Лова вырвала рукав и продолжала беззаботно прыгать.

– Мама, ты грустная? – встревоженно спросила Сара, обняв Санну за шею.

Та ответила, не глядя в глаза Саре. Она погладила дочь по прямым светлым волосам, поправила пальцами пробор и завела пряди за уши.

– Да, я грустная, – сказала она тихо. – Видишь ли, меня могут посадить в тюрьму, и тогда я не смогу быть вашей мамой. От этого мне очень грустно.

Лицо Сары побелело.

– Но ведь ты скоро вернешься домой, – прошептала она.

– Если меня осудят, то нет, Сара. Меня посадят на пожизненное заключение, и я выйду только тогда, когда ты уже станешь взрослой и мама тебе будет не нужна. Или же я заболею и умру в тюрьме и вообще никогда не выйду.

Последнюю фразу она произнесла со смехом, который вовсе не был похож на смех.

Губы Сары сжались и превратились в тонкую черточку.

– А что же тогда будет с нами? – спросила она.

И вдруг прикрикнула на Лову, которая по-прежнему скакала на стуле как сумасшедшая:

– Прекрати, я сказала!

Лова перестала прыгать и уселась на стул, засунув пальцы в рот.

Ребекка посмотрела на Санну. Ее глаза метали молнии.

– Мама грустит, – сказала она Лове, которая теперь сидела тихо как мышка, глядя на маму и старшую сестру.

Затем она повернулась к Саре и продолжала:

– Поэтому она так говорит. Обещаю вам, что она не попадет в тюрьму. Скоро она вернется домой, к вам.

Едва произнеся это, она пожалела о сказанном. Как можно такое пообещать?

Когда настала пора уезжать, Ребекка попросила девочек выйти к машине и подождать ее. Зубы у нее скрипели от едва сдерживаемого гнева.

– Как ты можешь? – прошипела она. – Они сходили в аквапарк, хорошо провели время, забыли на минутку обо всех бедах, а ты…

Она затрясла головой, не в силах подобрать подходящее слово.

– Сегодня я разговаривала с Майей, Магдаленой и Весой. Я знаю, что с Виктором в последнее время творилось что-то странное. И ты знаешь, в чем дело. Не отмалчивайся, Санна. Ты должна рассказать мне.

Санна молчала. Она прислонилась к светло-зеленой бетонной стене и грызла уже почти совсем сгрызенный ноготь большого пальца. Ее лицо было совершенно непроницаемо.

– Рассказывай, черт тебя подери, – произнесла Ребекка с угрозой. – Что происходило с Виктором? Веса сказал, что не может раскрыть твою тайну.

Санна продолжала молчать и грызть ноготь. Захватила зубами кожу и рванула, так что выступила кровь. Ребекка в своем пальто начала потеть; у нее возникло желание схватить Санну за волосы и стукнуть головой о бетонную стену, примерно так, как делал Ронни Бьёрнстрём, отец Сары, до того, как ему это надоело и он свалил.

Девочки ждали на холоде у машины. Ребекка подумала о Лове, у которой не было варежек.

– Тьфу на тебя, – сказала она, развернулась и вышла.

Санны уже нет в камере. Она просочилась через бетонный потолок, проскользнула среди атомов и молекул и улетела в звездное небо над снежными облаками. Она уже забыла о сегодняшнем визите. У нее нет детей. Она маленькая девочка. А Бог – ее большая мама, которая поднимает ее под мышки и несет к свету, так что в животе начинает щекотать. Но мама не разжимает рук. Бог не уронит свою маленькую девочку. Санна может ничего не бояться. Она не упадет.

* * *

Курт Бекстрём стоит перед большим зеркалом в гостиной и внимательно разглядывает свое обнаженное тело. На него падает свет от множества маленьких светильников, которые он прикрыл прозрачной красной тканью, и двух десятков зажженных свечей. Окно он затянул черной простыней, чтобы никто не мог заглянуть к нему в квартиру.

Комната обставлена очень скромно. Нет ни телевизора, ни радио, ни микроволновки. Раньше он заболевал от волн, которые они излучали, просыпался среди ночи, разбуженный голосами из электроприборов, хотя они были отключены от сети. Сейчас все это его уже не беспокоит, и он снова подключил холодильник и морозилку. Но без телевизора и радио он и так прекрасно обходится, по ним все равно передают одну только вредоносную ересь. Сообщения от Сатаны в круглосуточном режиме.

