Текст книги "Повесть о последней, ненайденной земле"

Автор книги: Ольга Гуссаковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Лена проводила Машку в стадо – она почти никогда не изволила уходить со всеми, а ждала, путаясь вдоль плетней, пока ее проводят персонально, хворостиной. По дороге домой выгнала из чужого огорода Кольку и Павку – они с наслаждением обдирали там мелкий, до судороги кислый крыжовник. У них не только руки, даже животы были в кровь исцарапаны свирепыми иглами, но рожицы сияли, и даже Ленины подзатыльники не охладили их разбойничьего восторга.

Точно такой же крыжовник рос и у тети Нюры на огороде. В Сосновке на всех дворах росло одно и то же: терпеливые яблони-дички, малина, смородина и крыжовник, но мальчишки всей деревни, от мала до велика, лазали по чужим огородам. Получалось что-то вроде равноценного обмена, но с неравноценной затратой сил.

Чужие огороды сулили опасную сладость тайной добычи, и что перед этим два-три подзатыльника или крапива-цветуха, напиханная в штаны?

Колька и Павка нисколько не обиделись на Лену, но они и не подозревали, что она сама в душе завидовала им!

День Лена провозилась в огороде, потом занялась уборкой и даже не заметила, как в избу пробрались сумерки. Серые тени выскользнули из углов и легли на чисто вымытый пол, зажгли глаза у кошки…

Нонка начала было помогать Лене, но скоро не то устала, не то отвлеклась. Палка, которой она выбивала подушку на крыльце, бессильно повисла в руке, а сама подушка свалилась в крапиву.

– Ты посиди лучше тут, на крыльце, я сама… – сказала ей Лена, как будто и не замечая ничего.

Нонка покорно уселась, сложив на коленях праздные руки. Хотя в Сосновке забыли про голод и у всех ребятишек щеки горели, как прихваченная морозом рябина, Нонка таяла. На неподвижном лице жили одни глаза, но, казалось, они-то и выпивали жизнь из всего слабого Нонкиного тела. «В больницу бы в город ее надо, – говорила тетя Нюра, – да когда же ехать-то? Разве вот с уборкой управимся, так отпрошусь…»

Но Лена видела, что тетя Нюра не очень-то верит и в спасительную силу городских докторов.

«Зря, зря я дала ей прабабкино цыганское имя, несчастливое оно, – жаловалась тетя Нюра Лене, как взрослой. – Отец так хотел, его послушалась. Уж больно ему нравилось, что у меня такая знаменитая прабабка – сам Пушкин ее песни слушал… А как той на роду счастья не было, так и моей, видно, не будет…»

Сегодня тетя Нюра запаздывала – работала на дальнем поле, – и Лена сама подоила блудливую Машку, у которой брюхо раздуло до барабанного звона от колхозной капусты, – никакими силами не удавалось выжить коз с приречных капустников, хоть вовсе капусту не сади…

Потом растопила на шестке таганок и поставила вариться картошку.

В спустившихся сумерках крошечный костерок из лучины напоминал большой настоящий огонь, даже отсветы от него бежали по стенам. Нонка смотрела на него, мучительно морща лоб.

– Как странно, – заговорила вдруг она, – ну совсем, совсем почти помню, вот немножко еще осталось… и ничего! Ты не понимаешь, а мне страшно. Как же так? Люди помнят всё, а я – ничего… даже маму. Это ведь я только так ее «мамой» зову, а сама… сама не помню! – Она заплакала сначала тихонько, потом навзрыд – Я не могу, не могу так жить больше!

Лена сейчас же села рядом на лавку, обняла ее за плечи.

– Ты что? Это тебе только кажется, понимаешь, кажется, что ты не помнишь. Ты все время думаешь об этом – вот и получается так. Ведь и я тоже не всё помню о себе, и другие.

– Да… не всё… А я – ничего, – уже без слез, но оттого с еще большей горечью ответила Нонка. – Ты это нарочно мне говоришь, я ведь знаю… Ты хорошая.

Кто-то осторожно стукнул в окно. Лена невольно вздрогнула, резко обернулась. Нонка всем телом прижалась к ней. За окном маячила белая Кешкина голова. Лена смущенно улыбнулась и распахнула раму.

