Текст книги "Повесть о последней, ненайденной земле"
Автор книги: Ольга Гуссаковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– А вы откуда про папоротник знаете? – живо откликнулась Лена. Она уже больше не боялась этого человека, он слишком забавно выглядел.
– Да я, собственно, наудачу спросил, – так же спокойно и доброжелательно ответил незнакомец. – Сам его когда-то в детстве искал.
– Ну и что? – выдохнули разом четыре рта, и четыре пары глаз впились в непонятное лицо говорившего.
– Не нашел, – с чуть уловимой грустью ответил он, словно не замечая ребячьего волнения. – И никто его не находил и не найдет. Не может папоротник цвести…
– А как же тогда счастье? – не очень понятно спросила Нонка.
– Или клады… Он ведь и клады тоже открывает, – добавил Валерка.
Человек присел у костра, протянув к огню сухие длинные пальцы.
– Счастье? Не много его, я думаю, осталось на земле после войны. А то, какое было до нее, никакой папоротник не уберег… Только вам об этом еще рано загадывать, ваше счастье успеет и вырасти и расцвести. А клады… Смотря какие. Если золото, про которое старухи на печах байки плетут, то его, пожалуй, искать не стоит – зря время потеряете. А для настоящих кладов папоротника не нужно, были бы глаза, чтобы видеть, и ноги, чтобы ходить…
– Это какие же – настоящие? – заинтересовался и Кешка.
– Те, что вокруг нас, только видеть их вы еще не выучились, – постепенно воодушевляясь, как человек, попавший на любимую тему, заговорил незнакомец. – Вы вот идете и смотрите: это ель, это береза, это осина, а это не знаю что – растет, и ладно. А может, это «не знаю что» во много раз интереснее самых главных разбойничьих кладов!
– Знаем мы это! – Лена сразу потеряла интерес к теме разговора. – Пойти в лес, надрать чего попало под руку, потом засушить в книжке, и будет гербарий. Скучища!
– Конечно, скучища, если делать так, как ты говоришь, – сейчас же согласился с ней незнакомец. – Да ведь ты ничего-ничегошеньки не знаешь о лесе! А может быть, и не хочешь знать?
– Хочу. Только я не понимаю, о чем вы говорите.
Незнакомец поудобнее устроился возле огня, еще раз внимательно посмотрел на ребячьи лица:
– Я говорю о том, что растения, как люди, бывают добрые и злые… Есть среди них чудесные врачи, спасающие жизнь людей и животных, есть и убийцы. Одни из них губят своих соседей, как хмель или нежная повилика; другие, вроде красивого волчьего лыка, убивают животных и неосторожных людей. Лес ведет войну с человеком, пытаясь вернуть отнятые у него земли, высылая вперед разведку в виде зарослей елохи, сосняка, мелкого ельника. Но он же и служит человеку с древнейших времен преданно и верно. Тысячи лет тому назад пепел сожженных деревьев удобрял первые пашни человека; звонкие смолистые сосны стали мачтами первых кораблей, стенами первых домов. А сейчас? Ведь с самого дня рождения лес живет рядом с вами в тысячах больших и малых вещей. И вы совсем не знаете его…
Глаза рассказчика смотрели куда-то в сторону, туда, где под елкой плясали тени огня и ночи.
Посветив пылающей веткой, он нагнулся и сорвал невзрачное маленькое растение, похожее на младшего брата огромных папоротников, росших вокруг.
– А вы счастливые, ребята, – оживленно повернулся он к притихшим полуночникам. – Лет десять ищу эту штуку – и вот нашел…
– Что это? – спросила Лена.
– Папоротник-ключник. Тот самый, что указывает клады и цветет в Иванову ночь. Смотрите!
На сморщенных листьях уродливого растеньица, как капли крови, светились странные красочные выросты-цветы.
Ребята вздохнули коротко и открыли глаза – сейчас начнется… Исчезнет лес, и земля станет прозрачной, а в ее глубине вспыхнут огни несметных сокровищ…
Но… ничего не случилось. Костер все так же тянулся к небу – далекому и бесцветному. Так же стояло вокруг темное кольцо деревьев. Человек засмеялся:
– Напрасно ждете, друзья. Чудес не бывает. И даже этот диковинный папоротник все-таки не цветет: красные наросты – споры, они заменяют ему семена. Но встречается он очень редко, и оттого темные люди приписали ему чудесную силу открывателя кладов…
Костер, никем не оберегаемый, развалился и дымно умирал, полыхая россыпями углей. Ночь померкла. С реки потянуло холодом. Надо было идти по домам. Общими силами погасили огонь. Лена зябко повела плечами:
– Пошли, ребята! Поиски папоротникова цвета отменяются… пока Валерка еще чего-нибудь не выдумает!
