Текст книги "На кладбище Невинных (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Глава 9
«… ты многого не знаешь обо мне…»

На мессу собралось немало народу, в основном, простецов, но были и несколько аристократок, среди которых аббат узнал госпожу д'Эпине, никогда не пропускавшую его проповедей. Отец Жоэль в предшествующие дни не обращался к пастве, хотя знал, что от него ждут слова об ужасном преступлении: прихожане несколько раз спрашивали его мнение, но он молчал. Сейчас тяжесть его души, скорбные мысли и плотские слабости вылились наконец в тихих словах.

– Дети мои… Земля наша переживает ныне лютые времена смуты и искушений бесовских. Святыни попраны и оплёваны, кощунствующий еретик сеет плевелы, драконовы зубы неверия и сомнений, аристократия превратилась в банду бессовестных стяжателей, в душах людских оскудевает любовь, и, воистину, Господь, придя, найдёт ли веру на земле? Мы чувствуем себя бессильными и слабыми, но это только наше малодушие, упадок духа, немощь души.

Сильная злая воля страшна нам. Крайним проявлением её будет преступление, но сила воли в преступлении – есть слабость. Насильник избирает жертвой женщину, грабитель нападает на беззащитного, вор ночью пробирается в дом без хозяев, убийца из укрытия производит свой зловещий выстрел, – в этом нет никакого мужества. В преступниках только подобие силы, но на самом деле это трусливые слабые люди, которые позволили порочным мыслям пленить свою душу, и позорно поддавшись им, выбрали преступления, свойственные только трусам.

Все мы чувствуем себя немощными, испуганными взрывом бесовских страстей на кладбище Невинных. Но наша немощь обманчива. Слово Господа гласит: «Сила Моя в немощи совершается». Эта немощь – только осознание своей слабости и понимание, что без Господа мы бессильны. Осознаем же это, и пусть дух наш устремится к Господу – и Господь укрепит нашу расслабленную волю, дав нам силы противостоять злу…

* * *

После службы, уже сняв столу, орнат и альбу, аббат, покидая ризницу, заметно приободрился. На душу снизошёл покой. Жоэль возблагодарил Господа и уже отдавал было последние распоряжения аколиту и церемониарию, как неожиданно остановился позади главного алтаря, заметив в укромной апсиде тень.

По воскресеньям, за поздней обедней, эта апсида всегда оставалась пустой. Жоэлю показалось, что он узнал фигуру в коричневом плаще, и раньше глаз это поняла душа. Он отдал ключи и двинулся к выходу. Пройдя мимо ниши, понял, что не ошибся.

В тёмном простенке между колонн стоял Камиль д'Авранж. Рядом сидел согбенный старик, который при приближении священника с трудом поднялся и рухнул на колени, прося помолиться о несчастном Роже. Заметив язвительный и напряжённый взгляд Камиля, отец Жоэль догадался, что его сиятельство пришёл сюда специально для встречи с ним, ибо жил д'Авранж неподалёку от Арен Лютеции, далеко отсюда, и ему проще было бы зайти в Сен-Медар. При этом одного взгляда на нервное лицо Камиля д'Авранжа хватило для понимания, что свои догадки Жоэлю лучше держать при себе. Граф искал встречи, слышал его проповедь, но исповедоваться явно не собирался.

Впрочем, Камиль лгал на исповедях ещё в колледже.

Не обращая внимания на желчную насмешку д'Авранжа, священник спросил старика, в чём его нужда? Деньги? Нет, тот сводил концы с концами, да вот беда, скрутило его, а ведь живёт поставкой дров ко двору. Аббат, стремясь оттянуть разговор с д'Авранжем, возложил руки на голову старика и помолился о его здравии. Тот приник к руке аббата и медленно пополз к выходу.

Жоэль же, обратившись к д'Авранжу, выразил радость встречи, правда, весьма умеренную. Граф презрительно бросил, что был лучшего мнения о его проповедях, но аббат, кажется, даже не расслышал его. Они вышли из храма. На площади Сен-Сюльпис, провинциальной и уютной, как и на примыкающих улицах Гараньер и Феру царили благодушная тишина и нежная сырость. Пахло немного орехами, старой древесиной, хвоей и чуть ладаном.

Они направились к Сен-Северену. Аббат жил к востоку от Сен-Жермен, на границе Латинского квартала, на rue Saint-Andrе-des-Arts, одной из узких улочек, словно созданных для неспешных прогулок среди уютных фасадов старинных домов. Аббат часто в часы досуга прогуливался по окрестностям, забредая в очаровательный двор Роан с анфиладой крошечных внутренних двориков, бывшей частью крепостной стены при Филиппе Августе.

