Текст книги "Повесть о последней, ненайденной земле"
Автор книги: Ольга Гуссаковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Ольга Гуссаковская
Повесть о последней, ненайденной земле
Татарская сеча
До самой середины реки протянулись горбатые плоты. Целая страна на воде со своими островами и полуостровами, дорогами и тихими бухтами запаней, мелями и трясинами из бревен – «живулек», ничем не скрепленных между собой.
Отвесные лучи солнца накалили плоты так, что больно ступить босыми ногами. Пряно пахнет водой, тиной, мазутом и мокрой гниющей древесиной. Сверкающие фонтаны брызг летят с каждого свободного клочка воды. Визг, смех, плеск… На плотах все лучшие места еще с утра заняли ребятишки из березовой слободы и теперь будут полоскаться в мутной промазученной воде до самого вечера.
Лена привычно запрыгала по бревнам, направляясь к крайней линии плотов.
На середине реки тихо. Ребячий визг остался далеко позади. Негромко чмокают мелкие волны, ударяясь о бревна, из-за песчаной Стрелки доносится усталый перестук моторок, тянущих плоты.
Девочка прыгнула в податливую прохладную воду. Если открыть глаза и глянуть вниз – там темнота, пронизанная кое-где светлыми струйками рыб. Лучше не думать о глубине. От этого кожа холодеет и руки быстро, быстро гребут, вынося тело на поверхность..
Но не хочется думать и о детском доме. Сегодня Лена в третий раз ушла оттуда без спроса. Не совсем, а так… чтобы хоть ненадолго отвязаться от докучных расспросов – как же это могло случиться, что ее отец стал предателем, пошел к немцам? Да разве она знает – как?! И разве мало того, что мама умерла, так и не справившись с нежданной бедой?!
Лена помнит веселого, белозубого, ничего не боявшегося человека. И вот этого человека нет, а есть предатель, полицай Прохоров… Да и не есть, а был, так как никто не знает, что сталось с ним после войны. И что самое странное: для нее, для Лены, он все еще тот, прежний – веселый и смелый, и нет, не бывало никогда того, второго… Но говорить об этом она может только с Нонкой, больше ни с кем. Нонка ей верит. Лена знает, что Нонка – особенная и вовсе не дурочка, как считают многие. Перед самой войной Нонка гостила у бабушки в Белоруссии. Там ее застала война, оттуда бежала она вместе с другими колхозниками через леса и болота, и, в общем-то, никто не знает, что случилось дальше. Сама Нонка не помнит ничего. Даже неизвестно, ей ли принадлежит это странное имя. Неизвестно, кто ее родители, где она жила до войны, пока не поехала в гости к бабушке.
Нонка тихая и очень верит во все чудесное, неожиданно счастливое. Глаза у нее большие – в пол-лица, темные и всегда смотрят не на людей, а словно в глубь самих себя. Лена всю прошлую зиму помогала ей готовить уроки и незаметно делала за нее то, что Нонка забывала. Потому что Нонка никогда не смотрит на нее с недоверчивой укоризной. Нонка добрая.
– Ле-е-на! – донеслось еле слышно. – Ле-е-на! Иди сюда, я тебя все равно ви-жу!..
Конечно же, это Маришка – староста их группы. Теперь начнутся разговоры. Лена неторопливо встала, оглянулась. Можно вернуться на берег так же, как пришла, дальним кружным путем, а можно прямиком – по «живулькам».
Девочка тронула ногой гладкое осиновое бревно, прижатое течением к самому плоту – выдержит ли? Дальше – одно к одному – такие же, ничем не скрепленные бревна почти до самого берега. Они издали напоминают плоты, но ходить по ним могут только те, кто, как Лена, вырос на большой реке, – лишь долю секунды выдерживает каждое бревно человека.
Поняв, что собирается делать Лена, Маришка забеспокоилась на берегу:
– Куда ты?! Я Марье Ивановне скажу, не смей!..
Но Лена уже летела по «живулькам» – быстрая, длинноногая, и волосы ее напоминали на бегу созревший одуванчик. Мальчишки с плотов восхищенно свистели ей вслед – на такое и из них не всякий решится, ведь из-под «живулек» не выплывешь, бревна мгновенно смыкаются над головой…
Снова оказавшись на плоту, Лена остановилась, смахнула назад волосы и стала ждать, пока Маришка подойдет; она знала, что та даже возле берега боится реки.
