Текст книги "Повесть о последней, ненайденной земле"
Автор книги: Ольга Гуссаковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Так далеко от фронта…
В тот год весна запоздала: долго держались заморозки. Старики качали головами: «Не к добру это ландыш с черемухой встретились, тяжелый будет год». Никто их, конечно, не слушал. На то и старики, чтобы ворчать.
Жизнь в городке шла своим чередом. Только что выстроили новый элеватор, над Волгой поднимался из лесов гигантский льнокомбинат. Конечно, «гигантом» он был только для этих мест, но все равно им гордились. Покрытые свежим асфальтом улицы постепенно забывали, как столетиями бродили по ним пыльные смерчи, выше крыш поднимая подсолнечную шелуху.
Но на окраинах жизнь еще, хотя бы внешне, цеплялась за старое. Деревянные дома прятались в обломанной узловатой сирени, и колеса телег тарахтели по истертой булыжной мостовой. Здесь дворы до сих пор носили имена бывших владельцев: «москвинский», «тиховский», «самохваловский».
«Самохваловский» жил на особицу. На нем еще в прежние времена обосновалась беднота – рабочая косточка. Таким он и остался. Ну разве что две-три семьи появились новые, их старались ввести в привычный обиход жизни, сделать «своими».
– Ты на «москвинских» не косись, они привыкли за купцами жить – ушлые. А мы исстари по правде!
«Самохваловцы» тем более не верили стариковским шепотам.
Субботним вечером отец Наташи Ивановой из седьмой квартиры достал из сарая летнюю «грибную» корзину. Подмигнул дочке:
– Собирайся! С ночевой на Козловы горы пойдем. Ландышей там, говорят, сила поднялась. И рыбу на зорьке будем ловить..
– Ой, папка! – только и смогла выговорить Наташа.
Ей даже не верилось. Ведь это же не на пароходике проехать до Сходни, где и ландышного-то листа не уцелело! Козловы горы далеко, и никакой пароход туда не ходит. Стоят они на мелкой речке Мете, а кругом леса – края им нету…
Она только теперь поняла, почему еще утром мама пекла пирожки и долго примеряла у зеркала «дорожное» холстинковое платье. То ли платье слежалось за зиму, то ли мама пополнела, только ей все что-то не нравилось, и она сердито хмурила тонкие темные брови. На широком белом лбу сейчас же ложилась морщинка. Точно такая же была и у Наташи, когда она сердилась или капризничала. И глаза такие же – серые, в строгих прямых ресницах. Наташа с детства знала, что она «вылитая мама».
Вышли на закате. Наташа жалела только об одном – не успела как следует похвастать во дворе, что они идут в настоящий далекий поход. И еще немножко испортил настроение отец, сказав, что часть пути они проедут на машине. Но ведь об этом можно было и не говорить потом ребятам!
Пересекли на пароходике Волгу и вошли в рощу старых, черных на закате сосен. Дальше этой рощи Наташа никогда не бывала; ребята на дворе говорили, что там и вообще ничего больше нет. Просто поле, а потом – Москва. Прежде, когда была маленькой, Наташа в это верила, а теперь… сомневалась. Во всяком случае, ей очень хотелось узнать, что же там, за рощей, на самом деле, какая неведомая земля?
Но они шли и шли, а неведомой земли не было и Москвы тоже. Сосны поредели, между ними сначала робко, а потом все гуще, увереннее замелькали стволы берез и серого елошника.
И вдруг деревья остановились, споткнувшись об овраг, только два-три куста боязливо спустились вниз по склону и замерли на полпути. А на той стороне оврага, за бревенчатым мостиком, стоял дворец – высокий, белый, с множеством окон, залитых праздничным алым светом.
– Что это, пап? – Ноги Наташи приросли к земле от восторга. Вот она где начинается, неведомая земля!
– Это? Элеватор новый. Чего ты стала, глупенькая? – удивился отец.
– А светится что?
– Солнце. Вечер ведь уже… Ты что, дома этого не видела?
