Текст книги "На кладбище Невинных (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Глава 8
«Всё это были смутные догадки, расплывчатые подозрения, туманные предположения. А того, что довелось увидеть, я и предположить не мог…»

О поимке шести дьяволов в обличии человеческом за день стало известно всему городу. Чернь, как ни странно, особо шокирована не была. Похождения Сатаны были для неё скорее поводом для разговора, нежели реальным ужасом. Но пересуды о мерзавцах, творивших непотребное, не прекращались долго, радуя возможностью позубоскалить о ненавистных аристократах. Общество же было подлинно убито, причём как открывшимися тайными мерзостями, так и сословным позором. Но стыд света был особенно остро прочувствован несчастной маркизой де Граммон, для неё эта история закончилась печально: её салон перестал существовать, ибо хозяйку разбил паралич.

Некоторые имели бестактность упрекнуть маркизу в неразборчивости. Однако упрёк не был признан справедливым ни аббатом де Сен-Севереном, ставшим невероятно модным, ни графиней де Верней, заявившей, если бы слуги дьявола не походили на людей, они никого и не могли бы ввести заблуждение.

В кои-то веки нечто вполне разумное сказал и мсье Фабрис де Ренар, процитировавший интереснейшую книгу Иоганна Вейера. «Сатана обладает невероятной хитростью, острейшей проницательностью, несравнимым мастерством в плетении самых хитрых интриг и злобой беспредельной, безжалостной и непроходящей. Даже монахи, отрешённые от мира, искушаются им. Свет же и мирские люди – природное царство Сатаны, и кто в нём живут – в Сатане живут, и не войти с ним в соприкосновение для них столько же трудно, как окунуться в море и не намокнуть…»

Аббат делил теперь своё время между церковными службами и заботой о несчастной мадемуазель Стефани. Случившееся стало для неё, несмотря на открывшееся незадолго до того понимание, кем на самом деле является Камиль д'Авранж, страшным ударом, – внезапным, скорбным и горестным. Одно дело – понять, что человек, которого ты искренне любила годами, не слишком-то нравственен, и совсем другое – узнать, что он – сообщник банды убийц, выродков и содомитов, один из тех, кто «похоти ради ни в чём не постесняется».

Отцу Жоэлю легче было бы утешить мадемуазель в истерике, но истерики у Стефани не было. Глаза её были сухи, но она на глазах бледнела и чахла. Показания на суде Риго, Дидье Корвиля и аббата де Сен-Северена передавались из уст в уста, и хотя отец Жоэль настоял, чтобы Стефани оставалась в постели и не пустил её в зал суда, всё было тщетно, – посещавшие её подруги рассказали ей все ужасные подробности, теперь обнародованные. Мадемуазель была умна и поняла всё недоговорённое.

То, что д'Авранж был готов осквернить и её, доходило до разума, но не до сердца. За что? За высказанные ему упрёки? Сен-Северен понимал, что причина лежала где-то в пределах ненависти д'Авранжа к нему, ревности и боли, – ведь недаром же Камиль напился тогда до положения риз, но мадемуазель де Кантильен он об этом не сказал.

Бенуа де Шаван, как мог, старался отвлечь Стефани от скорбных мыслей, приближение Рождества тоже радовало, аббат упорно внушал девице мысль, что случившееся для неё – испытание на крепость духа, которое она должна выдержать, сестрица Анри де Кастаньяка Флоранс кормила бедняжку на убой, одновременно ликуя по поводу предстоящей свадьбы братца: тот сделал-таки по совету аббата предложение её подруге Паолин де Тессей.

* * *

На третий день после Адвента аббата в церкви нашёл Филибер Риго. Сержант осведомился о самочувствии отца Жоэля, рассказал о предстоящей казни, уже назначенной, и под конец сообщил, что один из заключённых выразил желание поговорить с ним.

Отец Жоэль закусил губу. Он понял, кто хотел видеть его, сознавал, что не сможет отказать Камилю д'Авранжу в этой последней просьбе, но всё его существо воспротивилось. Неожиданно он замер. А что если… что если… если эта встреча… Не взять ли с собой святые дары? Но если это всего лишь последняя насмешка Камиля?