Незнакомец тоже собрался уходить, поднял с земли свой туесок.
– А вы так и не сказали, вы-то кто такой. Или это секрет? – неловко спросил Кешка.
– Так меня и не спрашивали, – резонно ответил незнакомец. – Я – новый учитель биологии и географии из вашей школы. Зовут меня Петр Петрович. А вы кто?
– Ваши будущие ученики, – нашлась Лена. – Спасибо за первый урок.
Все засмеялись, и очарование минувшей таинственной ночи окончательно прошло. Сразу вспомнились неотложные дела и планы.
– Леса-то вы все-таки не знаете, ребята, – сказал на прощание Петр Петрович, – А в нем сто-олько всего интересного!
Никто ему не ответил. У искателей счастья слипались глаза, а Валерка чуть не спал на ходу.
* * *
Тетя Нюра встала до света. Затопила печку, подоила козу. Начистила мелкой сморщенной картошки. За окном догорала зарницами сухая «воробьиная» ночь. Вот уже три дня как обложила горизонт черная хмарь, а что несет она – грозу или суховей, кто скажет?
Неслышно, как кошка, с полатей соскользнула Лена. Молча умылась и, забрав ведра и коромысло, пошла по воду к колодцу. Так теперь бывало всегда.
Не годами определялось в это трудное время старшинство. Тетя Нюра не зря говорила женщинам:
– За беду мою мне бог помощницу послал, не иначе. Уж такая девка работящая да умная – просто на диво! У моей-то, поди-ка, пусто в голове: что взбредет на ум, то и сделает. Без Ленки-то на нее и малых оставить боязно…
Женщины согласно кивали. Что ж, видно, не так уж и глупа Нюра-то Золотова: знала, кого брала.
Когда Лена вернулась с водой, тетя Нюра сказала:
– Сходи сегодня в Спасово за солью. Поболе возьми. Огурцы-то уж поспевают… Иди лучше берегом. Оно хоть и дальше, да не заплутаешься.
Лена кивнула:
– Ладно. А за сеном когда же?
– Ввечеру вместе сходим. Авось дождя еще не будет, ведь уж который день грозится попусту…
Лена была уверена, что Нонка обидится, почему не ее послали. И ошиблась. Не обиделась. Только и спросила:
– А ты скоро вернешься?
– Конечно, скоро. Чего мне там делать?
А про себя Лена вдруг подумала: хорошо бы встретить Кешку… и Валерку тоже. Может, и им в Спасово надо за чем-нибудь? Но где их искать? Они же с «верхнего» конца, ей туда и хода нет, да и им к «нижним» ходить ни к чему, не принято. Подождав минуты две возле колодца – нейтрального места встречи обоих концов, – Лена пошла своей дорогой.
* * *
Выйдя за околицу, Лена остановилась. Две тропы разбегались отсюда в разные стороны и обе вели в Спасово. Одна – хоженая, торная – ныряла под глинистый обрыв на берегу Выти. Другая, чуть поросшая седым от пыли подорожником, уводила в лес, туда, где за ближним мелколесьем черной тучей залегла Татарская сеча. И неодолимая сила потянула Лену в лес! Ну что хорошего плестись по обмелевшему берегу Выти, где козы и кустика травы не оставили?
…Странная, настороженная тишина опустилась на Татарскую сечу. Даже сосны смолкли. Одинокими и тревожными казались голоса птиц. Вот где-то дятел «чинит» лес, вот каркнула сойка, и над головой Лены вспыхнули на секунду голубые просветы на ее крыльях. Протяжно, тоскливо «заплакала» иволга. Неужели этот лес всегда такой угрюмый? Не зря, значит, обходят его люди стороной, подумала Лена, но продолжала идти по едва уже приметной теперь тропинке.
