Текст книги "Единственная"
Автор книги: Ольга Трифонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– Хорошо. Закончим.
Возник перед ней, высокий, в безукоризненном сером костюме, ослепительный воротничок рубашки оттенял смуглость лица. Помог ей встать. И, увидев близко его лицо, она удивилась тонкости и красоте его, огромностью глаз и чуть впалыми веками оно напомнило голову породистой лошади.
– Мы поедем в маленький старинный немецкий город, – сказал он, подойдя к столу. – Ты предпочитаешь на машине или на поезде?
– Не люблю машин. Мне неловко ездить в них.
– Неловко? Перед кем? Здесь машина – не такая уж роскошь. Значит, поездом. Я тоже люблю поезд. Иди гуляй, пей воду. Зайди в гостиницу, прихвати что-нибудь теплое, возвращаться мы будем вечером, в три я за тобой заеду.
Ее давно уже не спрашивали, что она предпочитает, давно никто так не опускал перед ней глаза, и давно ее походка не была такой легкой, когда с высокого крыльца лечебницы она спускалась в парк.
ГЛАВА VI
Он сел напротив нее, вынул тонкий унылого вида журнал.
– Тебе интересно, что за окном, а я это видел много раз. Полчаса почитаю.
Она чуть не фыркнула от возмущения, отвернулась к окну. Там была обыкновенная красота летнего полудня: молодые сосновые леса сменялись полями, покрытыми каким-то цветущим желтым злаком или корнеплодом. Она хотела спросить, что же это за такое желтое растение, взглянула на него и, пораженная выражениям его лица, промолчала. Он не читал, он просто смотрел в свой скучный журнал, и на лице его была такая скорбь, что она едва преодолела желание дотронуться до его худого, торчащего под идеально отглаженной брючиной колена. Она откинула голову на изголовье кресла, закрыла глаза.
– Тебя укачивает? – сухо поинтересовался он. – Может быть, попросить сельтерской?
– Меня не укачивает, сельтерской не хочу.
Она решила сквозь полузакрытые глаза понаблюдать за ним, но выдержала недолго: что-то томило, то ли страшный сон, то ли досада на его безразличие.
– Мне сегодня снился неприятный сон, – сообщила она.
– Это интересно, – сухо сказал он и перевернул страницу.
– Рассказать?
– Если хочешь.
– А вам… не очень интересно?
– Мы ведь не можем заниматься анализом постоянно, – он закрыл журнал, аккуратно заложив кожаной ленточкой страницу. – Итак, к какому периоду жизни относится время сна?
– Начало двадцатых годов. Но это неважно. Человек, которого я очень уважаю в этом сне кричал петухом. Правда, говорят, что он и в действительности кричал петухом, он умер от склероза…
Она рассказала сон, и как проснулась и увидела петуха, сидящего на краю фонтана, и про швейцара, потерпевшего фиаско. Рассказывала живо, но он смотрел холодно и как-то недоброжелательно.
– А зачем ты заходила в комнату к этому человеку, ты помнишь?
– В том то и дело, что нет. Я вдруг забыла, надо ли мне что-то взять из комнаты, или наоборот оставить там, мне было очень неловко.
– Неловко или страшно?
– Скорее неловко, потому что он за мной следил, и я взяла чистый лист бумаги и вышла, и его… одна женщина протянула мне стакан с маслом, было очень противно.
– Значит, она видела, как ты входила или выходила?
– Не знаю. Неважно. Мне ведь все это приснилось, потому что за окном кричал петух.
– Кто это женщина, которая протянула тебе стакан, ты ее знаешь?
– Конечно. Мы вместе работали когда-то.
– А кем ты работала?
– Машинисткой.
– Слишком много сопротивлений и связанных с лечением и реальных. Но дело не в этом. Мы не будем много говорить о твоих сновидениях, потому что это один из способов уйти от лечения, и чем лучше, подробнее мы будем истолковывать сны, тем непонятнее будут следующие. Ты мне будешь сопротивляться еще сильнее. Кроме того, нас поджидает еще одна трудность… Мой учитель… нет, это сложно. Ты любишь своего отца, своего брата?
– У меня два брата. Они и отец – мои самые близкие люди.
– Я так и думал, – он снова открыл журнал и сделал вид, что поглощен чтением.
