Текст книги "Повесть о последней, ненайденной земле"
Автор книги: Ольга Гуссаковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– Петр Петрович, что это я нашла? – спросила Лена, показывая свою находку.
– Акулу – последовал серьезный ответ, – Только этот хищник из породы растений, а не рыб… Зовут его пузырчатка. Видите какие у него пузырьки на корнях? Ими он ловит всякую мелкую водяную живность – рачков, инфузории, – переваривает их и так существует. А с виду хорошенький цветочек.
Конечно, всем захотелось ловить «акул», но, как это бывает обычно, больше ни одной пузырчатки не попалось – зря кувшинки переломали…
Вода в старице была мутной от недавнего дождя, и глаза рыболовов горели от предчувствия успеха. Спешно вырезались удилища, разматывалась леска… Валерку послали копать червей в прелых кучах листа.
Петр Петрович выудил со дна старицы клубни кувшинки и нарезал из них поплавков. Белые, пористые, но непромокаемые кружочки плавали на воде легче пробки. Мальчики смотрели на них с восторгом: чего только не знает новый учитель! Правда, в одной книжке Кешка читал, что корни кувшинок могут заменять хлеб, но не очень верил этому. А поплавки из них получились замечательные!
В темной листве сусака водились окуни и, кажется, только и ждали того, чтобы их подцепили на крючок. Одна за другой серебряные, красноперые рыбки падали на траву и затем, насаженные на кукан, снова опускались в воду… Это был самый простой способ сохранить рыбу: продетая под жабры веревочка не давала ей уплыть.
Один раз совсем близко от беспомощных рыбешек выступила из тени острая морда щуренка. Петр Петрович сейчас же попробовал ловить на живца, но щуки оказались умнее окуней и даже не думали попадаться.
На сухом пригорке девочки разожгли костер и, чихая от дыма, чистили рыбу. Лена попробовала вычистить окуня, но скользкая рыбка словно уплывала из-под рук… Петр Петрович засмеялся, взял окуня, дернул его так, что внутри рыбы что-то хрустнуло, и потом стал чистить рыбу от хвоста к голове, двигая нож на себя. Чешуя слетала как по волшебству. Лена ждала, что он скажет: «И ничего-то вы, ребята, не умеете», но Петр Петрович промолчал…
Купание в старице, веселая возня у костра словно бы отодвинули недавнее. Лена уже спокойно вспоминала о том, что произошло после того, как она опрометью вылетела из бородулинской избы. Как тихая тетя Нюра кричала Фане страшные, чужие слова, как поддержала ее неожиданно подошедшая Романовна. И как обе они увели плачущую Лену домой, и грубое лицо Романовны уже не казалось ей злым, а у тети Нюры в глубоких бороздах морщин стояли слезы. И Лена поняла, что в любой беде она не одна: Романовна ее не осудит, так же как не осудили тетя Нюра и учитель.
– Ты чего это нос повесила? – спросил подошедший Кешка. Он небрежно и гордо потряхивал куканом, где среди окуней тусклым золотом отливали два больших линя.
– И не думала вовсе, – живо откликнулась Лена. – Ой, рыба какая красивая! Что это?
– Лини. Не видела, что ли, раньше? Они еще и не такие бывают. Во! – Кешка неопределенно махнул рукой, так, что линь мог получиться и с ладонь и по локоть, – Между прочим, я и еще кое-что знаю. Помнишь, Петр Петрович тогда ночью слова странные говорил, еще Валерка наш перепугался?
– И ты тоже, чего уж там Валерка, – ради справедливости заметила Лена, но Кешка пропустил это мимо ушей.
– Так вот это он называл по-латыни деревья, привычка у него такая. Я теперь тоже знаю: бетула альба – береза, пицеа эксцельза – ель, а болетус эдулис – грибы белые. Только и всего.
– Верно, что «только и всего». Три названия вызубрил и загордился, – Лена пожала плечами. Она и сама не знала, почему ей хочется дразнить Кешку, спорить с ним из-за любого пустяка. А еще хочется, чтобы он больше не уходил от костра. Сидел рядом и смешно хмурил белые брови. Непонятные, путаные желания…
Кешка положил рыбу на землю.
– А ну тебя! Ничего я не зубрил. Занимайся своей ухою а я пошел.