Постепенно птичьи голоса и вовсе смолкли. Теперь слышался только сухой и тонкий звон падающей хвои да потрескивала пересохшая кора. Лена незаметно спустилась с холма в низину, заросшую елями. Здесь было царство поганок. Серые зонтики, желтые бокальчики, франтоватые мухоморы и склизкие мокрухи роем теснились во мху, на гнилых пнях, на корнях живых деревьев…
– Были бы вы путные грибы, а то что! – нарочно вслух сказала Лена и сбила прутом высокий серый зонтик на хлипкой перепончатой ножке. В неподвижном воздухе повисло облачко коричневой пыльцы.
Духота навалилась на плечи, свет стал странным, серо-свинцовым.
«А ведь дождь будет, – подумала Лена. – Пожалуй, лучше и не уходить отсюда – под елкой хоть отсидеться можно».
Она сошла с тропинки и стала выбирать дерево погуще. Елок кругом было много, и каждая следующая казалась гуще. Наконец Лена нашла одну большую ель, под которую кто-то нарочно закатил березовый чурбашок – тоже, поди, спасался от дождя. Сидеть под этой елкой было очень удобно.
Тишина исчезла. Далеко вверху пролетел первый порыв ветра, и лес как бы раздвоился: вершины качались и всплескивали ветвями при виде близкой тучи, а внизу по-прежнему все было тихо и полно ожидания.
Заячья капуста аккуратно сложила свои трилистники; мох «кукушкин лен» поплотнее прижал к стеблю защитный войлочный колпачок; тройка муравьев заспорила над непосильным грузом – мертвой гусеницей, – тащить ее дальше или бросить и удирать домой, в муравейник. В конце концов – будь что будет – потащили снова…
Первая, тяжелая, как ртуть, капля с трудом пробилась сквозь хвою и утонула во мху. За ней другая, третья…
Муравьи все-таки бросили свою добычу и пустились наутек. Наверху шумел ровный сильный дождь. Он скоро добрался и до земли. Капли сочно шлепались на корни ели, поднимая фонтанчики брызг, но сквозь сплошной могучий шатер ветвей не пробилась почти ни одна. Лена чувствовала себя как дома. Ей оставалось только ждать, когда кончится дождь, и смотреть по сторонам.
Внезапно неподалеку от елки дрогнул прелый листок, приподнялся чуть-чуть, и на свет выглянуло крошечное оранжевое пятнышко, за ним еще одно… На глазах у Лены рождалась семья грибов-лисичек. Они никогда не растут поодиночке, и сейчас из-под листьев дружно лезли всё новые и новые оранжевые гвоздики.
Дождь перестал только тогда, когда лисички совсем вылезли из-под листьев и почувствовали себя настоящими, взрослыми грибами. Видимо, то же самое подумал и клест, похожий на маленького оранжевого попугая: он слетел с елки и клюнул один гриб – просто так, из озорства.
Лена выбралась из-под спасительной елки… и мигом промокла до нитки! Каждое дерево походило на тучу, брызгавшую дождем от самого легкого толчка. Вода наполнила лес сверху донизу: повисла серебристыми гроздьями капель на ветках, налилась в дупла, пропитала мох.
Но уже снова светило солнце, и лучи его стрелами упали на землю, теплую и душистую, как парное молоко. Загремели птицы. Запели ожившие вершины деревьев.
Лена почти не обращала на все это внимания – тропинка не находилась! Все ели казались одинаковыми, никакой приметы не сохранила память. «Вот бы мне попало от папы, если бы он узнал, что я так глупо заблудилась!» – подумала Лена, и мысли, забытые, непрошеные, вновь нахлынули на нее. Что с того, что тетя Нюра молчит и никому не рассказывает о Ленином прошлом? А если расскажет Нонка? Не по злобе, а так, как все у нее, неизвестно почему… Да и ей самой неужели всю жизнь так и нести непосильный груз? У мамы ведь не хватило сил…
Лена брела между елок, не выбирая пути. Внезапно ей на глаза попалась свежая колея, и елки поредели, пропуская таинственную лесную дорогу из тех, что всегда есть в лесу, но никогда не знаешь, где их начало и где конец. Просто две травянистые колей, полные свежей дождевой воды. Но по этой дороге кто-то недавно проехал… Вот сорванный колесом дерн, вот разбитая копытом сыроега. Может быть, дорога ведет в Спасово?
