Текст книги "Единственная"
Автор книги: Ольга Трифонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
Письмо Серго передала через Зину и стала ждать ответа. Ответа не было. Серго куда-то уезжал, приезжал, снова уезжал. Через месяц позвонила сама. Серго сказал, что ждет майских праздников, чтоб повидаться с ней в Зубалове, поговорить, но раз уж позвонила то… «Если бы вы были рядовым членом партии, я бы дал письму ход, Иосифу, естественно, показывать не следует, значит – тупик. Будем считать, что я проинформирован… В Зубалове побеседуем подробнее…»
Она слушала его вкрадчивый голос и думала: «Затея была нелепой с самого начала. Какого результата можно было ждать? Никакого».
Мика умер в июне. Хоронили на Ваганьковском: Рютины с детьми. Надежда, Борис Иванцов, Ирина, трое незнакомых Надежде мужчин и подруга Руфины по ведомству, где она подрабатывала машинсткой. Когда в маленькую могилу опускали гроб, Руфина вдруг резко повернулась и пошла прочь, одна по Прохоровской аллее. Все смотрели ей вслед, потом Мартемьян Никитич быстро пошел за ней, догнал, остановил.
Когда шли от могилы, Руфина стояла с мертвым лицом, хотела проститься с сыном одна.
Ждали ее у ворот кладбища, и только здесь Надежда в одном из мужчин узнала Петю Петровского – давнего приятеля еще с Петроградских времен. Он кивнул довольно сухо, и ей показалось, что причина сдержанности – не только в трагичности происходящего.
Помянуть Мику пошли к Рютиным на Грузинский вал. Евдокия Михайловна напекла блинов, сделала кутью, винегрет, выставила графинчик с домашней наливкой. Надежда вдруг поняла, кого она ей напоминает: Екатерину Давыдовну Ворошилову, напоминает не только хозяйственностью и умением принять, и не внешностью даже (хотя были похожи), а ровным, добрым теплом и искренностью.
Руфина молча помогала, хотя Люба, Надежда и Евдокия Михайловна вполне справлялись. Но они понимали, что Руфине необходимо сейчас быть занятой чем-то.
За столом Надежда оказалась рядом с Борисом Иванцовым и Петей Петровским. Ей было неловко в этом соседстве.
Чернобровый «парубок» Петя смотрел холодно, а к Борису с недавних пор она начала испытывать что-то похожее на раздражение. Слишком часто встречала его в коридорах института, слишком преданно, как-то по-собачьи смотрел на нее.
Пили и ели молча, любые слова разбились бы о каменную неподвижность Руфины.
А кроме того ощущалась еще какая-то другая, невидимая, тайная связь Рютина, двух мужчин и Руфины. Надежда чувствовала ее и не ошиблась.
В какой-то момент Руфина встала, «Мои дорогие…» и вдруг начала оседать на пол. Евдокия Михайловна успела подхватить ее, усадить на стул, обняла, стала бормотать что-то бессмысленно нежное, как ребенку. Люба капала в рюмку из склянки; запахло валерианой.
Мужчины деликатно исчезли; Надежда поняла, что единственно, чем можно помочь – унести грязную посуду на кухню. Хозяевам предстоит самое тяжелое: остаться наедине с Руфиной. На кухне один из мужчин, кажется его звали Михаил Семенович, курил в форточку, рядом стояли Мартемьян Никитич и другой, тоже незнакомый Надежде.
– Беспредметные и бесцельные разговоры с глазу на глаз стали уже рутиной, – говорил негромко Мартемьян Никитич. Увидев Надежду, на секунду замолчал, и продолжил: – Что до меня, то мне они уже набили оскомину и стали противны. Дело надо начинать.
Надежда поставила тарелки в раковину, вышла в коридор, где, конечно же, стоял Борис. «И этих людей тоже что-то объединяет. Какое-то общее дело, я же, как всегда, нигде».
– Я, пожалуй, пойду.
– Я вас провожу, – встрепенулся Борис.
– Не надо. Спасибо.
– Но как же…
– Очень просто. Прогуляюсь.
Раздражение все-таки, видно, прорвалось, потому что он глянул испуганно.
– Извините, Борис, мне хочется побыть одной.