– Это ты? А я уж думала…

– Чего ты думала?

– Да ничего. Мы тут сумерничаем с Нонкой.

Кешка небрежно оперся о подоконник и, глядя в сторону:

– Не видно тебя чего-то, вот я и пришел. Думаю, не случилось ли чего.

У Лены вспыхнули глаза, а потом щеки, но она деловито наклонилась над таганком, поправила щепу.

– Ничего со мной не случилось. Огород весь день полола. Так трава одолевает, просто ужас!

– На собрание-то завтра придешь? – спросил он, все так же упершись глазами в тети Нюрин сарай, будто увидел там невесть какое чудо.

– Конечно, приду. Спрашиваешь тоже!

– Ну ладно. А то мне завтра и заглянуть будет недосуг, тоже ведь с обозом еду.

И Кешка впервые посмотрел на девочек. Сказано было небрежно, а означало многое: завтра отправляли в район первый хлеб и сознание, что он, как взрослый, пойдет с обозом, прямо-таки распирало Кешку от гордости. Он потому и пришел.

Лена не торопилась его поздравлять, не ахнула удивленно: «Да что ты говоришь!» Посмотрела только внимательно и долго Кешке в глаза, и он почувствовал, что хвастаться ему больше не хочется.

Просто удивительно, как не похожа на других эта странная, замкнутая девчонка… Вон соседские сейчас уж так ластились: «Нас-то возьмешь? Прокати хоть до околицы, Кешенька!» – а ему хоть бы что. Здесь же все иначе, все – как первый шаг за порог незнакомой двери. Кешка незаметно дотронулся до шершавого Лениного локтя. Она чуть вздрогнула, но не отвела руки.

– Я на погребицу… молока принести, – каким-то странным, низким, не своим голосом сказала Нонка и выбежала из избы.

И точно унесла с собой что-то. Лена вернулась к своему таганку, Кешка постоял еще немножко, небрежно бросил не то окну, не то сараю:

– Ну, я пошел, – и тоже зашагал прочь.

Лена закрыла окно и тихонько засмеялась. Потом встревожилась: что же не идет Нонка? Выглянула в сени. А она и не уходила никуда – тихо плакала, приткнувшись в темном углу.

– Ты что? Ты что? – кинулась к ней Лена.

Нонка молчала. Потом успокоилась, пошла за молоком, но так и не сказала, почему плакала.

* * *

Над Сосновкой плыла музыка. Два гармониста не в лад наигрывали возле конторы «Осенним вечером, вечером, вечером…». Один гармонист приглашенный, спасовский, другой – местный, Веры-киномеханика муж.

Они долго рядились, кто из них какую песню знает, пока не выяснили, что оба одолевают только эту одну. На том и порешили, хотя озорная песня летчиков не очень ладила с торжественностью момента.

Стояли, парадно вытянувшись вдоль улицы, подводы. На передней – обвисший в знойном безветрии плакат. Все подводы запряжены лошадьми: призаняли в Спасове ради такого случая. Спасово стоит в низине, там с хлебом еще не управились и на день уступили четырех меринков: ладно уж, держите фасон, сосновские!

Возле подвод, одинаково озабоченные и недоступные, хлопотали мальчишки, и только возле головной, окидывая хозяйским глазом весь обоз, стоял высокий мужик в линялой гимнастерке – Кешкин отец. Рядом с ним Степан Ильич, школьный директор. Совсем такой же, только ростом пониже. Ношеная солдатская справа удивительно равняла людей. Скорее, впрочем, не она, а то пережитое, что стояло за нею…

Кешка торжественно держал вожжи смирной, лиловоглазой кобылы. На Лену – нуль внимания. Зови – не услышит. Лена увидела и Валеркиного деда – он придирчиво осматривал тележные чеки, разводил руками, что-то бормотал себе под нос. Лена расслышала: «Жалеза не та…» Дед беспокоился не за свою работу, а за измученное, сотни раз переплавленное военное железо, забывшее, что оно может быть и тележной чекой, а не снарядом…

Хоть никто особенно не созывал людей, а возле возов собралась вся деревня. Дерюжные мешки, прихваченные суровыми нитками, привораживали взгляды. Уходит хлеб. Нещедрый лесной хлеб, которого ни в какие времена в Сосновке недоставало до новины. А того, что осталось теперь, не хватит и до покрова. Женщины молча из-под руки смотрели на обоз, и развеселая песня только подчеркивала тишину.

