Текст книги "Дар божий. Соперницы"

Автор книги: Ольга Дрёмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Не было ни единого облачка, и каждый листочек прорисовывался отдельно, ложась на картину мягким мазком кисти художника. Необычный каскад красок начинался у верхушек деревьев и заканчивался почти у самой воды. Низко наклонясь, перекинувшись через витые ограждения, зелёные ветви почти касались её серебристой поверхности. Средний слой казался желто-лимонным. Молодые листочки неизвестных деревьев тянули свои клейкие резные ладошки к свету, выбрасывая ввысь золотистые стрелы свечей. Верхний ряд листьев был необыкновенного тёмно-бордового цвета. Свежие побеги красных клёнов, подсвеченные солнечными лучами, казались облитыми тягучим вишнёвым сиропом варенья.

– Парковая система дорог связана с сетью улиц Оттавы, расположенных в шахматном порядке. Главные торговые улицы расположены в основной своей массе вдоль реки.

– Интересно, а что это за здание слева? – спросил мужчина, сидевший прямо перед Вороновский и беспрестанно щёлкавший фотоаппаратом.

– Среди административных зданий, находящихся в центре города, на правом берегу реки Оттава, выделяется неоготический комплекс парламента, – отозвалась гид, женщина среднего возраста, с тугим пучком волос, забранных большой деревянной заколкой, похожей на спицу для вязания. Белая металлическая оправа узеньких очков сверкнула в луче света солнечным зайчиком. – Здание парламента сгорело в тысяча девятьсот шестнадцатом году, но было выстроено заново в тысяча девятьсот девятнадцатом – тысяча девятьсот двадцать седьмом годах архитектором Пирсоном.

Из своего окна Льву было видно, как почётный караул, высоко поднимая ноги и вытягивая лаковые мыски парадных сапог, отчеканивал шаг на тротуаре около здания парламента. Ярко-алые униформы караульных были перетянуты белоснежными лентами и усыпаны рядами золотых пуговиц, блестящих на солнышке, словно надраенные монетки. Чёрные высокие головные уборы чем-то отдалённо напоминали папахи черкесов.

Французская речь гида звучала привычной переливчатой мелодией, и Вороновский в который раз пожалел, что этот язык он знает несколько хуже английского. Общий смысл фраз понимал, но какие-то нюансы оставались для него неясными. Нет, что бы там ни говорил гид, Канада – скорее французская страна, нежели английский доминион. Вывески магазинов, газеты и даже меню ресторанов – всё было в основном на французском.

– Промышленные предприятия главным образом в пригородах Хал, на левом берегу реки Оттава, на территории провинции Квебек, Иствью… Аэропорт Аплейдс… Национальный центр искусств, – голос гида утонул в шуме автомобильных гудков.

– Смотри-ка, Канада, а пробки как у нас, в Питере! – обрадовался сосед Вороновского, вытягивая голову и чуть ли не прижимая щёку к оконному стеклу.

Гид недовольно сдвинула брови и, пропустив реплику пассажира, продолжила:

– В городе два всемирно известных университета: Оттавский, основанный в тысяча восемьсот сорок втором году, и Карлтонский, основанный ровно через сто лет, в тысяча девятьсот сорок втором…

«Интересно, почему так волновалась Маришка? – вдруг ни с того ни с сего подумал Лев. – Через неделю я уже буду дома. Надо им сегодня позвонить, разузнать, как они там, только бы не перепутать, в какую сторону нужно сдвигать время, а то испугаю их среди ночи».

Автоматически взглянув на часы, он увидел, что секундная стрелка стоит на месте.

– Что за дела? – изумлённо прошептал он. Ещё ни разу за десять лет, что часы были у него на руке, не было такого, чтобы они остановились.

Постучав ногтем по стеклу циферблата, он тряхнул для верности рукой, ожидая, что часы пойдут, но они стояли на месте, как и прежде, уцепившись обеими стрелками за самый верх – цифру двенадцать.

