Текст книги "Единственная"
Автор книги: Ольга Трифонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Ей почудилось, что он безумен, уперлась руками в его грудь. Теперь они смотрели друг на друга глаза в глаза. На его лицо падала странная тень, будто от решетки. И она увидела это лицо. Только очень изможденное, с огромными глазами, глядящее сквозь эту решетку. Свисток паровоза, деревянная теплушка дернулась, и лицо поплыло вбок.
– Что с тобой?
Она очнулась. Они сидели на скамье, ее голова у него на плече. Свет фонаря кружился колесом все медленнее, медленнее. Остановился, и тотчас нестерпимая боль в висках, в затылке. Она прикрыла ладонью глаза от света.
– Погоди. Сиди так, – он осторожно отстранился и легчайшими прикосновениями пальцев стал массировать ее виски, лоб. – Сейчас будет легче, потерпи.
Теперь каждое утро, слушая сквозь дрему лепет Зои о жизни загадочного племени, лежа в ванне с минеральной водой или укутанной после грязей, она думала о том, что все это лечение – для нее лишь способ убить время до трех часов.
В три Эрих заканчивал прием, и они отправлялись то в монастырь Тепла, то в какое-то загадочное место в темном лесу, куда идти нужно было по доскам, проложенным через пружинящую под ногами зеленую топь, то в соседней ближний курорт, то в дальние Франтишковы Лазни. Ей уже казалось, что она живет в Мариенбаде очень давно и возвращение в отель стало привычным, как возращение домой, а человек, рядом с которым протекали дни – из чужого и странного превратился в понятного и близкого, видится с которым было так же естественно и необходимо, как жить в Мариенбаде.
О том, что произошло в Геологическом парке, они словно не помнили, но были за эту неделю несколько эпизодов, когда вместо веселого, остроумного заботливого друга она видела иного человека, и этот человек и пугал и делал счастливой.
Особенно поразил визит к его матери – худой, элегантной, с прической, словно отлитой из серебра. Так же благородно блестели и щипчики, спиртовка, сахарница, молочник, кофейник. Накрахмаленная горничная разливала чай в чашки тончайшего фарфора, раскладывала лопаточкой удивительно вкусный яблочный пирог. Эрих очень умело вел беседу, избегая, как в детской игре «черное с белым не берите», подробностей, касающихся Надежды. Говорили о детях вообще, о пользе лечения на водах, о Богородске, фрау Менцель много слышала об этом красивом местечке от сына, о превратностях судьбы, так счастливо устроившей встречу бывшего пленного и его спасительницы.
Надежда протестовала, никакого «спасения» не было, просто посильная помощь, это так естественно.
Потом осмотрели розарий фрау Менцель. Надежду поразило, что крыша дома, обставленного антикварной мебелью, крыта камышом.
– Это не признак бедности, как в России – пояснил доктор, – это старая немецкая традиция. Особенно распространена в Голштинии, мой отец купил эту усадьбу у немца.
После осмотра розария гуляли по парку и около пруда с купальней. Эта высокая с прямой спиной дама, своим спокойствием, достоинством, благородством жестов напомнила другую старуху – бывшую прачку, мать Иосифа, только в отличие от отношений Кэкэ и Иосифа здесь чувствовались и глубокая душевная близость и привязанность сына. Они обменивались простыми фразами: «Это починит Ежи» или «На будущий год хочу здесь посадить яблони», но звучали слова как объяснение в любви. Потом был изысканный обед, приготовленный самой фрау Менцель, снова пили чай и кофе, но уже с другим пирогом – с малиной. Эрих сказал, что ему нужно что-то взять из библиотеки и ушел. Наступило молчание. Надежда судорожно придумывала тему разговора, а фрау Менцель, чуть улыбаясь, смотрела на нее очень спокойно, но с некоторым оттенком сострадания. Она знала о ней что-то большее, нежели обнаружила в простенькой беседе.
Наконец, словно музыкант, дождавшийся своего такта в партитуре, она, не спуская с Надежды глаз, тихо сказала:
– Эрих очень хороший.
– Я знаю.