Однако сегодня досуга у него не было. Они вошли в дом и расположились в гостиной. Полуночник испуганно шмыгнул под кресло и, недоброжелательно озирая оттуда гостя, даже зашипел, когда Камиль д'Авранж попытался приблизиться. Аббат удивился: кот не был пуглив и никогда не прятался от приходящих, но теперь было заметно, что Полуночнику мсье д'Авранж куда как не по душе.

Аббат сел, ожидая, пока Камиль заговорит, решив сам не начинать разговора. Но гость долго молчал, зло косясь на огонь камина.

– Я случайно вспомнил, проходя мимо, что ты служишь в Сен-Сюльпис, – лениво солгал д'Авранж.

Он развалился в кресле в позе излишне вольготной, и аббат понял, что это игра – Камиль всегда, даже в колледже, сидел напряжённо, чуть наклонясь к коленям.

– Домик маловат, но ты, как я посмотрю, совсем не беден, – насмешливо бросил он, оглядывая обстановку, лепнину потолков, мебель и портьеры. – А впрочем, я и забыл: твой клан никому из своих бедствовать не даёт.

Аббат молчал, внимательно слушая Камиля. Он знал, что разговор, начатый со лжи, не всегда потерянное время, и понимал, что д'Авранжу нужно было сильно нуждаться в нём, чтобы искать встречи. Сейчас он просто ждал, когда эта нужда проступит.

– Ты, как мне кажется, поумнел, Жоэль, не правда ли? Не суетишься, не суёшься с проповедями. Ваше поповское сословие любит лезть куда не надо, но ты, видимо, не шибко ревностен, – по губам Камиля д'Авранжа скользнула высокомерная улыбка. – Я это оценил.

Аббат не дал себе труда даже поклониться, но не сводил глаз с бывшего сокурсника. Его молчание начало нервировать д'Авранжа.

– Ты тут недавно сказал, что я ненавижу себя за совершенное и боюсь ада, а за эту боязнь – ненавижу себя уже до презрения, а презрение влечёт меня к новым безднам… Это красиво звучало. Это вздор, но звучало красиво. – Он помедлил, потом зло продолжил. – Теперь я понимаю, что тогда поступил правильно. Если ни чувственность, ни ум, ни таланты не в силах победить женщину, мужчина должен хладнокровно прибегнуть к насилию, ибо самолюбие требует, чтобы он остался победителем. Я брал женщин везде – в будуаре, во время вечерней прогулки, в парке и в почтовой карете… И поверь, очень немногие приходят от совершившегося в отчаяние. К тому же они полагают, что, если взяты силой, то не совершают греха. Да и каждый знает, что множество женщин только и мечтают об изнасиловании. Насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение. Женщины всегда обожали меня.

На мгновение Жоэлю захотелось просто изувечить негодяя, но тут пламя камина внезапно разгорелось, осветив лицо д'Авранжа, постаревшее и осунувшееся, и аббат, напрягшийся было всем телом, расслабился. Гнев его угас. Неожиданно изменившимся, севшим и треснувшим голосом, почти шёпотом д'Авранж пробормотал:

– Все тогдашнее – просто нелепый случай, роковые обстоятельства, минутное помешательство. Я не хотел её смерти. – Он испуганно умолк, содрогнувшись всем телом. – Не молчи же, – уже почти взвизгнул д'Авранж.

Аббат пожал плечами.

– Случайность иногда вкрадывается в политические интриги, но не может быть ничего случайного в выборе чести или бесчестья. Зачем собственную низость выдавать за несчастное стечение обстоятельств? Ты одарён слишком большим умом, чтобы так заблуждаться.

– В обществе невежливо обнаруживать даровитость, Жоэль.

– А мы и не в обществе. Да тебе, похоже, уже и обнаруживать нечего. Ты больше не пишешь?

Тот апатично пожал плечами.

– Это перестало быть интересным.

Аббат удивился. В юношеские годы именно поэтическое дарование Камиля, свежесть рифм и мощь его стихов пленяли Жоэля, он восхищался поэзией д'Авранжа, и сейчас не понимал, что могло заставить того перестать сочинять. Но не спросил об этом, ибо заметил, что это не занимает собеседника. Тот же на новом перепаде настроения упорно возвращался к болезненной для него теме – то ли пытаясь оправдаться, то ли каясь.

– Ты должен понять. Я любил Мари.

– Я тоже.

– Я потерял голову.

– Или честь. Ты умножаешь сущности безо всякой нужды, предлагая слишком много объяснений для одной простой мерзости.