Жоэль, несмотря на то, чему был свидетелем, многого в этой душе не понимал, но предпочёл бы вечное непонимание встрече с мысленно проклятым им.

Но нет, надо пойти. Он слушал д'Авранжа уже дважды. Послушает и третий раз. Тяжело вздохнул. Неожиданная мысль заставила аббата вздрогнуть. Господи, ему ведь предстояло встретиться со смертником. Все негодяи были, как он знал, приговорены к обезглавливанию, а не к колесованию. Колесо предназначалось для виновных в предумышленном убийстве, в разбое на большой дороге, в заранее обдуманном убийстве и в краже со взломом. Его же применяли к виновным в насилии над незамужней девушкой. Это была кара для лишённых дворянства, после того как их гербы чернили и разбивали перед эшафотом. Колесованные тела сжигались, безразлично, оставались они в живых или нет. Но по личному распоряжению министра юстиции, все выродки колеса избежали: постаралась родня каждого, не желавшая позора. Но что это меняло? Им предстояло умереть.

Да, аббат был согласен встретиться с Камилем.

* * *

… Жоэль вошёл в мрачный каземат, куда свет попадал лишь из крохотного оконца, рассеиваясь во мраке. Тёмная чугунная решётка делила его пополам, и по обе стороны её Риго распорядился поставить стулья. Всё это не диктовалось интересами дела, а всего лишь было данью уважения сержанта человеку, который вывел его на след убийц. Филибер уже знал, что о поимке негодяев было доложено королю, и его имя тоже упомянуто его светлостью герцогом Люксембургским. С его светлостью Риго состоял в отдалённейшем родстве через жену и никогда бы не дерзнул напомнить о себе, бедном родственнике, но сейчас об этом факте вспомнил сам герцог, хвастаясь перед его величеством. Знал Риго и о подписанном его величеством указе о его досрочном производстве и возведении – по особой милости – в дворянское звание. Милость была подлинно королевская. Подумать только, его сынок Жозеф – будет уже потомственным дворянином! И всем этим Филибер Риго был обязан отцу Жоэлю, с коим его столкнул в добрый час Господь у полицейских конюшен!

Камиль д'Авранж появился из теряющейся в темноте двери тюрьмы. Он был облачен в грубую куртку из толстой холстины, с отверстием со стороны спины и снабжённую длинными узкими рукавами, несколько превосходящими край ладони, в них была продёрнута верёвка, достаточная для того, чтобы стянуть рукав, но руки д'Авранжу развязали.

Теперь они смотрели друг на друга через решётку. Аббат не встал навстречу заключённому – не из презрения, его просто плохо держали ноги, и д'Авранж поспешил сесть на тяжёлый стул тёмного дуба, несколько отодвинувшись от стальных запоров железной клети.

– Так значит, ты действительно видел всё? И ты же навёл полицию на след?

– Да. Я поймал тебя тогда. Старик Леру рассказал, что видел кутежи в загородном доме де Конти. Я сказал тебе, что мне снится таможня Вожирар. Ты пошёл пятнами и взволновался. И я понял, что там всё и происходит.

– Да, ты отомстил мне сторицей.

Аббат пожал плечами.

– Я не знал. Я почти поверил, что ты непричастен к этим убийствам. Всё это были смутные догадки, расплывчатые подозрения, туманные предположения. А того, что довелось увидеть, я и предположить не мог.

– Как ни странно, верю. Но я хотел видеть тебя, чтобы ты мог понять. Это должно удивить тебя. На суде я смолчал. Дело в том, что причиной этих убийств был… ты. Не перебивай меня, – возвысил голос д'Авранж, хотя аббат не пошевелился. – Ты всё равно ничего не можешь сказать мне.

Аббат вздохнул, поняв, что ему предстоит выслушать не исповедь, но скорее похвальбу выродка свершённым. Их всегда тянет поговорить – Бог весть почему. Они изгаляются и упиваются своими рассказами, и глаза д'Авранжа тоже блестели упоением.