И действительно скрылся в кустах, где то и дело, задыхаясь от невозможности орать во все горло, восторженно охали рыбаки.
Лена посмотрела ему вслед, улыбнулась и взяла в руки самого большого золотистого линя. В его чешуе отражалось множество солнц.
…У маленькой лесной экспедиции не было какой-то определенной цели, когда она собиралась в путь, – просто увидеть красоту леса, может быть, найти редкое растение.
Ребят особенно заинтересовали орхидеи – причудливые и странные потомки тех далеких времен, когда на месте наших суровых северных лесов на несчитанные километры тянулись тропические джунгли… В их влажном сумраке на стволах деревьев расцветали огромные орхидеи сказочной яркости и красоты. Эти цветы-убийцы медленно, год за годом, высасывали соки из живого ствола дерева, превращая его в гнилую труху. Они и до сих пор сохранились в тропических лесах Африки, Южной Америки и других стран. Но о том, что орхидеи есть и у нас, ребята услышали впервые. Конечно, всем хотелось увидеть их своими глазами.
Разочарование пришло очень скоро. Нонка нашла под елкой несколько стройных стеблей любок с зеленовато-белыми, как из воска, душистыми цветами. Каждый год следом за ландышами любки наводняли городские рынки, и вечерами чуть не из каждого окна несся их сладкий, дурманящий аромат…
Нонка и рвать-то их не хотела, но тут подошел Петр Петрович и сказал, что это и есть первая встреченная ими орхидея. У ребят вытянулись лица: где же тут растение-убийца и прекрасные сказочные цветы?
Еще больше они разочаровались, узнав, что лиловый ятрышник и розовато-пестрые «кукушкины слезки», растущие на болотах, – тоже орхидея! Если у любок привлекал запах, так тут и его не было. Подумаешь, ценная находка!
– Напрасно огорчаетесь, ребята, – остановил их учитель, – Эти скромные растения стоит уважать. Каждая орхидея – замечательный цветок-конструктор. Пожалуй, ни одно растение не тратит столько труда для того, чтобы опылить свои цветы… У вас глаза острые, садитесь поближе и сами все увидите…
Он сорвал росший поблизости стебель «кукушкиных слезок», близко поднес его к глазам и осторожно стеблем травинки открыл губастую пасть одного из цветков.
– Представьте себе, что вместо травинки цветок открыла пчела, – начал объяснять Петр Петрович. – Тяжелая, большая она села на нижний лепесток и сунула голову в глубь цветка, пытаясь дотянуться до нектара… Но на пути у насекомого, оказывается, спрятанная в углублении лепестка капля воды Голова пчелы только чуть-чуть тронула лепесток, а вода уже выкатилась из углубления, а с ней вместе два липких шарика с пыльцой. Они сейчас же накрепко прилипли к пчелиной голове, совсем как рога. С ними пчела и улетела в другой цветок. И вот что самое интересное: шарики с пыльцой на ее голове не оставались неподвижными. Ровно через тридцать секунд каждый из них повернулся и вытянул тонкий хвостик прямо перед собой. Время это не случайно: его как раз хватает пчеле, чтобы перебраться от одного цветка к другому. Как только она сунула свою рогатую голову в другой цветок, хвостики шариков зацепились за два пестика и прилипли к ним, а пчела, слазив в глубь цветка за нектаром, унесла новые шарики с пыльцой… И так будет продолжаться до тех пор, пока на всех цветках не завяжутся семена… Вот какой хитрый цветок «кукушкины слезки». Кроме того, из корней лесных орхидей делают лекарство. А вы говорите, что в них ничего интересного нет…
– А мы и не говорили! Ведь правда, ребята, не говорили? – сейчас же начала оправдываться Нонка.
– Мы не знали, потому и думали, что ничего интересного в этом цветке нет, – за всех ответил Кешка.
– А почему же эти орхидеи растут на земле, а не на деревьях?
– Да просто потому, что у нас суровый климат и на дереве без снежного покрова они не могли бы прозимовать, – ответил Петр Петрович, – Идемте вперед, путешественники, а то так и будем сидеть на одном месте до вечера…
Отряд углубился в темную чащу Татарской сечи. Сразу все стихло, только над головами неумолчно шумели вековые черные сосны. Возле их корней кучами лезли из земли облепленные хвоей маслята.