Он видит, что изменился: за последние сутки стал сантиметров на десять выше, и волосы выросли стремительно, скоро он сможет собрать их в хвост на затылке. Расчесав их на прямой пробор, он наклоняется еще ближе к зеркалу. Теперь он ужасно похож на Виктора Страндгорда.

На мгновение он пытается увидеть в зеркале самого себя, прежнего. Кажется, что-то такое мелькнуло в глазах, но тут же и исчезло. Отражение в зеркале размывается, становится мутным. Он как будто переродился.

Затем он подносит к зеркалу руки и разглядывает их. В красном освещении он видит, как из ран на ладонях выступают кровь и миро.

Здесь должна была бы находиться Санна Страндгорд, стоять обнаженной на коленях перед ним и собирать в бутылочку миро, которое сочится из его ладоней.

Он видит ее перед собой – как она медленно отвинчивает пробку на зеленой стеклянной бутылочке. При этом она все время смотрит ему в глаза, и с ее губ слетает слово: «Раббуни». [14]14
  Учитель ( иврит).


[Закрыть]

Конечно, и его иногда посещали сомнения. Он сомневался в своей избранности. Или в своей способности вмещать всю силу Господню. Последнее причастие просто трудно было вынести. Люди вокруг него квохтали и танцевали, как курицы, в то время как он все больше становился частью Бога. Слова оглушили его: «Сие есть Тело Мое. Сие есть Кровь моя». Уши у него заложило, он покачнулся на месте. Не слышал пения хора. Руки исполнились такой силы, что налились и стали толще. Кожа сделалась ровной и гладкой. Он испугался, что она лопнет, как шкурка на сосисках во время жарки.

На следующий день он купил себе перчатки самого большого размера. Придется иногда носить их в помещении, пока не настанет время людям узреть.

Когда он расплачивался за перчатки, его вдруг охватило неприятное чувство. Женщина за прилавком улыбнулась, глядя на него. У него всегда был дар различать духов, и когда он взял у нее из рук сдачу, она на мгновение преобразилась у него перед глазами. Зубы пожелтели, глаза выкатились и стали мутными, как запотевшее стекло. Красные ногти на пальцах, протягивавших ему мелочь, превратились в длинные острые когти.

Несколько часов он поджидал ее позади магазина, но потом получил сообщение, что ему не надо ее убивать, что он должен беречь свои силы для более важной миссии.

Теперь Курт переходит в ванную. В свете стеариновых свечей от воды поднимается пар и ложится каплями влаги на кафельную стену. Воздух пропитан медным привкусом крови и острым запахом мокрой шерсти.

На белой пластмассовой сушилке над его головой висит безжизненное тело Чаппи. Задние лапы прицеплены прищепками к веревкам. Кровь медленно капает в воду. На полу возле ванны лежит ее голова. Морда по-прежнему обмотана скотчем.

Когда он опускается в красную воду, то сразу ощущает, как его тело пропитывается качествами собаки. Ноги становятся быстрыми и сильными. В них покалывает, пока он лежит неподвижно. Сейчас он мог бы вылезти из ванны и установить мировой рекорд в беге на сто метров.

Он чувствует рядом Санну. Чувствует ее губы, касающиеся уха собаки. Теперь это его уши. Она шепчет: «Я люблю тебя».

Он взял ее кролика, ее кошку и даже ее полосатых мышей. И с каждым разом ее любовь к нему крепчала.

Большими глотками пьет он воду из ванны. Руки начинают дрожать. Он теряет контроль над ними, когда ими управляет Бог.

Теперь Господь берет его руку и вытягивает вверх. Окунает его пальцы в кровь, как в чернила, и пишет на кафеле остроконечным почерком. Буквы складываются в имя. И затем:

«СМЕРТЬ ШЛЮХЕ».

И был вечер, и было утро
День пятый

Глубокой ночью Майя Сёдерберг сидит на кухне. Впрочем, слово «сидит» здесь вряд ли подходит – ее зад и впрямь находится на сиденье, но туловище лежит на столе, а ноги болтаются под стулом. Подложив ладонь под щеку, она рассматривает цветы на обоях, которые то растут, то уменьшаются, то бледнеют и исчезают, то снова проявляются. Перед ней стоит бутылка водки. Для нее, человека совершенно непривычного, влить в себя такое количество оказалось непросто, но все же удалось. Поначалу она плакала и беспрерывно сморкалась, однако сейчас ей полегчало. Словно кто-то, сжалившись над нею, сделал укол обезболивающего прямо в мозг.

