Текст книги "Необыкновенные приключения юных кубанцев (СИ)"

Автор книги: Ольга Репьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Часть вторая
НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНЫХ КУБАНЦЕВ

Как помнит читатель, знакомый с первой частью нашего повествования, состав с награбленным на Кубани добром предназначался для отправки в Германию. Так полагала Ольга Готлобовна, так теперь считали и Андрей с Мартой. Правда, вагонов пока маловато, всего десяток, но их, видимо, добавится в пути. Поставленный впереди их товарного вагона пассажирский заселили двумя десятками вооружённых солдат. Причём, пожилого возраста; возможно, по приезду их тут же демобилизуют как выслуживших положенный срок. Платформа с рельсами и шпалами – на случай, если путя окажутся поврежденными. Дрезинщики будут ехать впереди состава и заблаговременно предупредят машинистов – так рассудили ребята. Теперь, предположили они, ехать будут не только днём, но и по ночам.

Но ошиблись: ещё не свечерело, как поезд снова остановился на каком-то глухом полустанке. Как оказалось, на ночёвку, и с наступлением сумерек у вагона впервые поставили часового.

Андрея, Серёгу и Сухаря это новшество огорчило, так как шанс «смыться», прорезав в решётке лаз, сошёл на нет. А у Марты появилась надежда, что девочек – а значит, и её – оставят в покое – неужели ж позволят себе бесчинства на глазах у старших, которые годятся им в отцы? Подумав, Андрей с нею согласился и разрешил умыться, привести в порядок волосы, а также убрать (теперь уже с помощью подруг по несчастью) «обмотку», не позволявшую вздохнуть полной грудью и до боли натрудившую «лепёшки».

Прикорнувшие с вечера, ребята постарше устроились возле решётки подышать свежим ночным воздухом родных мест; завтра, возможно, они будут уже далеко… Разговаривая вполголоса, наблюдали за прохаживавшимся взад-вперёд часовым.

– А что, ежли заговорить с этим асмадеем? Может, хуть что-нибудь удастся узнать, – предложил Андрей, когда тот присел на рельс и закурил, посветив спичкой у циферблата часов; похоже, скоро должен был смениться.

– Слышь, фриц, сколько там натикало? – обратился он к нему.

– Ихь бин хайсе Отто, – ответил тот, добавив что-то ещё, чего Андрей не понял, за исключением последней фразы: – Унд руссише нихт ферштейн.

– Он сказал, что зовут его не Фриц, а Отто и что по-русски не понимает ни слова, – перевела Марта. – Можно, я задам ему несколько вопросов по-немецки? Судя по выговору, это интеллигентный человек.

– Ты так думаешь? Поговори.

– Онкель Отто, заген зи, битте, ви шпэт эс? – обратилась она к часовому («Дядя Отто, скажите – который час?»)

– Двенадцатый, – ответил он миролюбиво. – А почему вас это интересует?

– Так просто… Спросила, чтоб узнать, удостоите ли нас ответом. Можно ещё спросить?

– Спроси. Ты где ж это так хорошо по-нашему говорить научилась?

– В школе. Я была отличница.

– Похвально. До войны я работал учителем, и у меня тоже были ученики-отличники. Вот только русский у нас не изучали. Так о чём же вы хотите ещё спросить?

– Заранее вам благодарны… Вы, видать, добрый человек и на фашиста не похожи. – Немец ничего не сказал на это, и она продолжила: – А вопросов много. Скажите, у вас дети есть?

– Есть и дети, уже взрослые, и внучок. Я понимаю, почему ты об этом спросила… Но, хоть я и не фашист, а помочь вашему горю не смогу.

Марта переводила жадно вслушивавшимся в их разговор ребятам свои вопросы и ответы на них «доброго нефашиста». Андрей вполголоса направлял ход их беседы.

– У нас давно кончилась в баке вода, и мы умираем от жажды, – снова заговорила она. – Не могли бы вы…

– Бедняжки! Вы, наверное, и голодны, – с полуслова понял её Отто. – Ах, я старый пень! Нет, чтобы самому поинтересоваться. Сейчас что-нибудь придумаю.