– Иди сюда, чего же ты стала? – попробовала позвать ее Маришка.
– Я тебя не звала. Нужно – сама ко мне придешь! – независимо ответила Лена. В детдоме ей все равно не миновать наказания, так почему не подразнить трусливую Маришку?
– Ну, раз ты такая вредная, так и оставайся. Меня никто тебя искать не посылал, – обиженно ответила Маришка и повернулась, чтобы уйти.
– Не посылал? – Лена вмиг оказалась на берегу рядом с нею, – Так чего же ты сюда пришла?
– Рассказать тебе хотела одну новость, а теперь не скажу, – с полным сознанием своей силы заявила Маришка.
Но она плохо знала Лену – та ухом не повела, не то чтобы начать подмазываться. Просто повернулась и ступила на тонкую доску, брошенную с берега на крайний плот.
– Да ведь за Нонкой мать приехала! – не выдержала Маришка. – Понимаешь, у нее мать нашлась!
Лена замерла на шаткой доске. Мать… У Нонки нашлась мать… Нонка всегда в это верила. Наверное, не удивилась даже ничуть… Как хорошо! Только… как же без Нонки?!
Лена вновь соскочила на берег и быстро пошла вперед, обогнав Маришку. «От беды не убежишь, – говорил отец, – а вот повернись к ней лицом, так, может, она от тебя сама убежит…» Не убежала, настигла… Но своей беде Лена все равно спины не покажет.
…Двор, насквозь прокаленный солнцем, вымер. Даже кошки, которых здесь жило великое множество, куда-то сгинули. В узкой полоске тени возле сарая разлегся детдомовский пёс Соколка и дремлет. Дремлют и серые от пыли кусты сирени под окнами. Кроме них, во дворе ни души. Конечно же, все в доме. Лена понимала – почему.
Хоть ребята и не любили плакс, прятавшихся по темным углам, хоть и гордились своим детским домом, но как долго помнили о тех, за кем приезжали чудом отыскавшиеся родные! Всех их осиротила война. Шел сорок седьмой год, и еще ничего не было забыто, никакая надежда не потеряна.
В красном уголке – мухе не протолкнуться. Все смотрели на женщину с выцветшими темными глазами, в белесом ношеном платье. Бережными руками в коричневых жестких мозолях она гладила всклокоченные Нонкины кудри и худые плечи. От нее по комнате распространился деревенский запах парного молока и луговых цветущих трав.
Лена незаметно протиснулась в первый ряд – она хотела увидеть Нонкино лицо, своими глазами убедиться, что Нонка счастлива. А потом… пусть говорят что хотят, пусть хоть совсем выгонят из детского дома. Хуже не будет.
Смуглое, скуластое личико Нонки вынырнуло из-под материнской руки.
– Мам, это Лена! Смотри!
– Здравствуй, здравствуй, – кивнула Лене женщина. – Моя-то уж стосковалась: где да где Лена? А ты – вот она, нашлась…
Лена молчала, опустив голову. Короткое, простое слово «моя», сказанное женщиной, словно отрезало Нонку от них всех. Нонка, сама того не понимая, уже жила в другом, недоступном Лене мире, где люди могут быть родными друг другу.
И Нонка – как никто, чуткая на беду и зло – поняла Лену, подбежала к ней, прижалась лбом к плечу более высокой подружки.
– Мам, а пусть Лена тоже едет с нами? – предложила она просто. – Я не хочу без нее…
Женщина призадумалась. На рано отцветшем ее лице горе и голод военных лет пропахали глубокие борозды морщин. Изработанные руки напоминали узловатые корни дерева, выросшего на сыпучем песке. Лена видела все это и отвела глаза, чтобы ее взгляд не мешал, не просил о помощи. Она как-то сразу почувствовала, что у Нонки тоже нет отца и эта женщина – единственная кормилица, может быть, и немалой семьи. Зачем ей чужая обуза? Война многому успела выучить Лену…
– Поедет, дочка, коли захочет, – так же просто ответила она. – Богатства у нас нет, а с голоду теперь уж не умрем. Раз бог мне тебя вернул, оно по справедливости будет… Так как, поедешь? – уже прямо спросила она Лену.
