Текст книги "Единственная"
Автор книги: Ольга Трифонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
– Сегодня его арестовали. Шьют контрреволюционную агитацию и пропаганду.
Больше всего боялась, что встретит Иосифа и не сможет легко и простодушно объяснить, что решила зайти к Зине. Во-первых, никогда не умела врать, во-вторых, а, может быть, и во-первых, лгать Иосифу было последней глупостью: он сам лукавый, каким-то таинственным образом, как тараканы чувствуют взгляд человека, чуял ложь.
Все окна ее квартиры были освещены, значит, Иосиф дома. Но облегчения не испытала; ноги не несли. Как хорошо было бы придти сейчас домой, увидеть детей, Иосифа, поужинать, проверить у Васи уроки, поиграть со Светланой, уложить их и засесть за конспекты. Такое обыденное, ежедневное, временами раздражающее, сейчас показалось потерянным раем. Она ощущала, что совершает поступок НЕПОПРАВИМЫЙ, что последствия его предугадать невозможно и все же твердой рукой позвонила в квартиру Орджоникидзе. Ей повезло, Серго был один и, наверное, работал с бумагами, потому что секунду смотрел затуманенно, будто не узнавал. Но узнав, просиял. У них всегда было особое отношение друг к другу. Она знала о его вспыльчивости, о приступах бешеной ярости, но эта, неприятная в других, особенность совсем не мешала испытывать к нему чувство безграничного доверия. Может быть потому, что и у ее отца бывали такие же вспышки, и она знала, что, в отличие от Иосифа с его железным самообладанием и тихим голосом, взрывы свидетельствовали об искренности и отсутствии мстительности. Мстительность же она почитала худшим качеством.
Серго был в толстых из разноцветной шерсти постолах, гимнастерка без ремня свисала даже несколько по-бабьи, но все равно – в том, как помог снять пальто, в походке, в жестах, просвечивали ухватки джигита и кровь дворянина.
Принялся накрывать чай, какой-то особый, из местечка Кобулети, единственном месте в мире, где растет именно такой чай.
Это тоже было особенностью Серго – придумывать обычным вещам необыкновенные истории. Споласкивал заварочный чайник. Засыпал из жестяной коробочки по виду обыкновенную заварку и рассказывал, что чай этот должны собирать только девушки: «Понимаешь, о чем я говорю? Только девушки и только на рассвете, когда луна еще видна на небе».
Надежда любовалась им: смуглое лицо, великолепные зубы, крупные сухие руки.
– Ты что так меня разглядываешь? Наконец заметил, что мы похожи?
– Мы!
– Да, да. Если не обращать внимания на мои усы, то мы похожи как брат и сестра, это Зина первая сказала.
– Ну разве что носами, – она засмеялась.
– Не только. У нас лицевой угол одинаковый, и рот, я не понимаю, почему я должен тебя уговаривать? Ты не хочешь признать меня еще одним твоим братом?
– Да нет, я не возражаю… Тогда я правильно пришла: то, о чем я тебя хочу попросить, я могла бы попросить только брата.
И она, как со скалы в воду, рассказала ему о встрече с Рютиным в Сочи, о знакомстве с Евдокией Михайловной, о Руфине, и даже почему-то о коте Арсении, приносящем парализованному мальчику полузадушенных крыс.
Он слушал ее, опустив голову, прикрыв ладонью глаза. О словах Иосифа «контрреволюционная нечисть» она умолчала, но он сразу взялся за главное звено в цепи торопливо рассказанных историй:
– Иосиф знает, что ты здесь по этому вопросу?
– Нет… пока не знает.
– Я так не понимаю. Ты скажешь ему или нет, что просила меня помочь Рютину?
– Я бы не хотела.
– И я бы не хотел. Ну что тебе сказать… Трудную комиссию ты придумала для меня, сестричка. Для Иосифа сейчас, я полагаю, нет более болезненной фигуры, чем Рютин. Здесь перемешалось много всего. «Головокружение от успехов» в большой степени опирается на записку Мартемьяна Никитича о коллективизации в Казахстане и Восточной Сибири, где он был уполномоченным от ЦК.