Наташа не ответила. Видела, конечно. Только там все было иначе. Разве могло солнце целиком купаться в маленьких окнах их дома? И потом, здесь все стало другим – большим и свободным. Дуплистые березы вдоль дороги, у которых никто не ломал веток; элеватор, которому не мешали соседние дома; и Волга без набережной и причалов. Далеко на той стороне словно хлопья белой пены прибило к берегу. При каждом порыве ветра тянуло оттуда по воде горьковатым и радостным запахом – цвела черемуха. И дружно, раскатами, стонали лягуши… Лето нагоняло, торопило весну.
Мать Наташи, Серафима Васильевна, присела на широкий березовый пень:
– Ну, долго еще мы твоего дружка будем ждать? Может, он и вовсе не приедет?
Отец только улыбнулся. Зубы у него были веселые, белые, и сердиться на него никому не удавалось. Серафима Васильевна тоже только рукой махнула.
Солнце давно ушло из окон элеватора, когда из-за поворота выскочила запыленная полуторка.
– Побыстрее, грачи, а то до ночи не доберемся! – сказал шофер, и Наташа первой полезла на высокое колесо, пана только подсадил ее.
Как далека была дорога до Козловых гор! Черной полоской на горизонте стала Сосновая роща; словно свернув с дороги, ушел в сторону элеватор; за ним небольшая деревенька в черемуховом цвете и спокойных дымах над трубами; остался позади и болотистый, сизый от ранней росы луг, где печально плакали какие-то птицы. И только тогда впереди зачернел частый гребень ельника, а за ним синеющим туманным горбом сплошной бор.
– Вот они, пяти Козловы горы! Теперь топайте сами да не забудьте атаману привет передать! – пошутил на прощание шофер.
– Какому атаману? – спросила Наташа, но просто так, почти не думая. Всю ее, до самых пяток, наполнил незнакомый, сладкий и пугающий запах леса. Она не знала, что это пахнет – травы, цветы, кора деревьев, может быть, звери? Она просто шла навстречу пахнущей живой стене и дышала, дышала…
Наверное, и взрослые чувствовали то же самое. Во всяком случае, отец ответил не сразу:
– Атаману какому? Козлову, конечно. – Только это он шутил. Козлов давно жил, никто и не помнит когда… А может, его и вовсе не было.
Пахнущая мокрой глиной тропинка скользнула в овраг, по бревну перекинулась на другой берег светлой, тихой Меты и запетляла, заиграла в прятки на лесистом крутом косогоре.
На верху косогора еще было светло. Закатное солнце позолотило хрупкий белый мох под корнями сосен, отразилось в блестящих молодых листьях березы. Здесь пахло земляным теплом и немножко дымом от старого кострища. Отец сейчас же начал прилаживать над ним палки – чай кипятить, а Наташа с мамой пошли за хворостом.
У Наташи в сандалию набились сухие иголки, она нагнулась, чтобы их вытрясти, и вдруг у самой ноги увидела ландыш. Он стоял под елкой, один, на высокой прямой ножке, белый и удивительный, а широкие зеленые листья поддерживали его, как ладони. Наташа протянула руку… и снова отдернула ее. Просто стояла и смотрела.
– Наташа, где ты? – тревожно позвала ее мать.
Наташа оглянулась еще раз и побежала нарочно в другую сторону, потом еще свернула и еще, чтобы уж больше не найти этого места и не сорвать цветка.
Она никому не сказала о нем; притихшая, сидела у костра, пила чай, а потом лежала под отцовской курткой и смотрела, как в бледном небе рождались звезды. Сначала едва заметной светлой точкой, а потом все ярче, ярче…
Утром, придя в деревню за молоком, они узнали, что началась война.
* * *
«Самохваловцы» уходили на фронт…
Отец Наташи мягко отстранил плачущую жену, взял за подбородок дочку, заглянул в серые глаза. В них был только интерес и чуть-чуть недоумение. Наташа просто не успевала за событиями. «Что ж, не понимает – тем лучше, – подумал отец. – Только бы все поскорее кончилось, только бы не до зимы».
Уже вслух сказал:
– Ничего, дочка, не горюй. Прогоним немца, вернусь обратно. Скоро вернусь, жди! И смотри у меня! Мать слушайся и в школе не отставай. Чтобы мне на фронте краснеть за тебя не пришлось. Поняла?
– Ага, – чуть слышно проговорила Наташа, думая о чем-то своем. Слова-то были самые обычные.
