Текст книги "Повесть о последней, ненайденной земле"

Автор книги: Ольга Гуссаковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Единственный глаз его начал медленно наливаться кровью.

– Это что еще за выставка?! Ты что тут делаешь? Отца позоришь?! – грохнул он на Славу. – Чтоб люди говорили – Смолкину сына кормить нечем?! Да я…

– Ничего ты ему не сделаешь! – вмешался другой, жесткий от внутренней силы голос. – На базаре ребятам не место, это точно, а в остальном…

Рядом со Смолкиным стоял Сидор Михайлович. И Наташа вдруг почувствовала себя так же, как тогда, во дворе госпиталя, хотя и не совсем понимала свою вину.

Тая неуверенным жестом спрятала платочки в сумку.

– Да ты кто мне есть?! Судья?! – грохотнул было и на него Смолкин.

– Судья и есть, – спокойно подтвердил Сидор Михайлович. – Кому же еще тебя, паразита, и судить, как не мне? Только время еще не пришло. Гуляй, жри в три горла, пока нам не до тебя. Но ребят не трогай – не твоя забота! Пошли! – скомандовал он Тае.

Галки кружились, кричали в стылом небе, откуда так и не упала ни одна бомба.

Тая стучала ботинками-«хлопалками» следом за Сидором Михайловичем.

На душе было тоскливо. Все он сказал верно: не то они придумали. Но как же тогда быть? Неужели концертов не будет?

Слава шел чуть впереди, и было странно, что оба они – взрослый и мальчик – хромают на одну ногу. Еще тоскливее делалось от этой медленной, убогой поступи.

Наташа шла последней и давила ногой хрупкий, подтаявший ледок.

– Ты что это затосковала? – спросил вдруг Таю Сидор Михайлович. – Думаешь, и выхода нет? Найдется, не беспокойся! Сказали бы мне прежде сами, не пришлось бы и на базар ходить, пропади он пропадом! Ты мне верь, я зря не скажу! – Он остановился и заглянул Тае в глаза.

Она улыбнулась, кивнула:

– Я верю.

* * *

Наташа прыгала по лестнице через ступеньку – раз-два, раз-два! Настроение чудесное! Мама скоро выздоровеет – сегодня сама вышла в коридор. Правда, Наташа не сразу узнала ее – стоит какая-то худая женщина в сером байковом халате… Лицо бледное, и на нем точно бы и нет ничего, кроме огромных глаз. Но глаза-то знакомые, мамины!

Она сначала пожалела мать, а потом как-то очень быстро привыкла к ее теперешнему облику – все равно это мама. Живая и скоро будет совсем здоровой.

Наверное, поэтому и день такой хороший – солнечный. Небольшой морозец, только чуть-чуть щиплет нос. На кустах сирени под окнами дома возятся воробьи – тоже солнцу радуются. «Живем, живем!» – пищат, дерутся на карнизе из-за прошлогодних гнезд.

Наташа и сама не знала, откуда пришла к ней эта мысль, но она верила в нее и совершенно точно видела, как все произойдет… Сейчас она откроет дверь, и ей навстречу вместо Таи или Любови Ивановны выйдет отец. Такой же, как мама, – бледный, осунувшийся, может быть, с костылями.

«Вот, дочка, и свиделись, здравствуй! – скажет он. – Рано меня хоронить-то собрались, рано…»

Что произойдет дальше, Наташа не видела. Знала – будет счастье. Такое ослепительное, что представить его заранее невозможно…

Обоими кулаками постучала в дверь. Открыли не сразу. Наконец замок щелкнул. В светлом проеме, придерживая рукой шелковый халат, с которого давно отлетели все пуговицы, стояла Любовь Ивановна. Голова в бумажных рожках, на щеке – красное пятно. Спала, видно, как обычно.

Наташа поняла – чудо не произойдет… Мир померк, словно кто-то выключил невидимую волшебную лампу, делавшую его прекрасным.

