Текст книги "На кладбище Невинных (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава 2
«Отцы-иезуиты могут гордиться тобой, мой милый Жоэль…»

Но вот сквозь сон Жоэль почувствовал, что кто-то тряся его за плечо, пытается разбудить.

– Мсье аббат, проснитесь, – голос дворецкого проник под тяжёлую пелену сна, – к вам пришли.

Жоэль с трудом разомкнул сонные, набрякшие веки, поднялся на локте, щурясь, взглянул на Галициано и тут в свете ночника увидел у входа чуть пошатывающегося, сильно осунувшегося и совсем не похожего на себя Анри де Кастаньяка. Аббат глубоко вздохнул и торопливо поднялся, набросив поданный дворецким халат. Он сделал несколько осторожных шагов навстречу ночному гостю и оказался в его объятьях: несчастный Анри бросился ему на шею, обнял и залился слезами.

Анри де Кастаньяка Жоэль де Сен-Северен знал около полугода: тот был главой церковного совета прихожан Сен-Сюльпис. Не нужны были годы, чтобы отметить кристальную порядочность Анри, истинную веру и благородство натуры. Мадемуазель де Валье, не любя жениха, была пристрастна и несправедлива. Да, ноги де Кастаньяка прямыми назвать было трудно, зубы не блистали красотой, но широко расставленные голубые глаза вовсе не косили, и лицо, хоть и некрасивое, вовсе не отпугивало. Во всяком случае, подумал Жоэль, вспомнив виконта де Шатегонтье, ему попадались мужчины и поуродливей.

Сейчас, заботливо обнимая несчастного, отпаивая его поданным Галициано вином и пытаясь успокоить, аббат лихорадочно размышлял. Сам он считал случившееся кошмаром, но если этот кошмар развернуть к Анри – он оборачивался милостью Провидения, спасшей благородного человека от брака с хладнокровной потаскухой. Но не это занимало мысли аббата. Анри сказал, что его известили о случившемся, когда он был в Шуази, и просили около девяти утра прибыть в полицию. Туда же обещал приехать и Тибальдо ди Гримальди. Но Кастаньяк, которому описали, что сталось с его наречённой, умолял Жоэля поехать с ним, откровенно боясь не справиться с собой и даже не скрывал своей слабости. Он не выдержит, просто не выдержит этого! Анри трясло.

Жоэль кивнул, но сам задумался о том, насколько быстро полицейские смогут выяснить, что мадемуазель перед исчезновением провела битый час у него? Галициано впустил её, но, видимо, не запомнил. Но на чём она доехала? Кучер… дворецкий… Франческо Галициано аббат доверил бы неподписанный вексель и пачку ассигнаций, но не стал бы уговаривать скрыть визит неизвестной особы, тем более что не знал, ждала ли её карета. Кажется, когда он приехал домой, какой-то экипаж стоял неподалёку. Значит, скрывать визит Люсиль нельзя. Но зачем она приезжала? Исповедоваться. Тогда у него была благая возможность сослаться на «печать молчания». Но это не должно застать врасплох Кастаньяка.

Аббат в данном случае застревал между двумя грехам: Сциллой откровенной лжи и Харибдой унижения ближнего, и, не колеблясь, выбрал первое, решил солгать и даже сразу отпустил себе оный грех, ибо скорее наложил бы на себя руки, чем рассказал бы Анри, что его невеста была готова наградить его рогами ещё до алтаря и закинуть ножки, о которых, надо полагать, мечтал Кастаньяк, ему, Жоэлю, на плечи.

Сказать такую правду Кастаньяку было немыслимо.

Да бессмысленно к тому же. Во-первых, за распутство мадемуазель, видит Бог, своё уже получила и даже с избытком, во-вторых, о мёртвых дурно не говорят, и, в-третьих, никакая взаимная симпатия, подобная той, что связывала их с Кастаньяком, полагал аббат, не выдержит такого разоблачения, и неважно, оказался твой приятель Иудой или святым Иосифом. Первое было бы предательством, второе – безжалостным и унизительным свидетельством его превосходства, и это последнее, по мнению аббата, могло быть хуже первого.