Кешкин отец зачем-то снял фуражку, положил ее поверх мешков переднего воза.

– Товарищи, – сказал он, приглаживая льняные волосы, – я вижу, тут почти все собрались, нет смысла в клуб идти. И вижу, что настроение у всех не боевое, вот что я еще вижу. А почему так? Потому что жалко со своим кровным урожаем расставаться, что устали все от голода? Так?

– Вестимо, так, – несмело ответил за всех чей-то дед.

Остальные выжидали. Непривычно начал речь председатель, прежние – те прямо по бумажке и без всяких лишних слов. Надо – и все тут.

– Я понимаю все это, ведь сам вырос здесь и знаю, что хлебом никогда мы не были богаты. Но сейчас есть тысячи таких же лесных деревень и городов, в которых у людей нет и того, что есть у всех нас: ни картонной, ни скотины. И если не поможем мы им, всей стране не подняться, не осилить военной разрухи. Так что я считаю: не будем слезы лить, товарищи, по нашему хлебу. На доброе, большое дело он пойдет… Но есть и еще вопрос: как дальше жить нашей Сосновке?

– А как? Известно как: не погорельцам, так еще кому-нибудь помогать куском. Найдется кому! – Это отложил гармонь Верин муж – черный, худой мужик. Музыка смолкла, и стало как-то совсем нехорошо.

– Нет, не так, – сдерживая гнев, ответил председатель. – Кстати, от твоей «помощи», Михаил, никому легче не стало. Немного ее. А о деле я вот что думаю: хлебом нам не разжиться большим, это ясно, но есть у нас один резерв, о котором мы не думали до сих пор, – низина вдоль Выти.

– А что на ей? Капусту разве сажать… – недоуменно проговорила одна из женщин.

– Вот именно. И не только капусту. Если эту целину поднять, отменное огородное хозяйство выйдет. А город у нас недалече. Будущее Сосновки – подгородная овощная база. Это заработок, жизнь, приток рабочей силы – всё. Понимаете?

Несозванное собрание зашумело. Разговор о будущем вывел людей из горького круга привычных сожалений.

– Да кто же целину-то эту будет поднимать? – спросил все тот же докучливый дед.

– Мы сами, – ответил председатель.

И опять переполох: когда, как, где взять время и силы на это?

– Силы у нас есть, – сказал он. – Нужно только, чтобы все мы одинаково поняли необходимость этого дела именно для себя лично. Раз уж о том пошла речь, я скажу, что такие люди у нас есть. Возьмите хотя бригадира полеводов Гришину – Романовну, как мы ее зовем. Или кузнеца нашего Сухова? Старый человек, сыновей потерял на войне, а ведь все наше хозяйство на его плечах держится. Да разве они одни? Потому и говорю: одолеем целину.

Но есть и другие. Вот Михаил Серебряков сейчас голос подавал. Мужик здоровый, не без ног, без рук с войны вернулся, а сколько за ним трудодней? Кошку не прокормить на его трудодни…

– А что ему? На базаре ложками своими больше добудет! Не на кошку – на корову хватит, – выступила из толпы Романовна.

– Верно, – согласился председатель. – А вот другой наш «лошкарь», Бородулин, до того доторговался, что до сих пор под следствием.

– А что «доторговался»?! – Это уже Фаня. – Хоть бы разобрались, за что человек страдает! И я с пятерыми-то маюсь одна-одинешенька, а всё «Бородулины, Бородулины»!.. Совести у вас нет!