Отец еще раз поцеловал их обеих – мать и дочь – и ушел. Только расшатанная дверь вздрогнула несколько раз, прежде чем закрыться.
Ушли отцы и братья и из многих других квартир. А дом по-своему приспосабливался к военному времени.
Бабушки вытряхнули из пыльных глубин памяти воспоминания о «первой империалистической» и с утра до вечера тащили в дом все, что могли, – мыло, соль, спички. Комоды лопались от добра.
Наташина мать возмущенно пожимала плечами: «Чего люди с ума сходят? Точно на десять лет запасаются! Кончится война – куда с этим пойдут?»
Но война не кончалась. Ожесточенные бои разгорались по всем направлениям.
Люди, верившие в счастливое «ненадолго», поняли, что они ошибались. Борьба идет не на жизнь, а на смерть, и кто знает, какой ценой будет куплена победа?
На улицах появилось новое слово – «эвакуированные». Ребятишки хвастались друг перед другом: «А у нас артист живет! Тот самый, что в «Чапаеве…» – «В «Чапаеве»?! Врешь!» – «Вот честное пионерское, не вру, чтоб мне провалиться!» – «А у нас докторша с девчонкой. Ничего, добрая…»
Взрослые больше молчали, с тревогой глядя на центральную улицу. По ней от вокзала толчками, как кровь из разорванной артерии, текла толпа. Редела, ручейками растекалась по дворам, а через час-другой густела вновь…
В Наташином доме кое-кто поставил на дверях новые замки, а дядя Коля из девятой даже приделал к окнам ставни. Говорили, что вместе с «вакуированными» в город приехали жулики и зимогоры. Тюрьма осталась под немцами, а они – все здесь и поди их отличи… В дом пока еще никого не поселили, а ждали этого по-разному: кто с добром, а кто и с испугом.
…Наташа чистила у стола картошку большим кухонным ножом. Она очень хорошо помнила, как из-под маминых рук падали на бумагу тоненькие, почти прозрачные очистки, а у нее срезалась чуть не половина картофелины, и в миску попадал ни на что не похожий огрызок. Но что поделаешь? Раньше все делала мама, а теперь она работает на эвакопункте и очень редко заглядывает домой…
В дверь постучали. Мать не раз наказывала Наташе: «Не пускай в квартиру кого попало. Люди по городу ходят разные…»
Наташа прислушалась. За дверью кто-то провел рукой по стене, на ощупь отыскивая выключатель. Чужие… Потом непереносимо жалобный женский голос сказал:
– Господи, неужели и здесь никого нет! Лучше бы уж дорогой умереть…
Руки не слушались Наташи и никак не могли откинуть тяжелый крючок. Ей казалось, она никогда не справится с ним и та женщина за дверью ляжет у порога и умрет.
– Я сейчас! Подождите! – крикнула она.
Дверь открылась.
Их было много, целая семья. Высокая, растрепанная женщина с грудным ребенком, мальчик лет восьми и девочка с невероятно рыжими, прямо огненными косами, тащившая чемодан и сетку…
Женщина упала на стул, словно переломившись пополам. Сказала только:
– Очень прошу, дайте напиться моему мальчику… Мы… так устали… десять дней… – Голос ее угасал, делался тише. Так и не договорив, она откинула назад голову, смолкла.
Рыжая девочка подошла к Наташе, пристально глянула зелеными глазами, словно осуждая за что-то:
– Не обижайся на нее. Мы едва-едва успели из Таллина уехать, а уж в пути что было! Думали, живыми не доберемся! Приехали, и никто пустить не хочет. С детьми со своими, говорят, хлопот не оберешься.
– Оставайтесь у нас, мама не будет ругаться, я знаю! – быстро, горячо проговорила Наташа. Потом добавила тише: – У меня папа там… на фронте… Вот. А вы кто такие?
– Меня Таей зовут, Таисьей, если по-настоящему, фамилия Лебедева, а ее, – она кивнула в сторону женщины, – Любовь Ивановна Гайдай… Муж у нее офицер… Да не реви ты, – резко обернулась она к мальчику. – Дам сейчас тебе напиться!
Тая напоила мальчика, которого звали Олегом, осторожно вынула из рук матери грудного Витю и положила на диван.
Наташа восхищенно наблюдала за ней: «Как у нее все просто, быстро и хорошо получается! Мне бы так… И кто она этой женщине?»
