Текст книги "Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

   Аристарх предался мутным размышлениям. Сказать отцу? Это было немыслимо. Пожаловаться тетке – ещё большая нелепость. "Эта" прекрасно понимает, что он никому ничего не скажет. При новой мысли о Юлии его начало знобить. Что с ним теперь будет?

   Неожиданно где-то в деревьях за мостом раздался голос, и он вскочил. Это был голос "этой". Она, то ли встревоженная его исчезновением, то ли движимая всё той же полночной похотью, искала его. Вот она появилась хлипких мостках, увидела его. Их разделяло два десятка шагов. Аристарх не хотел, чтобы она их преодолела. Она не подойдет к нему. Сабуров резко дернул ремень винтовки и сжал лаковый приклад, в прорези мушки показалось жирное тело, его ударила волна странного возбуждения, но не юношеского возбуждения плоти, испытанного ночью, а лихорадочной взвинченности всего тела, возбуждения охотника, увидевшего тигра.

   ...Сабуров умолк. Его рассказ прервался. Корвин-Коссаковский, сидевший рядом в каменном молчании, пошевелился.

   –Вы стреляли?

   Сабуров утомленно потёр лицо рукой.

   ...Она, видя его лицо и позу, вздрогнула, сдвинулась с мостков, и вдруг, нелепо взмахнула руками, исчезла. Берег закрывал от Аристарха омут, он опустил ружье, медленно на ватных ногах миновал несколько саженей, отделявших его от берега, и видел, как дебелое тело и мокрый хвост пепельных волос мелькали в стремнине. В Чёртовом омуте дно немереное – это он слышал от местных. Вдруг из воды появилось ее мокрое страшно перекошенное лицо наполовину закрытое волосами, трепещущая рука пыталась схватить бревно мостовой опоры. Окаменев, Аристарх смотрел на руку, которую отделяло от приклада десять дюймов. Тело исчезло под водой только несколько минут спустя, последней мелькнула в воде рука с судорожно растопыренными пальцами. Аристарх поднял глаза к небу, и его ослепила вспышка на востоке. Встало солнце. Неразрешимое и смрадное бремя, неожиданно вошедшее в его жизнь и исказившее её, так же неожиданно и исчезло. Он стоял недвижим, словно околдован странным чувством силы и ликования, ощущением невесомой легкости полета и полного самозабвения. На миг ему показалось, что он вознесен над землей и абсолютно счастлив.

   Потом счастье медленно погасло, растворилось в тревожном беспокойстве. Он опять мыслил отчетливо, как часовой механизм. Снова вскинул ружье, зажав под мышкой приклад, перегнул ствол пополам. Пуля была на месте, но, щелкнув затвором, он все же понюхал и дуло. Пахло чистой вороненой сталью.

   –Я не стрелял, нет. Она упала от испуга, я не стрелял. Не стрелял. – Он помолчал и с силой продолжил, – но выстрелил бы, сделай она хотя бы один шаг ко мне. Я мог протянуть ей руку, мог дать схватиться за приклад. Но никогда бы не сделал этого. Я не хотел, чтобы она жила.

   –Что было потом?

   ...Аристарх понимал, что выстрелил он или просто вскинул ружье, напугав утонувшую, – она погибла по его вине. Отказ помочь усугублял вину. Но это понимание не обременило его, а лишь породило мрачное злорадство. Он пошел вдоль реки назад, по течению, остановился у запруды, положил ружье, разделся, дрожа, вошел в воду. Она пахла свежей тиной. Окунулся с головой, вспомнив иорданское купание в проруби на Крещение. Мужики и парни покрякивали и погружались с головой, мне же отец не позволил, но обещал, что на будущий год разрешит. Он омывал себя в лесной речушке, как в Иордани, но представив как утопленница, обернувшись русалкой, утаскивает его в бурую тину, поплыл к берегу.

   Потом он долго сидел на скамье в парке. В него медленно входило нечто ледяное и гнетущее. Он – убийца? Откуда-то всплыло тягостное слово "палач", он взвесил та губах его тяжесть. Ему по-прежнему не было жаль ее. Но палач – не убийца, он исполнитель приговора. Последняя судебная инстанция, только и всего. Но кто вынес ей приговор? Никто. Ни суд человеческий, ни суд Божий. Это он приговорил её к смерти. Но кто поставил его судить? Мысли его путались.