– Что стоишь в дверях? Холодно ведь, – проворчала Любовь Ивановна.

Наташа молча прошла в комнату, швырнула на стол сетку-«авоську». Стала снимать пальто – оборвалась вешалка, она положила его кое-как на стул… Теперь все равно.

Любовь Ивановна нехотя листала трепаную книгу без конца и начала. Страницы у нее словно мыши объели, углы так засалены, что к ним липнут пальцы.

Книга эта, взятая «на один денек», уже с неделю валялась то на столе, то на диване. Любовь Ивановна никак не могла дочитать ее.

– Тая дома? – спросила Наташа.

– Нет, ушла куда-то… В кухне суп тебе оставлен, в духовке, ешь…

– Потом. Не хочется.

Наташа слонялась из угла в угол, не находя себе места. Так было обидно, что солнце и счастливые воробьи обманули ее.

За дверью послышались неторопливые, уверенные шаги. Кто-то постучал. Любовь Ивановна метнулась в другую комнату:

– Если мужчина, меня нет дома!

Наташа пошла открывать.

На пороге стояла маленькая, кругленькая старушка в шубке и шапочке, которые были в моде лет сорок тому назад, – Марья Сергеевна, учительница Олега.

Слегка вперевалочку вошла в комнату, осмотрелась. Глаз почти не видно среди припухших век, щеки отвисли от старости. В школе зовут ее «Булькой», но не со зла, а просто потому, что так принято – всем давать прозвища.

Учительница расстегнула пальто, сняла шапочку. Короткие волосы под ней ровного серебристого цвета, без единого темного волоска. Такими они стали в восемнадцать лет – никто не знает почему, – такими остались и в шестьдесят.

– Ты что ж, девица, вешалку-то не пришьешь? – вместо приветствия сказала она Наташе.

Девочка не удивилась – Марья Сергеевна всегда такая-то пальто свое подобрала и унесла в другую комнату.

– Это к вам, Любовь Ивановна, – шепнула постоялке. – Наверное, Олег чего-то натворил.

Любовь Ивановна скинула халат, кое-как натянула первое попавшееся платье, на волосы повязала косынку, шаркнула помадой по губам – готова.

– Здравствуйте, Марья Сергеевна, я вас слушаю…

Та окинула ее взглядом с ног до головы, критически поджала губы. Старушка не любила нерях и не терпела косметики, а тут и то и другое вместе.

– Вот что, милая, о сыне твоем говорить пришла. Неблизко живете, мне, старухе, дойти трудно, а надо… Хулиган из него растет. Так и знай. И одной мне с ним не сладить, давай-ка вместе…

– То есть как это так? – вспылила Любовь Ивановна. – Да вы понимаете, что говорите мне, матери?!

Марья Сергеевна глянула на нее из-под тяжелых век. «Возмущаешься? А ведь лжешь. Не такая уж это неожиданность для тебя. Упустила сына, завертелась, как лист на ветру… Ох, много вас таких сейчас. В школе недоучили, в семье недовоспитали. Детей нарожали наскоро, не думавши… Горюшко!»

Сказала раздумчиво:

– Я-то понимаю… Всяких видела, а ты, милая, не понимаешь. Молода, глупа. Думаешь, коли сын «неудов» домой не носит, это и все? Нет, милая, оценка не человеку – способностям его ставится, а они и у негодяя могут быть… Мало того, что он ежедневно срывает уроки, грубит, – самое страшное – он бьет девочек. Бьет тех, кто слабее его.

У Любови Ивановны привычно задрожали губы, глаза заволоклись слезами.

– Я… право, не знаю…

– Он делает это сознательно, со зла… Где он сейчас?

– На дворе гуляет… Наташа! Позови Олежку!

Наташа стояла, прижавшись к неплотно запертой двери, и слушала.

Когда ее окликнули, пулей выскочила на лестницу, высунувшись в разбитое окно, крикнула:

– Олежка! Мама зовет! – и снова спряталась за дверью.