– Нет. Вы не можете знать, насколько он хороший. Вы просто поверьте мне, – и, заслышав шаги сына: – Это естественно, что наши дети кажутся нам самыми лучшими.
– Мне не кажутся. Мой сын огорчал меня с двух лет. Я не всегда могла справиться с ним.
– Но ты говорила, что у него хорошие руки, и он любит животных, особенно лошадей. Это отличная терапия – общение с лошадьми. Есть даже термин – ипотерапия.
Эрих медленно налил себе кофе, добавил молока и лишь потом поднял на нее глаза. Он вообще избегал смотреть на нее, а если она случайно встречалась с ним взглядом, то тоже отводила глаза.
И была еще одна особенность: ни одного вопроса о муже, словно бы его не существовало, а ведь для нее Иосиф, их отношения значили больше, чем родственники и дети.
Был еще странный эпизод, как раз там, где и можно было ожидать непонятного. Она пересказывала ему то, что услышала от Зои, пока он мягко не остановил ее.
– Я читал эту книгу. Зоя воспринимает ее слишком буквально, в то время, как метафизика этой гипотезы очень глубока. Но я вижу, что ты не подготовлена к восприятию непознанного, поэтому мы посетим одно загадочное место. «Загадочным местом» как раз оказалась маленькая поляна, на которую они пришли через лес, ступая по доскам, проложенным через болото. На поляне росли огромные, никогда ею не виденные цветы на высоких трубчатых стеблях, стояла абсолютная тишина. В центре маленькой дощатой площадки (дальше дороги не было) стоял крест из темного, словно обугленного камня. Изредка под ногами или рядом раздавался странный звук, будто что-то лопалось.
– Что это?
– «Земля как и вода имеет газы, и это были пузыри земли». Посмотри вон туда.
Она увидела, как под зеленой поверхностью что-то вздулось и лопнуло со звуком открываемой бутылки.
– Это место древнего разлома породы, и под нашими ногами – прямая дорога к центру Земли. Здесь мощнейший канал связи с Космосом, из которого можно черпать духовные силы. Но это возможно только после полного очищения духовного и физического. Ты готова под моим руководством подготовить себя?
– Я в этом ничего не понимаю. А так как человеку свойственно опасаться непонятного, то отвечаю – не знаю. Скорее нет, не готова. Мне очень жаль.
На самом деле жаль было другого. Того, что не может рассказать ему, что однажды уже слепо доверилась мужчине, поверив в его идеалы, и теперь рядовой член ВКП-бе имеет в лице мужа и «крестного отца» и вождя миллионов людей, так же, как и она, на слово поверивших в заповеди большевизма. Вождем он был назван в прошлом году на свое пятидесятилетие, которое отмечали с необычайной помпой.
Калинин назвал его «рулевым большевизма», а Ворошилов – «организатором всех побед Гражданской войны». Даже Серго и Анастас Иванович не избежали угодливости. И вот теперь ей снова предлагают новую религию, и она, как тогда в семнадцатом, должна уверовать. Но она уже не влюбленная отчаянно девочка, а…
– Надя, пожалуйста, не смотри вниз и не шевелись.
Она конечно посмотрела: огромная змея медленно пересекала дощатый настил.
– Это полоз. Он не опасен, но укус его болезнен, поэтому не двигайся. Это так называемая эскулапова змея, то есть мой друг, он не причинит нам вреда. Смотри, как он красив, какие у него большие глаза. Какая чудесная шкура….
Полоз медленно вытек под дно настила.
По дороге в Мариенбад он то и дело поглядывал на нее удивленно, видимо ожидая подробных расспросов и описания переживаний при виде такой огромной гадины. Но она только поинтересовалась:
– Это действительно был полоз, а не змея.
– Классический. Именно он изображен на жезле древнеримского бога Эскулапа. Чудесное совпадение, правда?
– Но ведь вы наверняка уже видели его не раз?
– Видел. Поэтому и не испугался.
В один из вечеров пошли в казино. Он понемногу проигрывал, пока не поставил на красное и на двадцать один и выиграл. Она стояла сзади и видела его сухие, крупные и смуглые руки с длинными пальцами спокойно лежащие на зеленом сукне. Потом пили шампанское в маленьком полутемном зале, освещенном лишь светом свечей. Он предлагал ей пойти поставить, потому что ему интересно знать, какое число и цвет выберет она. Его здесь знали и не удивились тому, что заказал вторую бутылку.