Она шла по Пресне, где у бань стояла очередь с шайками, по Никитской миом кинотеатра «Унион», несколько шестнадцатых трамваев обогнали ее, можно было доехать почти до Троицких ворот, но она продолжала идти. Потому что никак не могла решить для себя говорить Иосифу, что была у Рютиных или нет. Сказать было опасно, промолчать – означало, что их отношения перестали быть искренними и доверительными. Она ведь даже хотела рассказать об Эрихе, но он махнул рукой: «Все эти мерихлюндии мне неинтересны. Анализы, гипнозы, видения – буржуазные выдумки. Но раз говоришь – помог и прекрасно!»
Теперь он вряд ли махнет рукой. Она испытывала странное смешанное чувство, шепчущее, что говорить не надо: страх и ощущение предательства. Страх был понятен – предугадать накал его гнева невозможно, но почему предательство? Почему ей кажется, что она не должна рассказывать о людях, собравшихся на похороны бедного Мики? Кажется и все. Необъяснимо, нелогично, наверное, неправильно, но она знала, что предчувствия такого рода не обманывают.
Во дворе Консерватории села на скамью. Из окон доносилась музыкальная фраз: удивительно чистый женский голос повторял в разных тональностях: «О, моя несчастная любовь!» и вдруг виолончель отчетливо пропела начало «Славянского танца» Дворжака, и она увидела аллеи парки, освещенные круглыми матовыми фонарями, пустынную ажурную колониаду, Площадь и одинокую фигуру, сидящую на скамье у памятника Гете.
– Зачем все это было? – подумала она. – Зачем ей открылась жизнь так непохожая на ее нынешнюю, определенную судьбой? И откуда – предчувствие поворота в судьбе, от сумрака Прохоровской аллеи на Ваганькове, или от обрывка разговора, услышанного на кухне? Она чувствовала всем сердцем, что с Руфиной отныне связана навсегда, – потому что не жизнью, а смертью.
И только теперь смогла заплакать. Она плакала беззвучно, без слез, плакала о чудесном мальчике, проведшем в крошечной комнате барака всю свою недолгую жизнь, о своей вине перед ним, о своих детях, видевших ее унижения, о своей любви к Иосифу, которую она предает уже сегодня.
На соседнюю скамью пришли студенты, прислонили два футляра с виолончелями к спинке, развернули газету и стали есть ивасей с черным хлебом. Головы бросали под скамью. Мужчина, что давно сидел напротив, смотрел на них осуждающе. Странный мужчина, бритый наголо, короткошеий, голова похожа на селедочную, большим, с опущенными углами ртом, и круглыми безжизненными глазами.
Дома был один Вася, Светлана с няней еще не вернулись с ритмики. Вася помогал Елизавете Леонидовне лепить пирожки, делал это ловко и с удовольствием. Она велела ему умыться, и они вместе пошли на Спасо-Песковский к Ломовым, встречать Светлану и Мяку. На Арбате китайцы торговали бумажными фонарями и мешками на резинке. В подворотне маленькая обезьяна, сидя на шарманке, вынимала из мешка билетики с судьбой. Вася потянул к обезьяне, пользовался ее непривычной податливостью: фонарик и мячик на резинке уже были куплены.
Рекомендация в его билетике была удивительно точна: «Вам нужен кто-то, на кого можно опереться».
Она развернула свой. Тут была глупость: «Из-за склонности к мечтанию вы теряете в жизни хорошие возможности».
Вася, конечно, рассказал Светлане про обезьянку, и на обратном пути они снова подошли к ней. Надежда вдруг почувствовала волнение, принимая от обезьянки бумажку; Светлану, конечно же, совершенно не интересовало предсказание, она пыталась дотянуться до зверька, погладить его. Обезьянка ощеривалась. Мяка тихонько пробормотала: «Не божеское это дело колдовство».
«Когда люди не понимают, не следует со всеми сражаться».
«Бедная девочка, ей предстоит сражаться со всем миром».
Надежда снова дала деньги шарманщику, загадав на Иосифа.
– Надежда Сергеевна, уже пора, Светланочка не кормлена.
– Сейчас, сейчас, минуточку.
«Ваш символ – поднятый указательный палец».
Дети крепко держали ее за руки, болтали без умолку, она видела, как они счастливы ее мягкостью и неожиданным потаканием, как в сущности они одиноки, и нежно сжимала пухлую ручку Светланы и шершавую Васи.