Не успела Марта перевести ребятам, как он подхватился, чтобы идти к своему вагону. Испугавшись, что вернётся со сменщиком и она не спросит о главном, окликнула:

– Если можно, воды потом… Скажите, нас везут аж в Германию?

– Думаю, намного ближе, – вернулся он к самой решётке.

– А куда – не скажете?

– Сказал бы, но и нам не объяснили.

– Как вы думаете, когда прибудем на место, нас отпустят?

– Затрудняюсь сказать… Возможно, так и будет.

– Спасибо, дядя Отто, это главное, что нам хотелось узнать! Не говорите никому, что я с вами по-немецки, ладно?

– Обещаю.

Вскоре он вернулся, как и предполагала Марта, со сменщиком. Они принесли ведро воды и три булки хлеба. Но, как поняла из их препирательства, тот не разделял доброты напарника.

С рассветом состав двинулся дальше. Ехали, правда, на небольшой скорости – возможно, из-за дрезины, державшейся на приличном расстоянии от платформы.

Равнинная местность вскоре перешла в холмистую, и железная дорога всё чаще рассекала косогоры, поросшие густым кустарником, уже раскрашенным в яркие цвета осени. Начало попадаться редколесье, впереди темнели лесистые горы.

Для детворы, выросшей в станице и дальше неё не бывавшей, успевшей повидать лишь хлебные поля, степи да лиманы, всё было внове и интересно настолько, что на какое-то время забылись тревоги и беспокойство о дальнейшей судьбе. Так, по крайней мере, можно сказать об Андрее и Марте, делившихся дорожными впечатлениями. Они сидели у самой решётки, свесив ноги наружу, поскольку в дверном проёме места маловато, а смотреть хотелось всем.

– Как красива кубанская земля! – сказала Марта скорей печально, чем восторженно. – Жаль, что повидать всё это довелось таким вот образом…

– Не говори, – в тон ей обозвался Андрей, задумчиво наблюдавший, как проплывают, оставаясь позади, лужайки, овражки, кустарники, купы деревьев – они стали попадаться всё чаще. – А скоро въедем в лес, там ещё красивше. Говорят, там навалом каштанов, фундуковых зарослей.

– Фундуки – это орешки, какие ты у Гапона нарвал? Вкусные! У меня аж слюнки потекли… Ты точно уверен, что в горах много партизан.

– Ежли по правде, то не совсем. Выдаю, как ты однажды сказала, желаемое за действительное.

– Я вижу, мои подсказки не остаются без внимания: твой выговор становится грамотней и чище. Но ещё много всяких «ежли», «хуть», вместо «если», хотя» или вместо «опять» – «обратно». Неужели не замечаешь?

– Привычка – дело труднопреодолимое. Но я стараюсь. А почему ты спросила про партизан?

– Помнишь, мама сказала, что они, возможно, знают про эшелон. Может, им как-то сообщили уже и про нас?

– Про нас – навряд, чтоб успели… Разве что по рации.

Между тем достигли предгорий, и железная дорога уже не рассекала препятствия, а обходила их стороной, часто изгибалась то в одну сторону, то в другую. Одинокие купы деревьев и небольшие заросли сменил густой и высокий, казавшийся непроходимым, лес.

На равнине дрезина придерживалась дистанции в сто, а то и двести метров; теперь расстояние сократилось метров до пятидесяти. Заметно снизил скорость и поезд.

– Боятся, – заметил Андрей. – Значит, есть причины.

– Что ты имеешь в виду – нападение партизан? – обеспокоилась Марта.

– Вce может быть, но скорей просто порча колеи. А это, если прозевать, дорога под обрыв.

– Ты меня пугаешь… Это ведь верная смерть и для нас.

– Чему быть, того не миновать – есть такая пословица. Ты, никак, разуверилась в талисмане? Не потеряла его случайно?

– Он всё время напоминал мне о себе, словно испытывал терпение.

– Как это? – не понял он.

– Пришелся не плашмя, а ребром и сильно беспокоил.

– Надо было сказать, я бы помог развернуть. А что это мы вроде как останавливаемся… Точно: слышишь, тормоза скрежещут?