Мысли Жоэля текли теперь размеренно и спокойно. Нужно сказать Анри, что его благочестивая невеста приходила к нему с духовными затруднениями, связанными с… желанием сменить храм, или недоумениями по поводу своих молитвенных упражнений. Стоп. И об этом она пришла поговорить в полночь? Этому не поверит даже полицейский сержант. Не годится. Ложь должна быть скучной и бесцветной, лишённой даже тени интереса. Решено – Люсиль де Валье приезжала к нему посоветоваться об искушениях и снах, преследовавших её в последнее время и особенно усилившихся накануне свадьбы. О таком любая сентиментальная девица придёт посоветоваться с духовником даже на бдении. Да, в это поверить можно.

Аббат приободрился.

– Крепитесь, Анри, бедная девочка… Я не сказал вам, она ведь приходила ко мне. Вы помните, Галициано, – обратился он к дворецкому, – позавчера вечером ко мне приходила невеста несчастного господина де Кастаньяка. А вчера обнаружили, что она погибла.

Галициано побледнел, как смерть.

– Это… это то, о чём вы вчера говорили? Ещё одна жертва ужасного маньяка?

Аббат кивнул.

– Мы должны сообщить об этом в полицию, к делу это, разумеется, отношения не имеет, но, кто знает, что может помочь.

Анри поднял к Жоэлю заплаканное лицо.

– Люсиль…  – он прижал ладонь ко лбу, – Боже, как в голове-то всё путается. Вы говорите, Жоэль, она приходила к вам незадолго…  – Он содрогнулся. – Но зачем?

– Она говорила, что ей снятся странные сны. Приехала исповедаться.

– Небесная, чистая душа…  – Анри снова зарыдал, рухнув, как подкошенный, на кровать Жоэля.

Аббат, сжав зубы, чтобы лицо не перекосило судорогой стыда и боли, вздохнул и приказал Галициано принести нюхательную соль для Кастаньяка и фляжку коньяка для себя. Полуночник, взобравшись на каминную полку, внимательно смотрел зелёными глазами на хозяина, не понимая причин внезапного пробуждения аббата и всей этой предутренней кутерьмы. «Что случилось?» – казалось, спрашивали кошачьи глаза, и Жоэль, снова вздохнув, погладил дымчато-чёрную спинку. Увы, объяснить суть происходящего коту было также сложно, как Кастаньяку – подлинную причину визита Люсиль.

Между тем рассвело. Аббат плотно позавтракал, но уговорить Анри проглотить хоть кусочек омлета так и не удалось. Пора было ехать. Анри с трудом встал на ноги. Он не был труслив, но предстоявшее ему в полиции требовало не смелости, но стойкости духа, а её ему сейчас куда как недоставало. Роковое известие совсем обессилило его, разрушило надежды на счастье, просто подкосило. Он бездумно, не рассуждая, ринулся к аббату Жоэлю, просто чувствуя, что тот – единственная опора в обрушивающемся вокруг него мире. Он считал Сен-Северена человеком чистым, но только сейчас в полной мере ощутил его духовную мощь: Жоэль одним прикосновением смягчал горе сердца, одним присутствием успокаивал скорбную душу.

Они направились в полицию в карете де Кастаньяка, у подъезда столкнулись с банкиром Тибальдо и герцогом де Конти. Тибальдо ди Гримальди, похоже, провёл бессонную ночь, но выглядел достаточно бодро.

Труп несчастной жертвы злобного маньяка лежал в полицейской мертвецкой за конюшней. Едва сняли простыню, как банкир и герцог в ужасе попятились, потом отвернулись и торопливо отошли, а несчастному Анри не помогло и присутствие аббата. Он медленно осел на пол и потерял сознание.

Жоэль же де Сен-Северен, к его собственному изумлению и к удивлению полицейских, сохранил не только твёрдость духа, но и незыблемую телесную крепость. Он передал нашатырную соль сержанту, пытавшемуся помочь де Кастаньяку, сам же внимательно разглядывал тело Люсиль, то самое, что ещё недавно предлагалось ему на весьма выгодных для него условиях. Лицо девицы было синюшным, под глазом на скуле багровел кровоподтёк. У Розалин такого не было. Ниже шеи на теле кожи не было. Не было и тех частей, что отличают женщину от мужчины. Больше того – с верхних частей ног были срезаны значительные части плоти, а те, что оставались на скелете, были похожи на куски варёного утиного мяса. Судя по всему, тело было облито чем-то вроде кислоты. Были и другие детали, при указании на которые морщились даже полицейские чины, и из которых аббат Жоэль заключил, что девица, жаждавшая блудных утех, перед кончиной их получила сполна.