У Светланочки развязался шнурок, она присела. Чтобы помочь и увидела в толпе лысую рыбью голову.
«Или Москва – маленький город, или меня охраняют. Какая глупость! Кому я нужна!»
Вечером занималась с детьми лепкой и приведением в порядок прошлогодних гербариев. Иосиф задерживался на совещании хозяйственников, где он собирался огласить новую экономическую программу, состоявшую в выполнении шести условий:
«Уже завтра газеты напишут о „шести условиях товарища Сталина“, жизнь продолжается, а Руфина теперь навсегда одна».
Пришла мамаша и стала намекать, чтобы ее с отцом пригласили в Сочи.
– Чем плохо в Зубалове? Теперь там есть даже своя баня, – попыталась отбиться, но Ольга Евгеньевна уже складывала губы в пучочек.
– Мама, мы так редко бываем вместе…
– Как будто там вы вместе, вся экипа по-прежнему возле него.
Когда мать сердилась, неожиданно вспоминала польские или немецкие слова. Вот и теперь «экипа» свидетельствовала, что дочь рискует: разговор может закончиться плохо.
– Хорошо, я поговорю с Иосифом, а теперь, извини, мне надо готовится к экзамену.
– Тебе всегда надо готовиться к экзамену, когда я прихожу.
Но это уже было привычное брюзжание.
Она заснула над учебником.
Ей снился зеленый дом в лесу. Массивная дверь и по две колонны с каждой стороны. Она с неимоверным трудом открывает дверь и входит в полутемный вестибюль. Из зала ведет коридор. Коридор очень узкий и с одной стороны – сплошные окна, но окна с очень толстыми стеклами, в гранях фасок дробится и вспыхивает свет бра. Она очень спешит, ей обязательно надо успеть. Входит в комнату и узнает столовую детства: знакомая темно-красная бархатная скатерть с аппликацией золотистой тесьмой, на ней ваза, но ей надо дальше. Снова комната – теперь большая, но горит единственная лампа на высокой ножке под абажуром с длинной бахромой. Углы тонут в полумраке, впереди – открытая дверь, там люди, они столпились вокруг чего-то.
Она входит, люди перед ней расступаются, и она видит Иосифа, лежащего в своих неизменных кальсонах с тесемками и бязевой рубахе на диване. Ей неловко, что он в таком виде перед чужими людьми, она ищет чем укрыть его, ничего подходящего нет, она снимает пальто, но он вдруг поворачивает к ней голову и, подняв руку, показывает указательным пальцем на потолок. Потолок вдруг разъезжается, и в дыру видна бесконечная, сумрачная от крон, пустынная аллея.
Руфина сказала, что после экзаменов уедет в Харьков к родственникам. Надежда обрадовалась:
– Там теперь моя сестра с мужем. Я дам адрес, Нюра очень добрая, очень, очень. Я мало знаю таких добрых людей, и гостеприимная, муж тоже душевный человек.
– Чем он занимается?
– Они переехали из Белоруссии, он председатель гэпэу Украины.
– Очень душевный, – усмехнулась Руфина. – От слова – душегуб что ли?
– Ну зачем ты так, ты его не знаешь, Стах действительно добрый человек, отличный семьянин.
– И слава Богу, что не знаю. Нет уж, Надя, спасибо, но, как говорила моя бабушка: «Знайся конь с конем, а вол с волом». Мудрость незамысловатая, но полезная. И ты не обижайся на меня, я стала очень резкой, это нехорошо, люде не виноваты в моем горе, а ты уж никак не виновата, и вообще… может другого случая не будет сказать: что ты удивительно светлая и настоящая, только слепая. Но слепые часто бывают добрыми. А за меня не беспокойся, ко мне приедет Борис.
– Какой Борис?
– Как какой? Иванцов.
Секундное ошеломление, и что-то похожее на ревность, какая-то тень: «Она права. Я действительно слепая».
Он нашел ее в библиотеке, где она сдавала учебники. Выглядел даже франтовато: начищенные мелом парусиновые ботинки на резиновом ходу, рубашка «апаш», холщевые белые брюки.
– Вот, увидел, решил попрощаться. Вы куда на лето?
– В Сочи.