Очень уж хотелось знать, что будет дальше.

Олег подошел к столу и начал возить по клеенке пальцем.

Губы надуты, глаза спрятал. Приготовился к тому, что ругать будут долго и нудно. Но Марья Сергеевна молчала. Так долго, что у Наташи занемела шея, а Олег поднял голову и изумленно глянул на учительницу. И тогда она заговорила:

– Бранить тебя бесполезно. Ты и сам понимаешь, что виноват, поступаешь ты очень плохо.

– Я не бу-у-ду! Я не наро-чно, – затянул Олег, но слез не было.

– Чего ж тут не нарочно? Это стакан можно разбить не нарочно, а издеваться над человеком, заведомо зная, что он слабее тебя, не нарочно нельзя. Ты делал это сознательно. Но скажи: почему?

– Олеженька! Надо отвечать, тебя же спрашивают, – вмешалась Любовь Ивановна.

И тут произошло неожиданное. Олег резко повернулся к ней, плаксивое выражение точно кто смахнул с лица.

– А мне хорошо, да?! Вон ты какая… все ребята дразнят. – Он уставился в лицо матери злыми глазами.

– Да как ты смеешь?! – Голос Любови Ивановны приобрел знакомые драматические ноты.

Мария Сергеевна встала и подошла к двери, за которой пряталась Наташа. Она даже отскочить не успела.

– А это, девица, уж совсем негоже – подслушивать чужие разговоры. Выйди-ка погуляй пока… Мы тут как-нибудь сами разберемся.

Наташа вышла во двор, размышляя о том, выгнали бы или нет Таю. Пожалуй бы, тоже выгнали… Пошла к сараю, где еще с осени жили коза и четыре курицы – целое богатство. Не у всех на таких дворах были сараи, где можно держать скотину.

По серому от печной копоти снегу бежала ровная дорожка из клеверного, золотистого сена.

«Опять Смолкиным привезли, – подумала Наташа. – Куда они только складывают?».

Коза Манька просунула сквозь деревянную клетку двери узкую лукавую мордочку.

Наташа с рук начала давать ей по веточке подобранный со снега клевер. Коза вкусно хрустела сухими стебельками, мотала головой. Куры озабоченно толпились у двери, щурили головекие глаза: «А нам что-нибудь дашь?»

Белобрысая Алька пробежала через двор, накинув на голову материн жакет. Увидела Наташу, бочком подобралась поближе.

– Козу кормишь? У вас хорошая, молочная, а наша ни капельки зимой не доится, – сказала заискивающе.

Наташа промолчала. Сколько раз Алька пыталась подмазаться к ней с той памятной ссоры в школе, но она всегда отвечала молчанием.

Они вместе ходили на концерты. Аля иной раз забегала к ним домой. Только после истории с платочком перестала: может обиделась, а может, Селим запретил. Но говорила с ней только Тая, Наташа молчала. И не потому, что злилась. Потеря учебника давно забылась. Просто что-то ускользающее, наверное, было в голосе Али, в ее всегдашней робкой улыбке… это настораживало.

Девочка постояла немножко и пошла прочь. Валенки рваные, стоптанные, а платье новое, шерстяное, синего цвета. «Откуда у нее такое?»– подумала Наташа.

– Не кажи нового! Не кажи нового! – запищали две сестренки из пятой квартиры, дергая Алю за платье.

Она разозлилась:

– Не на ваши деньги куплено, дуры лупоглазые!

«А на чьи? – снова подумала Наташа, – Ведь не на материны же? У той и на хлеб-то не всегда находится…»

Из парадного крыльца вышла Марья Сергеевна. Любовь Ивановна провожала ее, держа под руку.

– Ты милая моя, так и сделай: приходи к заведующей и скажи —«Марья Сергеевна послала». Чай, не забыла старуху, помогут по доброй памяти. А работать пойдешь – все наладится, все проще будет. И сына сбережешь. Так-то!