Поезд резко сбавлял ход, а затем и встал вовсе. Все тут же отхлынули от решётки и стали укладываться ничком на пол. В пути Андрей, взявший на себя роль старшого, дважды напоминал, как следует себя вести, если вдруг нападут партизаны. С Сергеем Попченко, смышлённым и волевым пацаном, они поделили заложников на две группы с тем, что если придется убегать, то половина должна держаться Андрея, другая – его заместителя; а также выполнять все распоряжения беспрекословно.

Оставаясь у решётки, старшой просунул голову наружу и стал наблюдать за тем, что происходит впереди, поскольку и выстрелов не слышно, и не трогались с места. Благодаря изгибу полотна видна была дрезина, а сразу за нею – куча наваленных на рельсы деревьев. Несколько солдат растаскивали завал, остальных видно не было – похоже, залегли в ожидании нападения.

– Метрах в стах отсюда кто-то накидал на рельсы деревьев, – сообщил он обстановку товарищам. – Фрицы сбрасывают их под откос. Скоро, наверно, поедем дальше. Хотя… чтой-то не пойму… два, три, пятеро солдат и с ними начальник эшелона спешат сюда. Как бы не за нами…

Догадка подтвердилась: офицер распорядился откинуть решётку и, когда это было сделано, приказал:

– Стат! Фсем виходит нис, пистра, пистра!

Но «пистра» не получилось: Андрей распорядился «тянуть резину», и желающих добровольно оставить вагон не нашлось. Поднялся солдат, в ход пошли пинки и подзатыльники. На насыпи ребят хватали за шиворот и по двое уводили за платформу, где строили в колонну по два. Андрей вполголоса напоминал каждому становиться в свою команду и быть готовым ко всяким неожиданностям.

– Нами хочут прикрыться от партизан, – делился своими догадками. – Завал – это верняк ихняя работа… а за ним, может, еще и рельсы развинтили… ждут, пока станут ремонтировать.

Последними привели группу из четырёх человек, из них две девчонки. Ещё издали все заметили кровь на лице Лены. Андрей знал уже, что в ту злополучную ночь над нею измывался начальник эшелона. Как рассказали они Марте, в вагоне их сначала попытались «угостить» ужином. Все наотрез отказались. Тогда стали заставлять выпить шнапсу, а когда и из этого добром ничего не получилось, стали силком, каждой поотдельности, вливать из фляжки в рот, пока не напоили допьяна. Что было потом, помнили смутно, как дурной сон. Лена, по словам Марты, поклялась: если такое повторится – «выколоть гаду бельмы». Похоже, подумал Андрей, она не стала дожидаться повторения и набросилась на мучителя при первой возможности, за что и поплатилась расквашенным носом. Однако на лице офицера царапин видно не было.

Держа наготове пистолет, он скомандовал:

– Фсем шагайт перёт! Кто будет убегайт, ме будет стреляйт, как сапак!

Метрах в десяти за дрезиной один из стыков был разворочен взрывом, о мощности которого говорили растрощённая шпала, согнутый рельс и глубокая воронка. От дрезины принесли ящик с ключами и другой инструмент, и несколько солдат, прикрываемых ребячьми шеренгами, принялись развинчивать болтовые крепления. Тем временем с платформы сбросили запасные рельсы и шпалы.

Видимо, гитлеровцы и мысли не допускали, что среди ребят есть кто-либо, понимающий по-немецки, а потому говорили меж собой без опасения быть понятыми; не придавалось значения и шушуканью ребят.

Отто Марту не выдал, и она всё пыталась угадать его среди других пожилых немцев, оставленных ремонтировать железнодорожное полотно. Не этот ли, присматривающийся к девчонкам и прислушивающийся к их голосам? Пару раз он посмотрел и на нее, но недолго – видно, она не внушала доверия своей искуственной неопрятностью. А вот Андрея, пожалуй, вычислить сумел и даже догадался, что он здесь за вожака: всё время поглядывал в его сторону.