– Я говорил тебе, – начал он, пожирая Жоэля глазами, – что все эти годы я частенько забавлялся с женщинами и девицами. Ничего особенного. Пару раз я даже почти влюблялся, правда… без взаимности. Но влюблённость диктует странную робость и низводит наслаждение до поверхностного удовольствия, я же хотел упоения, жаждал восторга и экстаза и вскоре понял, что их даёт только разврат. Сентиментальные глупцы оспорят моё суждение, но что мне глупцы? Однако, до тех пор, пока я не встретил тебя после нашей столь долгой разлуки… я успел и утомиться, и пресытится. Я не лгал тебе – я почти забыл прошлое. Если ты будешь городить вашу церковную чушь о каком-то там раскаянии – умолкни. В этом мире некому каяться. Однако… едва ты приехал, ты что-то оживил во мне. Воспоминания… я вспомнил. Точнее, я и без того часто вспоминал о том минутном могуществе, когда усилием воли я смог получить желаемое. Сколько раз я после пытался – и был бессилен. Но вот – стоило тебе появиться… Это было на вечере у герцога Люксембургского. Розалин де Монфор-Ламори…  – д'Авранж судорожно улыбнулся. – Красотка. Я возжелал её, но она была холодна, как кочерга. И вдруг… Я увидел её глаза… глаза, искрившиеся влюблённостью, первым цветом юности. Она подошла к тебе, и ты встал ей навстречу. Я слышал её слова… она сказала, что сутана выделяет тебя из толпы, а красота из сотен лиц. Ты помнишь? – Глаза д'Авранжа налились кровью.

Сен-Северен помнил. Он не видел в рассказе Камиля ничего значимого, но не мог не вспомнить слова де Витри. Да, нелюбимые и нежеланные, эти мужчины бесновались, не понимая, что нелюбимыми их делает отсутствие любви в них самих. В итоге они не могли обрести подлинного мужества и теряли человечность…

– Я слушал ваш разговор, – продолжал Камиль. – Ты красноречив… когда хочешь. Она спросила тебя, почему нынче в моде такие блеклые цвета? Цвет костюма – отзвук горячки крови, ответил ты, и если кровь течёт в жилах эпохи могучими волнами, то её цвета – пурпурно-красный, изумрудно-зелёный и фиолетовый, ныне же сила истощилась, остались только лишённые творческих порывов сомнения. В моде блошиный цвет. Она слушала, улыбалась, кивала. Как и Мари… Она влюблялась в тебя. О, я видел… она сказала, что ревнует к Господу, который забирает себе самое лучшее! Я почувствовал, что страстно вожделею её и снова… снова ненавижу тебя.

Аббат бросил на собеседника потемневший взгляд.

– Ты считал, что я, несмотря на обеты, воспользуюсь девицей?

Д'Авранж усмехнулся, презрительно махнув рукавом тюремной рубахи арестанта.

– Нет. У каждого – своя гордыня. Твоя – в том, чтобы устоять, только и всего. Но я вновь ощутил свою дьявольскую мощь. Я попробовал для начала внушить девице мысль, что ты подлинно влюблён в неё и хочешь сложить сан и жениться на ней. У меня получилось! Я приказал ей отправиться к портнихе и заказать свадебное платье. Она сделала это! Потом я увидел её в гостиной маркизы и приветствовал весьма любезно, но она едва взглянув на меня, быстро подошла к тебе. Я видел её глаза. Сон и явь двоились в ней, и она их уже не различала! Она сказала, что видела в Шуази портрет человека в красном. Ты ответил, что это Галеаццо и пошутил, что вообще-то, многие французы уверены, что все итальянцы на одно лицо. Она, уже влюблённая в тебя до безумия, заметила, что твоё лицо совсем не похоже на итальянские лица, и ты снова отшутился. Она попросила разрешение взять тебя в духовники, она хотела поговорить с тобой наедине. Ты согласился. Я понял, что овладел её душой. Но разве мне была нужна душа? За эти годы я близко сошёлся с Реми де Шатегонтье. Мы понимали друг друга. Едва он увидел тебя, как возненавидел.