– Уложить бы ее как-нибудь, – вслух соображала Тая, глядя на заснувшую прямо на стуле Любовь Ивановну, – Ведь нам с тобой ее не поднять…
– Я сейчас дядю Колю из девятой квартиры позову, он поможет, – сказала Наташа и исчезла за дверями.
Дядя Коля из девятой еще до войны заслужил репутацию человека «темного».
Работал счетоводом в каких-то артелях с броскими названиями: «Возрождение», «Свободный труд». Жил с достатком не по зарплате, однако не пил, и потому никто его не осуждал. «Умеет жить человек. И себя не забудет, и жене с детками добудет», – вздыхали по углам бабки.
Теперь он вошел в комнату следом за Наташей и хмуро уставился на Таю единственным глазом. Второй, как он утверждал, потерял еще в гражданскую. Тая мельком глянула на него и снова наклонилась над сеткой – искала чистую пеленку. Дяди Коли словно и не существовало для нее. Тогда он повернулся к Наташе:
– Это что же, без матери распорядилась, жильцов нашла? – спросил он строго.
Но, не получив ответа, вместе с девочками перенес спящую Любовь Ивановну на постель, буркнув только:
– Туфли-то с нее сними, хозяйка! Не видишь, покрывало пачкают…
Постоял, оглядываясь, вздохнул:
– Эх-хе-хе, времена! Всякую голь на улице подбирают, домой ведут… А ведь негусто живете, негусто… Скажем, не дай бог, случится что с матерью, придется вещи продавать, так тут и взять-то нечего… Отец небось передовиком производства был, а что заработал? М-да…
– Вы… Вы не смеете! – тоненько, совсем не так, как хотелось, крикнула Наташа.
– Ладно. Оставь, – коротко отрезала Тая.
Дядя Коля пожал плечами и ушел. Девочки снова остались одни.
Олег незаметно уснул около матери, только Тая не сдавалась. Переплела косы, умылась и подошла к столу. Посмотрела на картофельные очистки.
– Богатые вы… Вон сколько картошки зря пропадает.
– Сделай лучше! Подумаешь, какая умная!
Тая взяла нож, а Наташа только тут подумала о том, что у Любови Ивановны и еды-то никакой нет, наверное, они все голодные. Надо бы накормить их, но как же без мамы?
Подумав секунду, Наташа сбегала на кухню, принесла корзину с картошкой и еще один нож.
– Давай вместе будем чистить, на всех-то много нужно… – сказала она неуверенно.
И тогда Тая улыбнулась во весь рот. И Наташа увидела, что лицо у нее совсем не злое, а лет ей немногим больше, чем ей самой. Такая же девчонка, как все. А еще почему-то от Тайной улыбки ушли все сомнения. Наташа уже не боялась мамы. Знала, что все хорошо и правильно.
Наташа внимательно наблюдала за тем, как чистит картошку Тая, и изо всех сил старалась подражать ей. Но выходило плохо. Очистки все равно не сворачивались стружкой.
Тая заговорила первая:
– А я ведь не родная Любови Ивановне, в дороге встретились… У нее вещи и деньги есть, а у меня вот только эта сетка. Деньги тетя Вера все увезла…
– Кто это тетя Вера?
– Мачеха моя. Отец с ней в Таллине познакомился. Красивая такая. При папе еще ничего было, а когда он на фронт ушел, совсем жизни не стало. «Рыжая, пол вымой! Рыжая, обед сготовь!» Точно я ей прислуга какая…
Когда немцы к городу подошли, у нас уже все собрано было. Тетя Вера вдруг говорит: «Сбегай к соседке, у нее наша сумка осталась, она нам самим пригодится». Я побежала, а потом… потом пришла, и нет никого! Уехали без меня. Все уехали: и тетя Вера, и ее мать, и маленький Гера… Даже шубку мою с собой увезли.
Наташа выронила недочищенную картофелину.
– Так это, значит, они бросили тебя?!
– Бросили… Только я не такая. Собрала вещи, какие остались, и на вокзал. Тети Веры нигде не видно, а что делается! Кричат, плачут, толкают друг друга… Тут я и нашла Любовь Ивановну. Теперь не знаю, что со мной будет… – Тая положила нож на стол и уже другим тоном сказала: – Хватит чистить. На чем варить будем?