Аббат тихо поинтересовался у высокого сержанта, стоявшего рядом, о каком кощунстве говорилось, когда был обнаружен первый труп?

– На спине девиц негодяй вырезает кресты.

Отца Жоэля передёрнуло.

Неприязнь и презрение к юной мерзавке до сих пор поддерживали дух аббата в равновесии, но едва он взглянул на стонущего Анри, сердце Жоэля заболело. Банкир попросил разрешения глотнуть свежего воздуха, и был выведен герцогом де Конти на двор. Вскоре к ним присоединились и остальные. Банкир поморщился, когда речь зашла об организации похорон, но мсье де Кастаньяк не успел стать мужем мадемуазель, и потому эта неприятная процедура была обязанностью опекуна. Было видно, что Тибальдо тяжело.

Его светлость герцог де Конти в трудную минуту, надо сказать, проявил себя истинным другом, заявив, что все заботы возьмёт на себя: сейчас же пошлёт за Камилем д'Авранжем и за Реми де Шатегонтье, он просил их помочь, они оба здесь совсем неподалёку, у Робана, один съездит на кладбище и все устроит с похоронными принадлежностями, другой позаботится об отпевании, а сам он, Габриэль, будет распорядителем похорон. Банкир растроганно кивнул.

– Благодарю вас, Габриэль, благодарю вас.

Его светлость спешно отправил слугу с поручениями.

Между тем предстояло выяснить последовательность событий. Сержант полиции Филибер Риго уже допросил портниху мадемуазель, успел побывать в театре и даже побеседовать с подругами Люсиль. Теперь предстояло свести имеющиеся сведения воедино. Картина получалась следующая: мадемуазель де Валье покинула гостиную мадам де Граммон в сопровождении подруг – Аньес де Шерубен, Женевьёв де Прессиньи и Мадлен де Жувеналь. Все девицы были едины в свидетельстве о том, что возле Королевского моста мадемуазель покинула их, сказав, что намерена посетить мадам де Виэль, свою тётку. Однако Флора де Виэль категорически утверждает, что в тот вечер племянница к ней не приходила, да и не обещала прийти вовсе. Слова мадам подтвердили и лакеи, и камердинер, и дворецкий.

В эту минуту в комнату вошли Реми де Шатегонтье и Камиль д'Авранж.

Лейтенант полиции приветствовал гостей и продолжил. Накануне мадам Флора чувствовала себя неважно, она давно и безнадёжно больна, приходил доктор, и вся челядь не знала покоя, все были на ногах.

– Приди мадемуазель Люсиль к мадам де Виэль, её, конечно, заметили бы. Затем через час с четвертью мадемуазель в наёмной карете приезжает к своему опекуну. – Мсье Ларю отвесил поклон в сторону банкира. – Вы отвезли её домой, и это подтвердили только горничная и привратник, кухарка на этот вечер была отпущена. И Дениз Лани, горничная, и Жюльен Ренан удостоверили, что мадемуазель приехала поздно, была в гневе. Ренан рассказал, что мадемуазель оттаскала горничную за волосы и ударила её по щеке, придравшись к какой-то провинности. Мадемуазель Лани сказала только, что госпожа была сильно не в духе и вскоре приказала ей убираться вон. – Анри де Кастаньяк оторопело выслушал это свидетельство, но ничего не сказал. – Привратник запер дверь, и направился к себе в подвал, а Дениз ночевала, как всегда, на мансарде. Утром парадная дверь оказалась закрытой, но не запертой, засов был отодвинут, а мадемуазель исчезла. Таким образом, мы не знаем, где провела мадемуазель больше часа после полуночи и куда она ушла после того, как отпустила слуг. Это неизвестно. Ни у портнихи, ни в театре она не показывалась, сержант ручается за это.

– Нет-нет, это известно, – слабый голос Анри де Кастаньяка был еле слышен, – расскажите же им, Жоэль.

Аббат де Сен-Северен сообщил инспектору, что упомянутая особа после полуночи была у него. Все обернулись к аббату. Он не знает, сообщил отец Жоэль, в какое время она пришла, это может сообщить его дворецкий, Франческо Галициано. Они не договаривались о встрече, и по его возвращении от маркизы де Граммон ему было сообщено, что некая женщина дожидается его в гостиной. Мадемуазель была обеспокоена тягостными предчувствиями перед своей свадьбой, задала несколько духовных вопросов и исповедалась. Вскоре она покинула его дом и направилась, как он понимает, к своему опекуну.