Но вот она слышит на лестнице шаги Томаса. Вечерние собрания во время Чудотворной конференции заканчиваются за полночь: сначала проходят сами собрания, продолжающиеся допоздна, потом люди сидят в кафе и общаются, а потом всегда находятся энтузиасты, которые остаются в церкви и молятся до двух-трех часов ночи. Очень важно, чтобы Томас тоже остался с ними. Она понимает. Она все понимает.

Она слышит, как осторожно он ступает по лестнице, чтобы не побеспокоить соседей среди ночи. Какая забота, черт подери! О соседях.

От его шагов в ней пробуждается гнев.

«Тсс!» – говорит она. Но гнев не засыпает, он проснулся и рвется с привязи. «Выпусти меня! – глухо завывает он. – Выпусти меня, и я разделаюсь с ним навсегда».

И вот он стоит у кухонного стола. Его глаза и рот широко раскрыты от ужаса – три огромные дыры под меховой шапкой, вид совершенно идиотский. Она криво улыбается. Проверяет рукой, где находится рот. Да, рот сидит на лице криво. Как это получилось?

– Что ты делаешь? – спрашивает он.

Что она делает? Разве он сам не видит? Пьянствует. Она сходила в «Систембулагет» [15]15
  В Швеции существует государственная монополия на продажу алкоголя, поэтому алкоголь продается только в специализированных магазинах «Систембулагет».


[Закрыть]и накупила крепких напитков на все карманные деньги, которые он ей дает.

Он рассыпается в вопросах и упреках. Где дети? Разве она не понимает, что такое маленький городок? Как он будет объяснять людям, зачем его жена закупает водку?

Тут ее рот раскрывается, и из него вырывается звериный рык. Наркоз, затуманивавший мозг, мигом улетучивается.

– Заткнись, подонок чертов! – кричит она. – Здесь была Ребекка. Ты понимаешь? Меня посадят в тюрьму!

Он просит ее успокоиться, подумать о соседях. Говорит, что они единая команда, одна семья, что они справятся с этой ситуацией вместе. Но она уже не может успокоиться и перестать орать. Проклятия, каких она никогда раньше не произносила, слетают с ее языка. Проклятый мошенник. Чертова вонючая свинья.

Много позднее, убедившись, что Майя спит как мертвая, Томас подходит к телефону и набирает номер.

– Здесь была Ребекка, – говорит он в трубку. – Я не могу позволить ей продолжать в том же духе.

* * *

21 февраля, пятница

Снегопад окончился, холодный пронизывающий ветер дует по лесам и дорогам. Взметая только что выпавший снег, он выровнял верхний слой, превратив весь ландшафт в гладкое белое одеяло. Утренний поезд на Лулео из-за снежных заносов простоял несколько часов. Сугробы возле вилл замело обратно на участки, блокировав выезды из гаражей. Ветер огибал углы домов, поднимая снежные тучи, и залезал за воротник ругающемуся на чем свет стоит почтальону.

Ребекка Мартинссон пробиралась к дому Сиввинга; съежившись от ветра, она низко опустила голову, словно идущий в атаку бык. В лицо ей задувало снегом, так что она едва видела, куда ступает. Под мышкой она несла, как тюк, Лову, другой рукой держала ее розовый джинсовый рюкзачок.

– Я могу идти сама, – хныкала Лова.

– Знаю, солнышко, но тогда мы не успеем. Когда я несу тебя, получается быстрее.

Открыв локтем дверь в дом Сиввинга, она опустила девочку на пол.

– Эй, есть кто дома? – крикнула она и тут же услышала в ответ лай Беллы.

В дверях появился Сиввинг.

– Спасибо, что ты согласился взять ее к себе, – выпалила Ребекка, задыхаясь, тщетно пытаясь стащить с Ловы ботинки, не развязывая шнурков. – Проклятые идиоты. Могли бы сообщить мне вчера, когда я забирала ее.

Когда утром она привезла Лову в сад, то увидела на дверях объявление, что у сотрудников сегодня день планирования, и дети в садике находиться не могут. До начала судебного заседания по вопросу об аресте оставался ровно час, так что времени у Ребекки было в обрез. Еще немного – и ветер нанесет столько снега, что ей будет не выехать, и тогда она точно не успеет.