С другой стороны: у них была стычка в двадцать восьмом, и стычка серьезная. Рютин вообще мужик серьезный, он сейчас пешка, но пешка, которая легко может пройти в ферзи. Иосиф это понимает, и как политик он прав, стремясь изолировать его. Но все-таки не такими методами! Ты говоришь о каком-то провокаторе, я проверю, и, если это так – то такие методы с товарищами по партии недопустимы. Он же пригласил его к себе, чтобы поговорить? А Рютин – человек прямой. И что? Как они расстались?
– Внешне – друзьями.
Серго раздвинул пальцы и глянул на нее быстрым острым взглядом.
– Значит внешне друзьями… Хорошо, Надя, я попробую тоже разобраться в этом деле, но… – он, наконец отнял ладонь ото лба, и открыл лицо, которое теперь было совершенно другим.
Надежда была поражена произошедшей метаморфозой. Вместо полного сил, молодого мужчины с блестящими живыми глазами на нее смотрел носатый усталый пожилой, с сухими морщинами в углах глаз.
– Ну, как чай?
– Замечательный. Судя по нему в Грузии до сих пор очень патриархальные нравы, собран по всем правилам.
– Да, да…, – он думал о чем-то другом. – Да, пожалуй… Как здоровье Екатерины Георгиевны?
– Хворает, скучает, но виду не подает. Шлет посылки.
– Ты ей пишешь?
– Конечно. Ведь Иосифу некогда. Нет, он, конечно, пишет, но очень коротко.
– «Живи тысячу лет! Целую», – Серго засмеялся, но как-то сухо, неприятно. – Лаконичность римлянина, или настоящего осетина. Кстати, осетины тоже очень патриархальны и строги с женами, и как это он столько воли тебе дал?
– А может, я взяла?
– Не знаю, не знаю… но только вот что я хочу тебе сказать. Ситуация в партии сейчас напряженная, очень много всяких векторов, зачастую невидимых. Только Иосиф с его интуицией способен во всем этом разобраться, больше никто, поэтому будь внимательна, не позволяй собой манипулировать.
– Я доверяю себе.
– Моя милая, родная… – Серго встал, хотел подойти к ней. Но в дверь позвонили. – Это Зина, сейчас мне влетит, что плохо угощаю тебя, доставай скорее вон оттуда, – он показал на холодильный шкаф под окном и пошел открывать.
ГЛАВА IX
Бесконечная зима застыла яркими морозными днями, и так же как на стуже окоченели деревья Миусского сквера, так, казалось, закоченело и все вокруг, даже их дружба с Руфиной. Руфина ни о чем ее не спросила, она сама подошла и сказала, что сделала все, что могла: поговорила с человеком, от которого много зависит.
– Да, – равнодушно откликнулась Руфина. – Ну что ж, будем надеяться.
Надежду покоробил небрежный тон. И то, как Руфина приняла вещички для Мики, привезенные с оказией по ее просьбе из Берлина. Конечно она не хотела пылкой благодарности, но чтобы так небрежно заглянуть в пакет и уронить: «Спасибо», было уж чересчур. Надвигалась сессия. Ночами Надежда пыталась освоить пугающе-абстрактные лекции по матанализу, дошла до «определителя Вронского» и поняла, что этого ей не осилить ни за что. Она просто не понимала, о чем идет речь. Пришлось выучить наизусть, и на коллоквиум пришла после бессонной ночи с чудовищной, до тошноты, головной болью. Иосиф, увидев ее утром бледную, с черными кругами вокруг глаз, с головой, обвязанной туго полотенцем, сказал, что никакой диплом не стоит таких мук.
– Брось ты это, Татка, перейди на экономический, не могу видеть, как ты себя изводишь. Брось, или возьми репетитора, я оплачу.
– Но я же не гимназистка, чтоб мне репетиторов брали. Я должна сама.
– Ну не ходи на коллоквиум, а потом как-нибудь забудется… Я в семинарии один раз так сделал и ничего – пронесло.
В этот день настоял, чтобы ехала на Миусы машиной. Она вышла, не доезжая, у мрачных развалин взорванного храма Александра Невского.
Преподаватель – из новых, как раз тот, которым ее дразнили сокурсники, выслушал ее молча, не прерывал. Молча взял зачетку, расписался. Передавая ей зачетку, вдруг тихо спросил:
– Вы выучили наизусть?