– На таганке. Сейчас я щепок принесу…
Скоро на шестке под трехногим железным таганком весело трещала щепа, желтое пламя лизало бока кастрюли… На кухне никого не было, кроме очень старого белого кота, дремавшего на окне. Солнечные зайчики мирно плясали на стенах. Все как до войны. Только на таганках раньше никто не стряпал.
Девочки молча уселись на ларь, думая о своем. Наташа соображала, что лучше: очистить селедку или принести с огорода свежих огурцов?
А Тая в мирном блеске огня под таганком вновь и вновь видела совсем другой огонь.
…На рассвете их эшелон неожиданно остановился. Где? Кто мог это сказать? Неизвестно как, откуда пролетело искрой короткое слово: «Немцы!» – и началась паника…
Люди сыпались из дверей, прыгали в давно разбитые окна. В жирную болотную грязь шлепались чемоданы, сумки, сетки…
Тая ужом проскальзывала между людей, царапалась, даже кусалась. Вытащила кое-как один чемодан, другой кто-то бросил в окно. Нашла. Подтащила к яме, где спряталась Любовь Ивановна с Витюшкой.
В эту минуту что-то темное, быстрое пронеслось над эшелоном, и Тае показалось, что сверху хлестнули упругие струи ветра. Звук пулемета она услышала потом, когда лежала на земле, прижавшись к чемодану. Кругом была вода – тепловатая, пахнущая тиной, и Тая слышала, как пули попадали в эту воду со странным, коротким бульканьем… Так было долго, дольше всей жизни.
Потом стало светло, и пули уже не чмокали в болотной жиже. Чуть подняв голову, Тая увидела, что на насыпи горит вагон, тот самый, в котором она ехала. Любовь Ивановна тоже приподнялась и, держа Витюшку одной рукой, другой шарила вокруг, как слепая. Тая поняла: нет Олега.
«В вагоне остался, спрятался», – подумала Тая и, как во сне, не видя, не чувствуя препятствий, кинулась в освещенный огнем круг. Она не помнила, как проскочила в вагон, как нашла в углу скорченную фигурку. Мальчик намертво вцепился руками в край скамьи и ничего не понимал. Он уже наполовину задохся от дыма, оглох от грохота…
И тут пришло отчаяние, такое, о каком девочка не подозревала прежде…
Она звала его, тащила, сломала ноготь, пытаясь разжать пальцы. Напрасно: он не понимал, не слушался. Совсем близко трещало горящее дерево, нечем стало дышать. Тая зубами вцепилась в непослушную руку Олега и вдруг почувствовала приторную сладость. Рука была липкой от мармелада. «Олег таскал его тайком…» – мелькнула мысль. А дальше она уже ничего не помнила. Сильные руки подняли и выбросили в окно ее и Олега. А там подхватили другие…
Потом она опять таскала чемоданы и как умела отвоевывала себе и Любови Ивановне хоть крошечный кусочек места в другом вагоне.
Поредевшая толпа людей неожиданно быстро и без лишнего шума устроилась, и снова тронулись в ночь, в неизвестное.
Может, к своим. Может, к немцам.
…Мать Наташи пришла неожиданно рано. Девочка кинулась ей навстречу, чтобы предупредить, объяснить, но она, как взрослой, понимающе кивнула ей головой:
– Знаю уже… Правильно поступила, дочка. У нас две комнаты, устроимся как-нибудь.
Мать вынула из сумки бутылку с молоком, сверток с куском липкой картофельной глюкозы, хлеб.
Ничего не пряча, поставила все на стол, взглянула коротко на Любовь Ивановну, которая только что встала и все еще никак не могла прийти в себя.
Девочки вдвоем накрыли на стол, принесли картошку, огурцы.
За столом Любовь Ивановна ожила, и стало ясно, что эта тридцатилетняя женщина знает о жизни не больше Наташи. У нее и лицо-то было детское – белое, в ямочках, которых не стерла даже война.
В мирные дни такое лицо напоминало об уютной квартире и лампе с розовым абажуром. Сейчас оно вызывало жалость и невольный вопрос: «Да как же ты жить-то будешь такая?»