   Через два часа, найдя кухарку и сказав, что после завтрака уезжает, велел запрягать. Старуха сонно покрутила головой, посетовала, что он так рано едет, спросила, где Зинаида Ильинична? Он пожал плечами. Он не считал, что солгал, разве он знал, где она? Острое и болезненное ощущение осквернённости прошло, минутное счастье возмездия растаяло, ощущение вины тоже ушло, уступив место ледяному бесстрастию. Он последний раз окинул глазами зал с лепниной потолка и изящными креслами, рояль и диван, освещенный утренним солнцем, и даже не поморщился. Казалось, долги уплачены.

   Но обратный путь под скрип рессор тарантаса снова смутил его. Он был умён. Отец говорил, что он родился умным. "Эту" может вынести течением на отмель уже сегодня. Кто видел, точнее, кто мог видеть в предрассветный час его, идущего к омуту? Случайный пастух? Сосед по имению? Дачник?

   Что делать? Рассказать отцу правду? Как? У него больное сердце. Это убьет его – особенно, когда он узнает о Юлии. Сам он не мог предать Юлия – тот ничего не сказал о случившемся даже ему. Просто сказать, что видел, как несчастная Зина Ильинична оступилась на мостках, а он пытался помочь, но не смог? Почему же он сразу не поднял людей? Нет. Все вздор. На омуте никого быть не могло. Даже если его и видели идущим в лесок – ну, и что с того? Они могли сто раз разминуться. Недоказуемо. Выстрела не было – он не стрелял, снова уверил он себя, а уж спасать эту лярву и вовсе было смешно.

   Тут Аристарх снова брезгливо поморщился. А почему он оправдывается? Снова вспомнив произошедшее накануне, содрогнулся. В памяти всплыл и горячечный бред Юлия. "Анафема, маранафа". "Эта" должна была быть судима – вот и предстала перед Божьим судом, ибо перед человеческим судом предстать не могла. Пусть он палач, пусть убийца, только сотворенное мерзавкой с братомзаслуживало смерти. Он ощутил себя прокурором. «Виновна», вынес он вердикт. Наказание просто предшествовало приговору.

   Аристарх ничего не сказал отцу.

   ...Тело нашли только через четыре дня – в речном затоне в полуверсте от Чёртова омута. Кухарка смутно помнила, что Зинаида Ильинична утром в воскресение куда-то ушла, она подумала – не в церковь ли? Молодой барин утром около десяти уехали. После Зинаида Ильинична не возвращалась. А оказывается, такая беда! Наверное, ногу свело, поскользнулась на мостках, бедняжка.

   Аристарха не обеспокоили, отец довольствовался его словами, что он прогулялся в лесу, потом вернулся и уехал. Его, оказывается, точно видели – Егор Савинов, пожилой дачник, заприметил его, идущего через мостки в лес. Но погибшую тот не видел. Сам Аристарх видел потрясение Юлия при этом известии. Несчастный отрок побледнел и долго молчал, беззвучно шевеля губами. К вечеру этого дня Аристарх поймал на себе задумчивый взгляд брата, но только на следующее утро, когда Юлию разрешили наконец пойти в гимназию и Аристарх провожал его, тот осторожно спросил:

   –Ты... эту... эту... женщину... погибшую... ты видел её в имении?

   Аристарх вздохнул, глядя на осунувшееся лицо брата. Он любил Юлия. Любил трепетно, почти страстно. После смерти матери, чтобы Юлий не скорбел, читал ему ночами, а как-то в отцовском кабинете мальчишки нашли на столе уголовное дело. Аристарх читал с восторгом и интересом, Юлий же слушал вдумчиво и напряжённо. Но именно он проронил, что все эти убийцы – удивительно неумные, они не боятся Бога. И вот теперь тринадцатилетний Юлий, ставший жертвой растления похотливой твари, спрашивал его, убийцу, о той, что погубила его чистоту. Аристарх смотрел на брата безучастно и спокойно.

   –Видел. Она погибла. Забудь о ней.

   Юлий судорожно вздохнул, обжёг его взглядом, но снова ничего не сказал.