– Да, – еле слышно прошелестела она.
– Но вы ничего не поняли?
– Нет.
– Так невозможно, – горячо почти шептал он. – Курс сложный, его невозможно выучить к экзамену, вы сойдете с ума. Попросите кого-нибудь с вами позаниматься, вот хоть ее, – он кивнул на Руфину, горячо и бойко рассказывающую что-то другому преподавателю.
– Нет. Не хочу.
– Ее не хотите?
– Вообще не хочу. Я сама.
– Хорошо. Сделаем по-другому. Вы можете остаться после лекций?
– Могу. Ненадолго.
– Приходите на кафедру.
Весь декабрь она исправно оставалась после занятий, и Иванцов очень доходчиво, а иногда и весело проходил с нею курс. «И тогда Эйлер решил доказать эту теорему, он просидел три дня и три ночи, потерял глаз, но доказал».
Через несколько дней: «И тогда Эйлер решил доказать эту теорему, просидел…»
– Неужели он потерял и второй глаз?! – в ужасе спрашивала Надежда.
– Почему второй?
– Но один он уже потерял.
– Ах да! Я и забыл.
Этот худой, с ярким румянцем туберкулезника, очень мягкий человек нравился ей. Говорили, что он гениальный математик, и, наверное, это так и было, потому что почтенные профессора обращались к нему как-то по-особому уважительно.
Почти всегда после занятий возвращались вместе. Он жил в одном из Козихинских, выходил на Пушкинской, а она ехала дальше. Одет он был худо в перешитое из шинели пальто, в грубые армейские ботинки и байковые шаровары неопределенного «дезинфекционного» цвета. Но все было чистым, и ботинки блестели от гуталина.
Она уже знала, что он из донских казаков, об отце – ничего, никогда, мать – аккомпаниатор в консерватории, жили раньше в Новочеркасске, теперь у тетушки. Тетушку уплотнили, но каким-то чудом оставили две комнаты, в одной – она с дочерью и мужем, в другой – они с матерью. Муж тетки работает на табачной фабрике, а тетка – билетером в Большом. Сам он окончил в Ростове Варшавский университет.
– Почему Варшавский?
– Разве вы не знаете, что Варшавский университет был эвакуирован в Ростов.
Он хотя и охотно, но как-то странно рассказывал о себе. Вроде бы откровенно, но с большими пробелами, а однажды проговорился, что его дед по матери дружил с Чеховым.
– Не может быть! – простодушно удивилась Надежда.
– Почему не может? Он был врачом, жил в Ялте, Антон Павлович считал его другом.
Это было невероятно: человек, идущий рядом с ней по Тверской, был внуком другого человека, много раз видавшего того, кто, кроме всего прочего замечательного, удивительного, любимого, написал маленький рассказ «Шуточка». Она рассказала об этом Иосифу.
– Пригласи его к нам, угости хорошо. В конце концов надо его отблагодарить, он же не обязан заниматься с тобой дополнительно.
– Нет, это неудобно. Твоя персона будет его смущать.
– Я пойду погуляю по Кремлю, пока вы будете есть, а потом тихонько вернусь и лягу на сундуке в передней. Скажешь, приехал дядя Ладо из Багдади.
– Ты шутки шутишь, а мне действительно хочется его чем-то отблагодарить.
– Я сделал хорошее предложение, правильное, не знаю, как еще у вас в Питере благодарят. У нас в Грузии приглашают в гости. Хотя, хотя… есть идея. Твоя Ирина сейчас в Межкниге работает? Пусть устроит тебе хороших книг, книга – лучший подарок, ты сказала, он образованный, пускай читает, сейчас с книгами трудно.
Перед сессией тащить книги было неудобно, Борис должен был принимать экзамен. На экзамене тоже специально пошла к другому преподавателю (он глянул удивленно-испуганно), но она сдала на «хор», хотя, конечно же, ей достался «определитель Вронского».
На следующий день с трудом приволокла восемь томов «Итогов науки» издательства «Товарищество Мир». Редчайшее букинистическое издание двенадцатого года. Идея Ирины. Мелькнула мысль, что книги прибыли из личной библиотеки подруги, поправившей таким образом свои неблестящее материальное положение, но Надежда тотчас эту мысль прогнала, как гадкую и недостойную.