– А я отвезу маму к родственникам в Симеиз, поживу среди караимов, мой дед – караим, а потом поеду в Харьков к Руфине, ей будет не так одиноко, Мартемьян Никитич тоже остановится по дороге в Ессентуки… – он замолчал, словно выжидая, что и она скажет что-нибудь вроде «и я собираюсь заехать». Она действительно решила по дороге на юга или обратно навестить Нюру, но какое это имело отношение к доценту кафедры математики! И кроме того очень хорошо запомнила «душегуба».
– Значит, увидимся в сентябре, – она протянула руку.
– Погодите, у меня кафедра только через час, посидим немного в сквере, поболтаем…
– Не могу, никак не получается.
– Как быстро вы загорели, вам очень идет, в сентябре приедете совсем бронзовой…
Она молчала.
– … да… ну что ж – прощайте!
Много раз спрашивала себя потом, почему пожалела для него час, ведь никуда не спешила, и сквер в тени огромных стен взорванного собора был так прохладен, так по-летнему пустынен, так нежен запах цветов липы, так ровно и низко жужжали шмели над одичавшем боярышником…
Зачем она украла у него все это?
В Сочи играли в кегли, в городки, снова в кегли. За Иосифом теперь постоянно ходил человек в радионаушниках, а в зарослях там и сям белели гимнастёрки сотрудников охраны. Она стеснялась купаться в их почти явном присутствии, попытки уйти вдоль берега подальше, вежливо пресекались Николаем Сидоровичем (впрочем, ставшим почему-то Николаем Сергеевичем) Власиком.
Она растолстела, чувствовала себя неловкой и неуклюжей. Пожаловалась Иосифу, что это не отдых, а мука, зачем столько соглядатаев.
– Мне не мешает, я их не замечаю.
– А мне мешают.
– Ты заметила, что любой ответ мне ты начинаешь с «а», скажи, наконец, «бе». Покорнейше прошу выполнять правила. Власик устал за тобой гоняться.
– Какие правила? Это правила зоопарка, а я… я не желаю жить в зоопарке.
– Ты решила испохабить отпуск, я тебе этого не позволяю.
– Позволишь, не позволишь, даже разрешения пригласить родителей я должна испрашивать у тебя.
– Это нормально.
– Нет, это ненормально. Совет – да, нормально, а я, – снова запнулась, – я прошу именно разрешения. Но ведь мне уже не шестнадцать лет, и даже мой отец…
– Какой отец?
– Мой отец, даже он…
– Откуда ты знаешь, кто твой отец? Может Виктор Курнатовский, он плохо слышал, зато хорошо ебался, может, кто-нибудь из братьев Савченко, может быть, я…
– Ты сошел с ума! Ты слышишь, что ты говоришь?
– Я хорошо слышу и очень хорошо вижу. Ты все время ходишь с постной рожей, если тебе здесь не нравится – убирайся!
Решила взять детей и уехать к Нюре в Харьков. Нюра звонила, звала, дача среди старой дубравы, большой пруд… Не нужен пруд, не нужна дубрава, нужна работа. Через год она сможет устроиться инженером, а сейчас – сейчас просто уехать от этого безумия, побыть возле Нюры с ее всеобъемлющей, беспредельной добротой, может быть, увидеть Руфину, Бориса и Мартемьяна Никитича. Они – другие люди, живут скромно, но с достоинством, им неважно, что она жена вождя, для них она Надя Аллилуева, студентка химфака Промакадемии, а здесь она бесконечно одинока, нельзя никому ни о чем ни слова, человек не может жить, загоняя страдания вовнутрь, в конце концов они взрывают его, и он разбивается на мелкие осколки. Эрих говорил, что причина ее болезни в неприятии реальности, а кто может ТАКУЮ реальность выдержать?
Когда собирала книги, обнаружила учебник Розенталя, который безуспешно искала для Иосифа в Москве. Отложила в сторону.
К обеду приехал Лаврентий Берия. Поздоровался с преувеличенной наглой почтительностью. Рука, как всегда, влажная. Она невольно вытерла ладонь о платье и испугалась, не заметил ли кто. Заметил один Иосиф, он, действительно, всегда все хорошо видел и слышал.
За недели отдыха сильно изменился к лучшему, помолодел, спало брюшко, распрямилась начинающая сутулиться спина. Лицо округлилось, загар скрыл неровности кожи и веснушки.