Фашисты ужасно нервничают, опасаясь, как бы не нагрянули партизаны, сообщала между тем Марта, переходя иногда на «немецкий», которому обучил её Андрей; торопятся, хотят успеть с ремонтом засветло. Начальник, поторапливая, ходил от одной группы ремонтников к другой, успокаивал: дескать, партизаны не откроют стрельбу из-за детей, а если всё-таки решатся сделать хоть один выстрел, он тут же пристрелит пару выродков и пригрозит так же поступить с остальными заложниками. Эти русские дикари ради своих зверёнышей пойдут на любые уступки – не раз, дескать, проверено на практике.

Эти его намерения заставили Андрея не на шутку встревожиться. Он напряженно искал выход из могущего создаться положения. Знать бы, что партизаны действительно где-то поблизости и ведут наблюдение, ожидая подходящего момента, можно бы и не ждать этого выстрела. Сговориться и всем разом – под обрыв и врассыпную; но могут быть убитые… А может, никаких партизан и нет: взорвали путя на всякий случай и ушли. Откуда им знать, что именно сёдни проследует товарняк да ещё и с детьми в переднем вагоне… Нет, в это тоже не верится: зачем тогда устраивать ещё и завал? Эх, стрельнули бы хоть раз, хоть в воздух – мы, мол, здесь, будьте готовы. Что ж придумать?.

– Слушай, Марта, – поделился он, не глядя, впрочем, в её сторону, предосторожностью, – нужно объявить всем, чтоб знали: как только я свистну, нехай сразу падают и скатываются с насыпи. Это будет после первого же выстрела из лесу.

– Думаешь, они где-то здесь поблизости?

– Вполне возможно. И хоть тянут резину, но какой-то план у них есть.

По цепочке в обе стороны был передан приказ: услышишь свист – падай и катись вниз.

Снятие гнутых рельсов и установка новых, закрепление их на шпалах заняло немало времени. Когда брали на болты последний стык, солнце уже висело над лесом низко. И всё это время – ни намёка на кaкoe-либо присутствие партизан. Может, ждут, пока отремонтируют?

Гитлеровцы заметно повеселели: они уверовали в отсутствие опасности. Офицер отдал команду группе прикрытия подняться наверх. Ремонтники уже складывали инструмент, когда он отправился к паровозу отдать распоряжение машинисту. Партизаны, видимо, только этого и ждали: в промежутке между дрезиной и платформой он был сражен короткой пулемётной очередью из леса.

Не мешкая Андрей сунул в рот два пальца и издал пронзительный свист. И если для гитлеровцев стрекот пулемёта стал полной неожиданностью и привёл в замешательство, то ребята сигнала для себя ждали давно – их как ветром сдуло всех до одного. Подрастерявшуюся охрану точас накрыл свинцовый ливень. Скатываясь с насыпи, ребята слышали лишь дикие крики раненых, не успевших, похоже, даже вскинуть оружие. Когда стихла стрельба, только несколько человек сидя подняли руки над головой.

Появились и сами нападавшие; детвора спешила им навстречу, многие на радостях кидались обнимать своих спасителей.

Марта, найдя среди других Андрея, поспешила к нему и тоже обвила его шею руками; следом подошла Лена.

– Мне показалось, что тот гад, которого подбили первым, – показала в сторону дрезины, – он вроде ещё живой: ворочается. Я хочу задушить его своими руками! – добавила она с недетской ненавистью в голосе.

– Вон, по-моему, идёт партизанский командир – бежим к нему, может, он разрешит, – сказал Андрей.

Заметив бегущих, мужчина остановился, поджидая. Пожилой, судя по бороде с проседью, буденновские усы; одет в гражданское, но подпоясан кожаным армейским ремнем с портупеей, на груди – бинокль. Это и позволило предположить в нём начальство.

– Товарищ командир, – обратился к нему Андрей, – вон тот фриц, которого подстрелили первым, он ещё живой.

– Офицер?

– Да, начальник эшелона. Он вооружён пистолетом, будьте осторожны. Если б вы знали, какой это гад! Лена хочет задушить его своими руками – Он ударил меня по лицу так, что я умылась кровью, – поспешила она объяснить причину ненависти, побоявшись, что Андрей проговорится о настоящей. – Я плюнула ему в харю, когда он хотел помочь мне сойти по трапу.

Командир приставил бинокль к глазам.