Она прикрыла глаза и стала рассматривать его и думать, расскажет ли она все Иосифу об этой встрече и об этой поездке.
Павлу, конечно, расскажет, а вот Иосифу вряд ли. Все зависит от того, как они встретятся. Иосиф непредсказуем. Может, выслушает с интересом, а, может, и оскорбить самым грязным словом.
Этот доктор и Иосиф совершенно разные люди. Невозможно представить, чтобы доктор харкнул на пол или на стену, а Иосиф делает это постоянно. Она повесила на стену коврик, он стал очень ловко харкать мимо.
Это лечение бессмысленно, потому что она никогда не скажет, кто она, чья жена, и каков ее муж. Доктор прав – сопротивление огромно. Надо сказать ему, что лечение не имеет смысла, но это будет означать, что они перестанут видаться. Нет, этого она не хочет. Жить рядом и не видеть этот высокий лоб, эту строгую, почти жесткую складку губ, замаскированную усами. Это, пожалуй, общее с Иосифом, у Иосифа восточный жесткий рот, когда он злится, рот превращается в щель. Щель, из которой он извергает бог знает что. Однажды, давным-давно, пришел мрачнее тучи, отшвырнул ногой стул, не стал обедать, ушел в кабинет и завалился на диван. Она была совсем молоденькой недавно девятнадцать исполнилось, хотела бежать за ним, но отец остановил. Шепотом рассказал, что был вечер воспоминаний о революции, его не вспомнили ни разу, что было несправедливо, ему обидно. Она хотела сказать, что действительно тогда они встречались ежедневно, это потом он пропадал в Смольном днями и ночами. Но говорить этого отцу было нельзя: означало напомнить о болезненном, об их тайном романе, о ее бегстве. Вечером отец решился и прошел к нему в кабинет, и она, накрывая чай, слышала, как Иосиф раздраженно сказал:
– Не золоти пилюлю, Сергей! Два года назад на заседании ВЦИК эти слюнтяи почтили память Плеханова вставанием.
Они сидели в кафе на большой площади – неправильный прямоугольник, образованный маленькими старинными разноцветными домами. Он уже объяснил ей, что этот город по-немецки называется Эгер и, если она помнит, у Шиллера есть пьеса, где действие происходит в этом городе. Еще они осмотрели огромный храм и черные башни старого замка. Ей это все было не очень интересно, потому что хотелось говорить о нем, о его прошлой и нынешней жизни.
Они были одни в кафе, соседние столики пусты. И площадь была пустынна, лишь несколько аккуратных мальчишек вдохновенно гоняли свои обручи. Вспомнилось, как Бухарин учил Васю этому веселому делу на дорожках Зубалова. Какой хорошей тогда была их жизнь!
Бухарин и красавица Эсфирь заботились о больной Надежде Михайловне, это вызывало одобрительное удивление даже у Иосифа, хотя сама ситуация печального «треугольника» была ему непонятна.
– Если с женой случилась такая тяжелая беда – надо нести свой крест, как-то сказал он ей.
Но он тогда любил Бухарчика и не позволял себе злобных выпадов, таких, как два года назад во время «Шахтинского дела». Процесс шел, кажется, в мае, Иосиф был страшно возбужден, говорил о чрезвычайных мерах, тогда впервые она попробовала вмешаться.
– О каком вредительстве буржуазной интеллигенции ты говоришь? Они делали революцию, давали деньги тебе и таким, как ты, на посылки в Сибирь. Красин, Винтер, сколько добра они сделали, а вы требуете расстрела.
Может быть, этот разговор сыграл какую-то роль, потому что, вернувшись с пленума, сообщил:
– Я предложил не расстреливать, а твой Бухарик голоснул против моего предложения. Поняла цену буржуазной интеллигенции? И вообще он натравливает на меня членов пэбе.
И год назад после пленума Коминтерна, когда Бухарин попросил освободить его от работы, назвал его «мимозой, выебанной на углу». А ведь раньше садились на всех заседаниях рядом, перешептывались. Что-то у них там наверху зрело, гнило, бродило. Никогда не хотелось вникать в это. И сейчас не хочется. Какое отношение имеет эта площадь, дети с обручами и человек, сидящий напротив нее к их пленумам, съездам, революциям. Теперь доктор читал газету, вежливо повернувшись к ней в профиль.