– Сказала ли она что-нибудь, что проливало бы свет на её гибель? – полицейский задал этот вопрос осторожно и весьма вежливо, отдавая дань уважения не столько духовному сану, сколько аристократической красоте и изяществу аббата и его полному спокойного достоинства поведению: ведь мсье де Сен-Северен был единственным, кто вёл себя в мертвецкой, как мужчина.

Аббат вздохнул и решительно ответил:

– Думаю, что если бы я даже нарушил тайну исповеди и сообщил вам каждое слово, сказанное мадемуазель, вы едва ли извлекли бы хоть что-то полезное. Она собиралась замуж и не ждала смерти.

– Согласен, – густым баритоном устало подтвердил Тибальдо ди Гримальди, – дорогой мы разговаривали о деталях свадебной церемонии, она спрашивала, приглашать ли на свадьбу старую графиню де Верней и посылать ли приглашение герцогу д'Арленкуру, интересовалась меню свадебного ужина. Никаких странностей я не заметил.

– Простите, мсье ди Гримальди, – в тоне полицейского снова звучало уважение, но теперь оно относилось к дорогому жюсокору банкира с шитым золотом позументом по краям обшлагов, драгоценной бриллиантовой булавке в шёлковом галстуке и баснословной цены перстням, – а не заметили ли вы того раздражения в мадемуазель, о котором говорят слуги?

Банкир задумался, потом покачал головой.

– Нет, не заметил. Люсиль всегда умела владеть собой, но челядь за людей не считала. Однако если у неё было дурное настроение, я бы об этом не узнал. Буду откровенен с вами, лейтенант. Я – старый холостяк, и просьба моего приятеля Таде де Валье стать опекуном его дочери была мне в тягость. Если бы её тётка была покрепче здоровьем…  – Тибальдо вздохнул. – Я не умею находить общий язык с девицами её возраста. Я никогда не претендовал на её откровенность, да и не знал бы, что делать, реши она открыть мне душу. Я следил, чтобы ей аккуратно выплачивались причитающиеся проценты с её капитала, раз в неделю заезжал осведомляться, как дела, иногда покупал билеты в оперу. Всё остальное время она была предоставлена самой себе, но я не слышал о мадемуазель Люсиль ничего компрометирующего и потому считал её особой весьма здравомыслящей. Она согласилась вступить в брак с Анри де Кастаньяком, человеком безупречной репутации, и это решение очень подняло её в моих глазах. Но мне трудно ответить на ваш вопрос о женских чувствах. Я в них не разбираюсь.

– Простите, мсье, а кто унаследует её капиталы?

Банкир остался безмятежен.

– Капиталы? Дело в том, что состоянию де Валье были нанесены значительные увечья ещё в предыдущем поколении, и хотя Таде делал много, чтобы спасти оставшееся, но…  – Банкир безнадёжно развёл руками. – Капитал мадемуазель исчислялся суммой в восемьдесят три тысячи ливров. Это и было её приданое. Да ещё – вы же были в доме? – эта старая развалюха на углу улицы Сен-Луи-ан-Л'Иль и набережной Анжу. Если бы брак состоялся, и мадемуазель стала бы женой Анри – он бы все и унаследовал, однако, и таково было распоряжение покойного отца мадемуазель, в случае, если она не выйдет замуж или умрёт до совершеннолетия, наследником этих денег являюсь я. При этом, – он усмехнулся, глядя в лицо полицейскому, – моё личное состояние далеко превышает три миллиона ливров, и эти деньги можно потратить либо на булавки, либо пустить на благотворительность. Это вообще не деньги.

Полицейский опустил глаза и кивнул. Было понятно, что он уже наводил справки о финансовом состоянии присутствующих. Он знал, что банкир – богач и скопидом, у которого, что называется, «снега зимой не выпросишь», положение же его банка весьма стабильно, он как сыр в масле катается. Что до остальных, то Кастаньяк – выдвинулся сам, и сегодня он – второе лицо в министерстве финансов, присутствующий здесь герцог де Конти от денег просто лопается, да и этот красавчик-аббат из какого-то старинного итальянского рода тоже ни у кого взаймы не просит, имеет собственный дом и держит свой выезд, говорят, будущее светило Церкви. Когда ему это сообщили, лейтенант презрительно поморщился, но увидев аббата, морщиться перестал.

