Текст книги "На кладбище Невинных (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Глава 10
«… Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…»

День, когда среди публики виновных повлекли на площадь к воздвигнутым эшафотам, отец Жоэль провёл в храме. Народ охотно стёкся на ужасающее зрелище, на торжественное празднество законов. Уличные проповедники вещали: «Вместо пустых сожалений и жалости да торжествует мужественная нечувствительность, каковую внушает отвращение к злодеяниям, и каждый, видя в виновных врагов Божьих, да не обвинит казнящего за отмщение жесточайшее, но прозревает в нём справедливость закона. И каждый распространит повесть сию в недрах собственного семейства, раскроет детям и запечатлеет в их юной памяти образ преступления и возмездия, любовь к законам и к отечеству, уважение и доверие к властям».

Отцу Жоэлю весь день мерещились выброшенные на свалку обезглавленные тела, которые запрещено было хоронить на освящённой земле. Под вечер он покинул храмовые пределы и направился домой, однако, не сделав и сотни шагов, остановился. Два голубя весело прыгали по булыжной мостовой, похоже, тая в негромком грудном курлыкании любовное чувство. Увы, оно было грубо опошлено – их насмешливо и язвительно облаяла холёная болонка, в которой де Сен-Северен с изумлением узнал Монамура. Аббат огляделся в поисках хозяйки и тут же заметил её на скамье бульвара вместе с Одилоном де Витри.

– Господи, ну зачем, зачем им было это нужно? Чего им не хватало? – старик недоумевал, удивлённо разводя руками.

Аббат уразумел, что они вернулись с Гревской площади. Священник понимал, что ему всё равно придётся услышать все ужасающие подробности казни – не сегодня, так завтра, но предпочёл бы оттянуть этот срок. По обречённому выражению лица отца Жоэля графиня поняла, насколько мало он расположен слушать о произошедшем, и пощадила его.

– Рассказать-то и нечего, Сансеверино. Крыши всех близлежащих домов и даже дымоходы были облеплены людьми. Какой-то бедолага даже упал из окна на площадь, поранив других. Женщин было много, среди них немало в изысканных туалетах. Они не отошли от окон и любовались смертью осуждённых. – Она вздохнула. – Наш соплеменник был великолепен и доиграл Макбета до конца. В некотором роде я им горжусь. Недурён был и толстяк Габриэль. Остальные – полуобморочные, поминутно теряющие сознание, жалкие, воющие… д'Авранж рыдал, Руайан визжал свиньёй, виконт поминутно падал в обморок, но хуже всех был – к моему стыду – мой дорогой племянничек. Поэт просто обделался, в прах загадив эшафот. Некоторые говорили, что он-де «насрал на правосудие», но я не думаю, что этот поступок был продиктован презрением к юстиции.

Аббат перевёл взгляд на Одилона де Витри. Тот был явно не в своей тарелке, бледен и грустен.

– Никак не приду в себя. Тибальдо. Камиль. Реми. Габриэль, Бриан и Шарло. В чём причина? Люди, которые сидели с тобой за одним столом! Иногда восхищали, как Тибальдо… Бриан… он ведь так талантлив, Боже, а Шарль! И вот – начали пожирать людей! Колдуны-отравители, насильники, вампиры и убийцы. Вы что-нибудь понимаете, Жоэль?

Аббат кивнул.

– Зачем искать второго объяснения причины в случае, если и первое всё объясняет, дорогой Одилон? Помните Макбета? Геката ведь права, причём тут ведьмы? «Но горе в чём? Макбет – злодей без ваших колдовских затей, не из-за вас он впал в порок, он сам бездушен и жесток».

Тут по бульвару пронеслась ватага мальчишек с вечерней газетой. «Казнь колдунов на Гревской площади!» «Премьера в Комеди-Франсёз!» «Новая пьеса великого Вольтера! В главной роли – Анри Лекен!» Напротив них остановились две прогуливающиеся дамы в сопровождении господина средних лет, купившего газету.