– Что пишут?
– Что у вас мрут от голода, едят траву.
– Это неправда. Буржуазная пропаганда.
– А ты совсем не знаешь, что происходит в твоей стране? Где ты живешь, в каком захолустье.
– Я живу в Москве.
– Ну да. В захолустье ты бы знала, а в Москве, если только читать газеты…
– Я не только читаю газеты. Да, у нас очереди за мясом, за молоком, люди плохо одеты, но это временные трудности….
Зачем она это говорит? Ведь Женя рассказывала, что в двадцать четвертом они в Новгороде ели траву, а когда после родов она тяжело заболела, ей в матку через ружейное дуло вливали спирт, но это, кажется, было в экспедиции Урванцева. Неважно. Красавице Жене!
– Ваши временные трудности длятся уже тринадцать лет. Но они не для всех. Я знаком с Кемперером, он пользовал вашего Ленина, и он рассказывал мне, что пациент очень любил черную икру. Кстати, очень неполезная еда, сплошной холестерин, и их с Ферстером и Штрюмнфелем закармливали, да и вообще – комфорт обеспечили невиданный. И это какие годы? Самое начало двадцатых, так что, как говорят у нас в Чехии «Кому пироги и пышки, а кому тумаки и шишки».
Она вздрогнула: одна из поговорок Иосифа.
– Что еще… Состоялся шестнадцатый съезд, на нем добивали левых, видимо, добили окончательно, взялись за правых… так… бегут из колхозов… не сеяли… в деревнях принялись за бедняков, кулаки уже сбежали в город. Умные кулаки. Карательные экспедиции с применением артиллерии и самолетов… Какой-то Киров выступил на съезде против правых, очень предусмотрительный товарищ, а какой-то Каганович – против какого-то Лосева. Но тут интересная деталь – этот Лосев уже находится в лагере… Да, натворят большевики дел, Европа долго будет репья обирать. Америке сейчас не до России – кризис, да и здесь тоже неладно, особенно в Германии. Хорошо, то есть плохо. Ты давно хочешь меня о чем-то спросить. О чем?
Она молчала, потому что смысл исчез. Он ничего не понимал в их жизни, не знал, какого нечеловеческого напряжения стоило прожить тринадцать послереволюционных лет, какие проблемы раздирают партию и страну.
– Я был бестактен? Но ты сама спросила: «Что пишут?»
– Были еще и комментарии, – тихо сказала она. – Но дело не в них, дело в том, что вы ничего не знаете, а, значит, и не понимаете в нашей жизни.
– Возможно. Но возможно, что и ты не знаешь страны, в которой живешь. Я лечил здесь сына пролетарского писателя. Интересная компания. Сын алкоголик, невестка – красавица. Они приезжали много раз, снимали роскошные апартаменты, где жили все вместе, ты скажешь – это вас не касается, и будешь не права, потому что тяжелейший психоз сына вызван именной этой ситуацией. Видишь, как я с тобой непозволительно откровенен.
– Что такое психоз?
– Мм… Если очень приблизительно: психоз – это тяжелый отказ от желаний, связанных с реальностью – мотивировка разрыва с внешним миром, это не только утрата реальности, но и замещение ее, например, галлюцинациями, фантазиями.
– Значит, у меня психоз. Я не знаю реальности. В которой живу, и у меня бывают галлюцинации.
– Не следует торопиться с выводами, мы только в начале пути. Будем пока считать, что у тебя невроз, хотя твои побеги, о которых ты мне рассказывала – это ведь тоже бегство от реальности. И все же я говорю о неврозе.
– Это менее опасно?
– Тяжелый невроз не уступает другому тяжелому заболеванию.
– А это правильно, что вы со мной так откровенны?
– Не знаю. Такое со мной случилось в первый раз, но все дело в том, что твое сопротивление очень сильно и еще… в другом.
– В чем?
– Видишь ли, моя задача состоит в том, чтобы твоя душевная жизнь срослась. Это происходит во время анализа и устранения, скажем, твоего сопротивления. Разложение симптомов и осознание вытесненного… останови меня.
– Разве для этого недостаточно гипноза?