Лена пошла по ней в ту же сторону, куда проехала подвода – это она легко поняла по следам. Стало даже интересно: кто бы это мог быть? И грустные мысли забылись. Черная туча Татарской сечи отступила вместе с елями, и теперь тянулся вдоль дороги прозрачный молодой осинник, полный неумолчного говора листвы и капели. Из него выбегали стайками любопытные сыроеги, выстраивались рядком вдоль дороги. Из одной – глубокой и зеленой, как трава, – пила не торопясь серая пичужка. Наклонится, сидя на краю гриба, склюнет каплю и высоко поднимет голову. Потом опять так же. Лена засмотрелась на нее и даже не услышала скрипа колес за поворотом дороги. Пичуга насторожилась первая и торопливо вспорхнула, стряхнув на землю оставшуюся воду.
Из-за поворота показался унылый бычок, запряженный в телегу, а рядом шагал приземистый мужик с такими широкими и тяжелыми плечами, что казалось, одна их тяжесть дугой согнула его короткие ноги. Лена сразу узнала обоих. Бычок этот служил на конюшне «в чине лошади», и ездил всегда на нем подслеповатый и тихий старик Ивушкин. А мужик был тети Нюрин сосед, дядя Гриша Бородулин, тот, у которого хитрый Федька. Лена, правда, не знала, почему он сменил деда Ивушкина и занялся таким немужицким делом, но она и не подумала об этом – просто обрадовалась встрече.
– Здравствуйте, дядя Гриша, – сказала она вежливо. – Вы не скажете, как отсюда в Спасово пройти?
Дядя Гриша повел себя странно: выругался, резко остановив бычка, и только потом посмотрел на Лену.
– Тьфу, черт! А я-то думал… Чего тебя занесло сюда?
– Я заблудилась, попала под дождь и…
– «Заблудилась»! Нечего в лес тогда лазать. Ладно, иди этой дорогой, а где овраг встретится, там тропа пойдет поверху, ей и дойдешь. Поняла?
– Поняла. Спасибо, – несколько недоуменно ответила Лена и как-то, почти неосознанно, подумала: зачем колхозу такой странный груз? Свежие осиновые чурбашки, и поверх охапка травы. Ну трава, положим, годится тому же бычку, а чурбашки к чему? Из них только ложки да чашки режут кто умеет и потом в городе на базаре продают. А ведь дядя Гриша тоже умеет, вспомнила Лена. Наверное, ему разрешили съездить за осиной и бычка дали – ведь близко-то за Сосновкой «делового» осинника нет, это Лена сколько раз слышала.
Все выяснилось, и, больше ни о чем не думая, Лена заспешила в путь – успеть бы засветло. «А почему он все-таки так разозлился на меня? Что я сделала? – опять подумала она. – Просто, наверное, у дядя Гриши характер тяжелый».
Дорога кончилась, словно бы нырнув с разбегу на дно оврага, а по краю его шла хоженая, приметная тропа. Лена свернула на нее и пошла в Спасово.
* * *
И думать бы Лена забыла про дядю Гришу, если бы не два происшествия – вечером и утром на другой день.
Вечером, вернувшись из Спасова с солью, Лена никуда уже не пошла больше – дождь помешал. Надо бы вечером за сеном сходить в лес на просеку, да после дождя оно намокло. Машке тетя Нюра серпом по-за огородом нажала травы – обойдется. Вот и вышло, что вечер у Лены оказался свободным – делай что хочешь. Так бывало редко, и она даже не сразу придумала, чем заняться. В детском доме об этом и вообще думать не приходилось, там все известно заранее, а здесь одно дело другое за собой зовет, и даже странно, когда дела нет.
В палисаднике под окнами тети Нюры, как и во всей деревне, сами собой росли неухоженные цветы – розовые пахучие мыльники и желтые лакированные ноготки. Совсем такие, как в детском доме. Лена прополола клумбу, выбрала из цветов сорняки. Теперь надо было только загородить палисадник от нахальных коз, которые почему-то считали, что горькие ноготки куда вкуснее сочной и сладкой травы.
Лена набрала прутьев и неторопливо вплетала их в плетень, когда на улице послышался сначала хорошо знакомый ей «дикий» голос бригадирши Романовны, а потом – тети Фани Бородулиной, дяди Гришиной жены. Женщины сошлись возле Фаниного крыльца; Лена видеть их не могла, но слышала хорошо.