– Иногда я здорово напиваюсь. Не бойся – сегодня нет. Дело в том, что нам, врачам, тоже необходимы сеансы анализа, время от времени. Но не всегда есть возможность пройти его с моими великими учителями. Алкоголь – хорошая релаксация.
Он сидел, положив руку на спинку дивана, красивая сильная кисть свисала свободно и как бы безвольно. В другой руке – широкий бокал.
– Ты всегда выбираешь защищенную позицию. Избегаешь садиться спиной к двери или к окну. Тебя много предавали?
– При мне много предавали. А меня… Я мало кому интересна, чтоб меня предавать.
– Ну все-таки.
– Возможно, но я не помню.
– Ты за эти дни загорела, твое лицо…
– Только не говорите «как персик».
– Я помню. Нет, оно – как лампа темной ночью на подоконнике чужого окна. Знаешь, иногда ночью, когда дождь, холодно, вдруг увидишь в окне лампу с красивым абажуром и, кажется, что там, за окном, протекает прекрасная жизнь. Там тепло и уютно, много хороших книг, прелестная женщина, дети…
– Почему вы…
– Подожди, я не закончил. Возможно для меня в тебе соединились все образы героинь русской литературы: Настасья Филипповна и Наташа Ростова, Татьяна Ларина и княжна Мери. Подожди! Возможно – это мечта, но допускаю, что так оно и есть. Шесть лет назад я здесь познакомился с великим писателем, извини, – не чета вашему пролетарскому. В одной его книге есть великолепная сентенция, слушай внимательно: «Если ты не можешь изменить судьбу – измени себя, чтобы ты понравился судьбе». Вот я и стараюсь изменить себя, и судьба меня отблагодарила встречей с тобой. Великая фраза. Ты тоже должна изменить себя, это совсем нетрудно, тебе нужно только вернуться к себе прежней, в этом твое спасение или… гибель. Я все-таки уже пьян, не слушай меня. Пойдем отсюда. Сейчас самые короткие ночи.
Казалось, время остановилось, пока они были в казино. Стояли все те же светлые сумерки, лишь над темной горой за Геологическим парком светились розовым перламутром легкие перистые облака. На ступеньках храма сидел человек, курил и смотрел на них с откровением тяжелым вниманием.
– Странный человек. Не чех и не немец, у нас никто не посмел бы курить в таком месте. Хочется с кем-нибудь подраться. Может, привязаться к нему?
– Ой, не надо! – она испуганно схватила его под руку. – Идемте лучше к колоннаде. Будем гулять там одни без людей.
– А я знаю, о чем ты хотела меня спросить. Я не буду отвечать на этот вопрос.
– Отчего?
– В ответе на «отчего» и есть ответ.
Когда время мое миновало,
И звезда закатилась моя,
Недостатков лишь ты не искала,
И ошибкам лишь ты не судья,
– Когда минет мое время, тебя со мною не будет. А вдруг? Не уезжай! Там тебе гибель. Там всем гибель.
Она отшатнулась от него. Он быстро прошел вперед остановился перед ней, заложив руки за спину – высокий, узкий – темный восклицательный знак на фоне кремовой стены колоннады.
– Я пьян. Иначе я не говорил бы такого. Но я знаю, что говорю. Я веду себя, как бурш. Читаю стихи… не сплю ночью и тебе не даю спать. Это твой единственный шанс, твой и твоих детей. Я не верю, что ты любишь его.
– Еще люблю.
– Его «еще», а меня «уже». Завтра я тебя передам профессору Голдшмидту. Он – хороший врач.
– Меня нельзя передать.
– Но у нас с тобой лечения больше не получится, и не только из-за меня, из-за тебя тоже. Мы запустили нашу болезнь, слишком запустили. Господи, как трудно двум несчастливым людям лечь в постель! Только не делай, пожалуйста, вид, что ты шокирована.