– Королевское научное общество Канады, Национальный научно-исследовательский совет, Научно-исследовательский институт атомной энергии Канады, Геологическая служба Канады и другие научные учреждения…

Странно, вроде бы ни обо что их не ударял, в воду они не попадали, хотя они же противоударные…

– Национальная научная библиотека, Публичная библиотека, Национальная библиотека. Из музеев наиболее интересным является Национальный музей Канады, включающий Национальный музей естественных наук…

– Похоже, у них тут всё национальное, – не унимался сосед с кресла впереди, – достукаются, у нас в семнадцатом году тоже было всё национальным, и к чему приплыли?

– …также Канадский военный музей, Национальный музей науки и техники, Национальная галерея Канады, широко и полностью освещающая канадское и европейское искусство, Национальный музей человека и Национальный музей авиации.

Экскурсовод остановилась и, взглянув на часы, произнесла:

– На этом наша экскурсия завершена. Вы находитесь около центрального торгового комплекса Оттавы, где расположены павильоны ведущих фирм страны. Автобус будет ждать вас на площадке за универмагом, ровно через два часа, в пятнадцать ноль-ноль, отправится обратно к вашей гостинице. Я прошу не опаздывать. Всем опоздавшим придётся добираться до гостиницы самостоятельно. Желаем приятного отдыха.

Заученным жестом женщина улыбнулась всем и одновременно никому и, отложив микрофон в сторону, стала что-то искать в сумочке.

Поблагодарив экскурсовода за интересный рассказ, Вороновский спустился по автобусным ступенькам и оказался на улице, почти у самых дверей стильного здания из стекла и металла. Два часа свободного времени у него было на то, чтобы выбрать мальчишкам подарки и позвонить Маришке. Жалко, часы встали, придётся ориентироваться на те, что будут в здании универмага, а то, оторвавшись от группы, недолго угодить в какую-нибудь историю. Ещё раз, отдёрнув рукав пиджака, Лев глянул на наручные часы и с изумлением заметил, что секундная стрелка движется в обратную сторону.

– А говорят, нельзя повернуть время вспять, – недовольно качнул головой он и, одёрнув рукав, вошёл в здание торгового центра.

* * *

Массивная стеклянная дверь магазина сделала полукруг, плавно повернувшись вокруг своей оси и подтолкнув Вороновского в спину. Шагнув вперёд, он оказался в незнакомом городе.

Торговые палатки и павильончики разбегались ровными полосками рядов, уходящих так далеко, что казалось, этим улочкам нет конца. Звук человеческих голосов сливался в один неумолчный гул, временами перекрывающий лёгкую незатейливую мелодию, звучащую из динамиков. Несмотря на то что за день здесь проходили многие тысячи остреньких шпилечек и весомых квадратных каблуков, поверхность мраморных плит пола блестела, словно нетронутая гладь ледяного рождественского катка. Каскады фонтанов, расцвеченных в разные цвета, подчёркивали сочную зелень пальм и остролистов. Бесшумные лифты с прозрачными стенами плавно курсировали вверх и вниз; пахло корицей, ванилью и чем-то ещё – неуловимым, но очень знакомым.

– Ничего себе магазинчик! – искренне поразился Вороновский, оглядываясь по сторонам. – И на всё это нам дали два часа? Да здесь два года можно ходить, и в одном месте так и не появиться дважды. Я знаю, что нужно мне купить в этом торговом Вавилоне в первую очередь, – компас!

Входящий поток подхватил Льва и вместе со всеми прочими откинул далеко вправо, к центральному фонтану. По-видимому, на этом пятачке разворачивалось что-то интересное, потому что он был окружён плотной толпой праздношатающихся любопытных зевак.

Маленькие покупатели, сидя на папиных плечах высоко над землёй, заливисто смеялись, восхищённо показывая на что-то пальцами. Публика постарше старательно вытягивала шеи. Было видно, что и она переполнена эмоциями, но, в отличие от малышей, не обременённых комплексами и условностями взрослой жизни, старалась вести себя сдержанно, как и подобало солидным тётенькам и дяденькам.

Вороновский, заинтригованный сверх меры, постарался протиснуться ближе, но плотная людская толпа расступаться не желала, и поэтому Льву ничего не оставалось, как последовать примеру многих, вставших на мраморный выступ с торца фонтана.