Аббат вдохнул.

– Господи, этот-то за что? Ненависть рождается не на пустом месте. Не возненавидел же он де Конти или тебя…

Д'Авранж усмехнулся.

– Ты хочешь вынудить меня признать, что я и Реми просто завидовали тебе? – Он закусил губу. – Ты что-то, я помню, говорил об этом. Что гордыня порождает зависть, а зависть – ненависть? Не знаю. Я никогда не признаю, что ты превосходишь меня. Но меня бесило… и Реми тоже… Есть нечто нестерпимое в преимуществе, оказываемом на твоих глазах другому.

Аббат кивнул.

– Я замечал, когда признаки антипатии его милости проявлялись во всей полноте.

– Он не очень-то и скрывал их. И вот – я рассказал виконту, что могу полностью лишить девицу воли – и предложил ему полакомиться вместе. Ремигий, как ни странно, не любит девиц – слишком многих пришлось чинить, как он выражается. Таким образом наши интересы не противоречили друг другу. Однако, Ремигий сказал, что подобная забава, если объект её – не поломойка, но девица из общества, может дорого обойтись. Необходимо было безопасное место для забав, и лучшего, чем загородный домик де Конти, для этого не найти. Он бывал там.

– Так значит… вы… не планировали убийство?

– Нет, – пожал плечами д'Авранж. – Реми даже предлагал поставить дело на поток – договариваться после с оными девицами – ведь ни одна не осмелится никому ничего рассказать, штопать их, и, шантажируя, требовать, чтобы те открывали нам дорогу в дома, где можно хорошо полакомиться новыми красотками. Я бы не стал убивать.

Глава 9
«Избранники Бога избираются Им. Избранные Смерти тоже должны быть избраны самой Смертью…».

Аббат глубоко вздохнул. Он всё же не сильно ошибся.

– Но кто предложил то, что было сделано? Тибальдо?

– Да. Ты понял. Да. С его светлостью Реми переговорил в присутствии Лоло де Руайана, Бриана де Шомона и Тибальдо ди Гримальди, кои не интересовались женщинами. Банкир неожиданно заметил, что не настолько же Реми и я сошли с ума, чтобы оставлять после девицу в живых? Всё равно мне не удастся вечно держать её в своей власти – рано или поздно какая-нибудь чёрт знает что и кому скажет, истерички непредсказуемы и ситуация станет опасной.

Я понял, что он в чём-то прав. Тут ди Гримальди неожиданно заметил, что рациональнее и умнее совместить приятное с полезным, развлекаться только с теми красотками, смерть которых будет полезна каждому. Шесть человек способны обеспечить алиби друг другу. Сам же он заметил, что на движущиеся объекты не претендует, но всегда интересовался… любовью после смерти. Он мистик. Брибри робко спросил, не шокирует ли остальных небольшое кровопускание, он с детства любил вкус крови. Лоло настаивал на своём праве покончить с девицей, – убийство женщины возбуждало его.

Но, в общем-то, при сопоставлении интересов выяснилось, что они ни в чём не противоречили друг другу. Я настаивал на своём праве быть первым, Реми великодушно соглашался быть вторым, и вообще, интересовался любовью Венеры Калипиги, Брибри со своими вампирическими склонностями вообще никому не мешал, Руайан брал на себя обязанность прикончить девицу, потом наступала очередь банкира, а что до герцога де Конти, то его светлость, услышав от кого-то из путешественников по Новому свету о вкусе человечины, загорелся желанием её отведать. Что до любви, то он предпочитал снадобья Ремигия и развесёлых потаскушек пожирнее.

Однако был ещё один неприятный момент – куда девать труп? Реми предложил сжигать его в гашённой извести, как я теперь понимаю, это был бы наилучший выход, но Руайан заметил, что если труп оставлять на кладбище, предварительно обработав участок особой смесью, уничтожающей следы, это будет возбуждать нервы почище дуэли. Реми знал, о чём речь, – эта смесь отбивает нюх собак и безумно ядовита. Задуманная как развлечение забава начала отдавать криминалом, но меня это действительно странно развлекало, волновало нервы и возбуждало.