– Кузьма Петрович! – обратился к сопровождавшему его партизану. – Займись-ка вон тем субъектом: он еще живой. Будь осторожен, у него в левой руке пистолет. Если сможешь, пока не добивай.

– У нас к нему особый счёт, – пояснил Андрей. – Мы хочем собственноручно.

– Есть! Попробую разоружить.

Пока другие партизаны проверяли убитых и раненых, Кузьма Петрович подкрался к дрезине, понаблюдал и, с автоматом наизготовку, подошёл к раненому офицеру вплотную. Снизу было видно, как, ударом сапога выбив пистолет, он поднял его и подал знак подойти.

Ребята, первыми вскарабкавшиеся наверх, приблизились к Петровичу. В метре от них лежал скрюченный, окровавленный начальник эшелона. Ранен в обе ноги выше колен, прострелена кисть правой руки («вот почему не отстреливался, – подумал Андрей. – Как и когда-то комиссар, не смог взвести пистолет»). Жалкий, беспомощный вид фашиста не вызвал сочувствия, а глаза Лены горели ненавистью пополам со злорадством.

– Что, не нравится? – сквозь зубы процедил Андрей. – Собирался нас «стреляйт, как сапак», а вышло по-другому? Товарищ командир, так вы разрешаете Лене прикончить этого гада? Не только за то, что раскровянил ей нос, он…

– Он держал нас впроголодь и мучил жаждой, – перебила его Марта, не дав пояснить истинную причину мести.

– Да уж ладно… хотя мне и не следовало этого делать. Петрович, покажи, как обращаться с пистолетом.

– Я умею, – едва ли не выхватил Андрей пистолет; взвёл, протянул Лене:

– Держи двумя, вот так, а когда прицелишься, нажми на этот курок.

Та дрожащими руками обхватила рукоятку, направила дуло на недавнего мучителя, зажмурилась, но стрелять не решилась.

– Не могу, сделай это за меня ты…

– Что у вас тут происходит? – строго спросил подошедший со стороны дрезины безбородый, одетый по-военному партизан.

– Да вот, комиссар… Уступил просьбе ребят: уж очень им необходимо собственными руками. Видать, крепко насолил офицеришка.

– Не надо бы этого делать, командир! Это же дети…

– Нет, надо! Видели б вы, как они с нами обращались!. – Андрей выхватил у Лены пистолет и, боясь, что комиссар запретит, направил его в живот ещё более съёжившегося фашиста: – Это тебе за Лену! За Нэлю! 3а Свету!

– Третью пулю всадил промеж глаз, после чего тот перестал дёргаться.

– У них, похоже, веские причины для мести, – приняв пистолет, заметил командир явно не одобрявшему происшедшее комиссару. – Что там у вас? – кивнул в направлении дрезины, откуда донеслось несколько одиночных выстрелов.

– Приказал пристрелить раненых… А один оказался невредимым; уверяет, что немецкий коммунист.

– Говорит по-русски?

– Лепечет по-своему: Тельман, мол, гут, а Гитлер капут.

– Это, случайно, не Отто? – схватила Марта за руку Андрея. – Дядя комиссар, пожалуйста, не убивайте его! Мы его знаем, он не фашист. Он хороший, правда, Андрей?

– Если тот, то конешно. Товарищ командир, можно глянуть?

– Туда – нельзя! – завернул его комиссар. – Чем же он вам понравился?

– Этой вочью, когда мы стояли на каком-то полустанке, он дал нам напиться воды и ещё – три булки хлеба. И по разговору мы поняли, что он не как другие.

– Он говорил с вами по-русски?

– Нет… Но вот она хорошо говорит и понимает по-ихнему. У них в школе изучали немецкий.

Комиссар пообещал, что немца убивать не будут, и Петровичу приказано было собрать всех бывших заложников и увести в глубь леса.