«Неужели Любовь Ивановна пойдет на работу? Вот чудеса! До сих пор она только все собиралась…» Наташа побежала к дому и чуть не столкнулась с Олегом.

– Ну что попало тебе? – спросила она с интересом.

Он посмотрел на нее так, словно и не видел никогда прежде..

– Попало. И правильно, понимаешь?.. Ой, смотри… Тая!

– И Сидор Михайлович! Что это они несут? – Олег схватил Наташу за руку.

По серому рыхлому снегу мостовой шли двое – высокий хромой человек и девочка. Они несли что-то тяжелое и угловатое, упрятанное в серый картофельный мешок, Небо над ними было самое обычное, в низких тучах, сквозь которые рвалось солнце. Они вошли во двор, и как раз в эту минуту шальной луч поджег Тайны волосы, оконные стекла.

– Славку зови! – коротко сказала Тая, и Наташе показалось, глаза ее блестят еще ярче солнечного луча и что вообще произошло что-то ужасное и прекрасное, чего не бывает.

Она опрометью кинулась на крыльцо.

…На вросшей в снег скамейке лежал настоящий, почти новый баян, сверкающий глубоким, как ночная вода, черным лаком. На белых клавишах играло солнце. И все это счастье принадлежало только ему – Славе.

Радость не сразу овладела суровым лицом мальчика. С трудом раздвинула в улыбке губы, коснулась зарумянившихся щек и, наконец, словно изнутри, подожгла глаза. Теперь уже ничто на свете не существовало для него, кроме этого послушного, умного инструмента! Тонкими пальцами он гладил его, как живое существо, осторожно трогал клавиши.

– Это мое?.. Мне? – только и смог сказать Слава.

– Да, это тебе… и всем, – подтвердил Сидор Михайлович, – От бойцов на память. От всех нас…

Тая опустила голову: вот еще беда, слезы так и щиплют глаза, не хватало расплакаться! Сказала понарошку сердито:

– Уж теперь-то ты не отвертишься от концерта!

Слава только глянул на нее счастливыми глазами – говорить не мог.

* * *

Вьюжный март засыпал город свежим, чистым снегом – точно к празднику украсил улицы и дома. Солнце, яркое по-весеннему, развесило по крышам серебряную канитель сосулек. В прежние годы они уцелели бы только на самых высоких крышах, теперь их никто не замечал. Голод состарил детей.

Школа притихла. Оживление наступало только в большую перемену. Еще в конце урока в классах начиналась тихая возня, слышался приглушенный металлический лязг и бряканье. Это из парт и тряпочных мешочков (в таких до войны носили галоши) вынимались миски и ложки.

Всем хотелось первыми поспеть к окошку кухни в конце коридора, где каждый получал порцию супа, сваренного из чего придется… Ели тут же в коридоре, примостившись на подоконниках.

Однажды во время большой перемены повариха тетя Даша сказала:

– Завтра не будет вам супа. Дров нету… И в классах топить тоже печем.

Ребята заволновались. Многие только потому и не бросили до сих пор школу, что там можно было получить чашку горячего варева из мороженой капусты и маленькую черную булочку… Как же теперь быть? Некоторые пожимали плечами:

– Подождем. Дрова когда-нибудь привезут…

Большинство было другого мнения:

– Самим надо достать! Хоть из дому по щепке принести, и то, глядишь, сколько наберется!

– А у меня есть другое предложение, – раздался голос завуча Ираиды Павловны, – Дрова у школы есть, но они лежат на берегу Волги, под снегом. Надо достать их оттуда…

Длинная очередь, выстроившаяся вдоль коридора, мгновенно смешалась. Ребята окружили завуча:

– А это очень далеко? А мы сможем?..

– Сможете! Вас ведь много.