Она пыталась распутать шнурки на ботинках Ловы, но Сара сегодня утром, когда помогала сестренке одеться, завязала их двойным узлом.

– Давай я, – вмешался Сиввинг, – тебе ведь некогда.

Взяв Лову на руки, он присел с ней на зеленый деревянный стул, который исчез под его могучим телом, и принялся терпеливо развязывать шнурки.

Ребекка бросила на него взгляд, исполненный благодарности. После пробежки от садика к машине и затем от машины к дому Сиввинга ей сделалось жарко, по спине стекал пот. Она чувствовала, как блузка прилипла к телу, но о том, чтобы принять душ и переодеться, не могло быть и речь. В запасе у нее оставалось не более получаса.

– Сейчас ты побудешь у Сиввинга, а я скоро приеду и заберу тебя, хорошо? – сказала она Лове.

Та кивнула и повернула лицо к Сиввингу, но увидела только часть его подбородка.

– А почему тебя зовут Сиввинг? – спросила она. – Странное имя.

– Да, очень странное, – рассмеялся Сиввинг. – На самом деле меня зовут Эриком.

Ребекка посмотрела на него с изумлением и даже забыла, что спешит.

– Что? – переспросила она. – Так тебя зовут не Сиввинг? А почему же тогда все тебя так называют?

– А ты разве не знаешь эту историю? – Он улыбнулся. – Это все моя матушка. Я учился в Техническом университете в Стокгольме на горного инженера. А потом вернулся домой и устроился работать на «LKAB». А мамаша была просто вне себя от гордости, что сынок выучился. К тому же, когда она отправила меня учиться, многие в деревне над ней подтрунивали. Только благородные господа отправляли своих детей учиться в столицу, поэтому ей говорили, что многовато она о себе вообразила.

Он криво улыбнулся, вспомнив об этом, и продолжал:

– Так или иначе, я снял комнату на улице Арент-Грапегатан, а мама добилась, чтобы мне провели телефон. И записала мой титул, так что он попал позднее в телефонный каталог: civ.ing. – гражданский инженер. Поначалу так и говорили: «Ага, никак сам civ.ing. в гости пожаловал!» Но постепенно забылось, откуда пошло это имя, и меня стали называть просто Сиввингом. И я постепенно привык. Даже Майя-Лиза называла меня Сиввингом.

Ребекка смотрела на него с изумленной улыбкой.

– Ах ты черт, какая история!

– А ты разве не торопишься? – спросил Сиввинг.

Она вздрогнула и кинулась к двери.

– Смотри не попади в аварию! – крикнул он ей вслед сквозь завывание ветра.

– Пожалуйста, не надо вкладывать мне в голову неосознанные желания! – крикнула она ему в ответ и плюхнулась за руль.

«Боже мой, как я выгляжу! – подумала Ребекка, когда машина вырулила на извилистую дорогу, ведущую в город. – Если бы у меня было лишних полчаса, чтобы принять душ и напялить что-нибудь другое!»

Путь в город она уже выучила. Теперь ей не приходилось полностью сосредотачивать внимание на дороге, и мысли невольно улетели куда-то вдаль.

Ребекка лежит на кровати, положив руки на живот.

«Все оказалось не так страшно, – говорит она себе. – И теперь все позади».

Незнакомые люди в белом с мягкими безликими руками.

«Добрый день, Ребекка, я только введу в вену иглу для капельницы». Холодный кусок ваты прикасается к коже, пальцы у медсестры тоже холодные – возможно, она улучила минутку и выскочила на балкон покурить на весеннем солнце. «Будет легкий укол. Вот так, все готово».

Она лежала и смотрела на солнце, которое заливало своими лучами снег и делало мир за окнами почти невыносимо светлым. Счастье влилось прямо в вену через пластмассовую трубочку. Все тяжелое и горькое утекло прочь, и вскоре пришли двое в белом и закатили ее в операционный зал.

Это было вчера утром. А теперь она лежит тут и чувствует жгучую боль в животе. Она приняла несколько таблеток «Альведона», но он не помогает. Ее бьет озноб. Может быть, если принять горячий душ, она согреется. И спазм в животе отпустит.

Когда она стоит под душем, из нее начинает литься кровь со сгустками. Она с ужасом смотрит, как красный поток стекает по ногам.

Ей приходится вернуться в больницу. Ей снова ставят капельницу и оставляют переночевать в отделении.