Здесь, у небольшого ручья со вкусной водой, они впервые за несколько суток вволю напились, умылись, привели себя в порядок. Подошедшие вскоре несколько партизан принесли поужинать – хлеб, консервы, галеты. Подкрепившихся и повеселевших, их построили в колонну по одному и едва различимой тропой, а часто и без таковой, повели вниз по ручью. Переход был трудный, особенно для босоногих, но недолгий: через какие-нибудь час-полтора, когда ручей кончился, влившись в более широкую и шумную горную речку, добрались до небольшой деревянной избушки. Здесь и устроились на ночлег, постелив сена из кем-то заготовленной копны. В избушке, по всей видимости – охотничьей, нашёлся керосиновый фонарь, буржуйка, а поблизости – поленница сухих дров. События минувшего дня, ночной переход выбили из сил, порядком измотали детей, а мягкая постель – не то что на вагонном полу! – и распространившееся вскоре тепло от буржуйки были так приятны, что улёгшаяся покотом братва мигом погрузилась в глубокий сон.

Разбуженный скрипом двери – под утро, когда в окошко уже пробивался слабый свет – Андрей различил в вошедшем комиссара. Тот подсел к дежурившему здесь Петровичу (остальные трое, доставившие сюда продукты, коротали ночь во дворе) и спросил: – Ну, как они?

– Умаялись, бедняжки, спят мертвецким сном. Выйдем, пусть отсыпаются.

Поправляя куртку, которой с вечера прикрыл Марту, Андрей нечаянно разбудил и её.

– Ты уже не спишь? – потягиваясь, повернулась она к нему. – И я так славно выспалась! Как дома.

– Меня разбудил комиссар. Верней, скрип двери, когда он вошёл. Он, видать, эту ночь глаз не сомкнул: такой усталый…

– А зачем пришёл, не знаешь?

– Как бы не за тобой: знающих по-немецки мало, а пленных обычно допрашивают. Ты бы согласилась быть у партизан переводчицей?

– Домой хочу… Мама с дедушкой с горя места себе не находят. И за твою маму боюсь: как там она, при больном-то сердце?

– У меня тоже душа болит…. Но я бы охотно остался у партизан. Как ты думаешь, возьмут?

– Об этом я не думала. – В тоне, каким это было сказано, угадывался отрицательный ответ, и она, помолчав, добавила: – Помнишь, что сказал Александр Сергеевич: мы должны остаться в живых, чтоб продолжать начатое ими! И это касается тебя больше, чем меня.

Когда через полчаса комиссар с Петровичем вернулись в избушку, они нашли своих подопечных беседующими в полный голос. Правда, шум тут же утих.

– Как спалось? – поздоровавшись, спросил комиссар; услышав одобрительный гул, заметил: – Конечно, тесновато у вас тут, но зато тепло. Заболевших нет? Ну, и прекрасно! Сейчас Петрович сводит вас на речку и займемся приготовлением горячего завтрака.

– А шо будет на завтрак? – поинтересовался кто-то.

– К хлебу разогреем мясные консервы, к сладкому чаю – галеты. Если, конечно, они вам не надоели.

– Такие, как вчера? Не надоели! Вкусные, хочь и фрицевские, – послышались голоса. – А потом куда – останемся у партизан?

– Какое-то время побудете у нас – пока уляжется суматоха у немцев после вчерашнего. Кой-кого из вас надо обуть и приодеть – ночи, особенно в горах, холодноваты. А потом отправим вас по домам. Небольшими группками, чтобы не вызвать интереса у оккупантов. Об этом ещё будет разговор, а сейчас – подъём и все в распоряжение Петровича.

Предположение Андрея подтвердилось: комиссар предложил Марте пройти с ним «в расположение», чтобы с её помощью допросить пленного. Она согласилась, но при условии, что рядом будет и Андрей, который ей «как брат».

Путь туда оказался неблизким: добрых два часа плутали они по лесистым склонам, то карабкаясь вверх, то скользя на довольно крутых спусках. Комиссар ориентировался по едва заметным затёскам на деревьях, с помощью других, только ему понятных примет. Ребята старались не отставать и порядком притомились. Андрей помышлял уже попросить сделать привал, так как напарница стала прихрамывать, но опередил комиссар: – Отдохнём, ребятки, а то, вижу, устали с непривычки. Скоро уже будем на месте.

– Марта недавно была ногу подвернула, – как бы извиняясь за задержку, сказал Андрей. – Поэтому мы за вами не стали поспевать…

– Она уже совсем не болела, да я поскользнулась на спуске и снова, видно, растянула связки, – пояснила она.