Борис вспыхнул от удовольствия, подарок принял без отнекиваний и дурацких фраз вроде: «Зачем же вы, мне неловко». Хорошо принял, сказал, что очень любит такие книги, восхитился иллюстрациями. Ей было приятно. Но через несколько дней, Борис по дороге из института пригласил в коммерческую кофейню на Тверском бульваре.
Из этого вышла одна мука. На улице среди бушлатов, кителей, перелицованный пальто они не чувствовали убожества своей одежды. А здесь, возле обтянутых шелком стен, разнаряженных сытых дам и сомнительного вида франтоватых мужчин, сникли и растерялись.
На вешалке с «рогами» висели котиковые манто, пальто с бобровыми воротниками и его полушинель-полупальто странного цвета интервенции, и ее демисезонное на простеганной ватной прокладке с немодным большим воротником – шалью из черного бархата, выглядели бездомными дворняжками, прибившимися к своре борзых.
Кроме того, он был ошеломлен ценами. Конечно, предполагал, что это будет недешево, но чтобы так! За два последних года цены вообще поднялись в шесть раз, а здесь и вовсе уж были запредельными.
Надежда взяла пирожное и кофе, он – чай без всего. Официант, ледяной вежливостью высказывая свое презрение, принес заказанное и молча замер, давая понять, что надо расплатиться немедленно.
Борис, не понимая, отчего тот не отходит от стола, смотрел растерянно. Надежда не выдержала:
– Не обращайте на нас внимания, – сказала насмешливо прилизанному с еле заметной, нагловатой ухмылкой, парню. – Занимайтесь своим делом. Мы не убежим.
Конечно, она готова была расплатиться, если бы это было возможно, не унизив спутника.
За соседним столиком холеная дама с огромными накладными ресницами довольно громко сказала, вынимая из лаковой сумочки деньги:
– На память о пятилетке останется партбилет, Сталина портрет и рабочего скелет.
Борис вздрогнул, лицо покрылось пятнами, посмотрел на нее испуганно. Они, наверное, были ровесниками, но сейчас она испытала к нему то же чувство сострадания и желание защитить, уберечь, какое испытывала к Якову. Они оба были не приспособлены к этому неимоверно тяжелому времени, к судьбе, выпавшей на их долю.
Говорили об институтских делах, о том, что всем известный добродушный, круглоголовый, бывший студент Академии, Никита Хрущев делает головокружительную карьеру – избран секретарем Бауманского райкома партии.
– После своего выступления на конференции и статьи в «Правде» он был «обречен» стать выдвиженцем, – сказала Надежда.
И вдруг Бориса понесло. Он рассказал ей об отце – белом казачьем полковнике из знаменитого рода атаманов Чернецовых («Мы изменили фамилию так безопаснее»), о том, как он мучается из-за этого, но мать умоляла, не мог ей противиться, о восстании в Новочеркасске, о бегстве отца из Крыма, о потаенной жизни в Никитском ботаническом саду у гимназической подруги матери, дочери хорошего художника Шильдера, о том, как появился человек от отца предложил провести их через румынскую границу, человек приехал на уникальной машине «Лорен Дитрих», принадлежащей одесскому ЧК; мать не захотела, решила, что провокация. Потом человек появился осенью, уже без «Лорин Дитрих», оказывается он влюбился в дочь художника Шильдера. Поселился рядом, приходил по вечерам пить чай, дочь художника уже смотрела благосклонно, как вдруг встретили его невзначай в Ялте. Он был в пальто с пушистым воротником, и в этом воротнике дочь художника узнала свою любимую сибирскую кошку Люську, пропавшую два месяца назад. Она не подала ему руки и смотрела презрительно, а бывший чекист болтал, как ни в чем не бывало и даже предложил угостить их чаем с патокой.
Потом соседи, семья петербургского адвоката, сказали, что к ним приходили, спрашивали об Иванцовых, мать и сын, не с Дона ли они.
Дочь художника сшила из старых холстов отца два заплечных мешка и с этими мешками, где у него лежали книги, а у матери – мука и шматок сала, они с приключениями добрались до Москвы.