Та только быстро кивнула несколько раз головой, так ничего и не говоря – слезы перехватили горло. Она еще не верила: не может быть, чтобы вот так сразу! К Нонкиной матери подошла Марья Ивановна и что-то сказала ей тихонько. Лена замерла от тоскливого предчувствия беды: как же она сама-то могла забыть! Кому нужна дочь предателя, полицая…
Но женщина отрицательно покачала головой и обернулась к Лене:
– Собирайся, Елена… И Нонне помоги. Ты, чай, постарше.
Плохого не произошло! Наоборот, случилось чудо – впервые тень беды и позора не причинила ей никакого вреда.
Лена схватила Нонку за руку, и они со всех ног помчались в спальню – собирать нехитрые свои пожитки. Следом за ними побежали и другие ребята – провожать.
Соколка заглянул в окно, поставив передние лапы на подоконник, – даже его разбудил начавшийся в спальне переполох.
Лена схватила пса за репейные уши и поцеловала в мокрый черный нос. Соколка чихнул с отвращением. Однако на всякий случай просительно замолотил хвостом. Но про него уже забыли. Спальня опустела, только вспугнутые пылинки кружились в солнечном луче.
* * *
Бесплодный песчаный холм со всех сторон облепили дома деревни Сосновки. Они жмутся в кучу, держась друг за друга руками заборов и плетней. Земли мало, а на той, какая есть, хорошо растет только на диво рассыпчатая картошка да овес. Да и не землей издавна живет Сосновка, а лесом и искусными руками своих знаменитых плотников и резчиков по дереву. Окна каждого дома тонут в деревянном кружеве наличников, с коньков крыш смотрит на улицу сказочное зверье. Простые ворота похожи на въезд в дивный терем, где живет царевна Несмеяна… Вот только Иванушек-царевичей не видно на улице – слишком многих похоронила в Сосновке война. Вместо них проходят ранним утром по улице занятые взрослыми делами подростки и женщины. Старухи, покачиваясь в такт размаху тяжелого коромысла, бредут с корзинами в город, на базар.
Лена уже выучила все тропки, поляны и овраги вокруг деревни, вот только в лес еще не решается далеко заходить. Лес вокруг Сосновки заповедный, немеряный, его и местные-то не весь знают.
Лето выдалось жаркое, «немилостивое», как говорит тетя Нюра, Нонкина мать. Каждый вечер вся деревня смотрит на ровную палевую полосу заката – не зачернеет ли туча? Но дождя все нет и нет…
Тетя Нюра спозаранку в поле, Нонка ушла в лес – грибов набрать для супа, а двое младших – Колька и Павка – оставлены на Ленино попечение. Они ползают, задрав рубашонки, в наполовину пересохшем пруду и ловят головастиков. Вместе с ними «трудятся» пацаны из соседних домов – все мал мала меньше. Так как большие ребята все в поле, Лена и за ними присматривает тоже.
Дел у Лены по горло. Пасти капризную старую козу Машку с козлятами, следить, чтобы соседний злой петух не выклевал глаз тети Нюриному смирному рябому петушку, и выполоть морковь на огороде. И все это надо делать одновременно, иначе не получается.
Кур Лена накормила, пихая босыми ногами самых жадных, чтобы не лезли вперед. А как сделать так, чтобы и Кольку с Павкой, и козу Машку с козлятами, и соседского петуха не потерять из виду, да еще и морковь выполоть? Лена долго думала, наморщив шоколадный лоб, потом махнула рукой: «Будь что будет!» – и ушла в огород.
От перегретой земли пахнет сеном. Тонкие ростки морковки бессильно прилегли на грядах, перепутавшись с колючим осотом. Ох и вредная трава! Лена сначала окапывает пальцем твердый стержень осотного корня, потом осторожно вытаскивает его из земли. Нужно вытащить осотину целиком, не оборвав ни кусочка корня, иначе через день-другой на том же месте опять вылезут колючие ростки. Все остальное забыто.