   ...Корвин-Коссаковский долго молчал. Воистину, великая бездна – человек, волосы его легче счесть, чем его чувства и движения сердца. Потом спросил.

   – И сожалений у вас нет?

   Сабуров покачал головой.

   – Я не хотел знать, где ее надгробие. Узнал бы – помочился на могилу. – Взгляд Сабурова налился вялой тоской. – Я пытался уверить себя, что случившееся было в чем-то промыслительно. Эта женщина остановила меня и брата перед стезями распутными. Но в итоге Юлий стал калекой. У него необычная память, и, конечно же, он не смог забыть пережитого. Он занимает ум шахматными головоломками, как несчастный Кай складывал из льдинок слово "вечность".... Я же... Я стал подлинным выродком. Брат не выносит женщин. Я не могу любить.

   Корвин-Коссаковский растерянно смотрел на Сабурова, потом тихо проговорил:

   –Вас можно пожалеть... – Ему подлинно было жаль этого несчастного, изломанного человека, – ваша душевная боль может быть уврачевана, поверьте... Христос... Но почему вы назвали себя выродком?

   Сабуров же усмехнулся.

   –Потому что любая связь с женщиной начинает мучительно тяготить меня после первой же ночи, во мне поднимается злоба. Любая из них Зина – точнее, становится ею после первого же соития. – Сабуров разворошил кочергой дрова в камине, заговорил спокойнее и рассудительнее, – мужчина имеет слабость к женщине, которая есть источник всех его слабостей. И унизительна для него эта слабость. Но сам по себе мужчина свободен от плоти, у женщины же нет ничего не плотского, она суть плоть в своей силе и в своей слабости, она отдается одному переживанию, все упования свои связывает с любовью. В стихии женской любви – что-то страшное для мужчины, притязания женской любви так безмерны, что пугают, порождая безысходную трагедию...

   Арсений промолчал, в чем-то соглашаясь. Сам он искал в женщине красоту, желание обоготворить заложено было в его любви, но женщина редко являла собой тот образ вечной женственности, перед которым можно преклониться...

   –Что и случилось ... – спокойно добавил Сабуров и на скулах его обозначился румянец, – но мои детские воспоминания – давно в прошлом. В определениях же я точен. С недавних пор я стал замечать, что нарочито стараюсь ... ничего не делая... влюбить в себя женщину, довести ее до безрассудства и погубить. Я стал чувствовать, что мне нравится это. Я наслаждаюсь ее гибелью. Как тогда – над омутом...

   Глава 4. Легион Велиара.

   Ум, принявший дурные помыслы, уже не нуждается в сатане,

   ибо сам для себя стал сатаной.

   Симеон Афонский

   Сабуров встал и прошёлся по комнате.

   -Надеюсь, вам не показалось, что я оправдываюсь. Я рассказал это по трём причинам. Не могу видеть слёз на мужских глазах. Мне стало жаль вас. К тому же, я хотел разуверить вас в вашем заблуждении. Никакой я не мертвец, не вампир и не инкуб. Я – человек, живой. Ещё – ваш рассказ ... он удивил меня. Вы сказали об убийстве на дуэли вампира, и я вдруг задумался, не была ли вампиром эта мерзкая женщина? Если да, то вампиров бесполезно убивать, это вам совет знающего человека, убившего своего упыря. Он, укусив, делает вас выродком, независимо от того, жив ли он сам или утоплен. Но, кроме того, я хотел бы услышать от чиновника полиции вердикт – подлинно ли я убийца?

   Корвин-Коссаковский откинулся на спинку кресла и облизнул пересохшие губы. Как полицейский в молодости он выслушал за жизнь тысячи признаний и явок с повинной, и только священническое сословие было в этом опытнее его. Сабуров не лгал ни в одном слове – Арсений понял это, едва тот заговорил. Истина страшно и грубо проступала в его свободно льющемся голосе, в сверкающих глазах и даже в каком-то самовластном вызове собеседнику.

   -И вы ни разу не встретили женщину, которую бы полюбили?

   Сабуров покачал головой.