Д'Авранж поднял глаза на Жоэля.

– Ты говорил, что простил меня.

– Я простил свою боль каявшемуся, и моя боль ушла. Но сейчас я вижу откровенного подлеца, настаивающего на своём праве быть подлецом. Это я прощать не уполномочен. Это твои тяготы.

Камиль не возразил. Казалось даже, злые слова Жоэля пришлись ему по душе.

– Наверное. Нет, я редко вспоминал, просто… минутами. Больше из-за тебя. Скажи, ты принял монашество из-за этого? Ещё больше унизить меня?

Аббат откинулся в кресле, растерянно потёр лоб рукой, изумлённо глядя на бывшего сокурсника. Таких слов он не ожидал. Похоже, стези порока искажают не только души, пронеслось у него в голове, но и умы, наделяя их неимоверной примитивностью и удручающей пошлостью. Минуту назад он счёл этого человека нераскаянным грешником и закоренелым негодяем. Теперь подумал, что Камиль страшно поглупел.

Жоэль усмехнулся, но всё же попытался объяснить всё д'Авранжу, хоть и не ждал понимания.

– Уехав в Италию, я полгода жил на старой вилле деда в горах. Днём бродил по взгорьям, взбирался на уступы, уставая, я мог спать. Но иногда и усталость не помогала. Ночами я часами сидел в нашей домовой церкви, перебирал прах воспоминаний. Но что можно найти среди пепла? Дед видел, что мне не по себе, и послал по делам в Афины.

И вот, там, в щемящей надсаде афинского лета, где извечно слышно жужжанье пчёл долины Гиметта, – там я обрёл себя. Мои иссохшие веки смягчило слезами. Я понял. Человек начинается с горя. Моя скорбь научила меня пониманию чужой боли и несовершенства этого мира, но она растворилась в слезах и ушла. Там, в долине Гиметта, росли только дурман да цикута, но мёд гиметтовых пчёл ведь амброзиен, подумал я. Надо учиться у пчёл. Горечь скорбей, пройдя сквозь твою душу, должна претворяться в сладость, как мёд Гиметта.

Именно там во мне зазвучал голос, звавший меня, я ощутил, как неожиданно и мощно руки налились силой, как успокоилась душа – это Он коснулся меня. – Жоэль улыбнулся. – Глупцы ступают на стези монашеские от скорбей – и изнемогают, ибо туда можно прийти только к Нему. Я ощутил Его призвание. Семь лет я был абсолютно счастлив. Боль сердца смолкла, ликование и радость цвели на ланитах моих. Я ходил, не касаясь земли, и смеялся во сне. Ты лишил меня земного счастья, но наделил Небесным.

В эти годы я вспоминал о вас: Мари иногда приходила в снах, обещала встречу в Вечности, думал я и о тебе… Содрогался при мысли, в какой ад ты окунулся, жалел тебя и сострадал тебе. Был у меня и разговор с моим духовником о тебе. Это он, отец Доменико, сказал испугавшие меня слова, что ты всегда будешь ненавидеть меня за то, что мне же и сотворил. Но я простил тебя, Камиль.

Затаённое дыхание Камиля д'Авранжа едва проступало, он закрыл глаза. Потом лицо его исказила недоверчивая гримаса.

– Ты хочешь уверить меня, что счастлив в одиночестве?

Аббат улыбнулся.

– Временами мне тяжело. Особенно в последние годы – но это переносимо. Тяготы монашеского бытия – это только моё и Божье, и аще не отторгнет Он меня от руки Своей и ограды, я выдержу всё. – Жоэль снова стал серьёзен. – Но едва ли ты хотел говорить обо мне.

Камиль д'Авранж не шелохнулся и ничего не ответил.

– Я действительно по приезде не искал встреч с тобой, – продолжил аббат, – не хотел быть для тебя живым напоминанием о твоей низости. Доменико сказал, что великодушием своего прощения я могу только унизить тебя, милосердием сострадания отяготить, любовь моя будет подавлять тебя и простить мне их ты не сможешь…  – Лицо д'Авранжа побагровело. – Он сказал, что я не смогу спасти тебя… без тебя самого, а ты никогда не захочешь быть спасённым мною. – Аббат опустил глаза. – Я говорю тебе это, уповая, что ты поймёшь. Вернувшись, я увидел на твоём лице зримую печать порочности и… столь же явный след горя. Не пытайся уверить меня, что ты счастлив – любой осколок амальгамированного стекла скажет, что ты лжёшь.