Поднявшись наверх, Лев увидел, что фонтанчик занимает не всю поверхность огромного мраморного круга, струи воды били только в центре, образуя подобие бурлящего горного гейзера. У самого края была почти ровная водная гладь, переливающаяся через края чаши, а между ними широкой полосой, возвышающейся сантиметров на сорок над водой, бежала серпантином железная дорога.

Пузатый красный паровозик тащил на себе целый состав из семи вагонов, подрагивая на каждом повороте и истошно гудя каждый раз, попадая в тёмный горный тоннель. Он был почти живым и, устав, каждый раз замедлял ход на крутом подъёме, выпуская от усердия клубы густого чёрного дыма. Прозрачные горные озёра сменялись изумрудной зеленью перелесков; станции, шлагбаумы, тоннели – всё было настоящим, реальным, только очень маленьким. Паровозик и вагончики, каждый длиной с ладошку, были прорисованы настолько чётко и старательно, что не составляло никакого труда разглядеть все детали, даже серебряные шурупчики на дверках и прямоугольное зеркальце машиниста.

Глядя на это великолепие, Лев почувствовал себя маленьким мальчиком, попавшим в сказочный мир, и ему очень захотелось вернуться на много лет назад, в своё детство. Тогда не было таких игрушек, о таких вещах в те страшные послевоенные годы не то что не мечтали, даже и не слышали. Они с отцом строили свою дорогу, где рельсы клеились из спичек, а паровозик, выструганный из дерева, приезжал на станцию, склеенную из огромных спичечных коробок. Выкрашенная зелёнкой вата заменяла деревья, палочки для счёта гордо назывались шлагбаумом. Паровозик приходилось двигать рукой с огромной осторожностью, потому что спичечные рельсы могли в любой момент разлететься на отдельные кусочки.

Лев вспомнил, как он был счастлив даже таким незамысловатым игрушкам, и улыбнулся.

Гришка просил железную дорогу, конечно, такая огромная ни к чему, она просто не поместится в квартире, но немного поменьше купить всё же стоит, пусть в его детстве будет то, чего не было у него самого. Зайдя в отдел игрушек, он увидел целый стенд таких паровозиков различных моделей и размеров. Удовольствие было не из дешёвых: то, что помещалось в комнату мальчишек, съедало почти половину наличности Льва, но он купил подарок, не раздумывая и нисколько не сожалея о потраченных деньгах.

Книга – красивое иллюстрированное издание обо всей Канаде – нашлась достаточно быстро: в книжном отделе выбор был огромным, а вот с подарком для Андрея пришлось повозиться подольше.

Уговор между Львом и Андрейкой был простым: привезти то, что поразит Льва, но не с первого раза, а со второго. Забавный мальчишка, всегда что-нибудь да придумает! Справедливо решив, что железная дорога была первым поразительным открытием, Лев направился вдоль прилавков, оценивающе разглядывая всё то, что на них лежало.

Сумка росла и раздувалась, толстея с каждой минутой: кроссовки для ребят, модный плащ для Маришки, шикарная мягкая шерсть для тёти Симы, бинокль для Генки, смешное зеркало для Светочки и сомбреро для Серёги Тищенко – куплено было всё, за исключением подарка для Андрейки. Вещи, лежащие в необъёмных пакетах, были качественными, красивыми и порой забавными, но ничего, что поразило бы его так же, как железная дорога, на пути Вороновского не встретилось. Он уже отчаялся и, посматривая на огромные настенные часы с длинными фигурными стрелками, решил, что купит первое, что попадётся ему под руку, как глаз его остановился на необыкновенной вещи.