– Мамка! Возьми на ручки! – шепелявя, просит за плетнем соседский Федька. Еще совсем недавно он был младшим в семье и его баловали, но теперь появился пятый, самый маленький братишка, и Федька разжалован в рядовые. – Ма… а… м! – тянет он капризно. – Ма… а… м, отнеси Витьку под елку!
«Вот хитрый, – подумала Лена, – и жадный какой! Это он опять хочет быть самым маленьким». Тут же она сообразила, что уже давно не слышно голосов Кольки и Павки. Не ушли бы в лес!
Подняла голову и, не удержавшись, села в борозду на колючие листья осота: прямо на нее внимательно и грустно смотрели блудливые Машкины глаза! С нижней губы у Машки свисал листок капусты, а за ее спиной резвились на грядах оба козленка и чья-то овца…
«Калитку не закрыла! Эх, голова!» – ахнула Лена и со всех ног кинулась выгонять четвероногое население огорода. Но козы вдруг забыли, каким путем они сюда пришли, и заметались по огороду как очумелые. Один из козлят прыгнул вверх и повис на плетне, запутавшись передними ногами…
Когда огород опустел, он напоминал поле битвы, по которому пролетела буйная кавалерийская атака. В плетне зияла дыра, пробитая козленком, и сквозь нее Лена увидела, как рябой петушишко со всех ног удирает от огромного, сверкающего, как медный самовар, соседского петуха…
Лена и не подумала их разнимать – не до того было. Она выскочила на улицу, уверенная, что с Колькой и Павкой тоже что-то случилось. Но они никуда не делись, только влезли в пруд по шею и, деловито пыхтя, купали в черной жиже кошку.
«Ведра по два на каждого надо, чтобы отмыть», – прикинула в уме Лена и, сев на ступеньку крыльца, заплакала от обиды. Может ведь так не везти человеку! Страшно подумать, что скажет ей тетя Нюра!
…А ничего не произошло. Только и сказала не то горько, не то насмешливо: «Эх ты, городская!» Не била, не ругала, не попрекнула куском хлеба. А ведь Лена знала, что на деревне многие осуждают тетю Нюру – посадила, мол, себе на шею лишний рот в такое-то время! Сумасшедшей зовут… Девочка затаилась, смолчала.
К вечеру прибрела и Нонка, принеся на дне корзинки десяток червивых маслят и до отвала наевшись в лесу земляники. Если только человеку не грозила беда, Нонка умела удивительно не замечать окружающего. Она жила в странном мире, где находилось место и лешим, и домовым, и каким-то уж вовсе не понятным обманышам… Разоренного плетня Нонка просто не заметила, а про грибы забыла, найдя землянику.
Но тетя Нюра и ее не упрекнула. Посмотрела только украдкой жалостливо и незаметно выбросила червивые грибы. Еще в первый день она поняла, что Нонка ничего не помнит о себе. И если и ласкается к матери, то просто потому, что соскучилась по ласке, по теплу. Душа ее спала под гнетом какой-то непереносимой, но тоже забытой беды. И будить ее было опасно: Нонка от расспросов плакала.
Тетя Нюра усадила всех за стол – чаевничать с зелеными оладьями из лебеды. Вместо чая наливали чуть забеленный молоком кипяток, а о сахаре никто и не вспоминал, да младшие-то и не знали, что это такое.
…Ночи в июне светлые – заря с зарей встречается. В избе все спали, и никто не видел, как Лена выскользнула во двор с тяжелым косарем в руках. Дорога известная, но все-таки жутковато бежать одной к реке, где растет тальник. Но надо. Потоптанные гряды поправить можно, а вот коли плетня не починить, так козы и травинки в огороде не оставят. Коров-то мало кто держит в Сосновке – кормить не под силу, зато коз – целая армия. И всех их, как магнитом, тянет к огородным плетням.
Старая хитрая Машка ничуть не хуже других, это просто Лена растяпа, что не доглядела за нею. Но она исправит, все исправит, что натворила. Тетя Нюра ведь не знает, что вместе с папой-военным ей приходилось жить в лесу и в других глухих и диких местах на горных и таежных заставах. Она не боится ночи.