– Я не шокирована. Дело в другом, в том…
– Не надо! Я все знаю. Я знаю твою карту наизусть. Одиннадцатого декабря прошлого года тебе делали аборт без наркоза, аборт с осложнением эндометриозом и лечили препаратами, которые тебе абсолютно противопоказаны, – он схватился за голову. – Да что ж эта за страна такая! Зачем они тебя калечат! И почему он не жалеет тебя… два раза в год, без наркоза! У нас крестьянка, поломойка, батрачка жалеют себя больше, чем ты… Вы что? Вы там все заколдованы что ли?! Неужели это будет продолжаться…
Он раскачивался и мычал, как от зубной боли.
– Тише, тише, не надо, – она подошла к нему, встала на цыпочки, отвела его руки. Вместо загорелого, глянцевого от ухода, на нее смотрело серое лицо старика.
«Это свет. Он пепельный, и я тоже выгляжу так же».
– Тебя нельзя было не полюбить. Образец света и гармонии, образец радости и чистоты, неужели ты слепа – ведь у них лица упырей и вурдалаков!
Она взяла его за руку и как ребенка повела за собой. Широкий партер, спускающийся к Главной улице пирамидами и шарами подстриженных кустов напоминал пейзаж бредового сна. Он шел рядом покорно.
– Иди домой, – сказала она, остановившись на Главной улице. – Выпей аспирина и ложись спать.
– А ты?! – испуганно спросил он.
– А я тоже пойду к себе и лягу спать. Иди, – она чуть подтолкнула его. – Мне надо побыть одной.
Шла медленно; снова партер с шарами и пирамидами; поднялась по ступенькам; брусчатка площади была поделена тенью горы на серо-стальное, как френч Иосифа, и искрящееся бенгальским огнем розово-голубое.
Она, медленно и осторожно ступая, пересекла вспыхивающие крошечные фейерверки и ступила в тень. От дверей отеля ей махал швейцар, давая понять, что видит ее.
– У нас очень спокойное место, – сказал он, следуя за ней через вестибюль, – но жаль, что профессор не смог проводить вас. За вами шел какой-то человек. О, я абсолютно убежден в его доброжелательности, но все-таки, – он бесшумно закрыл дверь лифта.
Она сказал, что ей надо в Карлсбад на почту и что путешествие в маленьком поезде с мужественным паровозиком, бойко пробирающемся сквозь туннели и заросли – настоящее приключение.
– Мы не успеем вернуться поездом. Нужно поужинать, может быть пойти в концерт, а последний поезд уйдет через час после нашего приезда.
– Ты снова хочешь рела, рела, что?
Он опять был застегнут на все пуговицы в прямом и переносном смысле, отутюжен, набриалинен и, лишь услышав «ты», вскинул на нее словно обведенные тушью из-за черноты густых ресниц глаза. В их мраке вспыхнул то ли испуг, то ли торжество. Она не успела понять, снова – взгляд мимо нее.
– Нет, не хочу. Хочу послушать музыку, это тоже хорошая релаксация, если только не Брамс. Брамс отнимает энергию.
– С этих пор, слушая Брамса, я буду думать только об этом.
«Ты» вырвалось случайно, и теперь она не знала, как вернуться к прежнему обращению «на вы», чтобы не вышло суеты.
Они пили кофе в холле гостиницы. Когда она взялась за кофейник, он сказал «минуту», щелкнул пальцами, официант подскочил тотчас, он попросил кипятка и разбавил ее кофе.
– Но это какая-то бурда, – неожиданно капризно сказала она.
– От этого еще никто не умирал. Главное запах. Чувствуешь, какой чудесный запах.
Она взяла его чашку, вдохнула:
– Здесь, конечно, чудесный, а вот этот, – протянула свою, – просто бурда.
– Чтоб в дальнейшем не прибегать к ухищрениям, грозящим сделать из тебя что-то несуразное вроде дикой африканки, объясняющейся жестами, обращайся ко мне – доктор или герр Менцель.
– К сожалению, мне знакомо раздражение такого рода.
– Мужского я надеюсь.
– Именно. Оно есть следствие ре-ла-кса-ции.
– Ничего подобного! Просто мне неприятно видеть тебя неестественной. Твоя суть – не подделка и фальшь, а – природа, истинность. Ты допила бурду?