В отделе музыкальных инструментов висел предмет странной формы: к плоскому приплюснутому барабану был пристроен несуразно длинный гитарный гриф с колками. На передней панели была проделана узкая овальная щель, и туго натянутые струны отдавались странным приглушённым металлическим звуком редкого тембра. Если бы с этого сооружения можно было бы свинтить гриф со струнами, то остался бы точно такой же барабан, который Вороновский помнил по детству. Он лежал на полке в шкафу пионерской комнаты школы, вызывая восхищённые и слегка завистливые взгляды мальчишек. По бокам его шли круглые вертикальные палочки, служившие креплением основе и поблёскивающие на солнышке жёлтым металлическим блеском. Точно такие же золотистые палочки были и здесь, и это ощущение знакомой с раннего детства вещи было до того сильным, что Вороновский невольно засмеялся.

– Интересно, что это за балалайка такая мудрёная, – вслух проговорил он.

– Сами вы балалайка, гражданин хороший! – с укором отозвался на его слова продавец. – Что ж это вы, с виду такой респектабельный, а балалайку от банджо отличить не смогли? – В его словах зазвучала обида. – Весь мир знает, что это такое, а как наши увидят его, так обязательно каким-нибудь непотребным именем назовут: то балалайкой, то барабаном на верёвочке, а один турист сказал, что я ему скрипку бракованную подсунуть хочу. Чего только не напридумывают, такой ерунды!

– А вы что, русский? – удивился Вороновский.

– Все мы в какой-то степени русские, кто-то больше, кто-то меньше, – протяжно отозвался тот, – здесь половина Канады с иорданским профилем и хохляцким акцентом ходит, так ведь все люди – братья, это ещё дедушка Ленин говорил, разве не так?

– Так, – хмыкнул Лев, – просто неожиданно услышать здесь русскую речь, всё по-французски да по-английски.

– Может, конечно, и так, это смотря куда ходить. Если в университеты да музеи – тогда да, а если на развалы и толкучки – так тут все наши. Ну, банджо-то будете брать? Самая что ни на есть Канада будет, зашибись, а не подарок!

– Говорите, Канада? – Вороновский ещё раз оценивающе взглянул на мудрёную гитару.

– Канадский фольклор в чистом виде, – утвердительно кивнул головой продавец и выжидающе уставился на Льва.

– Ну, если фольклор, тогда заверните, – согласился Лев. Время поджимало, а хотелось ещё успеть подняться на лифте и посмотреть на всю эту красоту сверху.

Обвешавшись кульками, пакетами, сумками и сумочками, Вороновский напоминал сам себе хорошую ломовую лошадь, телега которой загружена под завязку.

– Ещё один свёрточек, и я умру, – тихо проговорил он, направляясь к лифту. Если бы от него зависело, то он привёз бы с собой только фотографии и книгу, но ребята ждали подарков, и с этим приходилось считаться. Чувствуя себя немного не в своей тарелке, Вороновский обернулся, но, оглядевшись по сторонам, понял, что он такой здесь не один. Народ, увешанный покупками с головы до пяток, дефилировал в совершенно произвольном направлении и нисколько по этому поводу не комплексовал. Вздохнув свободнее, Лев встал у лифта и начал ждать.

В огромные, от пола до потолочных перекрытий, окна универмага светило прохладное канадское майское солнышко, но здесь, внутри, оно казалось тёплым и ласковым. Проходя через стекла, лучи не «ломались», а падали прямыми упругими полосочками, похожими на туго натянутые гитарные струны. Казалось, что можно взять и уцепиться пальцем за эту струну, и от неё посыплются мелкие золотистые искорки. Сверху плавно спускалась кабина лифта, а в лучиках солнца танцевали зажигательную румбу тысячи мелких пылинок.

Вороновский поднял голову и увидел пол кабины, медленно опускающийся книзу. На платформе стояла какая-то женщина, но лица её пока не было видно. Яркие потоки солнечных лучей беспрепятственно проникали сквозь тонкую ткань лёгкого платья. Точёные длинные ноги, покатая линия упругих бёдер, узкая талия и безупречная форма груди. Лифт ещё не опустился до конца, но в ушах Вороновского наступила гулкая томительная тишина. Кругом пропали все звуки, кроме глухих ударов сердца, отдававшихся пульсирующей болью в каждом уголке его тела.