У ночи свой странный, немного жуткий голос… Вот кто-то идет и несет тяжелую корзину. «Скорк-скорк…» – скрипит она на ходу, а человека не видно. Лена знает: никого нет, и не корзина это, а птица коростель поет свою песню. «У-у-ух!» – вздыхает кто-то глубоко и тяжко; стонет, ворочается в болоте невидимое чудовище, а подойдешь очень тихо – стоит в воде невзрачная серо-пестрая выпь. И не понять, как она одна может наделать столько шума?
«Спите ли?.. Спите ли?..» – спрашивает лес невидимая сплюшка. И лес молчит, не шелохнется. Спит.
Даже зябкие осины перестали дрожать и стоят, серебряные и тихие, в рассеянном свете немеркнущей зари. Бархатные черные лапы елей мягко дотрагиваются до плеч девочки, уступают дорогу. Вот и река – спокойная и бездонно-темная. Тонкие прутья тальника купаются в воде.
Особенное, обостренное внимание к окружающему подсказало Лене, что она не одна в лесу. Зыбкий кочкарник едва заметно вздрагивал под шагами большого, но бесшумного зверя. Он шел к воде, чуть левее куста, за которым присела девочка. Огромный черный силуэт возник на бесцветном фоне неба.
«Лось! Нет, лосиха… И с теленком, – сообразила Лена и еще плотнее прижала коленки к подбородку, – Только бы не заметила!»
Лосиха фыркнула и, склонив неуклюжую комолую голову, начала пить. Теленок, сонно вздрагивая, жался к материнскому боку, капризно сучил тонкими, как прутики, ногами… Видно, что-то спугнуло зверей с ночлега.
Посередине реки плеснула рыба. Лосиха мгновенно подняла голову, замерла. Стало слышно, как с ее морды падает звонкая капель. Потом лизнула теленка, ласково толкнула его вперед и ушла, высоко, словно в танце, поднимая ноги…
Лена вылезла из-за куста и нарочно громко ударила косарем по тальнику… Лес проснулся, откликнувшись эхом. Страх прошёл.
Полночи таскала девочка тяжелые прутья и неумело, но усердно чинила плетень. Потом лопатой и граблями поправила гряды, окопала каждый уцелевший кустик рассады. Подумала, что надо бы полить огород, но сон неожиданно взял ее мягкими лапами за глаза и плечи и уложил в теплую борозду на кучу увядших сорняков… Засыпая, Лена подумала: «Добрая, хорошая тетя Нюра, всегда, всегда буду ее слушаться», – и все исчезло… Над огородом и домами деревни разлились неуверенные, выжидающие краски летнего рассвета.
Теплые, ласковые руки подняли с земли Ленину голову.
– Ах ты работница моя, умаялась, сердешная… Нонна, поди-ка сюда, смотри, как Ленушка-то наша за ночь все обиходила! – позвал голос тети Нюры.
Еще не совсем проснувшись, Лена поняла, что ею довольны и никто уже не скажет, что она ничего не умеет делать.
Лена вспомнила ночь, спящий лес и лосиху и почувствовала себя настоящим героем. Вот бы в детдоме рассказать! Да ведь не поверят…
Тело болело и не слушалось, но Лена храбро умылась и села завтракать вместе со всеми. С глазами делалось непонятное: они никак не хотела видеть вещи такими, как они есть. Все росло, сплющивалось, закрывалось странной серой пеленой… Лена не помнила, как тетя Нюра отнесла ее на кровать и заботливо прикрыла платком от мух.
* * *
Лесная речка Выть никуда не спешила. Ее не манили дальние страны. Родившись в мшистом болотном роднике, она и дальше петляла по таким же мшарам и перелескам, иной раз почти сворачиваясь в кольцо. Возле Сосновки Выть широкой дугой огибала длинную песчаную косу. Росли на косе ядовитый желто-зеленый молочай да пахучий белый донник. В темной, неторопливой воде цвел возле берега метельчатый сусак и роилась рыбья мелюзга. Вроде бы ничего интересного. Но ребятишки Сосновки целыми днями толклись на косе. Дело в том, что коса на всю зиму снабжала деревню дровами.
Весной в полую воду даже мелководная Выть несла плоты к далекой Волге. Косу в это время затопляло совсем, и плоты свободно проходили дальше. Но близилось лето, Выть мелела, желтым горбом вылезала из-под воды коса, и последние плоты, споткнувшись о нее, теряли бревна, тонули. Все лето ребятишки таскали из воды топляк, сушили, пилили на посильные чурбашки, перетаскивали по дворам. У взрослых до этой работы руки не доходили.