Разрабатывал все детали Тибальдо ди Гримальди, методично распланировав первую забаву так, словно намечал детали званого ужина. И вот за пару дней до дня всех святых мне удалось выманить девицу, только что вернувшуюся с бала, из дому, посадить в карету де Конти и привезти в загородный домик. Я не знал, насколько увеличивается наслаждение, отражённое в чужих глазах. На глазах пятерых своих сотоварищей я овладел девицей и пришёл в неменьшее возбуждение, наблюдая за Реми. Шуточки Брибри позабавили. Руайан с наслаждением покончил с ней, и когда тело остыло, оно продолжало наслаждаться с банкиром. Герцог же, отведавший человечины, пришёл в полный восторг.

Аббат почувствовал, что его начинает подташнивать.

– Господи…

– При чём тут твой Господь? Твои истины – фикция. Не каждый, кто не верит в Бога, обязательно людоед, поверь. Реми, например, никогда не участвовал в таких трапезах. Да и я, в общем-то, тоже. Мясо не слишком-то вкусное. Я предпочитаю свинину. Я, кстати, уже с первой же девицей передал тебе привет, вырезав крест на её спине, жаль, ты не догадался.

Сен-Северен всё же справился с дурнотой.

– Стало быть… Изначально речь шла только о плотских забавах, а не о деньгах?

– Ну почему же? Тибальдо сразу сказал, что потеха должна окупаться чистоганом. Руайан заранее прикинул, что старуха после смерти дочери долго не протянет, а триста тысяч лишними не бывают. Говоря по чести, это-то и стало в дальнейшем камнем преткновения. Реми разозлился, что Лоло так легко сумел поживиться. Но проблема была во мне. Я мог овладеть душой только той девицы, которая влюблялась в тебя.

– Но как же… Ведь Люсиль, насколько я понял, не была девицей, кроме того, весьма тепло отзывалась о Реми.

Камиль удивился.

– Ты и это знаешь? Да. Но она недооценивала самолюбие Реми. Он несколько раз выручал её, но она, хоть и весьма высоко ценила его услуги, считала виконта уродом. И, понятное дело, отказывала ему. Ремигий такого не прощает, а тут, кстати, он первый и заметил, что бабёнка втюрилась в твою смазливую рожу. Он сам и потребовал, чтобы она стала второй жертвой Сатаны. Его горячо поддержал и банкир: земля под развалюхой де Валье после того, как рядом построился Субиз, сильно вздорожала, а сама девка так надоела ему просьбами о деньгах, что он, похоже, был готов наплевать на свои высокие мистические убеждения и отыметь мерзавку сам – и даже при жизни. Но в итоге – не захотел поступиться принципами. Или не смог, не знаю.

Аббат с трудом сглотнул комок в горле.

– Он артист.

Камиль кивнул.

– Это есть. Он всегда говорил, что в жизни главное – искренность. Если научиться артистично изображать её, успех обеспечен. Но у него-то талант подлинно божественный. Не человеческим хотением… Такому не научишься. И размах у Гримальди шекспировский и склонности запредельные. Ему и Борджа по колено. Я возбуждался, наблюдая за Реми, но банкир меня после акта любви с Розалин стал пугать, а я куда как не боязлив. Но когда Люсиль узнала дорогого опекуна…  – Камиль едва не прыснул. – Казалось, эту бабёнку ничем не удивишь и не испугаешь, но тут…  – Он снова усмехнулся, видимо, припомнив лицо Люсиль. – У неё, орущей, как шлюха с панели, язык отнялся, когда её дорогой опекун выступил на авансцену и дал знак Руайану. Я-то ничего не получил на этом развлечении: перештопанная невинность не возбуждает, зато Ремигий здорово отыгрался, несмотря на дикие вопли мерзавки. Самолюбие мужчины задевать не нужно, тем более такого, как Реми де Шатегонтье. Он мало того, что надругался над девкой, так и излупил её до полусмерти – к вящей радости его светлости. Тот сказал, что отбивные будут только вкуснее. Но пир ему испортил чёртов вурдалак Брибри, присосавшись к дорогой Люсиль так, что мясо вышло после сухое, как подошва. Этого герцог, несмотря на добродушие и отходчивость, простить Шомону не мог неделю. Не слушал никаких извинений барона. Сказал, что подобный проступок свидетельствует об отсутствии чести, совести и вообще, о полном моральном разложении. И это верно. Шомон – себялюбец и эгоист!