– На торфа, говоришь?! – высоким плачущим голосом выводила Фаня. – На торфа надо? А кто там работать у меня будет, ты подумала? Ведь у меня пятеро и один грудной, а мужик-то только слава одна, что живой с войны вернулся. Инвалид он у меня полный, по месяцу с печи не слазит!
– Инвалид он, как же! – пробасила Романовна. – А на базаре кто ложками торгует? Во всей деревне корова-то только у вас и есть. С голоду подыхаете!.. Вот коли бы бессовестные подыхать начали, первой бы тебе конец пришел, это уж точно! А на торфа пусть Григорий едет, и слышать ничего не хочу!
– Едет, едет… Да ты пойди посмотри на него, кому там ехать-то? Покойник он живой, третий день и есть-то ничего не может, не то что встать!
Женщины, видимо, пошли в дом, а Лена изумленно замерла с прутом в руке. Что за чепуха! Ведь она же видела дядю Гришу в лесу? Или не видела? Конечно, видела, это только Нонка говорит, что в лесу всякое «блазнится». Но ведь не может он одновременно и быть в лесу и не вставать с печи? Смутное, нехорошее подозрение тронуло душу Лены, словно она ненароком коснулась чего-то противного. Но разобраться во всем она не умела – слишком мало еще знала эту новую, так не похожую на городскую, жизнь.
Да и Романовна с ее басовитым голосом и вечной руганью за дело и без дела Лене не нравилась. Она и на тетю Нюру кричала, что опаздывает, а какое уж опоздание, когда по летнему времени и ночи-то нет? Наверное, и к Бородулиным зря придралась – от вредности.
Как ушла Романовна, Лена не слышала – всю деревню наполнил шум возвращающегося стада. Возле каждой калитки мальчишки и девчонки приманивали коз «на кулачки»; вытянув сжатую в кулак руку (словно в ней хлеб), звали: «Маня, Маня, Маня…» Но коз обмануть было трудно – они не хуже ребят знали, что никакого хлеба нет и в помине. Подойдет рогатая скотина, раздувая ноздри, обнюхает замурзанный кулачок – и вприпрыжку на огороды, лови ее! Только самым счастливым удавалось заманить козу в калитку.
Лене просто повезло: у Машки были длинные рога и она схватилась за них обеими руками. Машка заблеяла ругательным басом и начала мотать башкой, но дело ее уже было проиграно: Лена держала ее крепко, а Колька и Павка стали пихать сзади, в худой, выпирающий крестец. Так общими силами и «ввезли» Машку в калитку. Уже уходя, Лена почему-то заметила, как возле дома Бородулиных сама остановилась черная смирная корова. Набитое травой пузо висело у нее на хребтине, как мешок на палке. Корову эту Лена и прежде видела много раз, даже знала, что зовут ее Кочка, потому что родилась в лесу, а только сегодня подумала, что ведь и правда – коров у других нет. И у Романовны тоже нет, хоть у нее и трое детей да еще мать старая на руках. Почему же так? Она решила обо всем расспросить тетю Нюру, но тут к ней подошла Нонка, которая даже и не подумала помочь, когда они возились с козой, и спросила:
– Лена, почему так тихо?
Спросила очень спокойно, но от ее голоса сразу сделалось нехорошо – одна она умела так тревожно спрашивать о простых вещах.
Лена отпустила Машкины рога – теперь уже никуда не денется – и удивленно посмотрела на Нонку.
– Да разве здесь тихо? Ты послушай, что на улице делается!
– Нет, не там. Здесь тихо, – Нонка коснулась лба, – очень тихо, а должен быть шум, шум…
– Какой шум? Откуда?
– Не знаю. Если бы я знала! А я только чувствую – и все. И мне трудно. Ты не понимаешь?
– Нет.
– Ты не поймешь, ты там не была.
– Да где – там?
– Не знаю… Там страшно.
Последние слова Нонка выговорила совсем тихо, еле слышно, – тут еще Колька с Павкой «войну» начали, – но Лена все равно расслышала… и ничего больше не сказала. У каждой из них было свое горе, но у Нонки горе страшнее – она его не помнит, а оно есть. А может, помнить еще хуже? Помнить, но не иметь права обмолвиться даже полсловом.