– Что ж, господа, я благодарю вас. Тело можно забрать уже сегодня. Если что-нибудь выяснится, мы известим вас. Со своей стороны прошу, если станет известно хоть что-нибудь новое о судьбе мадемуазель, сообщить нам немедленно.

Все поднялись, Анри де Кастаньяк тихо сказал Жоэлю, что ему надо в Шуази, тот кивнул и ответил, что доберётся домой сам. Он уже заметил на набережной свободного извозчика и тут услышал сзади стук копыт, скрип рессор и насмешливый, вкрадчивый голос Камиля д'Авранжа:

– Отцы-иезуиты могут гордиться тобой, мой милый Жоэль. Значит, девица приходила исповедоваться, да? Просто прелестно! Полночная исповедь, как романтично. Как же ты сохранил целомудрие, а? – Граф рассмеялся, щёлкнул пальцами, и карета понеслась вдоль реки.

Глава 3
«Великое преимущество сословия монашествующих…»

Аббат вздохнул и пошёл к наёмному экипажу. Язвительные слова Камиля д'Авранжа не задели его. Он и сам понимал, что его рассказ был рассчитан на доверие слушателей и на представление о том, что жертва убийства – девица непорочной души. Счастье ещё, что Люсиль после него видел банкир, не то бы…

Но ведь Тибальдо больше, чем прав, размышлял аббат, вяло разглядывая из окна кареты прохожих на набережной. Люсиль была хладнокровной негодяйкой, но кто знал об этом? Внешне девица была красивой, прекрасно воспитанной и, как выразился банкир, «здравомыслящей». Их единый опыт общения без свидетелей изменил, и весьма, мнение аббата о душевных качества мадемуазель, но встреча эта нисколько не поколебала истинности суждения её опекуна. В здравомыслии Люсиль отказать было трудно.

Но что же могло заставить умную девицу выйти ночью из дома? И это притом, что ей была известна судьба Розалин де Монфор-Ламори! Непостижимо. Мистика какая-то…

И снова эта ироничная улыбка д'Авранжа… Язвительные и насмешливые слова. Во время прошлой встречи д'Авранж сказал, что он, Жоэль, многого не знает. За эти годы из Камиля, похоже, сформировался откровенный распутник, тем паче, что препятствий этому в нём было мало ещё с отрочества. Духовная осторожность, страх греха и понимание допустимых пределов – все эти спасающие черты всегда были ему ненавистны. Но в причастность к происходящему Камиля Жоэль всё же не верил. Преступления были так мерзостны в своём уродстве, некрасивы до омерзения…

Но разве Камиль эстет? Ещё в юности жеманство, кокетство были чужды ему, всё его существо дышало грубой, сметающей все на своём пути жаждой наслаждения, исторгало вопли, корчилось в пароксизме удовлетворения своих неистовых и ненасытных вожделений – и он добивался желаемого… любой ценой. Аббату снова вспомнилась Мари, потом – распутная, ветреная улыбка д'Авранжа над гробом Розалин.

Нет-нет! Камиль сказал тогда, что «это пустяки», разумея, что к нему это не имеет никакого отношения. И дело не в омерзительности этих преступлений, но в чём-то ином. Аббат закрыл глаза. Нет. Нет. Слишком страшно, понял он. Слишком страшно это для распутника д'Авранжа. Мерзость – мерзостью, но ужас-то запредельный. Аббат и сам не заметил, как экипаж остановился у его дома.

К обеду Сен-Северена известили, что отпевание пройдёт в Сен-Медаре завтра, в два часа пополудни. От маркизы де Граммон отец Жоэль получил уведомление, что в связи с горестными обстоятельствами последних дней она не сможет принять его завтра, но будет весьма рада видеть в пятницу, в обычное время.

Анри де Кастаньяк прислал записку с просьбой разрешить переночевать у него – он боится оставаться один, и аббат не мог ему отказать, хоть для него самого это было большой тяготой. Как утешать несчастного в потере той, что в первые же дни брака сделала бы его подлинно несчастным, покрыв позором имя и унизив мужское достоинство? Знай это Анри – сожалеть было бы не о чем, но кто бы просветил его? Тайна сия обречена была умереть вместе с аббатом.

Жоэль приказал постелить для Анри в своей спальне, до его приезда горячо молился, дабы укрепил Господь душу его бедного приятеля, укрепил бы и его собственную душу, ослабевшую под бременем мерзости. Он подумывал просто заставить Анри выпить побольше: это поможет забыться, хоть на ночь отвлечёт беднягу от скорбных дум. Решил выпить и сам, но тут же покачал головой. Нет, доброе вино излишне развязывает язык. А его упаси Бог проболтаться даже во сне.