– Гипноз – временное излечение, он не показывает сопротивления, поэтому я сочетаю анализ, внушение и гипноз. Гипноз необходим, потому что у тебя присутствует «военный синдром». У меня он тоже был, «на войне – как на войне».
– И вы мне можете внушить все, что захочется?
– О нет, далеко не все. Ведь ты личность. И личность – удивительная. Ты даже не осознаешь, какая ты редкостная драгоценность. Просто смотреть на тебя – это уже счастье. Ты похожа на мадонну Джорджоне, такая же длинноносенькая, тебе говорили об этом? Когда смотришь на тебя, замирает сердце.
– Поэтому вы весь день читаете газеты и журналы.
– Самозащита, обыкновенная самозащита. Хочешь еще раз обойдем площадь, я подробнее расскажу тебе о домах, вон в том бывал Гете, он, как всегда, был влюблен, а вон тот, коричневый – одна из самых старых аптек Европы, в витрине выставлены старинные банки ядов.
– Настоящих ядов? И их продают?
– О, нет, конечно. Просто склянки с названиями.
Возвращались в пролетке. Взяли, чтобы доехать до вокзала, но когда уже почти доехали, он сказал:
– Давай не на поезде, на поезде мы уже покатались.
– Я не возражаю, тем более, что в пролетке вам будет невозможно читать журнал.
– Ты хочешь, чтобы мы разговаривали?
– Да.
– О чем?
– О ком. О вас.
– Не получится.
– Почему?
– Потому что это такая же уловка, как и сны.
– Вы сказали, что вы мне друг, друзья за искренность платят искренностью, за доверие – доверием. О какой уловке идет речь?
– Об уловке твоей болезни.
– Я не хочу больше говорить о моей болезни. Эти разговоры оставим для вашего кабинета, для сеансов, а кроме – пожалуйста, не напоминайте мне о ней.
– Хорошо. Но я скажу последнее: ты не должна презирать своей болезни, она твой достойный противник, часть твоего существа, в ней есть и ценное, и это ценное нужно извлечь из нее для твоей будущей жизни.
– Моя будущая жизнь? Иногда мне кажется, что для меня нет места нигде.
Он что-то сказал очень тихо.
– Что вы сказали, я не расслышала.
– Как говоришь ты – неважно. Важно другое: что бы ни случилось, ты всегда найдешь помощь здесь, у меня.
– В детстве я очень любила историю про льва и гладиатор, солдат когда-то в пустыне вылечил льву рану, и за это много лет спустя лев его не съел в Коллизее.
– Значит, я – лев, а ты – гладиатор, и твой хлеб и молоко то же самое, что излечение льва в пустыне. Я действительно был тогда как в пустыне, и мои душевные раны были очень глубоки. Я даже хотел покончить с собой, и если бы не ты, наверное, осуществил бы свое намерение, но когда появилась ты в каком-то необычайно красивом белом платье, я стал ждать твоих визитов, и естественно откладывать суицид со дня на день, ведь мне было всего двадцать пять.
– Платье было старое, мамаша перешила из своего…
– А вот твою сестру я совсем не помню, как она живет?
– Хорошо. У нее сын, она любит мужа, и он ее любит.
Ответила рассеянно, потому что была занята неожиданной мыслью.
Однажды в плохую минуту мать сказала: «Для тебя Иосиф – свет в окошке, а он, между прочим, подумывал, кого из вас двоих выбрать тебя или Анну, в семью-то надо было втереться. Кем он был? – перекати поле».
Она научилась не запоминать злых слов матери, но однажды Иосиф сказал, будто в шутку.
– Хорош бы я был, женись на Анне: вместо меня, моя радость, рядом со мной это чучело, и как только Стах ее терпит.
А человек, сидящий рядом не помнит Анны, а ее помнит вместе с батистовым, единственно нарядным, летним платьем.
– О чем ты думаешь?
– Какая странная жизнь. Мы случайно встретились в Богородске, потом была революция, гражданская война, мы стали другими людьми и вот снова встретились в маленьком городе… Я уже говорила, что об этом городе рассказал мне писатель, которого ты помянул сегодня, ты лечил его сына, а у меня с его сыном тоже был общий врач. У моей подруги несчастный роман с этим несчастным человеком.