Лена до сих пор просто слушала, стоя возле крайней, Кешкиной, подводы. Все, о чем говорили, словно бы не касалось ее прямо, а потому казалось не очень интересным. Мало ли о чем говорят взрослые! Но сейчас она обвела взглядом лица женщин и вдруг увидела: Фане верят, ей сочувствуют даже… И, не думая о последствиях, крикнула:

– Неправда! Дома он прячется! И когда болел, говорит, – в лес за чурбашками ездил, я сама видела!

И в ту же минуту увидела, как к ней, медленно и грозно, как башенное орудие, поворачивается Фаня. Точно бы и ушам своим еще не поверив.

– Что, что ты сказала?! Ах ты гаденыш! Люди, да неужели вы эту дрянь слушать станете? – Это уже ко всем, быстрыми, просительными взглядами собирая сторонников. – Да ее гнать из деревни давно надо! У нас мужья-братья кровь проливали, а еённый отец в полицаях ходил, я точно знаю…

– А какое тебе дело до этого, Фаина? – спросил вдруг Валеркин дед. – То – ее отец, а то – твой муж. И не врет девчонка, Гришку я сам вчерась видел, как он сутемью вором к дому пробирался… А дети за отцов не ответчики. Что было, чего не было, мы того не знаем. И ты тоже. Девчонка же добрая и Нюре Золотовой помощница. Вот как я считаю.

Лена смотрела на кузнеца и не узнавала его. Похвала ли на людях, другое ли что так внезапно распрямило его сутулую спину, придала весомость словам.

А может, она не знала его просто, смотрела на него мальчишечьими, Кешкиными глазами, не понимающими беды и силы человека.

А еще она увидела тетю Нюру с испуганным, растерянным лицом и Нонку, которая ужом, меж спин и плеч, пробиралась к ней, Лене.

– Насчет того, что с отцом у Елены не все хорошо, я слышала, – заговорила Романовна, – но дед прав: она тут ни при чем. А вот давайте рассудим, кто из них какой человек: она ли, Фаня ли, что ее при всех обозвала. Неважно, что одна девчонка, а другая баба. На поле с Нюрой сколько раз я ее видела, Ленку-то. Работает с душой, а дома сколько делает!

– Мне помогала, хорошая она, – сунулась Романовнина бабка. – Как ни иду на речку, всякий раз корзину нести подсобит да и белье отполощет…

– И мне в помощницы просилась. А как приболела я, так приходила, да не глядя, что в кузне привычка нужна, – добавила Валеркина бабка.

– Нюрин дом на ей стоит, это точно.

Лена даже и не знала но имени женщины, которая это сказала. Она оглядывалась и словно не узнавала прежних знакомо-незнакомых лиц. Они вдруг распахнулись перед ней, как двери гостеприимного дома. Лена не подозревала, сколько глаз, оказывается, наблюдало за нею, взвешивало каждый ее шаг.

Ей кивали, ободряюще улыбались совсем точно бы незнакомые женщины. А на Фаню с искренним сочувствием смотрела разве что одна рябая Вера. Да еще две-три старухи, в чьих неуверенных, робких взглядах читалась давняя зависимость от бородулинской семьи.

Боком выбиралась из толпы Романовнина бабка, досадливо качая головой и закрещивая рот, поминавший Фаню черным словом.

– Вот так, – подвела, как итог, Романовна, – людское слово на миру – всегда правое. А от Фани кто из нас какое добро видел? Ну-ка, скажите!

И ни слова не прозвучало в ответ. Бабка остановилась было, да только молча махнула рукой: «Не от добра ведь Фаня угостила – из гордости да корысти». Не было и обвинений, но молчаливое осуждение казалось страшнее, сокрушительнее слов.

Нонка пробралась-таки к Лене и стояла теперь рядом, оглядывая всех испуганными глазами. Взгляды людей не сулили зла, и Нонка медленно улыбнулась, а за ней и Лена. Тетя Нюра тихо плакала в сторонке, утирая слезы концом платка. И Лена поняла: боялась, что их разлучат, а значит, любит ее, Лену, не просто жалеет. И от этого еще шире, прямо-таки по-глупому расплылась на лице улыбка.

– Что ж, товарищи, – снова заговорил председатель, – такой темы никто не предполагая затрагивать, но все – к делу. Я одно скажу: пусть задумаются все, кто около нас в чужаках живет. Или будут работать в колхозе, или – долой с нашей земли. Вот так.