Неписаным законом бесплодный галечниковый горб косы делил ее на два владения – «верхнее» и «нижнее» – по концам деревни. Никто и никогда не брал дров с чужой стороны – все понимали цену добытого. А вот в воде ссориться и отбивать добычу у «противника» разрешалось всем. Там все общее.
Лена и Нонка спозаранку заняли место на «нижней» стороне. Кольку и Павку отправили на луг – ловить кузнечиков. Обещали им потом заговор сказать, как у кузнечика попросить бородавку свести. Пацаны перебулгачили всю траву на лугу, но кузнечики что-то не хотели ловиться. Наверное, оберегали свою тайну.
Но и бревна не ловились. Девочки вытащили на берег две осиновые, начисто ободранные мелями плашки, а больше ничего не попадалось. Мальчишки с их конца повернулись и ушли, решив, что не стоит зря время терять. Несколько человек «верхних» на том берегу косы еще оставались, но и у них богатой добычей не пахло.
– Слушай, – сказала Лена, – а ведь на дне, наверное, топляка полным-полно. Что, если нырнуть да обвязать веревку, а?
Нонка пожала плечами:
– А я не знаю… Вроде так никто не делает… Вдруг обратно не вынырнешь?
– Я-то?
– И ты… Может, там утопленники… – Глаза Нонки еще больше потемнели. Наверное, она уже видела в эту минуту зеленые, похожие на водоросли чудища, оплетающие руки и ноги…
Но для Лены на дне реки не было ничего, кроме тины и затонувшего леса; она спокойно намотала на руку веревку, зашла в воду и поплыла «на глубинку».
Как не похожа зеленая, почти стоячая вода на волжскую пугающую глубь или прозрачную, бегучую родницу полузабытых карпатских рек… Маленький тихий уголок жизни, оставшийся Лене от всего огромного яркого мира. Нет, так не надо думать, нельзя: ведь есть еще Нонка… Мысли под водой короткие и острые, да и времени так мало! Глаза слепнут от тины… Но на дне что-то чернеет – большое и приподнятое горбом. Плот! Рука коснулась ускользающего топляка. Теперь только бы обвязать веревку. Уже почти нет сил, но надо успеть… А Нонке и невдомек, как это трудно – завязать петлю под водой…
Лена вынырнула и немного полежала на воде. Потом быстро поплыла к берегу.
– Там целый плот, я завязала крепко, – деловито сообщила она Нонке, – но нам одним не сладить… – И, нарушая все древние законы, Лена позвала «верхних»: – Ребята, я там целый плот зачалила! Помогите вытащить – и напополам…
Человек шесть взялось за веревку. Первым, накинув конец на плечо, встал рослый худой мальчишка с почти такой же, как у Лены, белой головой.
– По-о-шли! – по-взрослому скомандовал он, и веревка медленно поползла из воды.
Закачался испуганно розовый сусак, и в зеленых космах водорослей, как мокрые головы, показались из воды концы бревен. Это были отличные березовые лесины – не чета мелкому осиннику.
– Ура! Наша взяла! – закричали ребята и прямо кто в чем был полезли в мелкую воду расчаливать плот.
Скоро все бревна по одному были выкачены на берег и честно поделены пополам. Добытчики сели передохнуть на ничейном гребне косы. Потом один по одному разбрелись по своим делам – свободного времени ни у кого не водилось. Остались только высокий парнишка (Лена никак не могла вспомнить, где она его видела, деревня-то не маленькая) и еще один, с курчавой, как овчина, головой и голубыми, совсем детскими, глазами. Да он и по возрасту был моложе других – какая с такого работа…
«Верхние» мальчишки уселись неподалеку от Лены и Нонки, но все-таки и не то чтобы вовсе рядом: во-первых, это же девчонки, а во-вторых, пусть не думают, что если у «нижних» такая боевая девчонка нашлась, так «верхние» к ним сразу подлизываться станут. Но и не уходили.
А Лена и не думала про все эти мальчишечьи фокусы, ей хорошо и спокойно было на берегу тихой, безопасной речушки, где всей-то глубины на один нырок.