– Что там, Жан-Поль? Премьера? Шестого числа? Надо приобрести билеты, мы с Дениз просто обожаем мсье Вольтера! Как он остроумен, как весел, как тонко подшучивает над предрассудками!

Аббат, глядя вслед удаляющимся, тяжело вздохнул.

– «Он сам бездушен и жесток…» Но если задуматься – в чём причина этого бездушия? Когда еретичествующий фигляр весело смеётся над «предрассудками», учит «наслаждаться жизнью» и «руководствоваться разумом» – понимает ли он, что в сонме читающих его с удручающим постоянством будут появляться люди – о, далеко не самые худшие! – тут вы правы, Одилон, далеко не самые ничтожные и пустые, – которые последуют его советам? Тибальдо. Камиль. Реми. Габриэль, Бриан и Шарло – неординарные, талантливые, умные. Что они делали? Считали предрассудками Бога, совесть и честь, наслаждались жизнью, весьма разумно и даже по-вольтеровски остроумно прятали следы своих забав.

Понимает ли этот фигляр Вольтер, что это он убил несчастную Розалин, мадемуазель де Валье, глупышек Женевьёв и Мадлен? Спросить об этом мсье Вольтера – сделает большие глаза, удивится. Разве он в чём-то виноват? – Аббат вздохнул. – Конечно, нельзя во всем винить этого гаера, ибо надлежит быть соблазнам. Но горе соблазняющим! Он не может не понимать, что зло его гаерского безбожия легко найдёт приют в бездушных, бесчестных душах, самоупоённых и горделивых, но продолжает свои кривляния!

Аббат с тоской уставился на отражение Сен-Сюльпис, дрожащее в луже истаявшего снега.

– Восстаёт вольтерьянствующий разум против Бога, веря, что своими силами сможет устроить человеческую жизнь на земле, и не понимает сам, почему вдруг в мире начинает господствовать страшные дьявольские силы… Находящиеся во власти этих сил сами даже не помышляют об их существовании, ибо воздействие дьявола парадоксально создаёт сознание, не допускающее веры в страшные дьявольские силы. – Аббат прикрыл слезящиеся на ветру глаза. – Мы идём, точнее, незримо сползаем к какой-то страшной бездне, из которой несёт смердящими миазмами разложения, гнили и тления, смрадом серы. В душах оскудевает Любовь. Чёрт знает из каких смрадных бездн выползают – и с каждым днём их всё больше – страшные существа, обугленные и зловонные, кои словно по волшебству преображаются в людей. Ад даёт им имя, богатство, красноречие – и они ядовитыми словами прельщают человечество. Соблазны от века одни и те же – плотские да скотские, манящие наслаждением, да лукавой прибылью, да величием горделивым. Да, всегда будут те, кто устоят! Подлинно Избранные, но… их всё меньше. А это значит, что эти, ныне обезглавленные, – боюсь, далеко не последние людоеды, которых нам доведётся встретить.

Графиня де Верней испуганно перебила аббата.

– Господи, Сансеверино, полно, вы словно пророчите.

Аббат усмехнулся.

– Упаси Бог. Не хватало мне только пророческого дара, и так целителем прослыл. Просто тяжело. Вы говорили, что я стыдлив. Да, наверное. Самый тяжкий стыд – это когда не можешь достойно защитить и утвердить то, чем жив, когда твои слова, в которые ты вкладываешь душу – кого-то просто смешат.

Отец Жоэль распрощался с графиней, Монамуром и Одилоном, получив при прощании от её сиятельства приглашение пятницу на жареного карпа по-провансальски. Приглашение принял. Медленно поплёлся домой, по дороге молясь о покое.