– Нехорошо тут, – сказал Кешка, – Чего мы сюда полезли? Заклятое тут место.
– А я вот думаю, что не заклятое, а очень интересное, – как всегда, не согласился Петр Петрович, – Ведь действительно нигде больше такого черного леса нет.
– На крови потому что, вот и черный, – с полной уверенностью сообщил Валерка.
– Нет, не на крови, а на какой-то особенной земле он растет, – возразил Петр Петрович. – Тут может быть ценное месторождение редкого элемента или случайные его вкрапления. Вот что это.
Валерка пожал плечами. Жест этот явно обозначал: люди-то лучше знают. Нонка обвела всех огромными от лесного сумрака глазами и шепнула Лене:
– А знаешь, он заколдованный. Я вот прямо чувствую, что на нас кто-то смотрит из-за деревьев.
– Конечно, смотрят, – обрадовался Валерка неожиданной поддержке, – Левоня-пастух чего рассказывал? Овца у него отбилась и сюда, в сечу, забрела. Пошел он ее искать. Шел, шел – видит, сереет что-то в кустах, не иначе она и есть. Он ее: «Маня, Маня…», а из кустов-то свинья бурая как выскочит да на него! Злющая. Левоня не растерялся, вынул нож – и бац свинью по уху! Будешь знать, как на людей кидаться! Свинья и сгинула. Он посмотрел, а в руках у него от собственной пальтушки пола отрезанная. Во как!
– Ну, завела сорока Якова одно про всякого, – уже всерьез рассердился Кешка. – Так и будем здесь теперь до ночи байки рассказывать.
– Идемте отсюда, надо для ночлега место искать, – предложила Лена. Она не сказала прямо, что черный молчаливый бор пугает и ее, но само собой разумелось, что уж ночевать-то они здесь не останутся!
– К реке надо выбираться, там на ветерке и комара меньше, – за всех решил Кешка.
Сотни лет билось половодье о высокий глинистый обрыв. От многих паводков, от солнца и ветра глина на нем окаменела, но река все-таки делала свое гибельное дело. Берег навис здесь над ней глубоким карнизом, держась на корнях могучих старых берез. Год за годом глубже въедалась река в берег, а деревья крепились, падали, но не умирали. Погибал только ствол, а от сплетенных в один ковер корней поднимались молодые лопоухие побеги и стеной вставали вдоль обрыва. Одна береза – самая высокая и сильная – оказалась словно бы на мысу, повисшем над обрывом как стрела.
Страшно было вступить на ее опухшие, натруженные корни и подойти к стволу. Но так хотелось! Лена сделала шаг, другой, зажмурилась… и ухватилась обеими руками за ствол! Ничего не случилось, береза даже не дрогнула. Такое ли приходилось выдерживать ей в дни весеннего половодья!
Тогда Лена покрепче ухватилась за ствол и глянула вниз. Прямо под ней глубокой коричневой мглой залег омут, и на его стеклянной поверхности крутилась воронка, в которой постепенно тонуло несколько березовых листков. Ближе к берегу по пояс в воде стоял таловый куст, а за ним еще несколько таких же теснились на скупом песчаном забереге. Лене показалось, что в черной глубине омута медленно прошла еще более черная тень… Щука?
– Лена, куда ты девалась? – позвал тревожный голос Нонки.
Лена опомнилась, отвела взгляд от завораживающей глубины и, сойдя на берег, пошла на голос.
Все уже собрались на чистой поляне, поросшей мягкой «кошачьей лапкой». Кешка таскал валежины для костра. Ниже, за обрывом, в густых и сочных приречных травах выжидательно гудели комары – наступающий вечер звал их на добычу. Солнце уже до половины спряталось за деревьями, и по траве потянулись длинные синие тени. Они медленно гасили цветы на обрыве, а травам несли росу и ночную прохладу. Из черных елей бесшумно и мягко, как будто в крыльях у нее и костей не было, выпорхнула сова и низко потянула над обрывом.
– А может, уйдем отсюда? Сеча-то больно близко, вон и нечистик пролетел… – неуверенно предложил Валерка.