– Ничего опасного, – заверяет медсестра, увидев сжатые губы Ребекки. – Иногда случается, что аборт ведет к инфекции. Это не связано с плохой гигиеной, здесь нет твоей вины. Тебе назначили антибиотики, и теперь все будет в порядке.

Ребекка пытается ответить на улыбку, но вместо этого ее лицо искажает странная гримаса.

«Это не кара, – говорит она себе. – Он не такой. Он не карает».

* * *

21 февраля в 10.25 суд принял решение об аресте Санны Страндгорд по подозрению в убийстве ее брата Виктора Страндгорда. Журналисты из газет и с телевидения вцепились в это решение, как стая голодных волков. Когда исполняющий обязанности главного прокурора Карл фон Пост выступал перед представителями средств массовой информации, коридор перед залом суда освещали бесчисленные вспышки фотокамер и прожекторы.

Ребекка Мартинссон стояла вместе с Санной в караульном помещении возле зала суда. Два охранника ждали, чтобы забрать Санну в машину для транспортировки заключенных и отвезти ее обратно в полицейское управление.

– Разумеется, мы обжалуем это решение, – заявила Ребекка.

Санна рассеянно вертела в пальцах локон.

– Боже мой, как этот парень, который вел протокол, смотрел на меня, – сказала она. – Ты обратила внимание?

– Ты хочешь, чтобы я обжаловала решение от твоего имени, или как?

– Он смотрел на меня так, словно мы давно знакомы, но я его не знаю.

Ребекка щелкнула замком своего портфеля.

– Санна, тебя подозревают в убийстве. Все в этом зале смотрели на тебя. Подавать мне обжалование решения или нет?

– Ну да, конечно, – кивнула Санна и посмотрела на охранников. – Ну что, поехали?

Когда они ушли, Ребекка осталась стоять, глядя на выход в сторону парковки. Позади нее открылась дверь зала. Обернувшись, она поймала на себе внимательный взгляд Анны-Марии Меллы.

– Ну, как дела? – спросила та.

– Так себе, – Ребекка скорчила гримасу. – А вы как себя чувствуете?

– Да так… Так себе.

Анна-Мария опустилась на стул, потянула за молнию на своем огромном пуховике и освободила живот. Затем стащила вязаную бело-серую шапочку и даже не поправила волосы.

– Скажу честно – очень хочется снова стать человеком.

– Стать человеком – в каком смысле? – с улыбкой спросила Ребекка.

– Класть за губу жевательный табак и пить кофе, как все нормальные люди, – рассмеялась Анна-Мария.

В дверях появился парень лет двадцати, с блокнотом в руке.

– Ребекка Мартинссон? – спросил он. – У вас есть минутка?

– Чуть позже, – любезно ответила Анна-Мария.

Потом встала, подошла к двери и закрыла ее.

– Мы собираемся допросить дочерей Санны, – сказала Анна-Мария без обиняков, снова усевшись на стул.

– Но ведь… о боже, это шутка? – простонала Ребекка. – Они же ничего не знают. Они мирно спали в своих кроватях, когда его убили. Неужели этот… неужели господин фон Пост будет применять свою тактику ведения допроса к двум девочкам одиннадцати и четырех лет от роду? Кто потом будет приводить их в чувство? Вы?

Анна-Мария откинулась на стуле и прижала руку к животу прямо под ребрами.

– Я понимаю, что вы возмущены тем, как он разговаривал с Санной…

– А вы не возмущены?

– Но я обещаю, что допрос девочек будет проведен наиболее щадящим образом. При этом будет присутствовать детский психиатр.

– Зачем? – спросила Ребекка. – Зачем нужно их допрашивать?

– Думаю, вы прекрасно понимаете, что у нас нет другого выхода. Орудие убийства обнаружено в квартире Санны, но технически привязать его к ней невозможно. Второе орудие мы так и не нашли, то есть у нас имеются только косвенные улики. Санна рассказала, что Сара была с ней, когда она обнаружила Виктора, а Лова спала тем временем в санках. Может быть, девочки видели нечто важное.

– Например, как их мама убивала Виктора – вы это имеете в виду?

– Такую возможность мы и должны исключить при расследовании, – сухо ответила Анна-Мария.

– Я хочу присутствовать.

– Разумеется, – с готовностью согласилась Анна-Мария. – Я расскажу обо всем Санне, мне все равно сейчас ехать в отделение. Мне показалось, что она неплохо держалась.