Тетя Нюра вышла с котелком – Машку доить, посмотрела на девочек внимательно:
– Вы чего это квёлые такие? Обидел, что ли, кто?
– Никто не обижал, мы просто так, – поспешно сказала Лена и, взяв Нонку за руку, пошла с ней в дом – тете Нюре и своих забот хватает.
…А утром на свету, когда пастух Левоня только еще раз вякнул своим простуженным рожком, к тете Нюре зашла Фаня Бородулина. Тетя Нюра как раз дотопила печь и заталкивала подальше в угли чугун, где среди политых молоком грибов болтались последние синие картошины – еда на целый день.
– Здравствуй, соседка, извини, что я так, попросту, – поклонилась с порога Фаня. – Вроде и живем рядом, а видимся редко.
– Нужды, видно, нет, – отчужденно ответила тетя Нюра, толкая ухватом непослушный чугун.
– Да как уж нужды нет, в добре всегда есть нужда, – словно и не заметила холодного приема Фаня. – Ведь не звери мы – люди. Я вот в городе была, лекарство своему Григорию искала… Совсем он у меня не жилец, уж такое горе!.. Так, думаю, принесу хоть и соседке гостинца, все-таки твоя девчонка и за моими малыми когда приглядит. Как уж по соседству заведено. Возьми-ка вот…
И выложила на край стола горбушку настоящего черного хлеба и маленький липкий кусочек картофельной сласти – «глюкозы», как звали ее почему-то. Тетя Нюра и ответить ничего не успела, как Колька и Павка кубарем скатились с полатей:
– Мам, хлебца, хлебца дай!
Лена не стала спускаться – смотрела сверху. И никогда она не видела у тети Нюры такого лица – застывшего, словно мертвого. Чуть шевельнулись на нем темные губы:
– Спасибо, соседка.
А Фаня опять, как бы ничего не видя:
– На здоровье, милая. Ведь между соседями как? Коли мир да любовь, так если кто и увидит что – людям не доказчик…
– Спасибо, соседка, – тем же голосом повторила тетя Нюра. – Отблагодарить-то нечем, извини уж…
– Разочтемся на добром деле. До свиданьица пока, – сказала чем-то очень довольная Фаня и закрыла за собой дверь.
Тетя Нюра, ничего не говоря, поделила хлеб и «глюкозу» на четыре части – ровнехонько, Себе не взяла ни крошки и ушла в другую комнату.
Лена слезла с полатей, взяла свою часть и, налив кипятка в кружку, стала есть по крохотному кусочку, как можно больше запивая водой. Глупые пацаны съели все сразу и теперь пьют воду, поглядывая на Нонкину порцию. Лена молча спрятала ее повыше на полку. А тетя Нюра все не выходит. Интересно, что она делает там одна, в «чистой горнице»?
Доев хлеб, Лена тихонько отогнула холщовую занавеску и заглянула в комнату. Там над пузатым комодом веером раскинулись по стене фотографии. На одной – худой темноглазый человек, Нонкин отец. Тетя Нюра стояла перед фотографией, как перед иконой, истово закинув голову, и шептала, шептала.
Лена прислушалась.
– Ты уж прости меня, слабую, Коляша, не гневись… – горестно перебирали слова тети Нюрины губы. – Не я, голод ребячий виноват, Век бы не взяла для себя куска их неправедного! Обессилела я… Спасибо тебе – дочку вернул, одно горе с плеч долой. Жизнь бы еще хоть как облегчил, родимый, измаялась ведь я, одна-то, с четверыми. Вот и козушку придется продать по осени, да и урожай будет ли, нет ли…
Никогда Лена не слышала такого. Мама несла свое горе молча, другие женщины – сколько раз слышала – плакали навзрыд, падали замертво к ногам ни в чем не виноватой почтальонши, принесшей «похоронку». А тетя Нюра всё роняла и роняла слова, как будто стал этот, такой обычный, человек с фотографии высшим ее судьей и помощником.
И, ни о чем не спрашивая, Лена поняла: ведь это ей самой как взятку принесла хлеб сытая Фаня Бородулина. Чтобы не рассказывала, как повстречала ее «хворого» мужа в лесу. А она этот хлеб съела. Как же теперь быть?