«Господи Иисусе, что со мной? Помоги мне, изнемогает во мне душа моя…» Он только вчера повенчал две пары. Анри и Паолин. Бенуа и Стефани. Жизнь не истощалась, несмотря на навалившуюся тоску после последнего разговора с д'Авранжем и рассказа старой графини о казни. Но в мире ощутимо становилось меньше любви. Она иссякала незаметными струйками, истаивала зимними сосульками, высыхала, оставляя потрескавшуюся землю и иссохшие души. Господи, что же это? Он боялся, что не сможет уснуть, что казнь подлинно станет для него, по последним словам д'Авранжа, неотступным кошмаром.

И ведь вот что жутко, пронеслось в голове аббата, он сам замечал отравляющее гаерское влияние вольтеровских писаний в Камиле, Бриане, де Конти, в жутком Тибальдо. Пропитавшись ядовитым духом еретической отравы, они творили откровенные и страшные мерзости. Но разве меньше заражена душа того же глупца Фабриса де Ренара? Ничтожного дю Мена? Пустого де Шатонэ? Разве не сеют эти смрадные писания – в книжонках по два су, изданные в чёрт знает в каких подпольных типографиях – ужасные зубы дракона, кои прорастут в своё время ростками адских боен и кровавых выродков? Ведь забавы Тибальдо и его компании – это, в общем-то, ублажение похоти да набивание карманов – самые низменные грехи аристократии. Но когда идейки Вольтера овладеют умами черни, тут и ди Гримальди не поздоровится. Чернь сметёт с пути и Тибальдо.

Отец Жоэль еле дополз до дома, попросил Галициано наносить воду в ванную. Оказалось, всё уже готово. Поблагодарить Франческо аббат смог лишь взглядом. Горячая вода обожгла замёрзшие ноги и руки, но не согревала, а лишь будоражила. Взвинченный и нервный, Жоэль вылез из ванны, вытерся, натянул пижаму и, торопливо проскочив в спальню, юркнул под тёплое одеяло, на котором уже давно, поджидая хозяина, лежал Полуночник. Аббат медленно согревался, глядя в окно. Галициано не задвинул шторы, и в просвет их вошла жёлтая луна, похожая на круг заплесневевшего сыра… или на отрубленную голову.

На душе аббата было тоскливо и холодно. Жоэль закрыл глаза, долго лежал в молчании, но сон не шёл. В спальню тихо, на цыпочках вошёл Франческо и возмущённо прищёлкнул языком. Он так и знал. Ни минуты даже не сомневался. Опять!

Галициано возмущался справедливо. На кресле у камина лежали белые пуховые носки аббата, которые тот, натурально, снова забыл надеть! Франческо покачал головой, выражая порицание забывчивости господина, потом отодвинул нагло разлёгшегося кота, осторожно присел на кровать и, выпростав из-под одеяла левую ногу отца Жоэля, принялся, ворча, натягивать на неё носок. Аббат наморщил нос и закусил губу: он боялся щекотки. Галициано, полагая, что господин уже спит, осторожно натянул другой носок на правую ногу. Заботливо подоткнул обожаемому хозяину одеяло сбоку, там, где оно сбилось, поправил подушку, снова подвинул к нему тёплого, мелодично урчащего кота, подбросил в камин дров, задвинул тяжёлые портьеры и тихо вышел.

Чудо. Пушистые носки сразу согрели ноги, тепло волнами заструилось по телу, потеплело на сердце, согрелась и душа. Полуночник благозвучно урчал, напевая свою ночную серенаду. В камине лучились поющие и потрескивающие дрова, струя приятную и лёгкую теплоту. Усыпляющий искрящийся костёр сухих поленьев и вязанки ароматного деревенского хвороста золотил комнату и тоже странно укреплял расслабленность озябшей души.

Аббат недоумённо пожал плечами, нежась на мягкой подушке под тёплым стёганым одеялом. Чего он, дурак, кликушествует? Иссякла любовь? И придёт же в голову такой вздор… «Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…» Веки аббата отяжелели. Через несколько минут он уже спал, тихо дыша и улыбаясь во сне.

Отцу Жоэлю снились бабочки.