– Какой еще «нечистик»? Сова обыкновенная, эка невидаль! Вот дам я тебе дёру, так будешь знать! – У Кешки, кажется, окончательно лопнуло терпение.
Лена вышла на поляну, волоча подобранную по дороге валежину. Она сделала вид, что ничего не слыхала, и деловито спросила:
– Где костер-то делать будем?
И все словно пришли в себя от этого простого вопроса.
Костер разожгли посреди чистой поляны. В тихом вечернем воздухе пламя стояло высоко и ровно. Время было подумать и об ужине.
С продовольствием дела в отряде обстояли не то чтобы катастрофически, но и не блестяще. Четыре картошины, соль, зеленый лук и огурцы. Еще маленький кусочек липкой «глюкозы» вместо сахара к чаю. А вместо заварки горсть сухого липового цвета из запасов Валеркиного деда. Решено было засветло набрать грибов и сварить из них суп.
– С луком совсем даже неплохо получится, – заверил всех Петр Петрович. – Главное, на всех хватит.
В березняке над обрывом жили серые, хлипкие грибы-неженки. Не успеет такой гриб появиться на свет, – как уже и червяк его точит, и слизень грызет. В Сосновке их обычно и не брал никто. Попадались еще веселые разноцветные сыроеги. А за «путными» грибами надо было возвращаться в Татарскую сечу. Там в тысячелетних мхах стояли пузатые белые в замшевых шляпах, но идти за ними почему-то никому не захотелось. Набрали того, что нашлось поблизости.
Лена нашла среди серых чужой здесь, нарядный мухомор – красный с белыми крапинками, в кружевной юбочке на ножке. Он был так пригож, что рука сама потянулась к нему.
Возле костра каждый выложил свою добычу на траву.
– А этого-то зачем взяла? – спросил Кешка. – Или мух морить собралась?
– Просто он красивый, а мух ты сам мори! – строптиво ответила Лена.
– Да, в здешних краях ни на что другое этот красавец не годен, – задумчиво сказал Петр Петрович. – А вот далеко на Севере еще совсем недавно он был священным грибом шаманов. Они пили его настой и видели духов, которые тоже напоминали гигантские ожившие грибы. Духи говорили с шаманами, а те предсказывали людям судьбу. Пили настой мухомора и древние воины-викинги, чтобы стать бесстрашными в бою… Ну, а нам какая от него польза? Только полюбоваться на его красивый наряд…
– Вот вы столько всего знаете, а почему-то в деревню к нам приехали. Почему? – спросил Кешка.
Петр Петрович нахмурился:
– А чем жизнь в деревне хуже? Я люблю лес, а здесь он рядом. И школа есть. Я один, мне не много надо…
Слова не отвечали на вопрос. Словно чувствуя это, Петр Петрович продолжал:
– Видите ли, друзья мои, взрослым людям не на все вопросы легко отвечать. Я думаю, будет лучше, если мы не станем к этому возвращаться.
Никто не возражал, ребята даже почувствовали себя неловко. Эту неловкость по-своему разрешил суп, бурно ринувшийся из котелка.
– Куховары! Сало-то все сбежало! – крикнул Кешка и потащил котелок с огня.
– Не сало, а червяки! – поправила Лена, и за общим смехом все тут же забыли и разговор, и минутную неловкость.
* * *
Погожее утро разостлало на земле туман. Легкие, тающие на глазах струи опутали резные листья папоротника, освободили от земной тяжести деревья, и они словно бы повисли в воздухе. Костер догорал, и никто не подкладывал в него сучьев – вся экспедиция спала, устроившись, где кому показалось удобнее. Если и водилась в Татарской сечи нечистая сила, так, видно, в эту ночь она отдыхала и никого не потревожила.
Бесшумно вынырнула из тумана отощалая лиса, повела носом, подняв переднюю лапу. Съестным не пахло, и она снова без звука канула в туман. Одна за другой выплыли из лесной тьмы совы и нырнули в ели. Им вслед запоздало подняла переполох лесная сторожиха-сорока. Загомонили и другие птицы.
Петр Петрович сел, стряхивая с одежды приставшие иголки.
– По-о-дъем! – скомандовал он громко, и лагерь мигом ожил: сон в лесу чуткий.
Поели вчерашнего супа, попили кипятку с липкой «глюкозой». Петр Петрович и Кешка старательно загасили костер.