Помолчал и очень буднично, просто повернулся к возчикам:

– Что ж, трогай.

Не враз, со скрипом тронулся с места обоз. Кешка, бросив вожжи на спину лошаденке, приотстал на минуту.

– Ты не расстраивайся, слышь? – тронул Лену за локоть, – Может, еще все и ошибка, с отцом-то твоим. И вообще…

Но, увидев Ленино сияющее лицо, тоже заулыбался, свистнул и побежал следом за своими.

* * *

Лето догорало. Днем еще никла от жары зрелая ботва на огороде, а ночами приходила осень и незримо хозяйничала в густой августовской тьме до утра. Тронулись желтизной листья на ивняке – пока еще незаметно, по одному; огурцы скорчились от мертвой осенней росы, и в реку «олень копыто опустил» – купаться уже не манит.

Зато лес щедро выплескивал прямо к околице грибное изобилие, торфяник почернел от дурманной сладкой ягоды – гонобобли, и пьяные от нее рябчики срывались там прямо из-под ног.

В Сосновке готовились к «престолу». Наверное, потому и пережил этот церковный праздник революцию, что случайно пришелся на щедрую, спокойную осеннюю пору. До войны совсем было свели его на нет, но за войну «престол» снова ожил – другие, более важные дела занимали тех, кто должен был с ним бороться.

И вот уже два послевоенных года по три-четыре дня гудели лесные деревеньки от тяжелого «престольного» гуляния. Собирались так же «гудеть» и в этот раз.

Лена никогда прежде и не слыхала о таком празднике. С папой приходилось ей жить и в больших городах, и на лесных и горных заставах, но там все и всегда было понятное – свое, советское.

А здесь, рядом с таким же новым миром, жило что-то другое, очень древнее, не такое заметное, как флаг над сельсоветом, но все-таки очень живучее, цепкое… И проскальзывало оно во всем: и в безобидных побасенках Валеркиного деда и в этом, тоже непонятном, празднике со странным, сказочным названием.

Но «престол» собирались праздновать далеко не все, это Лена тоже заметила сразу. Тетя Нюра даже и не думала о нем, и у Кешки в семье никто ему не радовался.

Кешка, с тех пор как возил в район хлеб, загордился недопустимо. Лена так его ждала, даже платье надела праздничное – синее в горошек, что тетя Нюра из своего, девичьего, перешила. Кешка даже и на другой день не пришел, и еще через день.

Лена спрятала платье далеко-далеко, на самое дно сундука, и только понять не могла, отчего так странно смотрит на нее Нонка: точно ей и весело, и больно, и она сама не знает, чего ей больше хочется – плакать или смеяться? Но в этот раз Лене было не до Нонкиных настроений.

А Кешка пришел когда вздумалось и как ни в чем не бывало заговорил о делах.

– Я говорю бате, – рассуждал Кешка, – запретили бы этот «престол», и все. А он говорит – нельзя, у нас, говорит, свобода вероисповедания. Понимаешь ты такое?

Лена пожала плечами:

– Наверное, действительно нельзя запрещать. Я-то не знаю, никогда о таком празднике и не слыхала. Но что в нем плохого?

– Что плохого? А под овощи когда будем землю поднимать? Но мы тут придумали кое-что, вот увидишь…

Лена не стала спрашивать, что именно «придумали» и кто это «мы».

– А у нас на огороде капустина росла-росла и треснула. Я даже испугалась, – сказала она, глядя куда-то поверх Кешкиной головы, – Ты не знаешь, отчего это?

– Не знаю, – буркнул он обиженно, – С тобой о деле, а ты… – Кешка махнул рукой и пошел под гору, в кузню. Он опять подменял ненадежного Пашку.

…По осенней не ранней заре, следом за горластой Романовной, шел вдоль порядка домов Кешка и, как она, постукивал в окна выдернутой из плетня хворостиной. А когда за стеклом возникала ребячья рожица, деловито и коротко сообщал:

– Сбор возле школы. Всем.