В одну минуту все недоувиденное и недоуслышанное за эти два дня стало понятным, простым и страшным. И тут же всплыло далекое, точно бы накрепко позабытое воспоминание… Горная застава. Лето. Лена совсем еще маленькая, а двор, огромный и пустой, насквозь прокален солнцем. Возле домика, где кухня, осталось немного тени, и Лена идет туда… А из случившегося дальше она помнит одни отрывки. Два очень толстых и черных человека что-то передают третьему, знакомому толстяку, что всегда бывает или в кухне, или возле нее. Заметив Лену, они словно бы замирают на мгновение, а потом знакомый толстяк сует ей в руки мокрый и сладкий кишмиш: «Иди, иди отсюда, девочка!» Дальше осталось в памяти только гневное и брезгливое лицо отца и его приказ: «Брось эту гадость немедленно!» И вот странность: вовсе не понятно и забыто предыдущее, а голос отца остался в ней и словно бы опять, как тогда, требует, остерегает от чего-то грязного. Но поздно… Подлую тети Фанину подачку не бросишь на дорогу, как невкусный, липкий кишмиш… И где найти в получужой деревне человека, который бы понял всё и помог?
«Надо рассказать обо всем Кешке, – подумала Лена. – Просто найти его и рассказать».
* * *
Лена не понимала, что разделяло два «конца» не такой уж и большой деревни. Ей, горожанке, было невдомек, что родилось это разделение очень давно, в прошлые темные времена, когда на одном конце деревни жили православные, а на другом – раскольники, «староверы». И сами не помнили толком, чего не поделили в вере одним и тем же лесом жившие крестьяне, но враждовали люто, до смертного боя по праздникам. Так оно и повелось. Не стало давно ни православных, ни «староверов», и в церкви еще с самой революции поселился клуб, а «концы» все жили отчужденно, словно не замечая друг друга.
Ребятишки решали дело просто: «нижние» к «верхним» не ходи. Поэтому Лена не без опаски поднялась на пригорок, где стояла бывшая церковь и начинался «верхний» конец. Это ведь ничего не значит, что они и бревна ловили, и в лес ходили вместе с Кешкой, – налетят «верхние», так только держись!
Но на улице ни души – погожий день чисто подмел деревню, все ушли в поле. Только возле клуба дед Ивушкин сгружал коробки с фильмом – значит, будет кино. Бычок опять находился в его полном распоряжении, словно и не ездил в лес. Пришла женщина-киномеханик Вера с рябоватым надменным лицом.
– Чего это опять «В шесть часов вечера после войны» привез? – спросила она недовольно. – Конечно, как сама не поедешь, вечно сунут не знаю что.
Голос Веры все повышался, и Лене стало ясно, что деду Ивушкину скоро придется плохо. А за что? Вера по лени только сама не поехала в Спасово… И вообще какой она механик? Одно звание. Картины у нее рвутся все – и старые и новые; бывает, что по полчаса вместо фильма шарахаются по экрану чертячьи тени летучих мышей – тысячи их живут на церковной колокольне. Все это Вере нужно только для того, чтобы в колхозе не работать. Романовна об этом на всех перекрестках кричит. А муж у Веры тоже резчик, лучший в деревне, куда дяде Грише до него!
Лена безлюдной улицей прошла до конторы и остановилась. Куда же теперь? Она знала, что председателева изба где-то неподалеку. Но которая? И спросить не у кого – одни рябые куры валяются в пыли да худая кошка настороженно смотрит из палисадника бесцветными от солнца глазами. От конторы тропы, как посыльные, бегут во все стороны. Самая торная – под гору, к Выти, где чадит колхозная кузница.
Оттуда несется нестройный цокот молотов – видно, не с руки подобрались ковали и никак не могут сладить. В черном зеве открытой двери дышит пламя. Это хозяйство Валеркиного деда, но Лене показалось вдруг, что в темноте мелькнула белая Кешкина голова. Вот и опять… Конечно же, это Кешка! Только неизвестно, что он там делает…
Лена сбежала с пригорка и уже безразлично, словно мимоходом, заглянула в прокопченное нутро кузницы. Вся-то она держалась неизвестно на чем, может, на лопухах, что дружно росли на земляной крыше. И так же неизвестно откуда бралась сила в сухих, как картофельные плети, руках Валеркиного деда, стоявшего у наковальни. Молот в них хоть и поднимался натужно, падал на раскаленный лемех плавно, точно. Частил и сбивался с ритма «подзвонок» – Кешка. Он то спешил, то опаздывал, и дед сердито дергал бородой – слов все равно за шумом не разобрать.