Этого не может быть, потому что это однажды уже случилось с ним, там, в прежней жизни, много лет назад. Он вспомнил, как в свете солнечных лучей любовался этой женщиной, замирая от щемящей боли и моля Бога продлить это удовольствие. Запах её волос цвета переспелой пшеницы, пахнущих грозой; хрупкие податливые плечи, тонкие пальцы рук и глаза цвета морской волны. Господи, как давно это было!

Лифт опускался всё ниже, а глаза Льва поднимались всё выше, охватывая её стройную фигуру целиком. Здравый смысл советовал Вороновскому развернуться и отойти хотя бы на пару шагов, пока ещё не стало слишком поздно. Затеряться в этом людском потоке, смешаться с толпой, и – всё пройдёт стороной, всё будет, как прежде. Но ноги его намертво приросли к полу, и разум перестал повиноваться.

Эта женщина пронеслась по его жизни, сжигая всё на пути ненавистью, разрушая, разбивая и топча ногами то, что было ему дорого, но разуму было не под силу победить что-то горячее и дикое, ворвавшееся в кровь и душу Вороновского за несколько секунд и скрутившее его волю в один тугой узел. Он хотел испытать эту сладкую боль хотя бы ещё раз, вдохнуть запах её волос, ощутить её тёплое дыхание на своей груди. Это чувство было сильнее его, сильнее всего, что его окружало, сильнее долга, чести, времени. Когда-то он желал эту женщину до отчаяния, до крика, до безумия, и вот теперь, словно и не было этих десяти лет, время повернуло вспять, и всё начиналось заново.

* * *

– Тьфу ты! – Маришка неловко повернула намыленную чашку, и она, выскользнув из рук, ударилась о кран мойки и раскололась на мелкие кусочки. – Что за день такой, всё из рук валится, – пожаловалась она вслух неизвестно кому. Говорят, что разбить чашку – к счастью, но, вопреки сложившемуся стереотипу, в разбитой посуде Маришка, как ни старалась, ничего симпатичного углядеть не могла.

В доме она была совершенно одна: Лёвушка ещё не вернулся из канадской командировки; мальчишки, по причине хорошей погоды и первого дня летних каникул, играли во дворе в футбол.

– Даже не на кого свалить! – иронично заметила она, закрывая воду и стараясь вытащить осколки так, чтобы не порезать руки.

Несмотря на ироничный тон, настроение у неё было никудышным, ну просто отвратительным. Неизвестно почему, последние несколько дней в голову лезла всякая ерунда. Если бы что-то конкретное случилось, тогда ещё понятно, так ведь нет, ничего такого, что могло бы встревожить её, не произошло, даже намёка не было на какие-нибудь неприятности, а под ложечкой щемило, доводя до состояния, близкого к обмороку. Два дня назад она даже решила в профилактических целях принимать на ночь небольшую дозу корвалола, но то ли доза была рассчитана неверно, то ли двух дней было недостаточно, только корвалол оказался для Маришки, как мёртвому припарка, абсолютно бесполезным.

Почему она психовала, оставалось загадкой. Лёвушка ежедневно отзванивался на сотовый, судя по его словам, там всё было в порядке, о своих медицинских семинарах он вообще говорил взахлёб и с придыханием. Мальчишки окончили год прилично, без троек, пополам четвёрок и пятёрок, и оба безо всяких видимых затруднений были переведены в следующий класс. Родители тоже звонили не так давно, они разобрали старый сарай и наняли рабочих ставить новый. Мать сказала, что у них всё слава Богу – огород засадили полностью, отцу прибавили пенсию. Тогда что? Если бы знать, что, – так, может, и нервничать бы не пришлось.

Маришка не могла сказать, что она больна, нет, здоровье было в норме, но постоянное ощущение тревоги и беспокойства не покидало её ни на минуту. Чувство страха появилось у неё в тот день, когда она провожала Льва в аэропорту, да так и не ушло. Чаще, чем обычно, она поглядывала в окно, обводя привычную картинку двора беспокойным взглядом; от каждого телефонного звонка вздрагивала, ожидая плохого известия; дошло до того, что она стала бояться собственного дома.