– С врачом?
– Нет, с сыном писателя. Его лечили от алкоголизма.
– А тебя?
– Не помню. Кажется, это называлось нервным истощением… умирал один человек… слишком долго…
– Слишком?
– Ну вообще – долго, мучительно, невыносимо для него самого и для близких.
– Если врач, который лечил вас обоих, лечил тебя так же, как сына писателя, то он – никакой не врач, а безграмотный коновал.
– Это был эпизод, я его больше никогда не видела.
– У парня очень хорошая конституция, и алкоголизм будет долго добивать его, если увидишь его – передай привет, я не смог ему помочь, потому что я не волшебник и переделать реальность не могу. Ему надо было бы просто уехать, жить отдельно от отца, он очень манкировал лечением…
– Он манкирует не только лечением.
Они ехали через сосновый бор. Тонкие стволы молодых деревьев исчертили почти ровными квадратами светлый песок, усыпанный хвоей, какая-то птица вскрикивала тревожно и равномерно, почти в такт качанию удивительно мягких рессор.
Бор. Боровицкие ворота. Через них Ирина убегала к Максиму, он поджидал ее со своим автомобилем возле Пашкова дома, и весной свиданку чуть не сорвал Иосиф. Ирина рассказала, смеясь.
– В Кремле – новое правило: когда Иосиф идет по коридору, никто не имеет право выходить из комнат. Все замирает, а мне – срочно в туалет, а потом к Максиму. Вот я и выскочила, бегу по коридору, а из-за поворота – Иосиф навстречу. У меня сердце в пятки, ну, думаю, – не видать мне сегодня не только Максима, еще и с работы выгонят. Трещалина такого случая не упустит, она меня ненавидит, но Иосиф был в хорошем настроении: «Ты что так похудела, шаромыжница?», – спрашивает с улыбкой. Я отвечаю: «Болею», а он: «Нет, это у тебя, – говорит, – наверное, головокружение от успехов». И пошел дальше. Повезло мне на меня не цыкнул и Трещалиной ничего не сказал. Но ты представляешь – ему известно все.
– Ты молчишь… «Умирают песни скоро, словно тени от узора густолиственного бора», не будешь спорить, что это Байрон?
– Я не знаю этих стихов. Прочитайте целиком.
– Лучше другие.
Есть в пустыне родник, чтоб напиться
И сосна есть на голой скале.
В одиночестве вещая птица.
День и ночь мне поет о тебе, —
знаешь, что есть главное для каждого человека, Чтобы его кто-то любил.
– Возможно я урод, но для меня важнее – любить. Всех моих близких, пока хватит сил. Это такое счастье – любить, люди редко позволяют любить их, но все равно надо стараться…
– Ты сейчас вспоминала о чем-то смешном и не неприятном. О чем? Расскажи мне.
– Забавный эпизод из жизни моей подруги. Зачем мы так много говорим о чепухе, о моих подругах, о моей работе, моей работой было находиться в подчинении и выполнять распоряжения, у меня не было никакой квалификации, но теперь, через два года, у меня будет квалификация инженера…
– Значит, все-таки мы говорим не о чепухе, раз тебя не устраивало твое прежнее положение.
– Не только меня, моего мужа тоже. Но ответьте мне на очень важный для меня вопрос: чем отличается просто несчастливый человек, который в разладе с собой и с окружающим миром от больного? То, что все время вспоминаю? Это симптом? Но у меня никогда не было времени для воспоминаний.
– Желание вспомнить свою жизнь – это норма. Воспоминания и восприятие – так точнее. Но есть одна особенность сознание – стремление забывать неприятное. Когда человек осознает, помнит это неприятное – он, как и все мы, несчастен. Но в случае, когда это забытое ускользает, когда оно как бы даже не забыто, потому что не было осознано, не было замечено, и может быть даже не достигло сознание, тогда оно гноится и делает человека больным. Иногда такой неприятный эпизод вспоминается случайно во время разговора о чепухе, как ты сказала.
– Неприятного было так много… Я вас обидела, назвав чепухой наши разговоры?
– Нисколько. Это тоже сопротивление. Но мы, кажется, договорились разделить анализ и наше дружеское общение.
– Зачем же вы меня спрашиваете, о чем я думаю?