Рядом с землисто-серым Берия выглядел здоровым и молодцеватым.
«Он еще ничего, – подумала Надежда. – Гладкий. Желающие найдутся».
Берия похвалил повара, спросил их, каких мест он будет (стол был грузинский).
– Неважно, из каких он мест, кажется, кахетинец, но никто не умеет так делать мхали и чинчари, как Надя. Ее научила моя мама. Ты бы побаловала нас как-нибудь.
Это был сигнал к примирению.
– Для того, чтобы приготовить эти блюда надо идти в лес за травами.
– Ну так возьми детей и пойди, им будет полезно. Заодно гербарий соберут.
– Я бы пошла, да Николай Сидорович, то бишь Сергеевич, не разрешит.
«Нет, больше она не поддастся на такие вот уловки. То, что он сказал возмутительно, непозволительно, ужасно».
– А мы его попросим.
– Я просить не буду.
Лаврентий чуял какой-то подтекст в этом разговоре, его мордочка вытянулась, стала похожа на крысиную, ноздри чуть подрагивали – типичный крысак.
Она не доставит ему удовольствия присутствовать при семейной распре.
– Хорошо. Попроси, пожалуйста.
– Я бы не рекомендовал Надежде Сергеевне идти в лес с детьми, – сказал Лаврентий медовым голосом. – Обстановка не очень здоровая.
– Так что же вы ее не оздоровили, это ведь ваша работа, разве не так?
– К сожалению, работа очень тяжелая, Надежда Сергеевна. Последние остатки умирающих классов оказались вышибленными, в силу чего они расползлись повсюду. Конечно, они слишком слабы и немощны, для того, чтобы противостоять мероприятиям Советской власти, тем не менее они усиливают свое сопротивление с ростом могущества Советского государства, и на этой почве ожили и зашевелились осколки контрреволюционных элементов из троцкистов, националистов и правых уклонистов. Это, конечно, не страшно. Лаврентий улыбнулся, довольный своим выступлением, и налил себе вина.
– Я ничего не поняла, с одной стороны, они слишком слабы, с другой усиливают свое сопротивление. С одной стороны – не страшно, с другой работа у вас очень тяжелая. Так можно идти в лес, или там осколки?
– Я видел, осколки, – хриплым от неумеренного купания голосом сказал Вася. – Зеленые на пляже.
– И я видела в саду! – добавила важно Светлана.
– Ну вот, а ты сомневаешься. Сетанка, иди ко мне, я тебе персик очищу. Тебе почистить?
Это уже было нечто небывалое. Очистить для нее персик!
– Спасибо. Я, пожалуй, пересяду туда, – она встала из-за стола, села в плетеное кресло-качалку у края веранды.
«Можно любоваться этим темно-синим морем, этими кипарисами, слушать музыку, читать хорошие книги… Люди любят, страдают от гибели близких, боятся смерти, надеются, сажают цветы и деревья. А у них только троцкисты, националисты, правые уклонисты… Но ведь Иосиф был другим. Когда-то принес билеты в Мариинку и просиял, увидев, как мы обрадовались. Читал нам Шекспира и Чехова, что же произошло? Почему он слушает эту белиберду с довольным видом? Все перевернулось, как в кривом зеркале. Какой-то ответ должен быть. Вчера прочитала у Чехова, хотела его спросить, что он думает о таком высказывании своего любимого писателя, а тут этот дикий разговор».
Взяла со стола Чехова, открыла на странице, заложенной шпилькой. Вот. Это здесь о том, что деспоты всегда были иллюзионистами. Правильно деспот.
Кто-то сильно наклонил кресло сзади, лицо Иосифа возникло над ней. Сказал тихо:
– Нехорошее, неправильное, непартийное высказывание позволили вы себе, товарищ Аллилуева, но мы вам поможем, подтянуть ваш уровень политической сознательности. С вами будет работать лучший пропагандист грузинского подполья.
Кренил кресло все ниже и ниже, ей было неловко перед детьми, перед Лаврентием.
– Отпусти!
– Не отпущу, давай мириться.
– Вечером поговорим.
Он резко отпустил кресло так, что она еле удержалась.
Из всего разговора за столом дети усвоили, что она хочет в лес; Светлана забралась к отцу на колени, обняла пухлыми ручками его крепкую шею и, целуя, приговаривала: «Можно в лес, да? Можно в лес?» Вася побежал куда-то и вернулся с огромным узловатым то ли посохом, то ли палкой.