Придя к выводу, что так недолго и с ума сойти, она отодвинула подальше бесполезный корвалол и приняла решение отправиться к врачу. Правда, кто отвечает за подобные проблемы, она точно не знала: то ли психотерапевт, то ли невропатолог, а может, и вовсе психиатр. Как известно, благими намерениями дорога в ад вымощена, и поскольку врач был далеко в поликлинике, а соседка рядом, за стеной, начать своё лечение Маришка решила с неё. С умными людьми и посоветоваться не грех.

– Понимаешь, всё мне что-то чудится, – объясняла она, заваривая пакетик чая в большом бокале с красивой картинкой лотоса на боку. – Проснусь ночью, лежу, как сова, глазами хлопаю, а сна – ни в одном глазу нет. Что бы это могло быть, как думаешь, Вет?

Виолетта была на три года моложе Маришки, но в житейских делах смыслила иногда даже больше, чем подруга.

– Ты пробовала на ночь успокоительного накапать? – первым делом поинтересовалась она.

– А то нет, – проговорила Маришка, огорчённо вскинув плечи. Маленькой чайной ложечкой она вытащила дольку лимона, пока чай не стал окончательно кислым. – Пробовала, не помогает.

– Может, это климакс такой чудной? – понизила голос Виолетта, несмотря на то что в квартире они разговаривали с глазу на глаз.

– Ах, если бы! – возмутилась та, откладывая ложку в сторону.

– Тогда, я так мыслю, не с врачей нужно начинать. – Вета авторитетно кивнула и, важно поджав губы, со знанием дела закатила глаза в потолок.

– А с кого? К бабке, что ли, какой сходить? – не поняла Маришка.

– У тебя что, деньги лишние? Тогда лучше отдай мне, – резонно проговорила Виолетта, дивясь наивности подруги. – Ты в чём-то такая умная, а иногда такую ерунду скажешь, хоть уши зажимай. При чём тут эти шарлатанки?

– Говорят, помогает иногда, – пожала плечами озадаченная Маришка.

– Говорят, кур доят. Кому помогает? Ты кого-нибудь в своей жизни встречала, кому бабкины заклинания хоть раз помогли? Нет. И я – нет. В церковь надо идти, а не по бабкам мотаться, трудовым заработком делиться не пойми с кем.

Маришка задумчиво подняла глаза на подружку:

– Как же это я сама не сообразила такой простой вещи?

– Потому что одна голова – хорошо, а две – лучше, – ответила довольная Вета. Маришу она знала уже много лет, почти всегда в трудной ситуации они помогали друг другу чем могли.

– Завтра и схожу, – решительно произнесла Маришка.

– Чисто русское решение вопроса, – заметила Ветка, скептически поглядывая на подругу. – Ты ещё скажи, что нечего откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра. А что мешает тебе сегодня пойти?

– Ничего, – недолго подумав, произнесла Маришка.

– Вот и ступай, – подытожила Ветка.

Вернувшись от подруги, Маришка взяла с собой деньги, лёгкую тёмную косынку и, посмотрев в окно и убедившись, что с ребятами всё в порядке, отправилась в церковь.

Здание небольшой церквушки было за соседними домами, во дворе, так что дойти туда не составляло труда, но почему-то изо дня в день бытовые заботы и проблемы изматывали настолько, что времени ни на что не хватало.

«Правильно говорят, что гром не грянет – мужик не перекрестится, – подумала Маришка, выходя из дома. – Чаще всего мы о Боге вспоминаем только тогда, когда нуждаемся в его помощи».

Дорога до церкви заняла не больше пяти минут. Перекрестившись на икону над входом и накинув на голову платок, Марина подала милостыню вездесущим бабулям с протянутой рукой и вошла в церковь. Пройти мимо старого человека с дрожащей вытянутой ладонью в черте города или метро бывает много легче, чем отказать в милостыне у церковной паперти. Почему так происходит? Возможно, подавая у ступеней храма, мы пытаемся задобрить Бога? А возможно, вспоминаем о своих грехах и силимся купить индульгенцию на их отпущение у собственной совести.