Именно об Этом и спросила ее Серафима Васильевна, испытующе посмотрев на жиличку серыми, как осенняя вода, глазами.
– Не знаю… Работать придется, только я не умею ничего. Мы всегда так хорошо жили, все соседки мне завидовали. Если бы вы только видели, какая у меня квартира была в Таллине! Мебель карельской березы – еще от буржуев осталась, – рояль, картины… И сама одета, как на экране.
Любовь Ивановна похорошела от воспоминаний, у нее мечтательно заблестели глаза. Она рассказывала еще долго: о том, как встретилась со своим будущим мужем, что и когда он ей дарил. И по всему выходило, что и война-то идет только ради того, чтобы вернуть ей все эти потерянные вещи.
Тая молча слушала, а глаза Наташиной матери, Серафимы Васильевны, все темнели: такое ли видела она за эти дни! Где уж тут вспоминать о карельской мебели!
* * *
Низкие своды полуподвала, где помещалась общая кухня, так заросли копотью, что казались бархатными. Резко выделялась только белая русская печь, которую топили раз в неделю по очереди все жильцы дома. Около печи стоял стол, изрезанный ножами хозяек, над ним сушились тряпки…
Война незаметно разорила «самохваловский» дом: ушла на фронт основа – рабочая косточка, из женщин тоже многие нашли себе место поближе к мужьям – кончали курсы медсестер. И вот, непонятно как и откуда, вылезло, продвинулось, заполонило древнее, скопидомное, чужое. Точно бы другие люди поселились в доме и по-другому, своекорыстно и мелко, заново устроился их мир. А ведь они жили и прежде, только никогда не принадлежало им первого слова, никому не нужна была их паучья «мудрость». Теперь пришел их короткий час, но уж взять от него они хотели всё.
В день появления Любови Ивановны печь топила полная, но легкая, как сдобная булка, Клава – жена кривого дяди Коли.
На кухню со всего дома сошлись женщины со всяким «задельем»: той лепешки испечь понадобилось, другой чугунок картошки сварить, благо печь топится…
На самом деле требовалось как можно скорее определить свое отношение к новой жиличке. В таких случаях мнение Клавы было законом.
– Слыхали новость, Клавдия Власовна? Симка-то Иванова совсем с ума спятила: сама голая, а еще женщину с тремя ребятами пустила! – услужливо подавая кастрюлю, зашептала бабушка Климовна – хитрющая старушонка, просившая милостыню у церкви.
– Знаю, Климовна, знаю. Да ведь в чужую глупость ума не добавишь, – пожала оплывшими плечами Клава. – Однако я слышала, что женщина-то эта офицерша, им знаешь какой паек полагается! Может, и не просчиталась Симка-то…
Женщины закивали головами, заахали:
– Верно говоришь!.. Этим офицеркам житье что масленица. Бабенка-то рохля по виду, с такой мно-о-го взять можно!..
Все стало на свои места. Это значило, что Любовь Ивановна уже завоевала себе место в мирке этих женщин, и даже довольно почетное.
Дни знойного лета сменяли друг друга, принося чувство боли и все нарастающей тревоги: немцы шли на восток. Еще ни разу небо тихого городка не видело вражеских самолетов, но по земле все шире расползались зловещие трещины щелей, росли на окраине линии противотанковых рвов.
… Ранним утром лучи солнца, медленно скользя по стене, добрались до головы спящей Наташи и разбудили ее. Девочка знала по опыту: теперь как ни вертись, все равно не скроешься и не заснешь… Надо вставать.
Мать давно ушла на работу. Наташа даже не слышала, как она встала.
Любовь Ивановна спит и встанет еще не скоро. Она никогда не торопится. Уж сколько раз бывало так, что Серафима Васильевна будила ее ночью, когда надоедал плач маленького Вити. Самой матери ничто не мешало спать – такой уж у нее был характер.
Раз мамы нет, вовсе не обязательно полностью выполнять скучную процедуру умывания. Подбежав к рукомойнику, Наташа обеими ладонями плеснула на лицо студеную воду и потянулась за полотенцем. Щелчок по затылку заставил ее присесть.
– А полотенце кто за тебя будет стирать? Мать? Мойся как следует! – приказала Тая.