– Это для троцкистов, – заорал на всю террасу, размахивая дубиной.
– Очень сознательный мальчик, – похвалил Лаврентий.
– Пойдите погуляйте по саду, чего-чего, а крапивы для чинчари вы найдете, – Иосиф встал, открыл дверь в дом, что-то сказал. Наверное, Власику.
Они шли сначала по дорожке, выложенной старым кирпичом, потом свернули на узкую тропинку. Вася шел впереди, размахивая палкой, Светлана, приученная Мякой «собирать цветочки для папочки» все время останавливалась и рвала все, что хоть немного походило на цветы.
Гимнастерки в кустах не мелькают. Видно, Иосиф приказал оставить их в покое. В светлом небе виднелся прозрачный месяц. Под плотной кроной кипарисов что-то возилось, шуршало, тихо вскрикивая. Иногда из сине-зеленой массы стремглав вырывались птицы, над прозрачными островками молодого остролистого бамбука кружились стрекозы.
– Мама, мама! – Вася мчался по тропинке, волоча за собой дубину. – Там папа, но он со мной не разговаривает.
Мгновенный ужас: мальчик сошел с ума. Виновата она, скрывая от врачей припадки. Но его лопоухое, скуластое личико было полно таким детским искренним недоумением, что она отбросила страшную мысль:
– Где папа? Что ты глупости говоришь, папа остался дома.
– Нет, он там. – Вася показал рукой вперед, – он ходит и молчит.
На всякий случай она взяла и его за руку. Вышли на маленькую поляну, заросшую дикой малиной и крапивой.
«Вот здесь и настригу крапивы для чинчари».
На другом конце поляны – белая резная беседка, в ней кто-то сидит.
– Вот он, – прошептал Вася. – Видишь, в беседке.
Надежда вгляделась, отсюда человек действительно походил на Иосифа.
– Это кто-то похожий на папу.
– А я тебе говорю, это он! – уже раздраженно возразил Вася.
Человек вышел из беседки, заслонив ладонью глаза от солнца, смотрел на них. Это был Иосиф.
«Что он здесь делает? Наверное, ищет нас».
– Иосиф, мы здесь! – крикнула она.
Иосиф не отозвался, снова ушел в беседку.
Взяв Светлану на руки, чтобы не обожглась крапивой, пошла через поляну. Вася шел впереди и палкой заваливал перед ними малину и крапиву.
Иосиф сидел и курил трубку. Но что-то заставило ее замедлить шаги, что-то в позе (Иосиф всегда широко расставлял колени и откидывал голову, а сейчас сидел, понурившись). «Все-таки он переживает после своих безобразных вспышек, мучается».
– Иосиф!
Он вздрогнул, но позы не изменил.
– Вот видишь, он не разговаривает, – прошептал Вася.
– Папа! – звонко крикнула Светлана. – Папа, мы к тебе идем!
Но Надежда медлила заходить в беседку, что-то уже настораживало.
– Иосиф, перестань пугать детей, выйди к нам, – сказала по-грузински.
Он поднял голову, смотрел с неожиданно добрым растерянным выражением.
– Я не… Я – садовник, – ответил тоже по-грузински. – Хочу эту поляну покосить.
Встал, показал косу и снова сел.
Они вошли в беседку. Надежда поставила Светлану на дощатый пол, и та сразу же бросилась к садовнику, села рядом на скамью, и вдруг как-то по-собачьи стала принюхиваться.
– Ты плохо пахнешь, фу, папка!
– Светлана, иди ко мне, это не папа.
Она слезла со скамьи, отошла, оглядываясь:
– Разве не папка? А кто?
– Этот дядя садовник.
Теперь разглядела: «дядя» был очень похож, но старше Иосифа. По-русски не понимал и не говорил.
– Почему вы одеты, как Сталин?
– Так надо.
– Вы очень похожи на него.
– Я знаю.
– Вы тоже из Гори?
– Нет, я из Мерхеули, это возле Сухума. А что посадить осенью на этой поляне, батони, может быть грецкий орех?
– Грецкий орех будет хорошо. Сколько вам лет?
– Пятьдесят восемь, наверное.