В церкви было необычайно тихо и почти пусто, только тонкие церковные свечи изредка потрескивали, освещая святые лики за стёклами тяжёлых золотых окладов. Пахло ладаном и воском. Под тёмным сводом церковного купола святые лики казались строгими и безупречными, холодно взирающими на грешных и суетных людей с высоты. Марина вдруг почувствовала себя неуверенной и одинокой. Её шаги гулко разносились по нахоженным плитам церкви, отдаваясь эхом во всех пределах, холодом и безмолвием веяло от тусклых лампад.

Подойдя к иконе Казанской Божьей матери, Марина тихо прошептала молитву и, трижды мелко перекрестившись, зажгла свечу от той, что уже горела. Маленький тонкий огонёчек с шипением разгорелся и вдруг вспыхнул, освещая вокруг себя ровное пространство. Вздохнув легко и свободно, Маришка вдруг почувствовала себя тепло и уверенно. Она была в центре этого огонька, его ладошки окружали её, рассеивая мрак и отчаяние, словно ладони самого Бога. Почувствовав, что страх неизвестного отступает перед живительной силой маленького светлячка, она поднесла низ свечи к другому огоньку и, дождавшись, пока первая капля воска упадёт вниз, поставила свечку.

Подняв глаза кверху, она заметила, что глаза Божьей матери совсем не холодные, а, наоборот, мягкие и всепрощающие. Прикрыв веки, она читала про себя молитву, прося защиты и помощи и впитывая каждой клеточкой своего существа тишину умиротворённости и покой. Разговаривать с Божьей матерью было легко и просто, гораздо проще, чем с любым из людей: ей не нужно было ничего объяснять и рассказывать, она всё знала сама.

Неизвестно сколько бы так простояла Маришка, если бы не почувствовала, как кто-то бесцеремонно толкнул её в бок, оттесняя от иконы. С сожалением она открыла глаза и обернулась. Старуха очень маленького роста, в чёрном штапельном платке, видимо, работающая в церкви на добровольных началах, прошаркала мимо неё, будто мимо пустого места, даже не подняв головы и не посмотрев в её сторону.

Деловито приблизившись к иконе, она сковырнула загрубевшим скрюченным пальцем прогоревшие свечи. Брякнув огарки в оловянную миску, она взяла Маришкину свечу и, недолго думая, переставила её в другое гнездо, ближе к иконе. Все так же неодобрительно глядя на железную подставку, немного поразмыслив, она перекинула миску в левую руку и, послюнявив указательный палец правой, затушила несколько свечей, зажжённых, судя по их длине, совсем недавно. Скривив рот от усердия, немного раскачав, вытащила эти почти целые свечи и, не отходя от иконы, стала аккуратно зачищать коротким узким ножичком тот край, который был немного оплавлен. Видимо, остатки свечей она предполагала продать по второму кругу, но несколько дешевле, учитывая то, что изначальный размер был больше.

– Зачем вы это делаете? – Очарование тепла и света мгновенно исчезло, спасовав перед обыкновенным человеческим хамством, и Маришкина душа вмиг переполнилась раздирающей на кусочки обидой. – Зачем вы переставили мою свечу?

– Так положено, – огрызнулась старуха, собираясь уходить.

– Кем положено? – спросила Маришка, и невольный спазм на какое-то мгновение сдавил её горло.

– Твоё какое дело? Поставила свечу – и хорошо, – грубо буркнула старуха и недобро глянула на Маришку исподлобья.

– Что вы так на меня смотрите? – выдохнула Маришка, и страх, сильнее прежнего, стал медленно сползать по грудной клетке, цепкими коготками подбираясь к самому сердцу.

Старуха, ничего не ответив, только ещё раз недобро сверкнув глазами, отвернулась и, видимо, не желая попусту тратить время на такой никчёмный объект, зашаркала прочь, что-то бубня себе под нос и недовольно фыркая.

Маришка сцепила ладошки и постаралась забыть эту некрасивую сцену – Бог ей судья, этой женщине, но ощущение счастья и спокойствия ушло безвозвратно, уступив место обиде и всепоглощающей тревоге, и, несмотря на все Маришкины старания, вернуть это светлое чувство так и не удалось.