– Ну что, убедилась? Никаких утопленников нету, – сказала она Нонке.
Та смолчала, но вместо нее заговорил мальчишка с кудрявой головой:
– А они в реке и не живут, их черти в лошадей превращают и по ночам на них ездят.
– Бреши, Валерка, дальше, так тебе и поверили! – небрежно бросил через плечо белоголовый и незаметно подвинулся ближе к девочкам, словно бы вызывая их на разговор.
– Да честное-пречестное! Мне дед рассказывал, он все знает! – загорячился Валерка. – Он же и до войны кузнецом был, и к нему черти такого коня ковать приводили. Пришли ночью – черные сами и конь черный. «Подкуй, говорят, спешно надо, а за платой не постоим». Ну, он и пожадовал на деньги – семья-то большая, пошел… Раздул огонь, поставил коня в станок, только хвать, а у коня-то вместо копыта пятка! Не совсем, значит, еще превратился… Дед-то сразу смекнул, кто они такие, эти черные, но смолчал, только перекрестился тайком. Черти коня забрали, деньги отдали и ушли.
Дед скорей в избу – деньги пересчитать. Глянул – а в руке-то сухие коровьи лепешки! Вот как бывает. А ты, Кешка, не веришь…
– А чему тут верить? Дед твой на все село знаменитый враль да еще и пьяница. Что, не так?
Валерка опустил голову:
– До войны он не пил… Это вот как папку и дядю Лешу убили, так стал запивать…
– Не надо так говорить, дед его правду рассказывал! – горячо вмешалась Нонка. – Никакой он не враль. Все бывает. Я вот тоже знаю: завтра купалин день и папоротник цветет…
– Да не цветет он вовсе, – уже тише, жалея Валерку, возразил Кешка. – И откуда ты про купалин день знаешь?
– Не помню… Знаю, и все. А папоротник цветет, только люди искать его боятся…
– И ничего не боятся, да он не каждому открывается! – опять вмешался Валерка. – В войну многие, говорят, искали, чтобы огородил от беды. И находили… Вон у Серебряковых отчего все с войны вернулись? Оттого, что ихняя бабка колдунья и ей папоротников цвет открылся. Вот!
– Да что там папоротников цвет… Мой батька ведь тоже вернулся, да еще Герой Советского Союза, а никто у нас этого цвета не искал. Это чепуха, – уверенно сказал Кешка. – А вот проверить бы, цветет он все-таки или нет, это интересно.
Лена до сих пор не вмешивалась в разговор – так непривычно было то, о чем вполне серьезно спорили эти ребята. Одно дело Нонка, но, оказывается, и для других мир населен непонятными чудесами.
– Так чего проще? – предложила Лена. – Чем спорить, давайте сегодня же ночью пойдем в лес, где папоротник растет, и все увидим сами. Уж если не всем, то вон хоть Нонке он наверняка откроется….
Ледок недоверия растаял так незаметно, что ребятам уже не казалось странным, что они, почти незнакомые, сговариваются об общих делах и планах.
– В лес! Так это еще не во всякий лес идти-то можно, – деловито пояснил Валерка, – Надо в тот, что на крови вырос, вот куда! А в другом лесу папоротник никакой не волшебный – трава, и все.
– Вот и пойдем в Татарскую сечу, – уже серьезно сказал Кешка. – Самый такой лес, как тебе нужно. Что, по рукам? Только, чур, не трусить и на попятный не идти.
– Да мне что? Я хоть куда… – с храброй беспечностью согласился Валерка.
– Я тоже пойду, – спокойно сказала Лена.
А Нонка только молча кивнула головой. Ее глаза опять уже рассматривали что-то, видимое только ей одной.
– Ну что, по домам, что ли? – предложил Кешка. – Мне еще вон картошку окучивать надо, успеть бы до вечера.
Все поднялись. Нонка пошла на луг – искать заплутавшихся в высоком разнотравье братишек. Лена – за нею.
– Да, а ты чья будешь? – спросил ее вдогонку Кешка. – Я знаю, что ты у тетки Нюры Золотовой живешь, а вообще-то ты чья?
– Ничья, – сухо и коротко ответила Лена. – Своя собственная, – и побежала прочь, расталкивая коленями неподатливую густую траву.