Постучал в тети Нюрино окно. Лена откликнулась с крыльца:

– Знаю уже… Только малышей куда девать?

– С собой бери, мы им придумаем там забаву. Куда же их еще?

Вскоре возле приземистого и по-кулацки несокрушимого кирпичного лабаза, давно уже ставшего школой, собралась целая толпа ребятишек. Взрослые (а такими были все, кому за десять) пришли с лопатами, топорами, пилами. Мелкота притащила с собой все свои немудрящие игрушки, веревочки, тряпичные мячики да певучие пуговицы на нитках. И, что самое интересное, впервые чуть ли не со дня основания деревни, без ссоры собрались и «верхний» и «нижний» концы.

Дело, ради которого пришли ребята к школе, само объединило всех. Степан Ильич окинул это войско сомневающимся взглядом – будет ли из затеи толк? Но Кешка, который как-то сам собой стал командиром, понял его взгляд и сказал уверенно:

– Не беспокойтесь, они нам не помешают. Там по кустам малины знаете сколько? До вечера не оберут…

– И крапивы столько же, – улыбнулся Степан Ильич.

– Так какая же в малине сласть без крапивы? – словно всерьез удивился Кешка. – Пошли, некого больше ждать.

Все это придумалось не сразу и не одним Степаном Ильичом. Много раз директор школы и председатель меряли шагами одичалый склон над Вытью. До революции по нему тянулись богатейшие капустники «староверов». А после как-то упустил эту землю из виду колхоз, отчасти и оттого, что многие верили: «староверы» знали особое «слово на землю», у них везде росло…

А больше потому, что огородничество требовало иных, не всем привычных навыков. И вот по склону поднялся елошник с малинником да с дурной травой пополам. Крапива там вымахивала такая, что коня била по ноздрям, а в ствол зонтичных «дудок» можно было положить куриное яйцо, – земля-то оставалась богатой, щедрой…

Вот и решили, что пионеры, пока взрослые добирают хлеба, начнут раскорчевку травы и кустов на склоне. Елоха – куст хлипкий, его и ребячий топор одолеет, а уж траву-то скосить и вовсе дело посильное.

Главное, что хозяйство будет называться «Сосновское пионерское».

– Из-за этого стоит и в крапиву слазить, – сказал Кешка, и все с ним согласились.

Он первым наугад – не все ли равно, с которого начинать – рубанул по кусту елохи. Но Степан Ильич остановил его:

– Так не пойдет. Давайте сначала траву обкосим, а потом уж и до кустов очередь дойдет.

Лена, державшая в руке тети Нюрин серп, с грустью подумала вдруг, что Кешке больше нечему ее учить: с серпом она и сама управляться умеет. Но мысль эта прошла мгновенно и некогда было на ней остановиться. Ведь, кроме Кольки и Павки, шнырявших неподалеку в малиннике, оставалась еще и Нонка…

Лена не хотела ее брать с собой. Сил у Нонки все равно воробью впору, помощи от нее – никакой, пусть бы полежала, отдохнула как следует. Но девочка ни за что не хотела оставаться одна в пустой избе. Теперь Нонка пыталась собирать в кучу скошенную траву, но у нее и на это не хватало сил – грабли переворачивались в руках. Чтобы не обидеть ее, Лена сначала делала вид, что не замечает этого, а потом попросила ее присмотреть в кустах за братишками и прочей мелкотой – как бы еще в лес не убрели…

Под огромными листьями лопухов и «дудок» совсем не уживалась мелкая трава, и, как только стволы их легли под серпами и косами на землю, оказалось, что дорога к кустам открыта. И сами они выглядели беззащитными и вовсе не такими уж неодолимыми.

– Да чего там? К вечеру кончим, – самоуверенно заявил Кешка, махая топором, – А еще говорили, без взрослых не обойдемся…

Степан Ильич смолчал. Он был другого мнения, но счел за лучшее не охлаждать энтузиазма Кешки.

Лена подкапывала лопатой корни куста, с другой стороны ей помогал Валерка. Внезапно он сообщил:

– А дед говорит – правильно мы за это дело взялись; золото, говорит, в этой земле зарыто. Как ты думаешь, это он про какое золото говорил? Может, тут и есть клад?