– Она вообще была в другом месте, – угрюмо проговорила Ребекка.

– Трудно представить себе, каково ей сейчас. Стоять на пороге тюрьмы.

– Да уж…

Они собрались дома у Гуннара Исакссона: пасторы, старейшины и Ребекка. Ребекка приходит последней, хотя явилась на десять минут раньше. Она слышит, как разговор в гостиной смолкает, когда Гуннар открывает ей дверь.

Ни его жены Карин, ни детей нет дома, но в кухне на круглом обеденном столе стоят два больших термоса – один с кофе, другой с кипятком для чая. На серебряном блюде лежат пирожные и булочки, прикрытые клетчатой матерчатой салфеткой. Карин достала для них чашки, блюдца и ложки и даже налила молоко в маленький кувшинчик. Однако пить кофе они будут позже, сначала предстоит разговор.

– Ты, разумеется, хотела бы знать, зачем мы просили тебя прийти.

Разговор начинает Франц Закриссон, один из старейшин общины. Обычно он вообще не замечает ее – ему не нравятся ни Санна, ни Ребекка, но сейчас его взгляд мягок и выражает беспокойство, голос полон тепла и заботы. Это пугает Ребекку. Она не отвечает, но садится, когда он просит ее сесть.

Остальные старейшины смотрят на нее с самым серьезным видом. Всем им за пятьдесят. Веса Ларссон и Томас Сёдерберг, которым за тридцать, моложе всех.

Первый смотрит в стол, второй сидит, опершись локтями о колени и упираясь лбом в сомкнутые пальцы. Глаза его закрыты.

– Томас подал заявление об увольнении, – говорит Франц Закриссон. – После того, что произошло, он не считает себя вправе оставаться пастором в той же общине, что и ты, Ребекка.

Братья согласно кивают, и Франц Закриссон продолжает:

– Я очень серьезно отношусь к тому, что случилось. Но я верю в прощение. Прощение Господнее и людское. Я знаю, что Бог простил Томаса, и сам я его простил. Мы все его простили.

Он замолкает – возможно, размышляет о том, стоит ли говорить о прощении самой Ребекки. Но все это слишком неоднозначно. Она сделала аборт, несмотря на альтруистические уговоры Томаса, и не выказывает никаких признаков раскаяния. Есть ли прощение без раскаяния?

Ребекка заставляет себя поднять глаза и посмотреть в лицо Францу Закриссону, но не может. Их слишком много. Они сильнее ее.

– Мы пытались уговорить Томаса забрать заявление, но он отказывается. Ему трудно оставаться здесь, так как все будет напоминать ему о его ошибке.

Франц снова замолкает, и слово берет пастор Гуннар Исакссон. Ребекка косится на него: Гуннар сидит, откинувшись на кожаном диване, его взгляд излучает почти что удовлетворение. Кажется, он вот-вот протянет свою пухлую руку, схватит Ребекку и съест, не разжевывая. Она понимает, что он наслаждается ситуацией: Томас Сёдерберг проштрафился. Томас для него слишком интеллектуален, знает греческий и любит указать на то, что написано в оригинале. Изучал теологию в университете, в то время как сам Гуннар закончил только школу. Возможность вместе с братьями обсудить «слабость» Томаса Сёдерберга для него – как сливки для кота.

Гуннар Исакссон говорит о том, что и его самого вводили в искушение, но в этой ситуации на самом деле проверяется отношение к Богу. Он рассказывает, что когда старейшины спросили его, доверяет ли он по-прежнему Томасу Сёдербергу, он попросил сутки на размышление, прежде чем ответить «да». Он хотел, чтобы его решение было одобрено Господом. Он выразил надежду, что Ребекка понимает – Господь одобрил.

– Мы думаем, что у Господа большие планы по поводу Кируны, – прерывает его Альф Хедман, другой старейшина. – И нам кажется, что Томас занимает важнейшее место в этих планах.

Ребекка прекрасно поняла, почему ее попросили прийти. Томас не может оставаться в общине, пока она входит в нее, потому что это будет постоянно напоминать ему о его грехе. А все хотят, чтобы Томас остался. Она немедленно идет им навстречу.

– Ему не надо уезжать отсюда, – говорит она. – Я все равно собиралась выйти из общины, так как переезжаю в Упсалу. Буду учиться там.