Аббат не сказал бывшему сокурснику, что встретив его в Париже по приезде из Италии, просто не мог несколько минут поверить, что перед ним действительно Камиль д'Авранж, – таким неприятным, уродливым и истасканным показалось ему лицо Камиля. Счастье же преображает любое лицо, кладя на него отпечаток гармоничного покоя и умиротворённости, – тот отпечаток, который аббат видел на своём лице, когда давал себе труд заглянуть в зеркало.

Д'Авранж не ответил. Он и вправду до дрожи ненавидел де Сен-Северена. Ненавидел всю жизнь. Белокурый красавец, любимец преподавателей и сокурсников, он словно создан был, чтобы порождать неуемную зависть менее красивых и менее одарённых. Индиговая кровь подарила ему изящество и утончённость, способность к искромётным экспромтам и творческий дар слова, подавляющее мышление и молниеносность понимания сокровенного. Но всё было пустяком до тех пор, пока в отроках не проступила мужественность. Он никогда не простил Жоэлю любви Мари де Ретель, никогда не прощал и её смерть, в которой странным искажением духа тоже винил Жоэля. Он ненавидел его и за причинённое ему же зло, о котором не мог забыть, ненавидел и за поминутно ловимые ныне восторженные женские взгляды, обращённые на соперника. Бесило даже явное пренебрежение аббата этими взглядами. Но всё это меркло перед куда более злящим обстоятельством, ставшим поводом сугубой вражды – перед той всепрощающей любовью, с которой ненавистный Жоэль смотрел на него. Он не удостаивал даже ненавидеть его! Отказывался мстить! Дерзал жалеть!

Старик ди Романо знал жизнь. Любовь Жоэля и его милосердное сострадание разрывали эту душу в клочья.

Аббат же проронил напоследок сокровенное.

– В мире духовной свободы нет ничего, чего нельзя было бы избежать, Камиль. Я понимаю бремена твои. В роскошных гостиных, в изысканных одеяниях и дорогих экипажах я часто видел несчастные глаза, отчаявшиеся души, живых мертвецов. Законы бытия неизменны: что пользы человеку приобрести весь мир, если душа твоя мертва? Ведь ты понял это ещё тогда… Но любое, самое смертельное увечье души врачуется, ибо не хочет Господь смерти, но обращения грешного. Я люблю тебя, Камиль, пусть Доменико прав, но…

Камиль слушал молча, в оглушённом беззвучии, в котором тонули мурлыкание пригревшегося у ног аббата кота, тихий мерный стук часов и потрескивание дров в камине. Сердце его вдруг на мгновение смягчилось, глаза погасли и увлажнились. Он расслышал де Сен-Северена, несколько секунд молчал, потом покачал головой, глядя в пол.

– Ты… многого не знаешь обо мне.

– Надеюсь, ты не обгладываешь скелеты изнасилованных тобой девиц?

Аббат бросил эту фразу бездумно, походя, он не подозревал Камиля д'Авранжа в гибели Розалин, уверив себя в его невиновности. Бледность разлилась по небритым щекам Камиля, однако, глядя перед собой невидящими глазами, он спокойно, даже с лёгкой улыбкой, проронил:

– Нет, это пустяки. Пиры Тримальхиона, трапезы Лукулла. Разве я похож на каннибала?

– Мне трудно сказать, на кого ты похож.

У Камиля, как заметил Жоэль, снова изменилось настроение. Минутная слабость прошла, д'Авранж снова был зол и исполнен ненависти. Глаза его начали светиться, как болотные огни.

– Если ты подлинно ждёшь от меня сентиментальных слёзных покаяний – не дождёшься. В мире нет и не будет заповедей, определяющих моё поведение. Я хозяин жизни и ставлю грандиозную мистерию торжества своих стремлений, слежу за логикой триумфального развития страсти, сметающей всё на своём пути. Это и есть моя истинная вера. Самые бешеные вожделения плоти и самое грязное распутство порождаются одной только жаждой любви. И именно там обретается подлинное наслаждение. Но тебе этого не понять.

Жоэль сильно сомневался, что ему стоит выслушивать эти софизмы, слышанные уже стократно, набившие оскомину и ставшие банальностями, несмотря на то, что их носители считали себя людьми оригинальными. Почему все эти распутники, с удивлением подумал он, непоколебимо уверены, что обогащены каким-то особым опытом, пусть животным и всем доступным, но принимаемым ими за неповторимый и глубокий? Жоэль иногда встречал на высотах духа людей поразительной силы ума и мудрости, но среди развращённых и чувственных ему даже здравомыслящие не попадались. Либо мощь большого ума расплавит похоть, либо похоть подточит, как ржа, самый сильный ум, разъест его смрадной плесенью и превратит в ничто.