– Так ты, говоришь, в школе научилась говорить по-немецки? – посмотрел ей в глаза проводник, когда уселись на поваленное дерево.

– Это сказал я, – уточнил Андрей. – Но она умела говорить и до школы: её родители – советские немцы. Отец её тоже воюет против Гитлера.

– Так… Вижу, ты знаешь о ней всё…

– Потому как мы дружим уже давно.

– А как попали в заложники и каким образом познакомились с этим вашим Отто? – поинтересовался комиссар.

И они поведали об уже известном читателю стечении обстоятельств.

Перед тем, как отправиться дальше, Андрей, в свою очередь, поинтересовался:

– Товарищ комиссар, вам, случайно, не знаком партизан по имени Александр Сергеевич? Он бывший лётчик, звание капитан, был ранен в руку, когда его самолёт подбили мессеры.

– Что-то вроде слыхал о таком. Ты с ним знаком?

– Мы видели, как он выпрыгнул из горящего самолёта с парашютом, но угодил в лиман. У меня там была лодка, и мы вот с нею нашли его и спасли.

– Приносили ему еду и ещё достали гражданскую одежду, – добавила Марта.

– А потом он ушёл искать партизан. Я и подумал, может, вы его случайно встречали.

– Может и встречал… Я наведу справки, – пообещал он.

– А что будет с Отто после допроса?

– Если пленный действительно коммунист, он может быть нам полезен. Плохо, что не знает ни слова по-русски… Видно, придется попридержать вас: надо хоть немного его подучить. Как бывший учитель он освоится быстро. Как, согласны потрудиться на пользу Родине? Вот и прекрасно! А теперь – пойдём, уже близко.

Через четверть часа услышали окрик:

– Стой, кто йдет! Пароль!

Окликнули сблизка, но как Андрей ни вглядывался, никого обнаружить не смог. Шагов через триста окликнули еще раз; но теперь, заметил, пароль назван был другой. «Предусмотрительные!» – подумал с одобрением. Спросил:

– Они вас разве в лицо не знают?

– Возможно, узнали, но такой у нас порядок, – пояснил комиссар. – Вот мы и дома.

Впрочем, никакого дома пока видно не было. С одной стороны высилась обрывистая скала, с другой – зияло глубокое ущелье, впереди видна узкая расщелина с нависающим каменным козырьком. Ни людей, ни даже признаков обжитости. Лишь когда коридор расширился, а на выходе показались деревья, комиссар свернул вбок, к едва заметной пещере. Здесь за грубо сколоченной дверью, в некоем подобии комнаты, освещенной керосиновой лампой, за столом сидел партизанский командир. Сложив лежавшую перед ним карту, помеченную цветным карандашом, он сунул ее в планшет, кивком ответил на приветствие ребят, протянул руку комиссару.

– Как там, всё ли в порядке?

– Дети накормлены, чувствуют себя хорошо, заболевших нет.

– У нас тоже без осложнений. Сделан солидный запас продовольствия и боеприпасов. Остальное пустили под откос километрах в пяти от места временного захоронения; уляжется суматоха – переправим в более надёжное. С пленным что будем делать?

– Допросим, вот переводчица. Выясним, что он за птица. Если тот, за кого себя выдаёт, то такие люди нужны.

– Плохо, что при нём надо держать переводчика, – заметил командир.

– Ребята утверждают, будто он – бывший преподаватель школы. Надо полагать, русский освоит быстро. В этом берётся помочь вот она.

– В самом деле? И сколько для этого понадобится времени?

– Недели за две, думаю, управимся, – пообещала Марта.

– Ты тоже говоришь по-немецки? – посмотрел командир на Андрея.

– Нет, в нашей школе не изучали. А с нею я потому, что мы с одного хутора, и я помогу ей добраться до дому, когда освободимся. А нельзя ли как-то сообщить нашим матерям, что мы живы-здоровы? Они там места себе не находят от горя – даже не знают, куда мы пропали…

– Я подумаю, что можно сделать, – взял эту заботу на себя комиссар. – Но вы понимаете, что сделать это быстро невозможно.

– Пленный в каптёрке. С ним Борисов, если не нужен, пришли ко мне, – распорядился партизанский командир.