– Виноват. Просто у тебя очень изменяется лицо в зависимости от мыслей и настроения. Иногда оно вдруг грубеет, тяжелеет, а вот недавно было совсем, как у той прежней девочки. Я и спросил. Больше не буду.
– Я сегодня в лечебнице видела рояль. На нем можно играть?
– Можно, но зачем. У меня дома неплохой рояль, ты можешь приходить и играть, Зоя тебе откроет, и живу близко – на Русской улице, видишь, какое совпадение.
– Мне будет неловко находиться в вашем доме в ваше отсутствие.
– Ты не столкнешься с тайной. На Востоке оберегают жилище от посторонних глаз, на Западе – нет, потому что моя тайна здесь, – он довольно сильно постучал себя костяшкой пальца по лбу. Сегодня вечером мне нужно работать. Встретимся завтра; я распоряжусь насчет ключа, Зоя тебя проведет.
Остаток пути проехали в молчании и, начался невыносимо длинный вечер. Она не могла понять, почему прежние одинокие вечера пролетали быстро, а теперь такая тоска и маята. Да еще духовой оркестр играл у колоннады печальные вальсы и обрывки музыки, залетая в окно тревожили, напоминая о войне. Так они играли на перроне, когда провожали Павлушу на фронт. Мешанина звуков: солдатская «Соловей, соловей пташка» и надрывный металл «На сопках Манчжурии», звяканье чайников, с которыми солдаты бегают за кипятком, чей-то смех, чей-то плач. Мировая война, революция, гражданская. Он сказал: «Прошло тринадцать лет, а у вас все временные трудности», и еще сказал что-то важное, когда ехали в коляске. Она не совсем расслышала, а теперь это томит, нужно обязательно вспомнить. Говорили о Максиме, о том, что у нее с ним был общий доктор. Странный человек. Молчаливый и сумрачный. Приходил к ним домой, выслушивая ее, выстукивал, потом давал таблетки. У Васи заболели кролики, доктор посоветовал и им дать его чудодейственное лекарство. Не помогло. Кролики умерил, Вася рыдал и не разрешал уносить из детской окоченевшие тушки – надеялся, что они проснутся и снова станут копошиться в деревянном ящике. Видеть горе крошечного сына было невмоготу, она вышла, на улицу, оставив Васю с Анной.
Весна двадцать четвертого. Кажется, май, потому что после мертвящих морозов января весна не приходила очень долго и, время от времени, ночами падал огромными хлопьями снег. Сквозь его пелену мутными пятнами проступали окна старых двухэтажных особнячков. Снизу от Боровицких ворот шли двое, она слышала их приглушенные голоса, видела расплывчатое темное пятно. Пятно приблизилось, и она узнала Иосифа и Ягоду. Ягода – в длинной шинели, а Иосиф – в своей, крытой оленьим мехом тужурке, в потасканной ушанке. Жалость сжала сердце: эта тужурка с подкладкой из вытертого беличьего меха служила ему со времен ссылки, да и ушанке бог весть сколько лет. Сиротский вид, да он и есть сирота: Ильич умер, не с кем посоветоваться, и вся ответственность за огромную страну легла на него. Увидев ее на крыльце, они замолчали. Иосиф подошел, поцеловал в щеку, что редко бывало при посторонних. От него пахло вином, и она подумала, что вечер пройдет мирно, без грубостей. Она уже заметила, закономерность в изменении его настроения от мрачного, агрессивного «до» и благодушного «после».
– Что случилось? Почему ты здесь?
– У Васи умерли кролики, он плачет, я его оставила с Нюрой.
– А мы вот с заседания ЦКК идем, ввели твоего крестного, пусть сам себя и контролирует, он ведь падок на роскошь и молоденьких девушек, правильно я говорю Енох Гершенович?
Ягода угодливо склонил голову. Видимо, выпито было немало, раз перепутал имя, этого неприятного с землистым цветом лица, чрезмерно почтительного человека.
– Как вы себя чувствуете, Надежда Сергеевна?
– Раз стоит без пальто на холоде – значит хорошо, – Иосиф обнял ее, пошли, замерзнешь.
– Спасибо Генрих Григорьевич, я себя чувствую гораздо лучше, чем летом.