– Вы очень похожи на Сталина, как ваше имя?
– Зезва. Зезва Габуния.
– Иосиф… Сталин вас видел?
– Да, конечно. Меня показали ему, он очень смеялся.
– Говорите по-русски, я ничего не понимаю, – вдруг довольно злобно сказал Вася. – Говорят, папа раньше был грузином.
– Что он сказал? Почему сердится?
– Сказал, что его отец тоже грузин, а сердится, потому что не понимает, о чем мы говорим.
– Может, вы хотите, чтобы здесь был розарий, я могу сделать.
– Нет, орех будет хорошо. Большое дерево посреди поляны. Нас уже не будет, когда оно начнет плодоносить.
– Вы еще молодая, вы увидите, а я, наверное, нет.
– Извините, нам пора.
– До свидания, батони. В этой беседке я храню свой инвентарь.
– Я вижу. Живите много лет.
Ночью вдруг спросил:
– Почему у тебя нет месячных? Ты что беременна?
– Нет. Просто задержка, у меня теперь так бывает.
– Жаль. Нам нужен еще ребенок.
– Я не хочу. Надо закончить институт. («А когда закончу, уйду от тебя».)
– Лавры Полины не дают покоя?
– Я просто хочу работать, для чего было поступать в Академию.
– Ну мало ли для чего люди учатся. Я, например, хотел выбиться из нужды, был самолюбив, горд… верил в Бога. А тебе, наверное, захотелось общения с ровесниками, флиртов, в секретариате – одни старухи, дома – муж старик, вот и пошла в Акадэмию, поближе к молодежи.
– Ты ведь сам меня надоумил, забыл? Кстати, хочу поехать к Нюре в Харьков.
– С детьми?
– Да.
– Не глупи. Им здесь хорошо.
– Но мне плохо.
– Шуток не понимаешь. Я пошутил, а ты сразу за чемоданы.
В Москве шли бесконечные дожди. Уже через несколько дней загар полинял, лицо стало просто желтым, да еще несколько бессонных ночей. Дети где-то подхватили грипп, болели тяжело, с высокой температурой, с бредом. Пропустила три дня занятий, а когда пришла, почувствовала, что заболевает тоже.
Первой лекцией была математика, еле выдержала, так ломало, знобило, мяло. Лектор новый, хотя этот курс читал Борис. На перемене оглядела аудиторию, отыскивая Руфину, не нашла. Вышла в коридор, дождь косыми штрихами отретушировал печальный пейзаж Миусского сквера за окном.
– Ты знаешь? – спросила Руфина, остановившись рядом.
– О чем?
– Борис убит. Тридцатого августа нашли труп. Говорят попытка ограбления, бред, ты можешь себе представить, что кто-то польстился…
– Подожди, я ничего не понимаю. Как убит? Кем убит? Это невозможно!
На похоронах Бориса не была, валялась в тяжелейшем гриппе. Из угла комнаты все время выплывали шары и, увеличиваясь, медленно приближались к ней. Она отталкивала их руками, пыталась кричать, позвать на помочь. Шары лопались перед самым лицом и из них выпадали синюшные трупы голых птенцов.
Однажды почувствовала чьи-то легкие прохладные руки на лбу, волшебный запах.
– Что это за духи? – спросила, не открывая глаз.
– Мицуко, – ответил голос Жени.
– Женя, они убили его, – сказала тихо и заплакала.
– Тише, Надя, тише, спи, – Женя гладила ее лоб, волосы. – Спи, родненький.
– Я не брежу, я все понимаю. Они убили Бориса.
Институт для нее опустел. Оказалось, что нелепый ненужно откровенный человек, вызывавший раздражение своим неустанным вниманием, значил для нее много. Мучал их последний разговор, ее жесткий отказ уделить ему какие-то полчаса. Ушли две невинные прекрасные души – Мика и Борис, и нельзя ничего исправить.
Невозможно послать Мику в Крым (а в ее силах было это сделать), невозможно выйти с Борисом в перерыве между лекциями в Миусский сквер.
Руфина стала еще более жесткой, появились новые интонации: теперь она разговаривала с ней, будто с подчиненной. Надежда терпела. Однажды попросила перепечатать кусочек рукописи Мартемьяна Никитича.