Однако эта ночь не подвергла искушению словоохотливость аббата. Анри до того устал и был так истомлён душой, что нуждался не столько в утешении, сколько в чужом присутствии и, выпив пару бокалов по совету Жоэля, откинулся на постели и некоторое время горько жаловался на судьбу. Ведь третий раз его брак обрушивается! В юности он не успел сделать предложение нравящейся ему девице, как та пошла под венец с другим, потом ему отказали, ибо семья была разорена, едва же удалось стать на ноги, выдвинуться, и нашёл он достойную девицу, и вот, Господи, чем всё кончилось! А ведь он последний в роду, и мать его так радовалась предстоящей свадьбе! Подумать страшно, как сообщить ей в Руан о случившемся?! «Господи, за что ты гневаешься на меня? Ведь всегда старался ходить я путями твоими! В чём грех мой, Господи, в чём вина моя?», – причитал Анри, глядя в полупустой бокал.

Полуночник неодобрительно и даже ревниво взирал на вторгшегося в их с хозяином владения, аббат же, почёсывая за ухом кота, мягко заметил приятелю, что всё промыслительно, хоть не всегда слабый разум человеческий способен постичь милосердие Божье, иногда кажущееся ему карой. Разве не страдал праведный Иов? Но за грехи ли свои? Нет, во испытание веры своей и праведности, терпения и смирения своего!

Анри шмыгнул носом. Ох, дай Бог, чтобы и его кара сменилась милостью Божьей, ведь даже в доме своём нет ему покоя и сочувствия. Сестрица его, Флоранс, ведущая его хозяйство, узнав о гибели Люсиль, заказала благодарственный молебен! Подумать только! Какая чёрствость и мстительность! Аббат удивился. Но почему? Оказывается, Флоранс упорно сватала ему свою подругу, Паолин де Тессей, но той уже тридцать, а он увлёкся Люсиль, которая сестре не нравилась до отвращения. Она имела наглость утверждать, что его невеста не имеет ни подлинной скромности, ни веры! Ох уж эти женщины, ох, языки…

Аббат, к удивлению Анри, встал на сторону сестры Кастаньяка. Паолин его прихожанка, девица прекрасная, долгие годы преданно ухаживала за больным отцом, поэтому и не вышла замуж. Напрасно Анри пренебрёг столь добродетельной особой. Сестра права, он поступил не лучшим образом, выбрав невесту на восемнадцать лет моложе. Это неразумно. Юность глупа, легкомысленна и подвержена соблазнам, но зрелость тверда в истине. Вот эту-то достойную девицу ему и надлежит выбрать в жёны.

Анри растерянно уставился на друга, мигая и закрываясь рукой от каминного пламени.

– Что ты говоришь, Жоэль? Ведь Люсиль ещё даже не покрыта землёй! Как я могу?

Аббат был настроен твёрдо. Он устал и хотел спать.

– Не строй из себя вдовца, когда и мужем-то не был. В конце Адвента сделаешь предложение девице Паолин, после Рождества я вас повенчаю. – Аббат резко поднялся и задул свечу.

Растерянный Кастаньяк оторопел. Что происходит? Аббат Жоэль, всегда такой кроткий и милосердный, сострадательный и добросердечный! Он даже не сказал ни одного сочувственного слова о бедняжке Люсиль! Точь в точь как этот чёртов Камиль д'Авранж, которого Анри встретил в похоронной конторе. Тот имел наглость даже глумливо заметить ему, что невинность не означает отсутствия вины, но порой есть вина сугубая…

– Что? – изумлённо спросил аббат, поднявшись с подушки. – Что ты сказал?

Анри не заметил, что опьянев, думал вслух. Он досадливо уточнил:

– Да этот сукин сын д'Авранж смеялся сегодня. Урод чёртов, говорят, по самым грязным вертепам шляется, где проститутки по пятьдесят су… В обществе всё вокруг девиц ходит, облизывается, да кто ж на такого посмотрит-то? Дрожь ведь берёт. Говорят, он вхож к Субизу и участвовал в его «афинских ночах». Туда свозили девиц отовсюду… Так, по крайней мере, болтал спьяну Жофрей де Треллон. Уж не знаю, правда ли? Ему, конечно, Жофрею-то, и налгать-то… ничего… не стоит… Хоть, может, и нет… Кто же добровольно пойдёт за д'Авранжа-то? – Голос Анри становился всё тише и наконец умолк.