   -Нет. Виной всему, наверное, внешность. Я привлекаю не женщин, а подлинно пиявок, девиц, обделенных в детстве родительской любовью, каких-то полупомешанных страстных дурочек. Это не женщины, это бездонные бочки, жажду любви которых никто не в состоянии утолить, и измученный их постоянными требованиями любви и ревностью, терплю их из последних сил. Я, в общем-то, несмотря ни на что, душевно здоровый человек, я утомляюсь и ухожу, оставляя после себя зияющую рану. Я знаю, что причиняю боль, но если не уйти, будет союз двух мучающих друг друга людей. И только. Если бы я мог полюбить сам, а не терпеть чужую любовь...

   – И скольких вы погубили?

   -Глупости наделали не все, но дюжина дурочек наберется, – он брезгливо поморщился. – Но, видит Бог, я предупреждал вашу племянницу, что любить ее не способен.

   -А что вам сказал священник?

   -Что мне нужно молиться, – Сабуров тускло улыбнулся, – я сам думал о монашестве, но не чувствую к нему призвания. В любом случае, я – не тот, кого вы ищите, хоть, может быть, стою мертвеца, упыря и инкуба вместе взятых.

   Корвин-Коссаковский встал.

   -А почему, – мысль эта совсем неожиданно ударила его, – почему вы все о дуэли-то спрашивали? Меня убить хотели или свой лоб подставить?

   Сабуров не смутился.

   -Вас, дорогой Арсений Вениаминович, поверьте, убивать бы не стал. Что до своего лба... Нет, подставлять лоб под пулю тоже не собирался. Я... жить хочу, как ни странно. Меня Господь либо для большого покаяния, либо для кары великой бережет, но я на себя руки никогда не наложу и смерти искать тоже не собираюсь. Так вы не ответили. Я убийца?

   -Да, – кивнул Корвин-Коссаковский, – в вас невероятная сила духа, и дана она вам промыслительно. Вы же позволили себе быть ничтожеством и оправдываете себя посланными вам испытаниями. Но они вам были по силам. Непосильного Бог не посылает. Вам все было по силам. Вы смогли одолеть упыря, но не смогли убить упыря в себе, а стали губить души. Вы – убийца. Да и упырь тоже. Только что не тот, кого я ищу... Но если таков человек, Господи, – пробормотал он почти про себя, – то каким же будет бес?

   На скулах Сабурова заходили желваки, но он ничего не ответил, и Корвин-Коссаковский в безмолвии пошёл к выходу. Он ни на минуту не задержался у двери, при этом чувствуя в душе полнейшую опустошённость. Его усилия в который раз показались ему пустыми и бессмысленными, все члены сковала вялая слабость, он с трудом спустился по лестнице, цепляясь и временами повисая на перилах. В глазах было темно, он почти ощупью нашел входные двери.

   Холодный ноябрьский вечер веял морозом. Обернулся Корвин-Коссаковский внизу, уже у кареты.

   Сабуров стоял у парадного входа и молча смотрел на него. Он вызывал в Арсении и жалость, и брезгливость. Корвин-Коссаковский сел в карету, велел было ехать к Палецким. Но тут снова изумился. Сабуров подошел к экипажу и остановился у двери. Теперь он поразил Корвин-Коссаковского. На лице его была спокойная улыбка, легкая и очень ему шедшая. Он казался ожившим ангелом с фрески Рафаэля.

   -Насчет вашего давешнего упрека. Девица стала моей любовницей, тут я, конечно, выродок... Но не сделай я этого, я всё равно оказался бы выродком, Арсений Вениаминович. Так она выбросилась из окна, а пошли я её, как хотел, к чёрту, вы бы её из Невы к утру выловили. Не в упырях тут дело, господин Корвин-Коссаковский, поверьте. От иных таких пиявок, как ваша племянница, и упырям впору спасаться... – Сабуров почти хохотал. Глаза его искрились смарагдовым блеском.

   Корвин-Коссаковский понимал, что Сабуров мстит ему за унижение, но не мог и не признать, что аргумент Аристарх Андреевич нашёл убийственный – потому-то и хохотал, подлец. Но убийственность аргумента – не есть его полная истинность. Да, влюбленная дурочка могла совершить глупость, не получи она желаемого. Но она совершила ее, до конца поняв, что её Прекрасный Принц – простой выродок, хуже любой нежити...