В окошке «poste restante» ей вручили сразу три письма в одни руки. Письма были посланы из Берлина и на конвертах – почерк Павлуши, но она знала, что письма – от Иосифа.
Эрих ждал ее на улице, и она не стала читать, потому что его письма могли оказаться бомбами и разнести ее: она хорошо умела читать их, даже между строк.
– Ты, наверное, хочешь посидеть в парке одна? Пожалуйста. Я пока пойду посмотрю афишу.
– Посмотрим вместе. Я уверена, что сегодня Брамс.
В программе стояла Первая симфония Брамса. Они одновременно рассмеялись.
– Можно были не тащиться к этой тумбе, если б я помнил, то имею дело с цыганкой.
– И все-таки мы пойдем, хорошо? Погуляем в парке и пойдем, пусть у меня поубавиться энергия, я хочу попробовать как это.
Он продолжал улыбаться, но смотрел пристально, изучающе. Да она и сама чувствовала себя особенно: в маленькой сумочке лежали три письма, могущие сделать ее или счастливой или бесконечно несчастной. И будто перед переменной погоды зашевелилась боль в висках. Она испугалась: он может управлять своими непрочитанными письмами его даже здесь.
– У меня начинается мигрень. Я приму кофеин.
– Пожалуйста, только не это. Я сниму номер в гостинице, ты отдохнешь, это горная дорога утомила тебя, правда?
– Нет, это не горная дорога, и я сегодня хорошо спала. Твои порошки чудо, но сейчас она подступает, я не хочу ей подчиняться и ехать назад в отель. И здесь не хочу в гостиницу.
– Почему?
– Мне стыдно.
– Тебя здесь никто не знает, а моя репутация непоколебима, что бы я ни вытворял. Хорошо, я окажу тебе помощь в полевых условиях или вернемся к машине? Он взял ее за плечи, повернул к себе. «На дне этих глаз всегда мрак, как в том провале на болоте».
– В полевых это как?
– Найдем сейчас глухое место, вон, например, ту скамейку. Иди, здесь по газону можно.
– Разве я не говорил, чтобы ты не затягивала так волосы? Нет? Вот теперь говорю. Куда девать эти шпильки? Нет, в руках их держать не надо. Положи в сумочку. Не хочешь? Хорошо, я положу их в карман. Положи сумочку на колени, что ты в нее вцепилась, руки свободно, еще свободней, глаза закрыты.
Его пальцы, скользили по лбу, вискам и векам, сначала почти неощутимо и от этого лицо замерзло, потом она окунула его в теплую воду, все глубже, глубже, вместе с волосами, но дышать в воде было легко. Иосиф стоял на берегу и просил ее вылезти из-под воды. «Ты же знаешь, я не умею плавать». Она видела его очень хорошо сквозь зеленую толщу и знала, что и он видит ее, и ей было очень весело и хорошо. «Значит, это Сочи, когда я выйду из воды он поцелует меня, в Нальчике он тоже много целовал меня и как-то совсем особенно – на прощанье, на перроне». Но тут она увидела, что море над ней медленно покрывается прозрачным льдом, и ей не выбраться. Ужас охватил ее, из последних сил она вынырнула, уцепилась за наползающую кромку и выползла. Руки были в крови, как тогда, в марте.
И как тогда, кругом – ни души.
Она возвращалась вечером из общежития Академии на Воронцовом поле. Чертили курсовой проект, она задержалась, решила сократить путь к трамваю, побежала прямиком, с высокого холма, упала, разбила лицо. В трамвае на нее смотрели с ужасом, а невозмутимые стражи Троицких ворот – качнулись как деревья от порыва ветра.
Дома была мамаша, Иосиф еще не пришел. Она тихонько пробралась на кухню, умылась. Положила на переносицу мокрую салфетку, и запрокинула голову.
Дети о чем-то просили мамашу, но она была занята разговором с кухаркой. Вася настаивал.
– Ходют по хатам, все переписывают и забирают, – рассказывала тихо кухарка.
– Ну бабушка! – ныл Вася.
– Да отстань ты! Душа болит, а ты пристал.