…Выстроившись неровной колонной, школьники пошли к реке. По дороге к ним присоединялись те, кто жил поближе и успел забежать домой, чтобы взять лишнюю лопату или санки… Сначала шли вразброд, не в ногу, но из передних рядов выскочила рыжая девочка и озорно крикнула:

– Равняйся! Шагом марш! Раз-два! Раз-два!

Все засмеялись, но строй мгновенно подтянулся и зашагал совсем уже по-военному.

Берег реки сверкал нетронутой белизной свежего снега. Только кое-где из-под него, как руки утопающих, торчали бревна…

На минуту строй сломался, замер.

Снова всех опередила рыжая девочка. Кинулась бегом к первому занесенному штабелю, скользя и проваливаясь в снег, забралась на верхушку:

– Чур, на одного! Это – пятого класса!

И сейчас же все кинулись занимать места. С криком, с хохотом сталкивали друг друга в сугробы, старались найти штабель поближе к дороге.

Ираида Павловна чувствовала себя неловко: чем и как здесь руководить? До сих пор ей не приходилось сталкиваться с таким способом заготовки дров.

Тая справлялась с этой задачей лучше нее. Живо расставила своих пятиклассников у штабеля отгребать снег, потом скатила вместе с мальчиками два здоровых бревна. Из них сделали наклонный спуск, и по нему легко, как на салазках, заскользили вниз обледенелые бревна. Штабель был сложен да мелкого, несортового леса, управлялись с ним быстро.

Тая теперь занялась соседями:

– Эй, семиклассники! В артель «Напрасный труд» записались, да? Смотрите, как у нас хорошо сделано!.. – Обернулась к своим – Селим! Чего галок считаешь? Помоги девочкам. Не видишь, им не под силу?

Селим глянул было исподлобья, но понял: не время сейчас ругаться – и покорно потащил к саням тяжелое бревно.

– Ребя-а-та-а! – на весь берег закричали семиклассники. – Мы змею нашли-и!..

Тая сейчас же соскочила со штабеля, побежала смотреть. Потрогала руками темную, будто из железа выкованную палку.

– Подумаешь! Вовсе это не змея, а уж, он полезный! – и далеко зашвырнула находку в снег. – Пошли по местам! До вечера так не справимся!

– Ты что над нами за начальник? – закричали обиженные семиклассники, – Ты почему нашу змею закинула?!

– А потому, что мы сейчас домой поедем, а вы тут ночевать останетесь. Вот почему!

Снова закипела работа.

На берегу в рыхлом, растоптанном снегу выстроился длинный ряд груженых санок. Они по большей части совсем не годились для того, чтобы на них возить бревна. Полозья гнулись, вязли в снегу…

– Эх! А еще торопились для чего-то, – с ехидцей сказал Селим. – Все равно теперь не выберемся отсюда.

– Ну, это еще бабушка надвое сказала! – отрезала Тая и помчалась к дороге.

Мимо нее одна за другой, не замечая поднятой руки, бежали машины. За каждой тянулся смолистый дымок от двух печек по бокам кабины. Нет, так никого не остановишь. Тая решительно встала перед радиатором следующего порожнего «ЗИСа». Коротко, испуганно рявкнула сирена, взвизгнули тормоза.

– Ты что, девка, с ума спятила?!

– Нет. Просто вас иначе не остановишь, а нам нужна помощь… школе нашей. Вон там, на берегу…

Тая вскочила на подножку и коротко изложила свой план: пусть шофер разрешит прицепить к машине поезд – из связанных друг с другом санок и вытащит его на дорогу.

Бородатый шофер с измученным от бессонницы лицом задумался:

– Много вас там на берегу?

– Человек сто.

– Так вот что. Грузите ваши дрова прямо в кузов машины. Так и быть, довезу до школы. Начальство простит…

– Верно?! – Тая быстро поцеловала шофера в небритую щеку. – Поехали, дядечка, тут близко…

Навстречу приближающейся машине с берега донеслось бурное, бестолковое «Ура-а-а!».