   Однако, несмотря на жуть состоявшегося объяснения, Корвин-Коссаковский поверил Аристарху Сабурову. Поверил и в исповеди, и в том признании, что Сабуров вовсе не инкуб. А стало быть, инкуба он просмотрел. Просмотрел и остальных.

   Но что толку было гоняться за упырями, когда люди были куда хуже любых упырей, или уж, по-крайней мере, вполне способны с ними потягаться? Сабуров был не упырь, не мертвец, ни инкуб, но оборотень-волкодлак, шутя перегрызший глотку жертвы, даже абсолютно не имея аппетита. Вампиру Цецилию-то хоть подлинно есть надо, а этому-то, этому-то что надо было?

   Воистину впору дьяволу ужаснуться своему ничтожеству перед ликом человеческим...

   Корвин-Коссаковский не находил оправданий Сабурову. Дьявольски умный, он прекрасно различал добро и зло и, значит, творил зло осмысленно. Не мог он не понимать и слабости своей жертвы, и ее недалёкости. Она была ему не нужна, но он хладнокровно воспользовался моментом – ради пустого разврата, ибо не мог не понимать, что девица влюблена в него. Ведь что есть разврат в глубоком смысле этого слова? Тайна разъединения душ при слиянии тел, тайна небытия... Сабуров не любил, но хладнокровно допустил слияние тел. И в самом деле наслаждался гибелью своей жертвы.

   Покоробили Арсения и походя оброненные Сабуровым слова. "Я привлекаю не женщин, а подлинно пиявок, девиц, обделенных в детстве родительской любовью, каких-то полупомешанных страстных дурочек. Это не женщины, это бездонные бочки, жажду любви которых никто не в состоянии утолить, и измученный их постоянными требованиями любви и ревностью, терплю их из последних сил..." Неужели он прав, и так значима родительская любовь? Да, девочки – обе – подлинно были обделены ею, совсем не знали ее, не чувствовали. Неужели от этого сформировались такие души – не умеющие дарить любовь, но страстные и подлинно жаждущие любви – истинные пиявки, вампиры страсти?

   Но если Сабуров – человек, стало быть Клодий – Критский? Корвин-Коссаковский влетел во двор Палецких, едва не забыв расплатиться с извозчиком – и ринулся вверх по лестнице. Он молил Бога, чтобы к девице не вернулась прежняя болезнь, или не случилось какой иной напасти, и, заметив Нину в столовой, вздохнул с видимым облегчением. Девица была по-прежнему спокойна, она молча сидела у окна, глядя на оголенные ветви клена.

   Однако, заметив Корвин-Коссаковского, к нему поспешила сестра

   -Арсик, что у нас было... – Глаза Марии Вениаминовны чуть запали от бессонницы,– я спала в спальне с Ниной, как ты сказал. Так среди ночи из камина полено вдруг выпало, горящее, я подскочила, да обратно его. А с чего ему выпадать-то? Потом портьера подниматься начала, а окно закрыто, и ветра не было... Тут я Иринку крикнула, та святой воды принесла, окропили занавеску с молитвой, так утихло всё...

   Ирина стояла рядом, явно перепуганная, с остановившимися глазами.

   -Это он... – тихо и отрешённо пробормотала Нина. – Это он приходил. За мной.

   -Критский? – сыграл ва-банк Корвин-Коссаковский.

   -Он не Критский, просто навь...

   -Это он тебе амулет на шею повесил?

   Нина наморщила лоб.

   -Амулет? А... да. Сказал, в знак любви. Но он обманул, он не живой.

   Корвин-Коссаковский вздохнул. Что же, он всё же был недалек от истины. Клодий Сакрилегус, приняв вид красавца Александра Критского, покорил на балу у графини Нирод сердце девицы и подарил ее колдовской амулет. С того дня девушка, и без того сомнамбула, становится управляемой инкубом. Но что произошло у Любомирского? Почему девица вдруг увидела во время спиритического сеанса мертвецов? Этого он по-прежнему не понимал.

   -А на сеансе спиритическом мертвец был кто? Энгельгардт? Грейг? Ратиев?

   Нина, не отрывая глаз от окна, покачала головой.