Как ни странно, аббата это даже позабавило. Надо же, оказывается, у этих добродушных и отходчивых упырей есть свои представления о чести и даже свои принципы. Раньше он такого и вообразить бы не мог. Но было и ещё кое-что, подлинно заинтересовавшее Жоэля.

– А ди Гримальди… он как-то обосновывал свои склонности?

– Когда был трезв, то говорил, что это абсурдный бунт против конечности существования, конфликт личной воли с силами никому неподвластными, последнее проявление фундаментальной веры в вечную телесную гибель в бестелесном бессмертии, месть за смертность и распад. И прочий вздор в том же духе. А когда напивался, то просто изрекал, что чрезмерно горячее лоно и страстные содрогания женщины мешают ему во время акта любви предаваться глубоким размышлениям о сути искусства. Он-де всегда любил покой. А кто покойнее покойниц?

Аббат кивнул. Он, если и не все понял, то больше ничего и не хотел понимать. Но д'Авранж рассудительно и спокойно продолжил.

– Весьма разумно было бы предположить, что катафалк, гроб, траурная материя призваны настраивать на торжественный лад и убивать желание, однако в определённых кругах все это погребальное великолепие, напротив, считается самым элегантным возбуждающим средством, самым испытанным и сильнодействующим из всех изысканнейших афродизиаков. Не знаю, где впервые Тибо это попробовал, но практиковал последние лет десять, скупая трупы у гробовщиков. Но он…

– … безумен?

– С чего ты взял? Несколько… бережлив, рачителен. Ты бы с твоими поповскими суждениями сказал бы «скареден», или «жаден», или как это там у вас? Это удовольствие обходилось недёшево, к тому же тело не всегда было эстетично, а тут – мало того, что и труп – свежайший, и раскошеливаться не приходилось, так ещё и финансовая прибыль немалая. С какой стороны не посмотри – чистая выгода. Он это просчитал моментально и организовал всё просто блестяще. На смерти Люсиль он нажил продажей участка треть миллиона ливров, а удовольствие от совокупления с покойницей назвал и вовсе… бесценным.

Аббат почувствовал, что устал. Устал слушать этого урода, устал дышать ледяной сыростью каземата, устал смотреть на сизый металл решётки. Но не уходил.

– А несчастная Женевьёв обогащала де Шомона?

– Да… но это пустое. Здесь мы сцепились с Реми. Он требовал Стефани. Это почти двести тысяч ливров. Он хотел купить имение в Анжу, ему не хватало, деньги нужны были срочно.

Жоэль поглядел на д'Авранжа.

– Но ведь тогда Стефани жила ещё дома. Что тебе помешало?

Камиль поднял глаза на Жоэля. Долго молчал.

– Тогда я не готов был отдать её.

– Почему же потом эта готовность появилась? Я думал, что она хоть немного… дорога тебе. – Аббат поморщился, как от дурного запаха. – А впрочем, ты прав. Что я несу, дурак? Что такому, как ты, может быть свято?

– Умолкни! Ты подчинил её себе! – взорвался д'Авранж. – Ты отобрал последнее, что мне было дорого! – Сейчас глаза д'Авранжа метали искры. Было понятно, что он задет не по касательной. Он подлинно бесновался.

– Разве я осквернил, обесчестил, убил её, силы небесные?!