А его дядя – как раз тот полковник Чернецов, которого зарубил его бывший друг по атаманскому училищу Кривошлыков. А когда Кривошлыкова вешали, казачки ему говорили: «Это тебе за Чернецова».
Надежда видела: человек изголодался по правде, ему необходимо кому-то рассказать все как есть, но почему ей? Она не хочет больше чужих тайн, ей нельзя, не по силам, опасно:
– На Дону после расказачивания никого не осталось, – шепотом кричал Иванцов. – Знаете, сколько кулаков выселили по всей России? Почти триста тысяч, и почти шестьсот тысяч раскулачено.
«Он тоже читает „Бюллетень оппозиции“. Днем приходит в институт и читает нам лекции по матанализу, а вечером сам читает запрещенное. Люди живут двойной жизнью. И она – тоже».
– … на память о Крыме остались два кусочка крымских пейзажей, от тех холстов, их которых были сшиты наши сидоры. Я их поместил в рамки. Может быть, вы когда-нибудь зайдете к нам в гости и увидите их. Еще я из косточки вырастил лимонное деревце, на нем два лимона… Я вас заговорил…
– Нет. Но мне пора.
Перед экзаменом по органике подошла Руфина, сжала ее руку горячими сухими руками:
– Спасибо! Вчера его освободили.
– Но я не знаю…
– Конечно, конечно ты! Вечером он будет у меня с Евдокией Михайловной и Вирей, ты сможешь придти?
– Нет. Я договорилась с отцом, ему нужно меня видеть.
– Это неправда! – глаза в темно-рыжих ресницах сузились, смотрели, как два дула. – Ты просто боишься.
– Я имею право поступать, как хочу, но в данном случае мне действительно надо увидеть отца.
Отец сидел в столовой и, судя по разрумяневшему лицу, пил не первый стакан чая. Вид таинственный, определенно решил дожидаться Иосифа для какого-то разговора. На другом конце стола Наталья Константиновна занималась со Светланой и Васей лепкой. Вася совсем неплохо изобразил коня, а Светлана, набычившись, смотрела, как Наталья Константиновна исправляет что-то несуразное, придавая бесформенному комку вид сидящей кошки.
Надежда увидела на отце знакомые бурки и на всякий случай спросила, откуда такая красота:
– Иосиф отдал, ему жмут.
У Иосифа была какая-то болезнь на ногах: кожа между пальцами мокла, трескалась, и Надежда подумала, что для отца нехорошо, если болезнь заразна. Отец явно гордился бурками, отделанными блестящей коричневой кожей, чем вызывал зависть у Васи, потому что тот время от времени бросал в пространство:
– А мне заказали сапожки, настоящие, для верховой езды.
– А у меня есть ботики, – бурчала Светлана, не отрывая взгляда от процесса чудесного превращения комка пластилина в кошку.
И так без конца.
Надежду это нытье стало раздражать:
– Бери стакан и идем ко мне. Иосиф скоро придет, будем ужинать.
Она подумал, что квартира все же маловата для них: в спальне чертежная доска, а маленькая детская – что-то вроде гостиной.
– У тебя к Иосифу какое-то дело? – спросила спокойно, а на самом деле с тайным ужасом.
Слишком хорошо помнила, чем закончился такой же идиллический вечер прошедшей весной.
Тогда пришла Ирина и тоже сидела, выжидая Иосифа. Рассказала, что имеет поручение от Екатерины Павловны Пешковой. Речь идет о судьбе племянника Константина Сергеевича Станиславского Михаила. Михаила и его жену, урожденную Рябушинскую, а также ее сестру арестовали по делу Промпартии. Константин Сергеевич лежит с сердечным приступом.
Иосиф заявился в великолепном настроении с двумя бутылями красного домашнего вина.
– Остальное принесу завтра. Мама прислала. Варенье и чурчхели для детей.
Но ей почему-то казалось, что вино от Берии. Посылки от бабушки Кэзэ обычно приносили на дом.
– Устроим пир грузинских князей, но сначала вино должно согреться, Иосиф потащил бутылки на кухню и там принялся объяснять Каролине Васильевне преимущество грузинского красного вина перед французским. Они с Ириной накрыли на стол.