– Очень рад. Очень, очень рад. Поклон вашему батюшке, – и растворился в белом кружении вместе со своей длинной шинелью и усиками.
– Зачем ты при нем так об Авеле? – упрекнула она, стряхивая снег с его тужурки в передней. – Они ведь недолюбливают друг друга.
– Да что я сказал? Что Авель любит щупать молодых девчат? Так это всем известно.
– Грех невелик. Да и не он один любит, как ты говоришь, щупать. Я тому – живой свидетель.
– Лучше бы мертвый, – тихо и быстро шепнул на ухо и ушел в столовую. Она застыла с оленьей дохой в руках: «Послышалось? Кто-то из них двоих безумен».
– Надежда Сергеевна, – прошелестел нянькин голос из кухни.
Она подошла к двери.
– Что?
– Надежда Сергеевна, Васеньке надо травки успокоительной дать, ведь эти кроли прыгали перед смертью, как шамашедшие.
– Хорошо. Сварите. Унесли их?
– Унесли, унесли. Анна Сергеевна его отвлекла, а я и унесла.
Ночью она спросила, зачем он прошептал ей на ухо ЭТО. Он смеялся: «Ну опять тебе слышится-видится несуразица. Сказал, „пошли домой, хочу тебя“, что тут ТАКОГО? Нет, сделай так, как раньше, и вот так, и еще так, и еще так…». Потом неразборчиво, по-грузински.
Она здесь совсем не скучала по нему душой, скучала телом по широким плечам, твердому сильному подбородку, настойчивым рукам и губам.
Разве они разговаривали когда-нибудь так, как с Эрихом обо всем, что с ней происходит и что происходит рядом? Его интересовали только Пленумы, группировки, фракции. Нет, это несправедливо: его интересовали дела ее семьи. Когда у Павла с Женей наступил разлад, и Павел один уехал в Германию, он, встретив Женю на каком-то праздники в Кремле, грозно спросил: «А ты почему здесь?»
– А я не знаю, нужна ли я ему там, – дерзко ответила Женя.
– Нет, уж давай поезжай, нечего тебе здесь ошиваться, когда муж бобылем в чужой стране.
Можно сказать, способствовал воссоединению семьи. И, действительно, кажется, в Германии все у них наладилось, и машинистка из ВСНХ была забыта обоими.
И еще его очень интересовало здоровье Владимира Ильича. Весь года ежедневно спрашивал, как выглядит, как память, как речь. Когда наступало ухудшение, огорчался: «Мучается старик», цокал, качал головой, а летом двадцать третьего просто места себе не находил, так волновался. Она утешала, говорила, что Ильичу лучше, возвращается речь, начал понемногу диктовать, осенью переедут в Кремль. Но он боялся верить, выспрашивал все новые и новые подробности, заставлял ездить в Горки по несколько раз на неделе, что было ненужно и неудобно. Мария Ильинична и Надежда Константиновна с помощью Фотиевой справлялись и без нее. Хорошо, что Владимир Ильич всегда радовался ей. Помня, что она большая любительница собирать грибы, рассказывал, как его пытаются надуть, расставляя грибы вдоль дорожки.
Иногда она ловила на себе его взгляд, точно прикидывая что-то, и все не решался что-то спросить или о чем-то попросить.
Вдруг охватило необычайное беспокойство, почти лихорадка: накинула кофту, спустилась вниз. Площадь была безлюдна (час ужина) и молчаливо. Оркестр уже не играл, но в одном из домов кто-то неумело бренчал на пианино «Полонез» Огинского. Она посмотрела вдаль, там на вершине длинной горы на фоне – заката отпечатался частокол высоких елей, на склоне горы белели дома (где-то там улица Русская), ниже уже светились огни кафе и ресторанов на Главной улице (где-то там «Классик»), еще ближе – темный парк, где под ее взглядом зажглись пунктиры круглых фонарей вдоль дорожек; оттуда поднимался сумрак, но площадь была еще полна меркнущим светом. У фонтана кто-то сидел на скамье, к подъезду отеля «Веймар» подъехала пролетка, швейцар вынес чемоданы, следом за ним вышла высокая дама, дала швейцару на чай и повела пуделя на газон возле фонтана погулять перед дорогой. На скамейке кто-то сидел.