Де Кастаньяк заснул. Зато аббат резко поднялся на постели, снова испугав кота. Сна не было. Сердце колотилось гулко и отчётливо. Анри не был собирателем сплетен, чаще умудрялся не знать того, что было известно всему свету. И говорит, что слышал подобное от Треллона, откровенного развратника, прихлебателя принца Субиза, содержавшего, как говорили, притон для самых мерзких блудных утех самых аристократических кругов. Не это ли имел в виду Камиль тогда, в тот единственный раз, когда броня спесивого высокомерия и похвальбы своей порочностью на минуту сползла с него? «Ты многого не знаешь обо мне…», – обронил он тогда.

Аббат недоумевал. Он взбил подушку, подвинул её к пологу постели, сел, прислонившись к ней спиной, и уставился в пламя камина. Мысли его текли нервно и судорожно. Тяга к непорочным девственницам свойственна мужчине, ибо это потребность первенства обладания, желание властвовать, преодолеть сопротивление, это знак господства и мощь силы. Но ему казалось, что именно Камиль должен избегать этого, если память о Мари хоть что-то для него значит. Для него дефлорация должна быть не возбуждением, но напоминанием о сотворённой мерзости. Может ли он тяготеть к подобным воспоминаниям и услаждаться ими? Как можно? С годами, как понял аббат, тот обрёл двуличие и изворотливость, но неужели распад зашёл так далеко, что в самом мерзостном из своих деяний он начал черпать силы для разврата и стимулы для сладострастия?

Именно эти соображения, хоть и не проговариваемые, но понятные без слов, как уразумел Жоэль, до сих пор и мешали ему поверить в причастность д'Авранжа к творящимся мерзостям, хотя иногда странные подозрения и мелькали в его голове.

Неожиданно его пробрало холодом. Услужливое воображение нарисовало картинку: Камиль д'Авранж, саркастично улыбаясь, бросает ему из кареты: «Значит, девица приходила исповедоваться? Просто прелестно. Полночная исповедь, как романтично. Как же ты сохранил целомудрие, а?»

«Как же ты сохранил целомудрие…» А откуда он знает? Не потому ли, что два часа спустя овладел Люсиль? Аббат в ужасе вскочил, чуть не налетев впотьмах на постель Кастаньяка. Люсиль, вероятно, позаботилась о том, чтобы встретить бракосочетание целомудренной. Но нет, не может быть… Он имел в виду… имел в виду…

Нет, опомнился аббат. Дело в другом. Камиль наблюдал за мадемуазель де Валье и чутьём порочного человека гораздо раньше, чем он сам, понял, кто такая Люсиль! В этом-то всё и дело. Отсюда и эта уничижительная для покойной фраза: «полночная исповедь…» Камиль знал Люсиль, и знал хорошо. Он понимал, что ему, Жоэлю, предлагалась не невинность, но уже пятикратно восстановленный добрым врачевателем «цветок добродетели».

Не была ли Люсиль любовницей д'Авранжа? Жоэль бы этому не удивился. В отношении Люсиль аббат вообще ничему не удивился бы. Сам Жоэль не замечал с стороны де Валье никаких знаков внимания к графу, но ведь тайные связи никто и не афиширует. Но если она была любовницей Камиля – зачем же тогда д'Авранжу шляться по грязным притонам? Но точно ли он был любовником Люсиль? Аббат задумался и покачал головой.

Нет. Камиль лгал ему. Никаким женским вниманием он не избалован. Недаром же Кастаньяк назвал д'Авранжа уродом… И Розалин говорила… Жоэль попытался взглянуть на д'Авранжа, отрешившись от многолетнего знакомства, но тут почувствовал, что силы оставляют его. Всё. Довольно для всякого дня своей заботы. Ему надоело копаться в этой мерзости. Вот оно, великое преимущество сословия монашествующих – мерзость мира скользит мимо них, не задевая, ибо что может утратить ничего не имеющий? Не по зубам скорбям человеческим необременённый суетными связями житейскими! Жоэль деловито взбил подушку, улёгся, натянул тёплое стёганое одеяло, подвинув к себе любимого кота, прочитал молитву и под тихий храп Кастаньяка быстро заснул.