Но теперь аббат лучше понимал беду Камиля. Несчастье всех блудников в том, что ничего духовное занять их не может и, чтобы избежать смертной тоски, они нуждаются в чувственных удовольствиях. Мир духа неистощим и беспределен, но мир плоти слишком куц: всё забавы плоти скоро иссякают, ибо примитивны, однообразны и быстро преходящи. В итоге идущие дорогами похоти не оставляют следов в этом мире и гибнут в мире ином.

Душа Жоэля странно отяжелела от этого понимания, и тут же помутнела от нового озарения. Господи, как же опошлел, постарел, поглупел и обездарел этот человек! Чем он хвалится, чем пытается задеть его, что за вздор несёт? «Насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение…» «Ты принял монашество, чтобы унизить меня…», «самое грязное распутство порождается жаждой любви…» И это он говорил ему? Почти похвальба содеянным, проговариваемое равнодушие к Мари, чью жизнь он изувечил, и насмешки над ним самим?

Но слова Камиля не возмутили, а именно… странно разочаровали, даже утомили аббата. Если распутник осознал себя распутником и ужаснулся – он уже стал кем-то другим, но слушать подлеца, отстаивающего своё право быть подлецом и даже требующего уважения его принципов – это скучно. Но, может, это просто поза? Камиль болен, истомлён и потерян. Он не равен себе…

– Жажда любви? Любви надо быть достойным. Ты, которого к женщине влечёт лишь похоть, хочешь уверить меня…

– Что меня влечёт – меня не интересует, – перебил д'Авранж, – но я давно понял, что пик наслаждения достигается лишь в моменты свершения абсолютной блудной мерзости.

Аббат вздохнул. Камиль невольно проговорился. Да, он понимал, что творит мерзости. Но что это меняло? Теперь аббат въявь заскучал и преисполнился вялой тоской. Говорить было не о чем, и Жоэль внезапно ощутил странную горечь – горечь гибели последней надежды обрести на земных стезях друга, и тут же поразился себе. Каким же глупцом он был, надеясь на это? Почему его душа когда-то выбрала именно этого человека? Что это было? Незрелость духа? Неопытность сердца? Жоэль не понимал себя. Он ли повзрослел или этот человек подлинно деградировал? А, может, и то, и другое?

Камиль д'Авранж умолк. Он заметил выражение лица Жоэля, отстранённое и скучающее. Это неожиданно обозлило, ибо он совсем не такой представлял себе эту встречу. Ему казалось, что аббат взбесится и кинет ему наконец в лицо слова ненависти, злости и мести, но это скучающее вялое безразличие и тоскливое безучастие были для него безжалостней любых оплеух. Жоэль бесил Камиля д'Авранжа до нервного трепета.

Аббат же, горестно озирая Камиля, неожиданно в рассеянном недоумении вспомнил переданные ему Робером де Шерубеном посмертные слова Розалин. Ведь мадемуазель де Монфор-Ламори сказала почти то же самое. Бочка данаид… Да, похоже, бедняжка Розалин была права. Пустота, низость помыслов, жалкое субтильное убожество.

В Камиле подлинно нечего полюбить. И этот человек утверждал, что был любим? Когда он говорил об этом, неприятие смысла сказанного на минуту затмило для аббата его лживость. Д'Авранж лгал ему, понял Жоэль. С языка Жоэля невольно сорвались непродуманные, но искренние слова.

– Бог мой, а тебя, действительно, хоть когда-нибудь… хоть раз… любили?

Д'Авранж медленно поднял на него глаза и окинул аббата взглядом волка. Сен-Северен похолодел, поняв, что угадал, и эта угаданная правда почему-то задела его собеседника стократно больнее, чем всё остальное. Камиль, резко вскочив и на ходу бросив слова прощания, пошёл к двери.

Аббат не остановил его. Сегодня он говорил с мертвецом и глупцом, и, увы, это не было позой Камиля. Но что ему, Жоэлю, теперь до этого человека? Жалость осталась, но она проступила именно той гранью, о которой говорил ди Романо, мудрый и сведущий в движениях душ человеческих. Жалость не как проявление истинной любви и сострадания, но снисхождение к ничтожеству и жалкой немощи… Misero, squallido, insignificante, miserabile.

Аббат затосковал. Годы не прошли для него даром: он понимал, что душа его только что потеряла толику любви, и он обеднел. Оскудение не затрагивало личности, не разоряло, но потеря и мизера любви больно отозвалась в сердце.