Шофер согнулся над рулем, пряча не то улыбку, не то и непрошеную слезу, буркнул сердито:

– Живей, ребята! Ждать некогда. Время военное.

* * *

Тая проснулась рано, привычно оделась в темноте и только тогда сняла с окна одеяло. В комнате сразу стало светло и голо.

Мебели почти не осталось – все продали. Вот уже почти месяц, как Любовь Ивановна работает на «трудовом фронте» – за рекой женщины со всего города рубят древнюю сосновую рощу. Город задыхается без топлива, тут уж не до преданий старины…

Незадолго перед тем наехала к ним суровая старуха, мать мужа Любови Ивановны, и забрала с собой обоих детей – Олега и маленького Витюшку. О чем уж и как толковали женщины, Тая не знала, но Любовь Ивановна после этого пошла работать. Жизнь у них началась крутая. Если бы не Сидор Михайлович, пропали бы совсем… Да еще Вениамин Алексеевич раза три привозил из деревни немного картошки и квашеной капусты. Тем и жили.

Серафима Васильевна все еще лежала в больнице, и Тая знала, только не говорила этого Наташе, – лежать ей долго.

Тая открыла дверь, заглянула в почтовый ящик. Пусто. Да и что там могло быть? Вышла во двор, наведалась в сарай к козе. Она отощала, облезла, едва пережила зиму. Бросила ей горсть сепией трухи. В козьих желтых глазах появилась почти человеческая благодарность. Тая отвернулась.

Наташа уже проснулась и молча разжигала щепки под таганом. Дым почему-то не шел в трубу, ел глаза. Наташа не обращала на это внимания.

В оклеенное бумажной решеткой окно заглянуло солнце. Робко, словно боясь чего-то. За время войны даже солнце научилось прятаться. Его лучи уже не ложились на пол медовой скользкой дорожкой, а рассыпались по углам, по давно не беленным стенам.

Тая выкатила из тьмы печного зева полтора десятка сморщенных печеных картофелин. По две оставила себе и Наташе, остальные завернула в тряпицу.

– Надо Любови Ивановне отнести. Пойдешь со мной?

– Пойду, – кивнула Наташа. – Только вот как Волга – вдруг тронется?

– Не тронется. Ребята с «татарского» вчера на Стрелку ходили, лед во какой крепкий!

Девочки одним духом проглотили свои картофелины, попили кипятка с крошечным кусочком глюкозы. Хлеба у них не было – несколько дней подряд они все забирали «на завтра», а со вчерашнего дня перестали давать.

Одевшись половчее – путь неблизкий, – вышли на улицу.

Возле крыльца стоял Славка. Просто так – стоял и смотрел на небо.

– Не хочешь с нами пойти? Мы в Сосновую рощу, – предложила Наташа.

– Не могу я… – Он поморщился. – Нога у меня… И наши на целый день ушли. Отец убьет, если квартиру брошу, – Он снова уставился на небо.

Высоко-высоко в голубом весеннем небе летели облака. Девочкам показалось, что старые березы возле церкви пытаются удержать их косматыми вершинами, но облака задерживаются лишь на секунду, а потом, вырвавшись, летят еще беззаботнее, веселее. На березах растревоженно кричали грачи.

Там, высоко, где облака, и березы, и солнце, нет воины, там все, как прежде. Война на земле, у людей.

Девочки переулками спустились на лед реки. Зимний санный путь вспучило, как едва заживший шрам. На голубоватой коже льда темнели раны-полыньи. Лед умирал.

Стеганые бурки на ногах у девочек скоро промокли, отяжелели, но они не беспокоились – всегда ходили с мокрыми ногами. Лишь бы не наскочить на трещину или «перевертыш». Обтает льдина со всех сторон, а сверху не видать. Ступишь на такую – и конец. Даже умелому пловцу не выбраться… Но для «перевертышей» было еще рано.