Кешка удивленно посмотрел ей вслед. Вот странная девчонка! Обиделась вроде, а с чего?
А Лена бежала по лугу, и руки рвали и безжалостно комкали хрупкие венчики колокольчиков и погремков. Никому, никому она не имеет права отвечать! Если бы Кешка знал, как ему хорошо жить на свете! Потому что теперь Лена вспомнила, кто он: сын председателя колхоза, единственного человека, вернувшегося с войны в деревню со Звездой Героя и здоровыми руками. Ведь это и слов не найти, чтобы сказать, какое счастье иметь такого отца.
Разве Кешка поймет это…
* * *
Татарская сеча не зря носила такое странное имя. Во всех лесных деревнях знали ее историю. Давным: давно, на самом пределе вековой народной памяти, сошлись на излучине лесной речки Выти две рати – татарская и русская. Долго бились. Выть кровью потекла, оттого и до сих пор вода в ней в краснину отдает. И дрогнули русские рати. Если пришло татар по десятеро на одного, стало их по сотне, и некому уже было защищать родную землю. И тогда случилось чудо: на глазах у татар поднялся из земли и стеною встал черный лес. В низине столпились ели-плакальщицы, а на холме зашумели сосны с недостижимыми вершинами. Тесно сомкнулись стволы деревьев, оберегая последних защитников русской земли. И не прошли сквозь дивный лес татары. Отступили. А печальный черный лес так и остался вечной памятью о давней битве.
Никто в нем не рубил деревьев, да и за грибами в Татарскую сечу мало кто ходил. Странную, необъяснимую печаль навевали деревья с непривычно темной хвоей. Даже смелому хотелось поскорее уйти из этого леса в солнечные березняки или журчащие осинники.
Там, где ельник редел, уступая дорогу соснам, густо разросся папоротник. Немятый, нехоженый, он поднимался почти до пояса, пряча под своими душными листьями крупную землянику и боязливые лесные цветы. А дальше на холме вечно шумели, рассказывали о былом одни только сосны, которые не мирились ни с кем. Только бледные листья заячьей капусты ютились возле их корней да светились рыжие россыпи лисичек.
…Высоко в небо бросает костер бесцветное пламя. Странная, волшебная ночь без сна и темноты спустилась над землей. Деревья темным кольцом сомкнулись вокруг костра. Пляшут над резным папоротником тонкие струи тумана.
Четверо ребят тесно прижались друг к другу, сливаясь в одно пятно. Как ни бодрись, все-таки страшно в такую ночь в лесу, хотя бы и вчетвером. Как-то особенно остро и волнующе пахнут цветущие травы. Птицы молчат, не играет рыба в реке, не хрустнет сучок под лапой ночного зверя. Самая светлая ночь года неслышно проходит над лесом.
Вот что-то медлительно и сонно плеснуло в реке.
– Ребята, а как вы думаете, русалки есть? – хриплым от сырости голосом спрашивает Валерка.
– Ну, сказал тоже, – не очень уверенно отвечает Кешка.
– А вот и есть! – вмешивается Нонка. – Русалки не только в воде живут, они и по лесу ходят, как люди. Вот подойдет к такому костру, попросится обогреться, а потом всех и защекочет до смерти.
– А ну тебя! Нашла о чем рассказывать! – шикнул на нее Кешка и вдруг вздрогнул, схватив Валерку за плечо.
Нонка с побелевшим, как молоко, лицом прижалась к Лене, По лесу, потрескивая сучьями, шурша о елки, кто-то шел, направляясь прямо к их костру.
– Странно… очень странно, – донесся до них глухой, словно бы вовсе не человеческий голос, – Бетула альба и пицеа эксцельза в качестве подлеска. Болетус эдулис вполне могли бы здесь быть, но их нет!
– Что это он говорит? – шепнула Лена.
– К-к-колдун! – совсем по-овечьи проблеял Валерка. – Бежим, ребята!
Ветви раздвинулись и пропустили совсем не страшного человека с бородой и в чудной белой панаме. На ногах у него было что-то вроде лаптей, оттого и шел он неслышно, и такой же лубяной туесок он нес в руке.
– Ну что, не цветет ваш папоротник? – спросил он спокойно.