А возле мехов стояли бабка в серой домотканой рубахе и Валерка. Мехи громко сердились на их слабость:
Чу-у-ф! Чуф-фы!..
Лена все это увидела мигом, в один взгляд, и словно к глазам прилипла ей бабкина мокрая от пота рубаха, облепившая худые лопатки. Не спрашивая позволения, не здороваясь, Лена проскользнула в кузню и переняла из бабкиных рук непослушные мехи. От жара и пресного духа каленого железа занялось дыхание, но она справилась. Бабка взяла длинные клещи и по-хозяйски, со знанием дела, повернула в горне поковку.
Дед и Кешка на них не смотрели. Удар, еще удар… Кешка ответил россыпью, и дед привычно схватил готовый лемех, чтобы махнуть его в угол, в колоду с водой. Тысячи раз делали его руки это движение, но тут подвели; если бы Кешка не подхватил на весу лемех вторыми клещами, брякнулся бы он на землю…
– Шабаш, – сказал дед.
И только теперь все разом увидели Лену. Кешка неторопливо, как дед, скинул прожженный фартук:
– Ты как сюда попала?
– Никак. Пришла, и все.
– Уж ты не Нюры ли Золотовой будешь? – спросила бабка. – Смотрю, смотрю, ровно я и не знаю чья…
– Да, я у нее живу…
Лена чувствовала себя неловко – еще смеяться станут над ней, помощницей непрошеной.
– Хорошая она, Нюра-то, добрая душа, – опять сказала бабка. И Лена поняла, что это словно бы и к ней относится.
А Кешка стоял у притолоки и смотрел на улицу, но краем глаза на Лену, она это видела. Валерка ужом проскользнул между ними и помчался к недалекой реке. Лена посмотрела ему вслед – пойти и ей, что ли? Не глядя прошла мимо Кешки.
– Ты куда это? – спросил он.
– А на реку…
– Ну, и я тоже, – и зашагал не совсем рядом с нею, а чуть поодаль, как взрослые парни ходят.
За спиной Лена опять услышала бабкин голос, но это уже относилось к деду, а не к ней:
– Ты чего это, аспид, в бузину заворачиваешь? Думаешь, я не знаю, что спасовски не с пустым рукам приезжали?!
Кешка покрутил головой:
– Вот дошлая бабка! Все знает. Спасовские-то поутру двух лошадей ковать приводили. Ну, известно, самогона принесли. Дед с бутылкой-то туда-сюда: куда бы от бабки спрятать. Вот и сунул за кузней в бузину. И ведь рядом ее не было, а выведала как-то!
– А я не знала, что ты в кузне работаешь, – сказала Лена.
– Да я временно, пока Пашка болен. У меня и выходит-то плохо, – честно сознался Кешка. – А работы в колхозе знаешь сколько? Ой-ой!
Они дошли до берега Выти и, не сговариваясь, присели на глинистом, ломком обрыве. Лена знала, что купаться при Кешка ни за что не полезет, хотя, когда бревна таскали из реки, она об этом и не подумала. Но это были совсем разные вещи. Видно, и Кешка чувствовал то же самое, так как уселся на обрыве, словно и не видя близкой речной прохлады. Валерка внизу упоенно кувыркался в реке, то показывая пятки, то уходя в воду стоймя, «солдатиком».
Сорвав стебелек донника, Лена надкусила сладкий конец.
– Ты Бородулиных знаешь? – спросила как бы невзначай.
– А кто ж их не знает здесь! Самые первые деляги. Фаня в войну сколько вещей в городе наменяла… Им только до колхоза дела нет, а до себя – всегда. Что это они тебе дались?
– Да тут, понимаешь, нехорошо вышло…
И Лена рассказала все, что случилось за это время.
Выгоревшие Кешкины брови поднялись и словно переломились пополам.
– Вот оно что… Купили, выходит, Ивушкина-то. Кто бы это им быка и подводу дал? А насчет хлеба ты себя не кори – Фаня от горбушки не обеднеет.