Наташа вздохнула, но подчинилась. Один раз Тая уже обстрекала ей руки крапивой, да еще и за платье сунула ветку. С ней шутки плохи. Капризный Олег и то не решался устраивать при Тае фокусы.
Двойственное чувство мучило Наташу. С одной стороны, ей не хотелось подчиняться такой же девочке, как она сама; с другой стороны, она до зависти восхищалась Таей.
Ну кто из ее подруг умеет так хорошо стряпать, стирать, мыть пол?.. А главное, так аккуратно и красиво носить давно вылинявшее ситцевое платье. У Таи оно всегда как новое. Это заставляло Наташу вздыхать и с грустью рассматривать свое собственное, словно изжеванное теленком.
Радио напомнило о войне суровой песней:
…Идет война народная,
Священная война…
Отец так и не прислал ни одного письма, но об этом лучше не думать, а то расплачешься…
– На Волгу бы за дровами надо сходить, – сказала Тая, обжигая губы кипятком. Девочки берегли заварку для Серафимы Васильевны.
– Я на Волгу схожу, ладно? – сейчас же предложила Наташа, – И Олег со мной может пойти… Пойдем, Олежка?
Мальчик скривил рот:
– Не хочу-у… Я в кино пойду, мне мама обещала!
– Мало ли что обещала, – дернула плечом Тая, – может, то еще до войны было!
Но Олега уговорить не удалось. Он кинулся будить мать, чтобы получить подтверждение. Секунду спустя Олег рявкнул во весь голос, получив шлепок, и помчался на двор. Оттуда скоро послышался голос тети Клавы:
– Бедненький ты мой, кто же это тебя обидел?.. Ах они дряни такие! А мы вот палкой их, палкой! – словно маленького, уговаривала она Олега.
Не выдержав, Тая высунулась в окно:
– Оставьте его в покое! Сам виноват, и реветь ему не из-за чего!
За спиной девочки, драматическим жестом распахнув дверь, появилась Любовь Ивановна:
– Господи! Хоть капля, хоть частица совести есть у тебя или нет?! Так орать! Ну заняла бы чем-нибудь ребенка…
Не слушая больше, Наташа выбежала на улицу, прихватив тяжелую корзину. Да, шумно стало в их тихом доме!
* * *
Наташа поставила корзину на землю и крикнула:
– Кто по дро-о-ва?
Одной идти на Волгу за щепой не хотелось.
Из окна дяди Колиной квартиры вылез худой, длинный Слава.
– Пойдём что ли. Может по дороге знакомых встретим – предложил он.
– А Светка ваша не пойдет?
– Где уж ей! Она у нас гордая. Отцу на базаре торговать помогает… Это от меня толку пшик, только и остается, что за щепками ходить…
– Ну зачем ты так говоришь? Ты же лучше сестренки учишься и на баяне играешь! – возмутилась Наташа.
– Учусь лучше? – вскинув голову, мальчик посмотрел в далекое, исчерканное стрижами небо, прищурился: – А что толку от этого ученья? Вон отец говорит, что на толкучке ученые-то люди последнее барахло продают, а он, неученый, покупает… Говорил тут как-то: «У меня к концу войны миллион будет!» И ведь будет, это точно!
Наташа задумалась, хмуря тонкие темные брови.
– А ты хочешь, чтобы у тебя миллион был?
– На что он мне?.. Эх, удрать бы отсюда на фронт! Да кому я там нужен такой?
Сильно хромая, мальчик побрел со двора, захватив у сарая мешок. Одна нога у него была заметно короче другой, и оттого высокая фигура казалась нескладной, словно перекошенной.
У ворот на них чуть не налетела Светлана, прибежавшая с базара от отца. Нарочно толкнула брата:
– Чего под ноги лезешь, инвалидная команда!
– Сорока-воровка! Бусы украла! – крикнула Наташа, намекая на давнюю историю с янтарными бусами бабки Климовны.
Светлана посмотрела на обоих нестыдящимися глазами, повела плечом.
– Подумаешь, о чем вспомнила! Мне папа таких бус десяток купит… – и ушла.
Постояв с минуту, Наташа и Слава пошли своей дорогой, оглядываясь в поисках попутчиков:
На залитой солнцем улице тысячи мелочей напоминали о войне: белая паутина бумажных полосок на окнах, защитные козырьки на фарах встречных машин и госпиталь в школе, где еще в прошлом году учились ребята.