Глаза Божьей матери снова смотрели строго и почему-то осуждающе, а холод каменных плит и гулкая тишина сводов окружили её своим щемящим кольцом. Горевшая до сих пор свеча затрещала и, заплакав вдруг восковыми слезами, погасла совсем. На миг Маришке показалось, что за плечом у неё кто-то стоит. Испугавшись, она вздрогнула и обернулась, но в церкви было по-прежнему тихо и пусто.

Перекрестившись на святой лик, она взяла погасшую свечу и зажгла её заново. Поставив её на прежнее место, она перекрестилась ещё раз, слегка наклонив голову и прикрыв глаза.

– Матерь Божья, помоги, не оставь своей милостью меня, грешную. – Зашипев новой каплей воска, свеча погасла опять. – Матерь Божья! – испуганно проговорила Маринка, пытаясь зажечь свечу в третий раз.

Капли расплавленного воска текли ей на руки, но она этого не замечала. Чья-то низкая тень метнулась у неё за спиной.

– Быть беде, – услышала Маринка. Так и не разобрав, был ли это чей-то шёпот сверху, или просто ей это всё почудилось, она положила незажжённую свечу около иконы, а сама, с трудом ловя ртом воздух, пропитавшийся ладаном и страхом, бросилась на улицу.

* * *

Ирина лениво потянулась и довольно промурлыкала:

– Доброе утро, страна!

Глянув из окна на улицу, она сморщила свой хорошенький носик. Фу, что за местность такая? Лето красное, а из природы больше двадцати градусов не выжмешь, да и то раз в месяц по обещанию. Бывают, правда, исключения, но крайне редко, хотя на то они и исключения, чтобы быть редкими. За два года, что она прожила в Канаде, Ирина так и не смогла адаптироваться к местным погодным условиям. После России всё казалось пресным: лето – не лето и зима – не зима, а так, что-то перманентно-усреднённое. Пусть в Москве почти девять месяцев мерзлой слякоти, но уж если начнёт летом припекать – чертям жарко станет!

А снег! Какой в России снег… Здесь всё не так. Снежинки падают на асфальт и тут же тают, а все метеостанции, надрываясь до хрипоты, кричат о каком-то сногсшибательном снегопаде. Видели бы они настоящий снегопад!

Да, здесь всё не так: чужое солнце, небо, даже хлеб, и тот пахнет по-другому.

Ира вспомнила запах краюхи чёрного ржаного московского хлеба, и у неё закружилась голова, настолько реальным и близким было это ощущение. Когда она жила там, в России, и ей говорили о том, что все эмигранты рано или поздно хотят вернуться домой, ей казалось это несусветным бредом. Какая тоска, по какой родине? Ей казалось смешным, что человек может скучать о том, чего никогда не имел. Родина, считала она, это прежде всего государство, способное защитить тебя и дать необходимый минимум для нормального существования. Но если у тебя этого никогда не было, то тоска по берёзкам и осинкам под окном хрущёвской кухни – полнейшая бредятина, немыслимая чушь, выдуманная дурачками – романтиками прошлого столетия.

«Я инвалид, и государство обо мне заботится!» – с гордостью говорила её покойная мать, меряя девятиметровую, заставленную всяким хламом комнатёнку. «Смешно! Да у нас вся страна – инвалиды, все, кто живет в этом проклятом Богом месте, – думалось ей тогда. – Живущий в России – это не характеристика места жительства, это диагноз». Прошло два года, и всё стало представляться несколько иначе. Когда-то там, в другой, московской жизни у неё было всё, но незаметно для самой себя она растеряла это богатство по крупинкам. Она с грустью вспоминала толчею московских очередей и бестолковую суету вокзалов, гремящие вагончики трамваев и даже фантики на тротуарах. Здесь, в Оттаве, ей не нравились расфуфыренные улицы и проспекты со снующими, чужими друг другу людьми; её раздражали продавцы с заученными улыбками и шаблонными фразами, ей был противен снобизм нации, которой, по большому счёту, никогда не было.