   -Нет, он просто у двери стоял, не входил. У него вместо лица – череп. А этот тайный ухажер ее – его нет, зря Настёна не поверила мне. Он по душу её пришёл, не жених он. А мертвец просто ушёл, он на часы поглядел и ушёл.

   Корвин-Коссаковский растерялся, попробовав прояснить все снова.

   -А звали-то мертвеца как?

   -Не знаю, он же мертвый, да только разодет франтом, часы с бриллиантами...

   Корвин-Коссаковский кивнул. Конечно. Но кто мог стоять у двери и не заходить? Кого не было у Любомирского? И зачем он заглядывал? Но этого бедняжка явно не знала...

   Арсений, снова распорядившись беречь девицу, как зеницу ока, никого не принимать и на порог не пускать, и поехал домой, но по пути заехал к старому знакомому – Николаю Измайлову, полиглоту и коллекционеру антиквариата. Показал ему медальон. Старик долго разглядывал безделушку под лампой в лупу, потом полез за каким-то каталогом, водрузил на нос круглые очки в золотой оправе, долго рылся в книге, переворачивая листы, и наконец заговорил:

   -"??????" Странно. Это иврит. Прилагательное "блияаль" – это "без ярма", не подчиняющийся Богу. У нас это имя стало собственным. Велиал, Белиал, Белиар, Велиар... Демоническое существо, дух небытия, разврата, лжи и разрушения. Я где-то читал, что этот демон обычно является в прекрасном облике, он свиреп и вероломен, но его юный, чарующий облик заставляет в этом усомниться. Он слывет самым извращенным демоном из всего ада, а также самым могущественным. В Библии имя Белиал связано с понятиями "суета", "ничто" и "не-бог". Считается самым сильным демоном, превосходящим даже Люцифера... Откуда вы это взяли, Арсений Валерианович?

   Корвин-Коссаковский пожал плечами, желая дать понять, что при его службе в руки может попасть невесть что.

   -А выше что за слово – мельче?

   -?????? Легион.

   Корвин-Коссаковский кивнул. Вот, стало быть, откуда его нечисть...

   -А что за материал? Из чего это сделано? – мрачно осведомился он.

   Старик снял очки и развел руками

   -Недоумеваю. По весу, вроде слоновая кость, но по цвету черный турмалин, шерл. Но тот был бы тяжелее...

   Глава 5. Догадки Бартенева.

   Нет сомнения, что нечистые духи могут познавать качества наших мыслей,

   но извне, из нашего расположения или слов и занятий,

   к которым видят нас более склонными.

   Но они вовсе не могут знать те мысли,

   которые еще не обнаружились из сокровенности души.

   Иоанн Кассиан Римлянин

   Утром Корвин-Коссаковский сразу направился в Департамент полиции. Тут его ждало нечто и вовсе неожиданное.

   -Ты пятно у утопленницы на шее со следами зубов видел? – этими словами встретил его на лестнице второго этажа Путилин.

   Да, напрасно господин Корвин-Коссаковский полагал, что Путилин ничего не заметит и не поймёт. И вопрос-то Арсений Вениаминовича о собаке весьма насторожил полицейского, и амулет таинственный удивил. Он решил точно выяснить, был ли талисман, найденный на шее младшей сестре, также и на старшей, и внимательно осмотрел шею утопленницы, желая узнать, нет ли там следа от цепочки? Тут-то и заметил Иван Дмитриевич вещь удивительную: на шее девицы возле яремной вены след был от укуса, окруженный пятном синюшным.

   -Видел, да мало ли откуда оно? – отвёл глаза Корвин-Коссаковский, пожав плечами. Он был уверен, что верных выводов из увиденного Путилин все же не сделает.

   Он недооценил Ивана Дмитриевича.

   -Только этого мне и не хватало. Терпеть не могу эту чертовщину. Любое ворье и убийцы понятнее. Только доктора Шпатца не хватало.

   -Ты о чем это?