Они поздравили ее с этим решением. Кроме того, в Упсале есть замечательная община, в которую она сможет вступить.

А теперь они хотят помолиться за нее. Ребекка и Томас должны сесть на два стула рядом друг с другом, а остальные становятся вокруг и кладут на них руки в молитве. Скоро слова молитвы на иных языках возносятся через окно до самого неба.

Их руки – как насекомые, ползающие по ее телу. Везде. Нет, как раскаленные железные пластины, которые прожигают в ней дыры сквозь одежду и кожу, так что ее душа вытекает наружу. Ее мутит, вот-вот вытошнит, но даже этого права у нее нет. Она в плену у всех этих мужчин, которые положили руки на ее тело. Одно она может сделать – не закрывать глаза. Когда за тебя молятся, надо закрыть глаза. Открыть свою душу. Внутрь и вверх. Но она оставляет глаза открытыми. Сохраняет контакт с реальностью, глядя на свои колени, рассматривая едва заметное пятно на юбке.

– Ты ведь останешься выпить кофе? – спрашивает Гуннар Исакссон, когда они заканчивают.

И здесь она послушно соглашается. Пасторы и старейшины с удовольствием жуют домашние булочки Карин. Кроме Томаса, который исчезает сразу после молитвы. Остальные разговаривают о погоде и о будущих собраниях, которые пройдут во время Пасхи.

Никто не обращается к Ребекке. Словно ее вообще нет. Она жует кокосовый шарик. Он сухой и рассыпается во рту на крошки, которые она запивает большими глотками чая. Доев пирожное, она ставит на стол чашку, бормочет «до свидания» и выскальзывает за дверь. Как вор.

* * *

Когда Анна-Мария Мелла добралась до дома, подъезд был засыпан снегом, и машина увязла у самых ворот.

Она расчистила ногой снег, собравшийся под дверью, и открыла ее. Крикнула в глубину дома:

– Роберт!

Ответа не последовало. Из комнаты Маркуса доносилась громкая музыка. Просить его выйти и расчистить снег – совершенно бесполезная затея, дело обернется получасовой дискуссией. Тогда уж проще сделать это самой, но она не в состоянии. Свежий снег забился в дверную щель, Анне-Марии пришлось с шумом захлопнуть дверь, чтобы она вообще закрылась. Роберт, наверное, уехал куда-то с Йенни и Петтером. Возможно, к своей маме.

У Маркуса в гостях приятели – видимо, из его команды по флорболу. На полу в холле валяется спортивная сумка в луже воды, натаявшей с уличных ботинок, рядом с ней плавают еще две, незнакомые.

Перешагнув через брошенные клюшки для флорбола, Анна-Мария взяла мокрые сумки и закинула в туалет. Достала из сумки Маркуса его мокрую спортивную одежду. Вытерла пол в коридоре и поставила ботинки и клюшки ровными рядами у двери.

По пути в прачечную с мокрой одеждой в руках она миновала кухню. На столе стоял пакет молока и банка какао. Так и стоит с завтрака? Или это Маркус и его друзья приложились? Осторожно встряхнув пакет, она понюхала молоко – еще годилось. Она поставила его в холодильник, глянула усталыми глазами на раковину, переполненную грязной посудой, и двинулась ко входу в подвал. Две коробки с рождественскими украшениями по-прежнему стояли у двери – предполагалось, что Роберт снесет их вниз.

Анна-Мария спустилась в подвал, пиная впереди себя грязное белье, которое члены семьи накидали на лестницу, собрала его, отнесла в прачечную и вздохнула. Прошло уже сто лет с тех пор, как она в последний раз гладила и аккуратно складывала постиранное. На рабочем столе высилась гора неразобранного чистого белья, грязное валялось перед стиральной машиной зловонными кучами. В углах – пыль огромными клочьями. Вокруг сливного отверстия в полу – мокрая грязная лужица.

«Вот когда буду сидеть с ребеночком, – подумала она, – у меня появится немного свободного времени».

Она затолкала в машину гору белых носков, нижнее белье, пару простыней и полотенец. Выставила температуру в шестьдесят градусов и повернула рычажок выбора программы. Стиральная машина заработала с натужным гудением, и Анна-Мария ожидала привычного щелчка, похожего на знак из азбуки Морзе, когда включается программа, за которым следует шум воды, льющейся в барабан, но ничего не произошло. Машина продолжала монотонно гудеть.