– Ты сделал хуже. Я… любил её. Но ты своими мерзейшими проповедями добился, чтобы она возненавидела меня, меня, которого любила! Как же я ненавижу тебя, – д'Авранжа затрясло. – Ты сделал это, понимая, что она – единственное, что мне дорого! Ты просто хладнокровно отомстил мне, отнял её, завладел её душой, потом заподозрил меня, выследил, донёс и добился своего. – Взгляд д'Авранжа почернел. Он затрясся в страшной конвульсии. – Мерзавец, будь ты проклят, но знай, ты отныне не заснёшь ночами, ибо я не дам тебе покоя, пока не уведу с собой!!!

Жоэль почувствовал себя бесконечно усталым. Это непонятное утомление пришло невесть откуда, навалилось и давило душу. Воистину, входя в ценности и оценки таких душ – словно входишь в иное измерение, переступаешь через раму в глубины кривого зеркала, и искажения амальгамы корёжат тебя самого. Аббат затосковал. Он подумал, что вполне может и уйти – всё равно этот обвиняющий его в воображаемой низости подлец, даже зная, что пойдёт на эшафот, никогда не раскается в содеянном. Камиль ведал, что творил, всё понимал, но считал и считает себя вправе творить, что вздумается. Изолгавшийся, изгаляющийся и глумящийся, обвиняющий и проклинающий, осознает ли он мерзость совершенного им самим? Жоэлю казалось, что этого понимания в д'Авранже нет. А впрочем… Жоэль же сам назвал его сначала грешником, потом глупцом и мертвецом. Так чего же он ждёт от того, чья душа давно разложилась и протухла в распутном, блудливом теле? Аббат словно уснул. В памяти почему-то всплыл Одилон де Витри.

– «Мужчине надо быть любимым, чтобы ощущать себя человеком, обделённость любовью чревата для иных страшными последствиями…» – пробормотал он вдруг.

– Что? – Камиль уставился на него сквозь прутья решётки. – Что ты сказал?

– Это не я. Это сказал де Витри. Он, в принципе, не ошибся, когда предположил, что причина убийств в обделённости любовью. Только я понял это не до конца и – не совсем верно. Это не вас обделяли любовью. Это вы обделены ею… Это не одно и то же… В душах, оскудевших Любовью Божьей, откуда вера, жалость и человечность? «Во многих оскудеет Любовь…» Господь же говорил… «Во многих оскудеет Любовь…».

Аббат встал.

– Я, пожалуй, пойду, – тихо сказал он и пошёл к выходу. У двери обернулся. – Прости меня за всё, что я невольно сделал тебе. Если я причинял тебе боль – то делал это ненамеренно. Моё же прощение – тебе не нужно. Я не хочу видеть… Я не приду на площадь. Прощай, Камиль. – Больше всего он хотел оказаться сейчас за стенами этого каземата, увидеть человеческие лица и холодное зимнее солнце. Неимоверным напряжением воображения, которое отказывалось служить, Жоэль пытался представить бокал с коньяком, жареную курицу, горящие поленья в камине – что угодно, лишь бы зацепиться мыслью за что-то совсем обыденное, простое, но не получалось.

– Ты действительно думаешь, что меня казнят, идиот? – донёсся до него насмешливый шёпот д'Авранжа. – не дождёшься. – Аббат снова обернулся. Камиль пожирал его взглядом через прутья решётки, – Ничего ты не дождёшься… Но остановись. Ответь мне только на одно. Ты ведь сам… ты проговорился… Что ты sensibile… Ты ведь тоже одарён этим? Ты ведь… я чувствовал… Ты тоже избранный? – Жоэль в недоумении обернулся и ошеломлённо смотрел на Камиля д'Авранжа. Тот лихорадочно продолжал. – О тебе говорят, что ты наделён даром… Я не мог воздействовать на тебя, как ни пытался, но когда ты смотрел на меня… Ты ведь делал это, да? Меня давило. Я же чувствовал…

Аббат подумал, что говорит с помешанным. И этих-то упырей, мужеложников, труполюбов и людоедов он считает избранными? Сен-Северен пожал плечами и сделал несколько шагов к двери.