   – Был такой – Генрих Шпатц. Незадолго до начала наполеоновских войн окончил университет в Праге и поступил в австрийскую армию военным лекарем, а в 1818 году поселился в Вюрцбурге с молодой женой. Был он состоятельным и стал одним из самых модных врачей в городе. Занимался благотворительностью, работал в больнице для бедных, написал несколько работ по военно-полевой хирургии и лечению некоторых инфекционных заболеваний. Однако в 1831 году распродал свое имущество и уехал в Чехию по приглашению Пражского университета. Через месяц после его отъезда в полицию Вюрцбурга обратились бывшие ассистенты Шпатца, которые утверждали, что супруги Шпатц были... вампирами!

   – Глупая шутка?

   Путилин кивнул.

   – Это можно было бы счесть глупой шуткой, но медики указали на исчезновение некого Иохима Фабера. Отставной солдат, однорукий инвалид, тот служил привратником в госпитале для бедных, где работал Шпатц. И он действительно исчез за год до описываемых событий. Полиция произвела обыск в бывшем особняке доктора, и обнаружила в подвале останки 18 человек! Там же был найден скелет без руки со следами хирургической ампутации. Эти кости судебные медики идентифицировали как останки Фабера. Опознать остальные скелеты не удалось – их закапывали обнаженными. Тогда многие вспомнили, что доктор Шпатц часто брался устраивать судьбу своих неимущих пациентов, как правило, нищих бродяг. Вспомнили и другие странности из жизни доктора: несмотря на то, что особняк Шпатца был большим, однако абсолютно вся прислуга была приходящей, и никто из слуг не оставался в доме на ночь...

   – Его разыскали? – поинтересовался Корвин-Коссаковский.

   – Как бы ни так. Власти отправили в Прагу запрос относительно доктора Шпатца и получили ответ: в Пражском университете таковой не появлялся и никакого приглашения ему никто не посылал. Попутно выяснилось, что в австрийской армии никогда не числился хирург по имени Генрих Шпатц. Следствие зашло в тупик. А через полгода покончил жизнь самоубийством один из доносчиков. Незадолго до смерти снял маленькую квартирку в бедном пригороде, порвал все связи с родственниками и друзьями, стал бояться солнечного света, и целые дни проводил в комнате с закрытыми ставнями, страшно похудел и питался только сырой свиной кровью, которую покупал у мясника. В результате он начал страдать от страшных болей в желудке, но лечиться и принимать нормальную пищу отказывался, а спустя год повесился на потолочной балке. Второй доносчик пережил первого на полгода: он убил своего маленького племянника и пытался выпить его кровь. Его увидела няня малыша, которая в состоянии аффекта ударила кровопийцу каминной кочергой.

   -Господи Иисусе...

   Путилин был бестрепетно спокоен.

   – В полиции спорили о личности Генриха Шпатца. Одни считали его вампиром, другие – членом сатанистской секты, практикующей человеческие жертвоприношения, третьи – незаконным патологоанатомом. А доносчики просто фанатично уверовали, что их бывший патрон – вампир, и помешались на этой идее...

   -Ну, а тут что, по-твоему? Общего маловато.

   -Не знаю пока. Но следы на шее – странноватые, что и говорить. Да и твой список...

   -Ты допросил их? Что выяснил о дуэли?

   -О, я Энгельгардта разыскал и припугнул. Так, оказывается, стрелялись они из-за девиц Любомирских, можешь себе представить? Я этих княжон, конечно, не в лучшем виде видел, но те, кто их на балах видали – в восторг не приходили. Но Энгельгардт твердо сказал, что спор вышел из-за девицы Анастасии Любомирской, Ратиев вызвал Энгельгардта, ибо считал, что тот – ему соперник. Я напрямую спросил, может, просто сорок тысяч не поделили? Смутился, взвился, дескать, как можно, любовь и все такое... Но лжёт он, как сивый мерин, – спокойно вынеся это заключение, Путилин вынул из дорогой и явно презентованной кем-то табакерки понюшку табачку, и воздухе запахло сушеными абрикосами, – в итоге Энгельгардт прострелил Ратиеву левое легкое и задел какой-то сердечный клапан, а Ратиев попал в ногу Энгельгардту и чем все кончится – пока неизвестно. А наутро девицу из Невы выловили... Вот и пойми тут что-нибудь...

   Корвин-Коссаковский был, в принципе, согласен с предположениями и выводами Путилина.

   -А остальных гостей Любомирских ты расспросил?