Надо было подождать, когда он выпьет несколько бокалов, но она, испытывая отвращение к предполагаемым даром «жабы», пить отказалась, что всегда вызывало у Иосифа раздражение, и без всякой предварительной подготовки, срывающимся голосом заявила, что «хлыщ с усиками» взял слишком большую власть.
– А в чем дело? – миролюбиво поинтересовался Иосиф у Ирины, обгладывая куриную ножку.
Ирина сказала в чем.
– Обращайся к Авелю.
– Но Авель санкционировал продление срока содержания под стражей.
– А продлил твой Ягода, – добавила Надежда.
– Повторяю, – Иосиф смотрел на нее прозрачными от сдерживаемого гнева глазами. – Обращайтесь к твоему крестному. Я ничего не решаю.
– Это ты ничего не решаешь? Кто же тогда решает?
– Ты отвяжешься от меня или нет? Что ты лезешь не в свое дело? – он говорил тихо и отчетливо.
Они с Ириной замерли.
– Но там маленькие дети, их хотят забрать в детдом…
– Заткнись, наконец! – он швырнул в нее обглоданной костью, попал в плечо. Ирина под столом сжала ее колено.
– Хорошо, раз вы ничего не решаете, мы пойдем к Авелю.
– А еще лучше пойдите обе на хуй!
Авель даже подпрыгнул в кресле, разговор происходил у него дома. Его бледное лицо альбиноса стало багровым, будто от солнечного ожога:
– Хозяин знает, знает! Ему Константин Сергеевич писал. Знает! Знает! А что я могу! Просите его, я с Ягодой в контрах!
Надежда тогда первый раз заплакала при посторонних (хотя какие они посторонние: крестный и подруга с гимназических лет). Просила за детей Михаила Владимировича. В этом Авель обещал помочь. Детей спасли, Михаил Владимирович умер в тюремной больнице, его жена и свояченница получили по десять лет концлагеря.
Но это произошло позже, потом, а в тот вечер, возвращаясь домой, под гром соловьиных трелей в Тайницком саду, она сказал себе, что больше никогда, ни за что не позволит ему швырять в себя всякой дрянью.
Когда отец начал рассказывать о цели своего прихода, у нее сжалось сердце: именно то, чего избегала – грозящее взрывом, скандалом при детях.
Отец не понимал, почему исключили из партии директора института Маркса-Энгельса, его старого друга Рязанова. Не понимал и решил спросить Иосифа.
– Он же огромный авторитет, – повторял отец. – Никого не трогает, замкнулся, не понимаю… Ссылка в Саратов… не понимаю…
– Знаешь папа, давай я сама спрошу. Иосиф придет усталый, голодный, мне хочется, чтобы он побыл с детьми, а ты втянешь его в долгий теоретический разговор.
– Теоретический? – удивился отец. – Причем здесь теория, речь идет о судьбе хорошего человека, старого партийца.
– Ну хорошо, все это так, – торопливо сказала Надежда. В прихожей раздавался голос Иосифа. – Только я тебя очень прошу, поговори в другой раз. Завтра.
Отец посмотрел на нее долгим печальным взглядом:
– Хорошо.
Ужин прошел весело. Светлана забралась на колени к отцу и пыталась кормить его с ложки. Иосиф кривился, делал вид, что капризничает, его усы были измазаны неловкой рукой Светланы картофельным пюре. Вася все время повторял: «Товарищи, минуточку внимания. Я хочу рассказать вам про лошадь по имени Орлик».
Дед готов был слушать, но Васе хотелось внимания отца, и он снова заводил свое: «Товарищи…»
Все было хорошо, как ей хотелось: Иосиф не ушел в кабинет, остался с детьми, но время от времени она ловила обращенный на нее грустно-вопрошающий взгляд отца.
Потом пришла мамаша, принесла любимый с зеленым луком и яйцами пирог Иосифа, заново поставили самовар, и тут она неожиданно для себя спросила:
– Скажи, а в чем вина Рязанова?
– В том, что пригрел меньшевиков. Вредительская деятельность на историческом фронте, – скороговоркой ответил муж.
– Но он же тебя не трогает, он замкнулся.
– При чем здесь я?