Вот уже и Стрелка – узкая и длинная песчаная коса, где до войны был пляж. За Стрелкой протока и крутой обрыв берега. Наверху, как поредевшая линия бойцов, вековые сосны. За ними неумело, вразнобой стучали топоры, визжали пилы.

Девочки влезли на обрыв, пошли на шум. Ноги спотыкались о высокие, косые пни, проваливались в валежник. Выбрав пень поровнее и пошире, они уселись на него вдвоем.

Солнце поднялось высоко. Парило. На обрыве снега почти не осталось. Серые ноздреватые комья дотлевали на глазах. Вкусно пахло смолою и проснувшейся землей. Голова кружилась от этого духа. Очень вдруг захотелось есть. Тая дотронулась рукой до узелка, на ощупь почувствовала тугие картошины. Но сейчас же вспомнила про Любовь Ивановну: она работала, ей больше нужно…

Тая закрыла глаза: знала, что тогда голова перестанет кружиться, – и встала. Наташа вопросительно глянула на нее и тоже поднялась.

Навстречу им из рощи шли женщины. В солнечный весенний день они несли зиму. Одинаковые серые ватники, такие же штаны. Даже и платки-то на головах почти у всех серые – самодельные, из ровницы. Дубленые лица не отогреть солнцем, так исхлестали их непогода, горе и – хуже того – ожидание горя. На девочек не смотрели. К кому пришли, та и найдет…

Любовь Ивановна шла последней. Хромала, хваталась за пеньки. Женщины обгоняли ее как серые тени – без голоса, без участия, – уходили к обрыву вперед. Там в хибарке на самом юру стряпуха варила обед – мутную похлебку из овсяных обдирков и мороженого картофеля. Рядом на доске лежали до грамма одинаковые пайки черного, слоистого хлеба.

Девочки подбежали к Любови Ивановне.

– Что с вами? – спросила Тая.

– И… почему они так… бросили вас? – добавила Наташа.

На осунувшемся, без возраста лице женщины странно выделялись ярко накрашенные губы – от этой привычки Любовь Ивановна не могла отказаться. Глаза потеплели.

– Со мной ничего, просто ногу ушибла. Не умею ведь я, не получается… И никто меня не бросал. Устают все очень, ног не донести…

– Мы тут картошки вам принесли. У нас есть, Вениамин Алексеевич принес, – сказала Тая.

Щеки Любови Ивановны вспыхнули румянцем, она опустила голову:

– Да мне и не надо… Кормят нас здесь… Если бы я что-нибудь могла… Вот что – идемте со мной обедать. Когда еще вы домой-то доберетесь…

Около поварни на четыре пня положили толстый фанерный лист. Получился стол. Сидели кто на чем – на пеньке, на полене. Хлебали молча, по крошке откусывая хлеб, словно сахар с чаем вприкуску. Лица медленно оттаивали, становились непохожими. Молодыми и старыми.

Повариха подвинула чурбан, пустила к столу девочек:

– Бабы, Любке-то плесните побольше, гости к ней пришли…

Еще одна седая, с молодым лицом, подвинула свою пайку хлеба:

– Возьмите. Без хлеба какой обед, а у меня сухарь есть…

Постепенно женщины разговорились. Одна молоденькая, с карими вприщур глазами, сказала:

– А что я слышала: в слободе женщина одна объявилась, сербиянка, гадает на блюдечке – все правда. Надюшке Смирновой сказала: «Жди радости». И что вы думаете, получает она мало спустя письмо – мужа ее вчистую освободили. Руку ему оторвало левую по локоть, домой едет. Вот ведь счастье-то!

Рябоватая стряпуха Евдокия глянула на говорившую темно и строго:

– «Счастье»! Конечно, человек и с одной рукой человек, да все одно калека. И врут они, гадалки эти, много. Сестре моей тоже вот одна радость сулила, кольцо у нее золотое выманила, а ей через неделю похоронная. Вдова стала…

Та, первая, с седыми волосами, вздохнула:

– Все мы, бабоньки, вдовы. Одни – сегодняшние, другие – завтрашние, только и разницы.