   -Не всех. Александра Критского нигде нет. Но к дуэли он отношения не имел, Энгельгардт говорит, не было его там. Критский, как я выяснил от Протасова-Бахметьева, снимал квартиру на Большой Дворянской в крупенниковском доме, тридцать третьем, но съехал. Причем, привратница, швейцар и истопник говорят Бог весть что. Швейцар утверждает, что красивый молодой человек въехал туда три недели назад, привратница уверен, что он вовсе не вносил залога и не появлялся в доме, а истопник вообще ни о каком Критском даже не слышал.

   Корвин-Коссаковский вздохнул. Этого следовало ожидать. Клодий Сакрилегус и должен был исчезнуть. Но следы зубов на шее девицы оставил не Клодий, а Цецилий Профундус, между тем, кто он – об этом Корвин-Коссаковский ничего не знал. Однако ни Клодий, ни Цецилий убивать девиц не собирались, но – обе девицы Любомирские были мертвы. Не дело ли это рук Постумия Пестиферуса? Но этот-то кто, Господи?

   Экономка в доме Любомирского сказала Путилину, что его светлость распорядились назначить похороны назавтра – в полдень. Корвин-Коссаковский, услышав об этом, попросил разрешения взять второй амулет – с тех пор, как были найдены записки о самоубийстве, полиция потеряла к нему интерес.

   Вечером, когда время уже близилось к шести, Корвин-Коссаковский распорядился ехать на Английскую набережную, благо это было совсем рядом. Он решил повидаться с Порфирием Бартеневым и заночевать у него.

   Феврония Сильвестровна, экономка Бартенева, встретила Арсения Вениаминовича приветливо, однако не могла не посетовать на хозяина. Порфирий Дормидонтович, по ее словам, совсем от рук отбился. Гулять вечерами перестал. Ест плохо, аппетита, говорит, нет. Выписал в Публичной библиотеке какие-то жуткие книги про демонов, и каждый день велит ему кофея сварить крепкого да фунт табаку принести – и читает до полуночи. Разве это дело?

   Тут, однако, к нему вышел сам Бартенев, встретивший его кивком и словами: "А я как раз к тебе собирался"

   На сей раз Корвин-Коссаковский удивился: Бартенев похудел, мундир болтался на нём, как на вешалке. Узнав от друга печальную историю дочерей князя Любомирского, долго молчал, потом проронил:

   -Ты не кори себя, что ты мог сделать-то? – между тем было заметно, что сам он не перестает сокрушаться.

   -Да с тобой-то что, Порфиша? Ты на себя не похож.

   Он не ожидал услышать ничего определенного, и тем сильнее был потрясен, когда Порфирий, отослав Февронию Сильвестровну за самоваром, закрыл дверь, и, тяжело плюхнувшись на диван, горестно проронил:

   -Нашёл я упыря твоего, Арсюша. Разыскал. Сегодня утром.

   Корвин-Коссаковский тихо сел рядом, внимательно вглядываясь в лицо Бартенева. Арсений не ждал, что тот сейчас назовет ему убийц девиц Любомирских, но слушать приготовился внимательно, ибо глупцом Бартенева не считал никогда. Тот начал.

   -Я тут книг набрал в Публичной библиотеке, чтобы тебя не отвлекать. – На скулах Бартенева заходили желваки, – читал-читал... Думал, впустую. Но нет, тут и нашёл главное. – Он умолк.

   -Чего же? – не выдержал Арсений Вениаминович. Нервы его были на пределе.

   -То, что нечисть эта своего облика не имеет. Ведь Клодий этот крылатый, что, ты сказал, демон распутный, он же нетопырь уродливый. Как же с таким рылом распутничать-то? А Цецилий, упырь который, так тот и вовсе полупрозрачный. Стало быть, им тела нужны, рассудил я, но тут у демонолога одного католического нашёл, что если демон вселяется в человека, тот бесноваться начинает. И в Евангелиях о бесноватых есть много. А почему? Потому что воля и душа человеческие бороться начинают с бесом. Но ведь там, у графини на балу, подумал я, никто не бесновался. Стало быть, они в тех телах предстали, которые им противиться не могут. Что же это за тела? Да те, в которых души уже нет...