– Покажи, где болит? – живо поинтересовался Вася.
– Вот, когда у тебя заболит, узнаешь где.
– А почему болит? – это Светлана, добрая девочка.
Надежда спросила мать, почему у нее болит душа, когда та вошла в кухню.
– Из-за крестьянства и еще потому, что запретили «Дни Турбиных», Иосиф так любит этот спектакль. Что у тебя с лицом?
За ужином мамаша поинтересовалась у Иосифа, как это могло произойти, чтобы его любимый спектакль был запрещен.
– Своего Авеля спрашивайте, это его епархия.
– Но тебе же нравится пьеса. Оставь ее. Пьесы быстрее доходят, ведь рабочему классу некогда читать, – заметила она.
– Да мне нравятся произведения, которые помогают лучше понять, почувствовать человеческую натуру, но хохлы протестуют. Надо считаться. Давайте споем Ольга Евгеньевна. И они очень слаженно: Иосиф тенорком, мамаша – контральто, запели «Стонет сизый голубочек». Они пели так душераздирающе жалобно, что в детской заплакала Светлана. Но они продолжали петь уже на коленях, отбивая поклоны.
– Ты просыпаешься, отдохнувшая, полная сил, у тебя отличное настроение, ты очень красивая, тебе легко дышать, легко ходить, голова у тебя свежая и ясная…
– Это был высший пилотаж! Я могу гордиться: в таких условиях применить гипноз и внушение; я действительно хороший врач, больше чем хороший выдающийся, нет – я уникальный…
Он стоял перед ней, пока она, зажав в губах шпильки, закручивала пучок.
– А, может, это я уникальна? – спросила, когда все шпильки были использованы. – Может, мне, как курице, достаточно провести перед носом, перед клювом меловую черту, чтобы погрузить меня в транс.
– Нет, ты не курица. Ты – другая птица. Сорока, пожалуй. Взгляд острый и эти постоянные белые воротнички, как пятна у сороки. Головка гладкая, что еще…
– Хватит! И это называется, польстил.
– А я тебе никогда не буду льстить.
Молчание. Эту фразу следовало обдумать. Она поднялась со скамьи.
– Я не советую слушать Брамса, у нас такое хорошее настроение, там в финале Allegro – мелодия для похорон, а мы располагаем жить лет семь, а, может, и десять.
– Почему так мало?
– Война неизбежна. Война между Германией и Советским Союзом.
– Нет, это невозможно. У нас сейчас самые лучшие отношения.
– Вот поэтому и будет война. Вы берете друг у друга то, что необходимо, чтобы подготовиться к войне.
Она замедлила шаги. Впереди шла компания, в которой она узнала Литвинова и его жену Айви.
– Пожалуй, лучше вернуться в Марианки. Бог с ним с концертом. Ты меня убедил.
Они повернули, прошли вдоль Теплы к рынку, возле которого он оставил машину.
– Хочешь посмотреть рынок? Мне надо что-то купить к ужину. Мы устроим великолепный ужин, я отличный повар, а ты будешь музицировать, ты ведь скучаешь без музыки?
– Очень скучаю.
Рынок ошеломил ее. В Москве хлеб и самые простые продукты получали по карточкам, лапти стали дефицитным товаром, и лишь в закрытых спецраспределителях по талонам давали колбасу и прочие деликатесы. Были еще коммерческие, но там цены в семь раз выше, чем по карточкам. Правда, на квартиру в Кремль и в Зубалово кто-то привозил и баранину, и молочных поросят, и икру. Но вот чтобы так, на виду у всех, на мраморных прилавках лежали розовые окорока свинины, сморщенные, чуть пергаментные тушки поросят; висели на крюках темно-красные бараньи седла и лопатки (любимое блюдо Иосифа). Чтобы высились пирамиды овощей. Названия многих из них она даже не знала. В молочных рядах жемчужно мерцали глянцевые срезы творога, в глиняных горшочках – запечатанный темной пенкой варенец.
– Давай поедим немного прямо здесь. В кафе есть домашняя колбаса, отбивные, которые отрежут при нас.
– Я хочу варенца. Я его ела в последний раз пятнадцать лет назад. Мы жили в лесничестве, я готовила варенец в русской печи.