Каптёрка находилась неподалёку и представляла собой землянку, оборудованную в выемке скальных пород. Крышей служил накат из брёвен, накрытый сверху дерниной с живой травой. Днём она освещалась с помощью окошка, оставленного в потолке. Здесь также имелась железная печка и «мебель», сколоченная наскоро из подручного материала; стульями служили чурбаки, на одном из которых сидел пожилой немец в форме рядового, со связанными назад руками.

Отослав сторожившего его пожилого же, бородатого партизана в распоряжение командира, комиссар развязал пленного.

– Узнай, тот ли это человек, что разговаривал с вами той ночью, – приказал он Марте.

Пленный не сразу сообразил, почему партизанский начальник пришёл с детьми. Но едва Марта произнесла «Добрый день, дядя Отто», как лицо его в миг преобразилось, он горячо и бурно залопотал, на глаза навернулись слёзы… Выслушав, она стала пересказывать только что услышаное:

– Он сказал, что узнал меня по голосу и чёткому выговору. Что это он говорил с нами той ночью. Благодарен судьбе – даже мечтать не мог о такой удаче.

– И что же он имеет в виду под удачей? – достав из командирской сумки блокнот и приготовившись записывать, спросил комиссар.

– Удачей, ниспосланной богом, он считает наш разговор в ту ночь у вагона, так как это спасло ему жизнь: из нашего поведения во время ремонта железнодорожного полотна он догадался, что мы ожидаем действий партизан. Не спускал глаз с Андрея, которого принял за старшого, и после его свистка поступил так, как все ребята, – упал наземь и скатился под обрыв. А когда подошли партизаны, он сделал хенде хох.

– Он так и сказал – «ниспосланной богом»? – поинтересовался Андрей, пока комиссар что-то записывал в блокнот.

– Конечно! Я ничего не добавляю от себя. А почему ты спросил?

– Да так… Учитель, грамотный человек, притом коммунист, а верит в бога.

– Может, у него приговорка такая, вроде твоего «бабая».

– Я от дурных привычек стараюсь избавляться… А ну спроси, как у него насчёт религиозного опиума?

– Этого спрашивать не надо, – кончил записывать комиссар. – Культовые догмы, вдалбливаемые из поколения в поколение уже много столетий, очень трудно изживаются. Даже если давно доказано, что они не имеют под собой научного обоснования, а то и противоречат здравому смыслу.

– А зачем их вдалбливают? – захотел Андрей уточнить сведения, полученные в школе.

– Антинародным режимам это выгодно: религия всегда помогала делать трудящихся послушными хозяевам и терпеливыми, поскольку, мол, всякая власть от бога. Следующий вопрос будет такой…

Не станем, впрочем, приводить в подробностях допрос, длившийся с небольшими перерывами до позднего вечера. Скажем лишь, что из ответов пленного следовало, будто до прихода к власти Адольфа Гитлера Отто состоял в рядах германской компартии, отстаивавшей интересы трудящихся. Они выступали против милитаризации, разъясняли массам опасность зарождавшегося фашизма. Потом начались гонения и репрессии, повальные аресты коммунистов. Чтобы избежать застенков гестапо, пришлось сменить местожительство и затаиться. Однако убеждений своих не поменял, ненавидит фашизм и фюрера, ему противна война, и он готов сделать всё, чтобы она поскорее кончилась. Разумеется, победой Красной Армии.

Отвечая на вопросы о семейном положении, пленный сообщил, что имеет взрослую дочь, которая замужем за земляком – сыном бывшего коммуниста, тоже вынужденно сменившего предместье Берлина на заштатный городишко на юге Германии. Не скрыл и опасную для себя деталь – Курт, так звать зятя, в настоящее время служит в гестапо; но делает это в силу необходимости. Так уж сложилось на его родине, что приходится, вопреки убеждениям и желанию, делать то, что диктуют сложившиеся обстоятельства. Впрочем, Отто полагает и даже уверен, – добавила Марта, – что зять не злоупотребляет возможностями, какие присущи нацистам-фанатикам.

– Не подобные ли обстоятельства вынуждают и его сотрудничать с нами? – задал вопрос комиссар.