– Ну, так как твои «нечистики»? – спросил Кешка у невыспавшегося, мрачного Валерки, – Лично меня один за пятку схватил, да я отбрыкался!
Валерка предпочел не связываться с зубоскалом и промолчал.
Пока решали, какой дорогой возвращаться, незаметно исчезла Нонка. Будто растаяла вместе с уходящим туманом. Лена понять не могла, как это случилось.
Сначала обыскали всю поляну, затем обрыв. Нонки и след простыл.
– Кто ее видел последним, вспомните, – велел Петр Петрович.
Но вышло так, что, пожалуй, он сам и был этим последним: он послал девочку вымыть кружки в бочаге за кустами. Заглянули и туда. Кешка зачем-то даже лег на мокрую глинистую землю, но все равно ничего не нашел. И тут издалека и точно бы со дна колодца донесся Нонкин голос:
– Помо-о-огите!..
Все бросились напролом через ельник, не замечая дороги. И скоро остановились. У самых ног в последних клочьях утреннего тумана повисла круча, заваленная мертвым черным буреломом. Дно терялось в седом сумраке. Строгие ели только еще больше подчеркивали угрожающую красоту этого места. Но не это привлекло внимание ребят. Прямо перед ними, постепенно замирая, скользили вниз последние струи оползня. Внизу желто-серый поток песка и гравия нес на себе пенный вал переломанных кустов и трав. И там, живая и невредимая, сидела на коряге Нонка.
– Да как тебя занесло туда? – крикнула Лена.
Нонка подняла голову, но ответила не сразу и так тихо, что почти не понять слов:
– Не знаю. Я только птицу хотела посмотреть, пошла за ней…
– Так чего же ты ждешь? Выбирайся оттуда, – велел Петр Петрович.
– Я не могу, песок обратно сыплется…
– Подержи-ка, Кеша, – сказал Петр Петрович, передавая мальчику свой неразлучный туесок.
Кешка тоже не захотел отставать и попробовал передать туесок Лене. В конце концов наверху остался один благоразумный Валерка.
Нонка, встретив их, повела куда-то в сторону, где оползень прижал к земле ветки лещины.
– Смотрите, что там лежит…
Сначала все это показалось просто обломками ржавого железа. Свалка, что ли, тут была? Но, нагнувшись, Лена увидела, что ржавая, покореженная железяка не колесо какое-нибудь или тракторная шестеренка, а сплющенный шлем. А рядом наконечник стрелы, один, другой… И еще шлемы. Но иные. Тот, что возле ее ног, высокий, со стрелкой на забрале, а те плоские, круглые.
– Вот она, Татарская сеча, – тихим торжественным голосом проговорил Петр Петрович и снял свою соломенную шляпу. Невольно подчиняясь ему, замерли и ребята.
Змеились между корней струи тумана, недостижимо высоко чернели сосны над краем оврага. И непонятно откуда пришла тишина. Ненадолго, всего на минуту, но такая полная и нетерпимая к любому звуку, что все невольно задержали дыхание. А потом ожили и заговорили сосны, тонко зазвенела запоздалая струйка песка, стекая с древнего шлема, и сороки начали перебранку в кустах. Ребята опомнились, и всех охватил азарт поисков.
Хотелось найти еще хоть один русский шлем, такой же, как нашла Лена, потому что Петр Петрович объяснил, что круглые – татарские, русские таких не знали. Но попадалось множество стрел, обрывки кольчуг, еще какие-то непонятные предметы, а высокого шлема больше не было. Словно стоял когда-то русский воин один против тьмы-тьмущей, да так и погиб, не отступив ни на шаг.
По дну оврага пробирался тихий, безобидный ручеек, впадавший в близкую Выть. Может быть, тогда и оврага этого не было, конечно же, не было, подумала Лена, а ручеек уже был и оказался он границей…
– А я знаю, как все случилось, – сказала она уже вслух. – Он стоял в дозоре, один, а татары подкрались лесом, и он никого, никого не успел предупредить! Ведь тогда даже выстрелить было не из чего, а крика его не слыхали… И он дрался, пока мог. Один против всех. И никто не узнал о его подвиге, может быть, даже подумали, что он бежал…
– Глупости, – сказал Кешка. – Их было много, просто шлем мы нашли один. Вы, девчонки, вечно навыдумываете неизвестно чего… А что мы со всем этим делать будем?