Статья называлась «Оценка внутрипартийной борьбы в свете уроков истекших лет», и была посвящена истории борьбы Иосифа с оппозицией. Мельком отмечалось «вожделение Сталину утвердить свою личную диктатуру в партии», а также «…фальшь и нечестный подход к Бухарину, Рыкову и Томскому со стороны Сталина» и, конечно, совсем непозволительным и несправедливым был пассаж о том, что он «вонзает нож в спину пролетарской революции».
Сказала об этом Руфине.
– А что разве неправда?
– Неправда, потому что не может быть виноват во всем один человек.
– Кто же тогда виноват?
– Не знаю. Допускаю, что изначально была допущена какая-то трагическая ошибка, и дальше все стало цепляться одно за другое.
– Тебя послушать можно дойти до Геркулесовых столпов, до Маркса с Энгельсом, до Ленина, наконец.
– Возможно и до Ленина. Я работала у него в Секретариате и у меня сложилось впечатление, что перед смертью он стремился пересмотреть свои взгляды.
– Правильно. Потому и написал в «Завещании», что Сталина нужно сменить.
– Но ведь не сменили, все выступили против, и Мартемьян Никитич тогда активно боролся с троцкизмом, а в этой статье пишет, что Троцкий во многом был прав. Пример, как нельзя приковывать человека к его ошибкам…
– Ты защищаешь его как жена, или как член партии?
– И так, и так.
– Надеюсь, что ни в одном качестве к тебе не придет желание рассказать содержание статьи. В противном случае – ты просто пошлешь Мартемьяна Никитича на плаху, и нас всех заодно. Впрочем, меня к жизни ничего не привязывает.
– Почему вы не хотите выступить в открытой дискуссии?
– Разве ты забыла чем закончилась для Рютина дискуссия с твоим мужем?
Иосиф приехал в середине октября. Ветер нес по шоссе желтые листья, когда ехали в Зубалово. Поехали одни без детей. В доме было тихо, тепло и уютно. Иосиф распорядился затопить баню и ушел в кабинет работать. Она занялась хозяйством, повесила на террасе его шинель, подшила провисшую подкладку у кителя. После бани задумала постирушку своего и его исподнего, делала это всегда сама, неловко было отдавать в чужие руки.
Пары были крепкими, дубовые и березовые веники отличными. Он стонал от удовольствия, просил хлестать сильнее. Куда уж сильнее, ей и так было жалко его багровой спины. Кряхтя оделся в чистое в предбаннике, грязное спросил на пол в углу.
Она налила в таз воды, добавила каустика, белье следовало замочить на ночь. Иосиф не отличался чистоплотностью, занашивал белье безобразно: не менял бы от бани до бани, если бы она не следила за этим. В Сочи следить было некому, поэтому кальсоны и рубашка были удручающе несвежими.
Стала проверять, все ли пуговицы целы на кальсонах и вдруг увидела ржавые пятна крови возле ширинки. Испугалась, приняв за симптомы какой-то тяжелой болезни. Но как спросить? Все-таки спросила, хорошо ли себя чувствует, не бывает ли болей в пояснице? Ответил, что чувствует себя превосходно, болей не бывает. Значит, вариант один: попросить Александру Юлиановну Канель, чтоб назначила диспансеризацию.
За обедом рассказывал, как с Климентом Ефремовичем были у Горького, как Горький читал им поэму «Девушка и смерть», и он написал на книге: «Эта штука сильнее, чем „Фауст“ Гете (любовь побеждает смерть)».
– А ты действительно так думаешь? Действительно любовь может победить смерть?
– Не болтай чепухи. Мы с Климом были пьяны и валяли дурака.
– То есть вы просто издевались над великим писателем.
– Какой он великий! Великие все померли.
В кабинете зазвонил телефон. Он просиял:
– Это Мироныч.
Она посидела одна за столом, катая хлебные шарики, вышла на террасу, нужно забрать шинель, ночью возможен снег.
К вечеру небо очистилось и похолодало. Редкие листья трепетали, как золотые монетки в монисте цыганки. Остатки лепестков на посаженных ею подсолнухах маленькими протуберанцами окружали исклеванные птицами темные головки. Казалось, воздух тихонько звенел. Она чистила шинель, из кабинета в раскрытую форточку доносился разговор Иосифа: стоя к ней спиной, говорил по телефону, каким-то мальчишеским голосом.