Любовь Ивановна молчала. Тая понимала, что разговор этот ей чужой. Она и сейчас смотрела на жизнь легче, беззаботнее, чем все эти женщины.

Наташе и вовсе стало скучно; она тихонько встала и пошла к обрыву. Тая, помедлив, за нею. Стали смотреть на реку.

Она вся закуталась сизой дымкой. Город на той стороне дрожал и двоился, как отражение на воде. Шире стали темные пятна разводий. Но по льду туда и обратно шли люди. Кто-то даже ехал порожняком. Рыжий конь сторожко обходил лужи, беспокоился. За санями тянулся темный водяной след.

– Что же, идти надо, – сказала Тая. – Побыли в гостях, и хватит…

Наташа нагнулась, чтобы подобрать большую шишку – очень уж была велика, и вдруг словно мягкая и сильная рука пригнула ее к земле. С одинокой сосны рядом с ней посыпалась хвоя, попала за шиворот. И лишь после этого она увидела, как в городе на той стороне, где-то возле площади, взметнулся рыже-серый столб – земля всплеснулась, как вода, в которую бросили камень. Гулко, в самые уши, ударил гром. Почти одновременно земля всплеснулась в другом месте – теперь уже где-то около фабрик.

Это было непонятно и страшно. Наташа оглянулась, отыскивая Таю. Та лежала рядом, и по ее глазам Наташа поняла, что случилось, еще раньше, чем женский голос завопил истошно:

– Бомбежка, бабоньки! Милые, бежим скорее, дети ведь там!..

Женщины гурьбой побежали к обрыву, но вдруг все разом встали. Кое-кто сел и даже бессильно упал на талую землю.

Наташу снова, на этот раз сильнее, ударило взрывной волной. Она обхватила руками корявый, пахучий комель сосны, прижалась к ее корням и увидела: огненный столб взлетел у самой реки и сейчас же лед треснул, вспучился, два огромных поля налетели друг на друга. Все исчезло в туче водяной пыли. Только на секунду – или показалось? – мелькнула давешняя рыжая лошадь. Не видно стало и города.

Оттуда, из мглы, донесся грохот еще одного взрыва, и все смолкло. Только трещал, скрипел, шуршал ледоход.

Наташа осторожно глянула вверх – где она, смерть? – но там по-прежнему спешили куда-то легкие облака и сосна тоже пыталась удержать их вершиной, но не могла. Смерти не было. Но на той стороне смутным маревом проступали пожары, и нельзя было понять, где и что горит.

Тая тронула Наташу за плечо:

– Вставай, уже кончилось…

Зачем-то долго и необычно внимательно отряхивала с пальто длинные сосновые иглы. Глаза у нее опять были такие же, как когда-то, но теперь и Наташа чувствовала, что Тая стала другой, только она еще боялась подумать о том, что случилось.

– Господи! Если ты есть, сделай так, чтобы они были живы! Господи!.. – послышался рядом длинный плачущий возглас.

И только тут Наташа поняла: она может и не увидеть мать, Славу, Сидора Михайловича – всех… Они ведь там, в городе, где земля стала зыбкой, как вода.

– Господи, сделай так, господи… – все стонал, плакал голос. Это была стряпуха Евдокия. Она сдернула с головы платок, и руки комкали, рвали его, а голова качалась, как чужая…

– Бежим, бежим! – вскрикнула Наташа. – Мама… там мама!

Но Тая не сдвинулась с места. Она стояла возле сосны – последней сосны древней рощи – и смотрела. За рекой по сизому мареву все шире растекались светлые пятна пожаров. К ней подошла и села рядом Любовь Ивановна. Глаза ее словно просили прощения за то, что ее детей там нет. Но Тая не видела этого.

Наташа тихонько просунулась между ними и замерла. Шумел ледоход.