– Стой же! – неожиданно в спину Жоэлю ударилось что-то вроде камешка. Аббат удивлённо обернулся. У его ног лежал перстень, совсем простой, серебро с чернью. Зачем Камиль бросил его в него? Жоэль перевёл глаза на заключённого и в недоумении замер – д'Авранж был бледнее стены и тянулся дрожащей рукой сквозь прутья решётки. Аббат понял, что тот просто взмахнул рукой, пытаясь остановить его, а перстень соскользнул с исхудавших пальцев.

Жоэль поднял его. Д'Авранж по-прежнему тянулся к перстню. Аббат повертел его в руках. Он видел такие в Италии, в них носили ароматическую смолу. Неожиданно всё понял – нечаянно, озарением. Так вот почему д'Авранж с таким презрением говорил о смерти! В перстне – то, что без мук и покаяния отправило на тот свет отца и брата виконта де Шатегонтье! Как он мог спрятать его? Почему их не обыскали?

Глаза его встретились с глазами д'Авранжа, мысли Жоэля остановились. Аббат, как все чада Божьи, избранные Его, не умел ненавидеть. Но вот, ди Романо и тут оказался провидцем. В душу Сен-Северена медленно, подобно холодной струйке ртути, вливалась ледяная злость, омерзение к негодяю, ненависть запредельная. Мари… Розалин… Стефани… Он хладнокровно надел перстень себе на палец. Зло усмехнулся.

– Я возьму его на память о тебе, дорогой Камиль, вместе со смертью, что в нём находится. Это отучит тебя от презрения к ней. Избранники Бога избираются Им. Избранные Смерти тоже должны быть избраны самой Смертью, а не избирать её по своему произволу. Разница-то, может и незначительная, misero, но пренебрегать ею не стоит, – и, не слушая раздававшиеся за спиной яростные вопли заключённого, аббат прошёл в коридор каземата и захлопнул за собой дверь.

Он вышел в тюремный двор и кивнул Риго, который был рад поболтать с ним. Отец Жоэль хотел было спросить, обысканы ли камеры и удалены ли предметы, могущие облегчить самоубийство? Но пароксизм ненависти, заставивший его отнять у д'Авранжа последнюю возможность уйти безболезненно и высокомерно, не удержался в душе Жоэля, иссяк, словно вода в решете, и миновал. Самоубийство не было бы гибельно для этой души, ибо душа д'Авранжа давно была мертва.

– Как они? Хоть кто-то… кается?

Риго опустил глаза в землю.

– Я видел злость де Шатегонтье, отвращение и страх перед карой у Шомона. Лучше всех держался мсье д'Авранж…  – Аббат опустил глаза, поняв, что с сегодняшнего дня положение изменится. Он отнял силу д'Авранжа. – Было и два преступных покушения, внушённых одиночеством и отчаянием.

– Кто?

– Мсье де Руайан и мсье де Шомон. Сейчас за ними следят постоянно, днём и ночью, через сменяющих друг друга караульных, полицейских чиновников или агентов, назначенных начальником караула. Все связаны, в смирительных рубахах.

– А Тибальдо ди Гримальди?

Глаза Риго вспыхнули и потухли. Он покачал головой.

– Жду-не дождусь казни. Это и вправду чудовище. Не утратил ни сон, ни аппетит, потребовал свечей, читает…

– Писание?

Риго нервно вздохнул.

– Романчик мсье Пиго. Пошлейший, откровенно развратный. Я догадывался, что большинство людей в глубине души презирает добродетель и плюёт на честь, но столь явного пренебрежения ими никогда не видел. Д'Авранжу предложили позвать священника. Сказал, что обойдётся без бредовых напутствий, потом вдруг попросил позвать вас.

Распрощавшись с полицейским, отец Жоэль, миновав арочные ворота, оказался в гуще парижской толпы. Было тепло. С неба срывался снежок, но, не долетая до земли, таял. Отец Жоэль зашёл в серый проулок, снял с пальца перстень и нащупал крохотную пружинку. Под печаткой был махонький кусочек странного серо-чёрного вещества. Аббат вытряс его топкую грязь и старательно растёр по булыжной кладке сапогом. Потом брезгливо закрыл перстень и, пройдя два квартала, швырнул его в Сену.