– Ты-то как раз и причем. Тебе этого мало, нужно, чтоб он держал экзамен на верность тебе. А он не умеет подхалимничать. Наверное, ты хочешь, чтоб он намекнул, что Маркс и Энгельс твои предтечи.
Он взял свой подстаканчик, тарелку с куском пирога, встал:
– Каролина Васильевна, принесите мне чай в кабинет.
Она посмотрела на отца: «Ну что, доволен?» Он покачал сокрушенно головой. А мамаша тихо и отчетливо:
– Дура, ты дура, идем Сергей.
Ей стало тошно: действительно не стоило при родителях говорить так с ним, но представить, что изысканно-вежливый, добрейший старик Рязанов вредитель, достойный исключения из партии и ссылки, тоже было невозможно.
Она вошла в кабинет. Иосиф лежал на диване, не сняв сапог, и читал «Известия». Голова на валике, без подушки, свет падает сзади. Подошла, осторожно погладила по голове, увидела первые седые волосы.
– Извини меня, пожалуйста. Не надо было при отце и при мамаше.
– А при ком надо? – спросил он, не отрываясь от газеты.
– Я же прошу прощения. Прости. Я без зла, я ведь любящая жена, а не член оппозиции.
– Сегодня – жена, завтра – враг, – сказал спокойно и перевернул страницу.
Тянулась нескончаемая зима. По утрам багровое солнце вставало за Москвой рекой, окрашивая стены и башни Кремля в кровавый цвет. Часовые у Троицких ворот почти незаметно, но не останавливаясь постукивали подошвами неуклюжих валенок. Задыхаясь от дымного морозного воздуха, бежала до Тверской, в ледяном автобусе, зажатая телогрейками, шинелями и громоздкими салопами – до Александра Невского, а там напрямую, мимо развалин Храма, к институту.
В начале апреля на улице было минус двадцать.
На лекциях сидели в пальто, счастливчики, обладатели перчаток, записывали лекции, не снимая их, другие дышали на руки. Настроение у всех было мрачнейшее. В столовой только перловая каша и жидкий чай с сахарином.
Каролина Васильевна настаивала, чтоб брала с собой бутерброды, и каждое утро оставляла для нее завернутый в кальку пакет. Этот пакет она отдавала Руфине для Мики.
Руфина за последний месяц превратилась в сухую носатую старую женщину. Костюм висел, как на вешалке, на тоненьких ногах болтались фетровые боты. Мика болел, а вернее – угасал. Жесточайшее обострение туберкулеза. Надежда уже решила, что летом возьмет его с собой в Сочи или в Крым, но до лета ему надо было дожить.
После занятий Руфина бежала домой, потом в какое-то ведомство, где подрабатывала машинисткой. И однажды наступил день, когда стало ясно, что одного Мику оставлять нельзя.
Кот Арсений теперь почти неотлучно лежащий возле мальчика, во время приступов кровохарканья помочь не мог.
Договорились дежурить по очереди: Евдокия Михайловна, Мартемьян Никитич, их дочь Люба, Борис Иванцов, Надежда и Ирина Гогуа.
Надежда готовилась к семинарам, вздрагивая от сухого отрывистого кашля мальчика; когда он не дремал – рассказывала забавные истории из своей детской жизни, согревала чай, выпускала в форточку Арсения. Однажды пришел Мартемьян Никитич. Встретились как старые добрые друзья. Он теперь работал экономистом в «Союзсельэлектро» на Лубянке. Пошутил, что теперь в ОГПУ вести будет близко, минут пять.
Она шутки не поддержала и даже не улыбнулась. Он рассказывал ей и Мике о детстве на Ангаре, как переплывал реку на лодке, о работе на маленькой кондитерской фабрике, о жизни в тайге, о Китае. Был замечательным рассказчиком, Надежда заслушалась. Потом Мика задремал, они пили чай, она заговорила об Академии: у всех настроение мрачнейшее, многие на каникулы ездили домой подкормиться, но не подкормились, а еще больше оглодали и как-то ожесточились очень.
– Это понятно. Деревни пустеют, все бегут в город. А в городе то же самое: непосильные займы, налоги, членские взносы. Ведь это скрытая экспроприация зарплаты.
– Но все-таки разница между городом и деревней уничтожается.