Пыльная булыжная мостовая сбегала к линии железной дороги. Наташа прыгала по камням, стараясь ступать только на голубоватые булыжники: ей казалось, что они не так обжигают босые ноги. Слава шел не выбирая дороги. Темные, как у сестры, «цыганские» глаза невидяще смотрели прямо перед собой. Никто не мог бы сказать, о чем думает Слава.
Наташа уже давно привыкла к тому, что он мог просто так вдруг взять и спросить: «А правда, что под собором подземный ход есть?» Или: «А ты не знаешь, кто первым самолет построил?» И никогда не дожидался ответа.
Но на этот раз Слава молчал.
Возле семафора стояли ребята. Наташа еще издали их узнала:
– Смотри, наши! С «татарского» двора! Чего они тут ждут? Ой и Селим.
Наташа неуверенно оглянулась на Славу – встречаться с Селимом ей вовсе не хотелось. Этот и побьет, и дрова отнимет, если вздумается. Не зря его вся улица боится…
Но Слава так же молча, подошел к ребятам. Наташа следом.
Селим – большой, горбоносый, с челкой до бровей – отстукивал пятками чечетку. Рядом, завороженно следя за каждым его движением, стояла тихая белобрысая девочка Аля.
–Ждете кого? – спросил Слава.
– Черта в кармане! – ответил Селим. Там Костя Хряпа сегодня дежурит, тут подождёшь…
Узкая тропа от железной дороги спускалась к лаве на берегу Волги, где полоскали белье, а с двух сторон тянулись, накренившись, серые заборы лесопилок. На них полосами белели свежие доски на месте дыр, но лазеек все равно не делалось меньше. Да к чему было и жалеть щепу и обрезки? Все равно они годами гнили на берегу. Только такие люди, как Костя Хряпа могли пальнуть солью по ребятишкам, собирающим эти щепки. Но Костя мог, это все знали.
–Может, по берегу пройдем? Хоть коры насобираем… – предложил Слава.
– А что с ней делать с корой-то? – пожал плечами Селим – Она же мокрая, надорвешься, пока дотащишь, а потом суши. Нет я другое думаю, – Он по-особенному быстро посмотрел всем в глаза: – Госпиталь-то у нас рядом, а там я сам видел обрезков этих машины три привезли, выше забора куча лежит. Айда?
– Но ведь там госпиталь… – не очень уверенно сказала Наташа.
– Да, нехорошо вроде… – так же неуверенно протянул и Слава.
Аля промолчала.
Все посмотрели на дорогу. Перед ребятами далеко вверх уходила накаленная солнцем мостовая. Вниз по ней бежать легко, все они знали, каково тащиться вверх с тяжелой корой. Тело перегибается от тяжести пополам, кажется, камни близко, у самого лица, и глаза слепнут от пота. А госпиталь наверху горы. И дров там куча выше забора…
– В общем, пошли. Я веду, я отвечаю, – гордо сказал Селим, и все вздохнули с облегчением. Стало просто: ведь не сам ты это придумал, а пошел за другими.
Забор возле госпиталя строили наскоро. Раньше, когда здесь была школа, стоял просто низенький штакетник, а за ним дремучая чаща чайного дерева. Теперь вместо штакетника поднялся легонький тесовый забор. Селим постучал по одной доске, дернул. Скрипнув, она отошла в сторону.
– На соплях сделано, – сказал он пренебрежительно и отодрал вторую.
Ребята оказались в знакомом дворе. На асфальте возле дверей еще видны «классики» – их нарисовали когда-то масляной краской, так и остались. А на гимнастической площадке горой свалены кровати и рядом сарай стоит незнакомый. Возле забора за сараем огромная гора дров. Самых лучших «досточек», какие редко доставались ребятам на лесопилке, – охранники продавали их на базаре.
– Ой, сколько тут! – тихонько ахнула Наташа. – Хоть каждый день брать – все равно незаметно будет, верно?..
– Бери и не разговаривай! – оборвал ее Селим.
Они с Алей начали класть дрова в корзины, а Слава стоял и смотрел на груду кроватей, точно и забыл, зачем сюда пришел.
– Ты что, до завтра так будешь стоять? – тряхнул его за плечи Селим.