– Ты бы его и спросил, – ответила Лена, старательно окапывая длинный и гибкий, как веревка, корень.

– Да не говорит он! Смеется еще… – Валерка возмущенно пожал плечами.

– А ты копай, копай! Смотри, как бы я вместо тебя клад-то не нашла, – подзадорила его Лена, – Я ведь тебе ни крошечки не уступлю, если что, и не рассчитывай!

Валерка с остервенением вцепился в неподатливый корень, дернул… и вместе с запрокинувшимся кустом свалился на землю.

Так же рухнули и еще два-три куста. А йотом дело пошло хуже – работа все-таки была не детская… Один за другим падали на землю топоры, и скоро все рубщики собрались вокруг Степана Ильича.

– Что ж, если лобовая атака не удалась, это еще не означает победы противника, – сказал он серьезно. – Мною разработан план диверсии в тылу врага. Сейчас я вас с ним познакомлю.

«Армия» слушала разинув рты: надоедный елошник приобретал в ее глазах какие-то новые, заманчивые черты. Враг – это совсем не то, что упрямый комариный куст…

– А где Петр Петрович? – спросила Лена, пока Степан Ильич что-то доставал из своего рюкзака.

– В город ушел, – не оборачиваясь, ответил директор.

Он достал какие-то непонятные синие пакетики.

– «Армии» собрать все резервы! – скомандовал он. – Всех малышей из малинника – сюда. Будем самые большие кусты подрывать порохом, но этим займусь я сам. Чтобы ни одна нога на склон не ступала, ясно?

– Ясно, – четко, как «есть!», ответил Кешка и пронзительно свистнул в два пальца, а потом заорал – Эй, все сюда! Малинники, вам говорят!

Мелкоту долго пришлось выуживать из лакомых кустов. С ног сбились, соображая, все ли тут… И Лена как-то не подумала о Нонке, а Колька и Павка только и норовили немедленно удрать обратно в малину.

Между тем Степан Ильич наметил по косогору три самые густые группы кустов и под каждую заложил самодельный заряд.

Конечно, он понимал, что действия его не слишком законны, но он знал и то, сколько прибавит сил ребятам его затея… А склон-то, кроме них, расчищать пока некому.

Неглубоко, но гулко ахнули три взрыва, и на миг выросли над землей сквозные черные деревья из летучего праха. Выросли, опали, и все стихло, но остался еще один звук, вернее, отголосок звука: долгий и тонкий вскрик.

И Лена первая ахнула: «Нонка!» – и бросилась к черным, осыпанным развороченной землей кустам. Ню там никого не оказалось.

Нонка нашлась далеко, в совсем безопасном месте, куда и комочка земли не долетало. А лежала на земле так неподвижно и прямо, словно взрыв убил ее наповал. На бледном личике страдальчески заломилась бровь, руки холодные…

Степан Ильич с трудом нашел пульс.

– Жива. Обморок. Надо нести в деревню. – И сам поднял ее на руки.

«Армия» невесело потянулась обратно, хотя ребятам, конечно, было и невдомек, что при этом думал он, взрослый человек. Какая страшная ответственность свалилась внезапно на его плечи.

Отчасти поняла это Лена, коснулась рукава Степана Ильича:

– Вы не виноваты, она могла и еще чего-нибудь испугаться…

Он посмотрел на нее с благодарностью, но покачал головой:

– Нет, это моя вина. Отговаривали меня от этой затеи, и правильно. А ты иди поищи фельдшерицу нашу… Она, наверное, в поле.

Фельдшерица – усталая пожилая женщина – ничего определенного сказать не смогла. Нонка очнулась скоро, и никаких заметных повреждений не нашлось – хоть бы синяк или царапина… Просто она вообще никого больше не узнавала, даже Лену.

Всю ночь просидела возле нее пригорюнившись тетя Нюра, а к утру позвала Лену, которая тоже лишь притворялась спящей:

– Сходи в Спасово за врачом. Может, они и в город помогут ее отвезти…

Лена торопливо собралась и скоро уже шагала по тропинке над обрывом Выти. Туман доверху заполнил ложе реки, за ним не видно и древнего оврага. Мысок со старой березой кажется вклинившимся в молодой чистый снег. Глубина под ним исчезла.