– Правильно. Ни там, ни здесь невозможно купить ни вилки, ни ложки, ни стакана. Теперь уже ясно видно, что пятилетка провалилась.
– Это временные трудности. Идет обострение классовой борьбы.
– Надя, вам по логике – два.
– Почему?
– Потому что вы принимаете за доказательство то, что нужно доказать.
– Доказательство – бесконечные восстания.
– Они спровоцированы действиями властей, я сам это видел два года назад в Сибири.
– Да. Это перегибы местных исполнителей. У них закружились головы от успехов, и они стали принуждать вступать в колхозы.
– Нет, это другое. Это сваливание вины на других.
– Один человек не может быть во всем виноват.
– Вы правы. Пора опомниться, перестать верить в чушь, размноженную миллионными тиражами.
– Если все верят, значит, не чушь.
– Как раз наоборот. Чушь, высказанная на кухне, очевидна, а напечатанная в газете уже не очевидна. Это так. К тому же – неслыханный террор, шпионаж, доносительство. Разве мой случай с Немовым не свидетельство этому? Кстати, к кому вы обращались за помощью мне?
– К Серго.
– Интересно… очень интересно. Ну ладно. Спасибо. Надя, вы согласны, что нужен чрезвычайный съезд партии?
– Не знаю. Я рядовой член, я подчиняюсь дисциплине.
– Это понятно. Но разве вы слепы, разве не видите, что делается вокруг? Посмотрите на ваших товарищей, на Руфину, наконец, на этого милейшего математика Бориса, ведь он, талантливый человек, влачит полуголодное существование, я уж не говорю о страхе, заставшем его почти в подполье.
Надя, вы можете помочь. Возможно, это последний шанс. Расскажите Серго о том, что говорят партийцы, о том, как они живут, вы ведь не высокопоставленная дама, скучающая дома от безделья, вы – труженица, умница, честный человек, да, конечно, ваш быт наложил отпечаток на ваши взгляды, но вы не слепы… Впрочем, решайте сами.
– Я напишу Серго. Напишу, что я думаю о настроениях в Академии, это то, что я знаю лично, в других вопросах я некомпетентна.
Когда вышла в длинный коридор, тускло освещенный единственной голой лампочкой, показалось, что в конце, у выхода кто-то стоит. Но ни возле сеней, ни в сенях никого не было. По единственной, протоптанной в снегу тропинке между бараков и халуп уютно мерцающих маленькими окнами, торопливо к Тверской. Приходилось все время менять руку с портфелем, чтоб не замерзла совсем. Уронила портфель, наклонилась и услышала, как сзади замер скрип шагов на снегу. Оглянулась. Темный силуэт качнулся в тень барака. Она испугалась: «Ведь предлагал Мартемьян Никитич проводить!», почти бежала, впереди уже виднелись корпуса завода пожарных машин на углу улицы Александра Невского. И скрип снега, то ли от ее шагов, то ли еще от чьих-то.
Скрип-скрип! Скрип-скрип! Взмокнув, выскочила на Миусскую. Люди, дети, санки… Все-таки оглянулась; островок лачуг словно темная клякса расползался от светлых стен Университета Шанявского.
Иосиф ждал ее в нетерпении. В Гнездиковском через час кино.
– Все равно без тебя не начнут. А лучше – поежай, я приду на вторую картину, хочу детей повидать.
Показывали Чаплина. Иосиф смеялся, хлопал себя по коленям, слезы капали с усов. Для нее было слишком близко к экрану. Шепнула: «Я сяду подальше». Он кивнул, не отрываясь от экрана. Сидящие в зале хохотали, даже несколько надрывно, а ей было не смешно.
Все вспоминала бледного с блестящими глазами Мику, Мартемьяна Никитича, его лицо, неистовое напряжение, страдание в глазах, глубокие складки между бровей, раздвоенной подбородок.
Сбоку происходила какая-то возня. Она покосилась: жена вечного кадровика-карлика Ежова обжималась с Косаревым как на сельских досвитках. Ей стало противно, до тошноты.
Шпанистый вид Косарева, приторные духи и затейливая прическа Хазиной, жирные затылки сидящих впереди вождей. И даже Чаплин, которого раньше любила показался неестественным кривлякой.