Она пошла торопливо вниз, под уклон площади, миновала «Веймар», свернула на дорожку влево, села на скамью.
– Зачем ты пришла? – не повернув головы, спросил доктор.
– Не знаю.
Он накрыл ее руку ладонью. Осторожно, как птицу.
– Мы будем продолжать лечение?
– Не знаю.
– Ты должна решить.
– Не могу.
– Может, мы найдем тебе другого врача?
– Нет. Другого не хочу.
– Но ты должна продолжать все процедуры и пить воду.
– Хорошо.
– Тогда пошли.
– Куда?
– Пить воду.
Странная пара появилась на колоннаде. Доктор Менцель, как всегда безукоризненно элегантный, словно бы насильно вел под руку красивую, но очень провинциального вида, женщину в вязаной кофте с обвисшими локтями и полами. Вид у обоих был несколько сомнамбулический: доктор механически кивал в ответ на почтительные приветствия пациентов и знакомых; гладко причесанная женщина смотрела вниз на носки своих довольно поношенных туфель.
Потом женщина стояла внутри ротонды, а доктор приносил ей воду. Кто-то сунулся было с любезным разговором, но доктор смотрел так холодно, почти дико, что любезник быстро отскочил и, удаляясь, даже оглянулся в недоумении.
– Теперь куда? В ресторан, в казино… ко мне. Ты хотела музицировать.
– Нет, не сегодня. Если можно – в геологический парк.
– В парк?! Конечно можно, но там темно и сыро. Впрочем, терренкур, кажется, освещен.
– Я хочу, чтобы мы пошли на кладбище.
– А… это не кладбище, это мемориал моих бедных товарищей, тем кому не так повезло, как мне. Ты не допила воды.
– Я больше не хочу.
– Нет, надо допить. Это лечение. Твои анализы меня огорчили, я не говорил тебе об этом?
– Нет, и не надо больше о лечении.
– Хочешь сказать, что оно не удалось. Авторитет оказался дутым. Но это не так. Просто я попался в ловушку.
– Ловушку? Какую ловушку?
– Объясню в другой раз. Вот пришли.
Они молча стояли под фонарем у заросшего склона с небольшими камнями. Железные таблички выделялись темными прямоугольниками на светлых валунах. Она чувствовала, как сверху с горы стекает пахнущий утренним заморозком воздух.
– Наши матери не подавали нам щитов, нас просто гнали, как баранов.
– Каких щитов, почему?
– Ну как же: у Плутарха в книге «Изречения лакедемонянок» есть эпизод: мать, провожая сына на войну, подает ему щит…
– Вспомнила: «С ним или на нем».
– Скажи, как по-твоему, выжив, я вернулся с ним или на нем?
– Вы просто вернулись. Как Одиссей.
– Одиссей, которого никто не ждал. Нет, неправда, мама ждала. Хочешь, поедем завтра навестим мою матушку? Или послезавтра?
– А здесь никого нет, кто был тогда в Богородске?
– Никого. Оттого, что ты встретила здесь меня, у тебя ощущение, что мир очень мал. Это в Европе тесно, многолюдно, а в Сибири, в Америке хватит места всем…
– Я вспомнила!
– О чем?
– Я вспомнила. Я сказала, что иногда мне кажется, что для меня нет места нигде, и вы что-то заметили на это очень тихо. Что? Мне показалось, вы сказали: «Мне тоже». Это так?
– Идем, ты можешь простудиться, заболеть, у тебя в семье наверняка есть туберкулезные.
– Брат болел туберкулезом желез. Он тоже воевал в Мировую.
– Ну, вот видишь, пошли. Скорее, скорее на улицу Узку, это здесь, рядом, там ты согреешься, поешь, – он тащил ее вниз по довольно крутому спуску, без дороги и говорил, говорил, как горячке. – Тебе понравится, там не шумно, это настоящее чешское без джазов.
У самого подножья холма, она споткнулась и почти упала ему в руки. Он обнял ее с такой силой, что она тихо вскрикнула.
– Прости, прости, – бормотал он, целуя ее шею, – прости сразу за все, что было, что будет… Я тебя мучал, я тебе не верил, я тебя подозревал, я обижал тебя и мучал, мучал, я – вор, я преступаю законы…