В тумане далеко разносится каждый шорох. Но не слышно почти ничего: осенняя тишина опустилась на Татарскую сечу. Все, что должно было принести лето, исполнилось: высокие черные сосны обрядились шишками, мох «кукушкин лен» скинул со спелых коробочек ненужные больше войлочные колпачки, стоят забытые грибниками маслята и никому не нужные «дождевики» дымят пыльцой.

Кусты и ветви деревьев опутало бабье лето – сулит ядреную осень.

Вот далеко где-то забарабанил дятел, пискнула мелкая птаха в кустах, и близко, над головой, пронзительно застрекотала сорока: идет человек!

Лена сначала думала, что сорока ругается на нее, но вскоре поняла, что ошиблась: другие шаги слышались на тропинке, кто-то шел ей навстречу. Самого леса она не боялась нисколько, но встреча в лесу всегда настораживает. Лена остановилась, еще не зная, как поступить. Ей казалось, что человек еще далеко, но туман обманул: навстречу ей из кустов вышел Петр Петрович.

Кажется, он удивился ей больше, чем она ему.

– Ты здесь?! Идешь в город? Кто же тебе успел сказать?

– Я не в город иду – в Спасово, – недоуменно ответила Лена. – А про что мне могли сказать?

– Давай-ка присядем, – предложил учитель, показывая ей на широкий березовый пень.

– Я не могу, мне надо…

– Успеешь, все успеешь.

В голосе его звучало что-то такое, что Лена невольно послушалась, села. Пристроился на соседнем пне и он.

– Так вот, Лена, дело, ради которого я был в городе, касается тебя… Сиди, сиди, не беспокойся, все совсем неплохо. Помнишь, я обещал тебе написать о твоем отце? Но тут не моя заслуга, другие люди тоже занимались его судьбой. Необычной и трагической. Дело в том, что капитан Прохоров погиб в бою, как герой, защищая родную землю в первые дни войны, а имя его вместе с документами присвоил подлец, которому хотелось сохранить «чистой» собственную фамилию. Вот как бывает…

Теперь это все выяснено, на этот раз дорога к правде оказалась короче, чем там. – Он кивнул в сторону невидимого за туманом оврага, но Лена поняла его. – Ты – дочь героя. Меня просили передать, прежде чем за тобой приедут, что ты теперь сможешь жить в особом детском доме для детей командиров, погибших на войне. Это совсем недалеко от Москвы. И пенсию будешь получать за отца хорошую…

– Пенсию? А это много? – Лена встрепенулась.

Петр Петрович смотрел на нее удивленно и с тревогой: почему девочку так заинтересовали именно деньги? Уж этого-то он никак не ожидал, гадая дорогой, как она вообще отнесется к его сообщению.

– Достаточно, – сказал он с невольным холодком в голосе, но Лена даже и не заметила этого.

– Вы понимаете, мы же Нонку сможем тогда в Москву отвезти! Ее же лечить нужно! Я ведь за врачом в Спасово иду. Она испугалась вчера очень и никого теперь не узнает. Немножко-немножко только меня узнала сегодня утром, да и то, может, мне показалось… Конечно, в Москву ее надо, там вылечат. А у нас денег не было. А теперь будут, – быстро говорила она.

Петр Петрович отвернулся, чтобы она не видела его лица.

– Но ты ведь уедешь скоро, – напомнил он.

– Уеду? – удивилась Лена. – С какой стати? Я здесь живу, куда же мне ехать? Да тете Нюре одной-то с малышами и не справиться… Вы извините, я пойду, – сказала она уже с привычной деловитостью. И пошла, видимо даже краем мысли не думая о том, что он посулил ей.

Петр Петрович долго смотрел ей вслед, даже тогда, когда и сорока смолкла, больше не слыша Лениных шагов.

Шелестел в Татарской сечи почти невесомый листопад, и высоко в бездонном синем просвете неба заливался поздний жаворонок.