– Ты и нам один раз принесла, помнишь?
– Конечно, нет.
– А я, конечно, да.
– Это может купить любой человек?
– Нет. Только знаменитые психиатры, гинекологи, артисты и политики. Другие получают отходы.
– Как отходы?
– Обрезки, несвежее, в общем всякую дрянь, вроде студня, костей и ливерной колбасы «Собачья радость».
– Не может быть!
– Почему же не может. Разве в Стране Советов не так? Кто были те русские, что шли впереди нас.
– Дипломаты.
– Значит, я забыл внести в список привилегированных дипломатов.
– Тебе нравится все это мне говорить?
– Нет. Не нравится. Но ведь ты же похожа на сороку, а не на страуса, сороки любопытны, знают все обо всем. Бери горшочек и следуй за мной.
Усадив ее за стол, покрытый красно-клетчатой скатертью, он вынул блокнот, изящный карандаш и принялся сосредоточенно записывать, время от времени поднимая глаза к законченным сводам. Потом подозвал кельнера в черном фартуке-юбке, передал ему листочек и деньги.
Когда они подошли к машине, она удивилась, увидев на заднем сиденьи аккуратно перевязанные пакеты из вощеной бумаги.
– Они все принесли?
– Ну конечно, – он, покраснев от усилия, пытался сдвинуть какой-то рычаг. – А, черт, заело!
Видимо, не хотела распрямляться сложенная гармошкой мягкая крыша.
Он зашел с другой стороны, тоже безрезультатно. Посмотрел на часы: Поздно. Мастерская закрыта. Я не знаю, что делать, – вдруг пожаловался растерянно. – Эту чертову крышу, опять заело.
– Ну и что? Мы же приехали сюда без нее.
– Как что? Ты простудишься, заболеешь воспалением легких, лечить я не умею, придется звать другого врача, а я этим шарлатанам не доверяю.
– Ты же хотел меня пе-ре-дать Гольдшмидту.
– Гольдшмидт – другое дело. У него в роду все ювелиры, это наложило отпечаток на его методику, пациент для него подсознательно – драгоценный камень, и он боится его повредить обработкой. Я тебе его покажу, он весь в изумрудах и бриллиантах. Гипнотизирует при помощи алмазной булавки в галстуке. Огромный алмаз, пациенты, а особенно пациентки, пока рассматривают это чудо, отрубаются. Придется остаться здесь в гостинице…
– Но у тебя утром прием.
– Да прием.
– Едем. Ничего страшного.
– В этом платьице в горах. Кстати, почему ты так любишь черное?
– Грузинская кровь.
– А там женщины ходят в черном?
– Черное и белое.
– Но тебе все равно придется надеть мой серый пиджак. Или гостиница, или пиджак.
– Пиджак.
– Я так и знал.
Чем выше они поднимались на Планину, тем становилось холоднее. Она с ужасом смотрена на его белую рубашку: стоячим воротничком с отогнутыми уголками. Такую рубашку отец до революции надевал по праздникам, и еще у него была черная пара, котелок и трость с серебряным набалдашником, настоящий буржуй. Теперь мамаша штопает старые косоворотки, латает прохудившиеся брюки и поедом ест его, чтоб обратился к Иосифу за талоном в спецраспределитель.
К ней отец обращаться запретил настрого. Но все однажды выяснилось. Отцу было не в чем пойти на юбилей Рязанова, тройка образца тринадцатого года имела вид удручающий.
– Почему не попросить Иосифа? – кричала мать. – Ну почему! У них там рулоны английского сукна, я бы сшила. В конце-концов это мы купили ему приличный костюм летом семнадцатого.
– Замолчи! – громовым голосом взорвался отец. – Что ты несешь! Какой костюм, как не стыдно!
– Он приехал из ссылки абсолютным лаццароне, мы пошли с Нюрой и купили ему приличный костюм. К нему сшили новые вставки.
– И ты помнишь об этом десять лет!
– Тринадцать. – в ссорах мамаша сохраняла полное самообладание.
Кончилось топотом, срыванием скатерти, пострадала высокая вазочка зеленого стекла.
На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.
«Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть „рулевого большевизма“ и в партию вступил раньше „рулевого“. Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому-то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле „Эрмитажа“, какие угодно, на выбор. У нее никогда не было денег. Осенью, когда вернулась из Сочи, оказалась совсем без гроша. У родных просить стыдно. Написала Иосифу. Он, конечно, забыл о просьбе, но потом вспомнил и прислал, кажется, сто двадцать».
Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне. Она вспомнила – это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.
Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:
– Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, – прошептала она.
– У нас так не принято.
– Но я завтра утром привезу.
– У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.
Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.
– Мы из Мариенбада.
Буфетчица кивнула, мол, поняла.
– У нас проблема с автомобилем. Очень холодно.
Еще кивок.
– Мой спутник, он врач, он очень замерз.
– Я видела.
– Нельзя ли получить для него или для меня какую-нибудь одежду. Я верну с первым же поездом.
Буфетчица посмотрела на нее оценивающе.
– Вы не немка.
– Нет, я русская.
– Русским я не доверяю. Вы очень любите петь и плясать, но вы необязательны.
– Я оставлю залог.
– Не надо. Я знаю этого доктора, он лечит сумасшедших, но он и сам немного сумасшедший, правильно?
Она дико захохотала и ушла в комнату за стойкой. Вернулась с огромной ярко-красной в розах шалью.
– Это кашемир. Дорогая вещь. Мой отец отдал за эту шаль корову. Если вы не вернете, я найду доктора в Марианках, уж будьте уверены – найду.
Он замер, увидев ее в шали.
– Вот это красота! Откуда?
Она кивнула на буфетчицу: – Завтра утром я привезу назад.
– Нет, – шепотом, – попроси продать.
Ответила тоже шепотом:
– Она стоит целую корову.
– Хочет коровой или деньгами?
– Перестань. Она мне дала, сжалилась, а ты насмехаешься.
– Я серьезно, но мне неловко просить. Попроси ты.
– Не буду.
Буфетчица уже подозрительно смотрела на них.
– Спасибо, – Надежда поднялась. – Доктор говорит, что шаль очень красивая.
– Еще бы. Целую корову стоит.
– Ну спроси.
– Не буду.
Громко.
– Я завтра привезу.
Буфетчица важно кивнула.
В двухэтажном особняке на улице Русской все сияло чистотой.
– А ты говорил – холостяцкий бедлам.
– Это Зоя. Она мастерица чистоты и порядка. Разрешается везде, кроме моего кабинета. Рояль как раз там. Не обращай на меня внимания, я буду готовить ужин.
В кабинете – все стены в книгах, стопки на полу, на столе, на рояле, на подоконниках. Циркульные окна. В простенке портрет мужчины с седыми усами и седой короткой бородой, на рояле – другого в кожаной рамке, с дарственной надписью «Ученику – с благодарностью и уважением» неразборчивый росчерк.
Какие-то тетради, пакеты на круглых столиках. Ей вдруг стало тревожно, не по себе. Этот кабинет почему-то напомнил ей другой, похожий только половодьем книг, больших немецких амбарных тетрадей и конвертов.
Он стоял в переднике у стола и очень ловко и быстро рубил огромным ножом зелень. На плите что-то скворчало.
– Что такое? – спросил тревожно.
– Ничего, все нормально.
– Нормально? Почему ты не играешь? Ты знаешь «Славянские танцы» Дворжака? Если нет – ноты на рояле или под роялем, сыграй, пожалуйста.
– Потом.
– Когда потом? – интонация звякнула колокольчиком.
– После ужина. Я помогу?
– Ты мне здесь не нужна. В чем дело? Почему не сейчас.
– Дело в том, что я не хочу оставаться одна в кабинете. Не могу.
– Хорошо. Вот салат. Ты знаешь, что его надо не резать, а щипать?
– Теперь знаю.
Молча щипала салат.
– Теперь иди в столовую. Посуда в буфете, салфетки в ящиках. Накрывай на стол.
Буфет был резным и пузатым, точно такой был у них дома на Рождественской, потом она перевезла его в Москву. Она погладила буфет, прошептала: «У тебя есть брат» и принялась накрывать на стол.