– Надо сообщить в городской музей, – ответил Петр Петрович, – Мы и так зря принялись тут рыться сами. Все это большая историческая ценность. А в том, что сказала Лена… может быть, и есть своя доля истины.
Легче всего представить, что воинов было много. Все тогда понятно, и никакой несправедливости нет. Но она могла быть! Мог стоять один против всех, неведомый нам ратник, могли не узнать о нем правды его товарищи… А может, и некому стало узнавать. Но прошло время, и мы, живущие потому, что он когда-то погиб и за нас тоже, поняли его. Вот это и есть правда торжествующей справедливости. Что ж из того, что узнают о ней не современники, а потомки? Подвиг безвестного древнего воина все равно жив и может позвать за собой сегодняшних героев. В этом сила истории.
Кешка примирительно посмотрел на Лену – твоя взяла. Нонка, кажется, мало заинтересовалась и самой находкой, и тем, что говорил учитель, а Валерка тайком пробовал тереть о рукав то один, то другой наконечник стрелы. А вдруг да золото окажется? Но только рукав затер дочерна.
Петр Петрович помог Нонке выбраться из оврага, остальные вскарабкались на кручу сами.
– Так как же ты все-таки попала в овраг? – еще раз спросил Петр Петрович, уже наверху.
Глаза Нонки словно осветились изнутри.
– Я птицу встретила. Лена, ты бы видела какую! Голубая-голубая, как из стекла синего. Она в кусты, и я за нею, а потом я и не помню, как скатилась…
– Зимородок это, – как всегда, поставил всё на свои места не любящий чудес Кешка. – Редко они у нас встречаются, но есть.
– Быть не может! – сразу же заинтересовался Петр Петрович.
И они бурно заспорили о мало понятных для девочек вещах: ареал, место обитания, видовые особенности. Оказывается, Кешка не так уж плохо разбирался в биологии. Но Лену не интересовали зимородки. Она все еще видела узкий ручей, сотни лет назад ставший непереходимой границей для одного человека. Нет, не поднимался людям на защиту дивный черный бор, он нес лишь память о том, что совершили сами люди. Ничто не защитит, если станет для тебя вдруг последней чертой военная граница. Только ты сам ее защитник. Ее и всех тех, кто остался у тебя за спиной. И неважно, один или нет встретишь ты последний свой бой, важно, что вести его ты будешь до конца. Ведь именно так и говорил отец! И как никогда, она верила теперь: он тоже не перешел своей последней границы. Может быть, далеко отсюда, в таких же лесах, ждет кого-то история другого неравного боя и другого неизвестного подвига. И люди придут туда когда-нибудь так же, как пришли они сами на место древней битвы. Придут за правдой о подвиге, а не предательстве…
Тропинка, которой они теперь шли, выбрала среднее между лесом и берегом Выти. Она то ныряла в негустой, сильно порубленный осинник, то выбегала на высокий, красноглинный обрыв – подышать вольным воздухом. По обрыву тянулись колючие плети ежевики, серебрились свернутые листья мать-и-мачехи. По-прежнему по кромке обрыва, в березняке, во множестве попадались серые. Валерка загорелся было грибным азартом, но Кешка быстро его отговорил.
– Ты что, уж и днем за путными грибами пойти боишься?
За поредевшими кустами разноголосо замекало встречное козье стадо. Точно бы и Машкин бас слышится среди других. «А как там бабка-то с малышами управляется?»– привычно забеспокоилась Лена. И мысли ее потекли по обычному, торному руслу домашних забот, Татарская сеча на время отступила и из глаз, и из памяти.
* * *
Великий луг за Вытью испокон века косили всем миром. Из трех деревень собирались на луг косцы, и тогда далеко за рекой слышался певучий говор кос и плыл медвяный дух скошенных трав.
После войны только спасовские косили на лошадях, другие управлялись по старинке, вручную. И не то чтобы на конюшне в Сосновке перевелся лошадиный род: объезжать коней стало некому.
Дикие, злые трехлетки хватали зубами всякого. Ну, а в Спасово мужиков вернулось побольше, потому и стрекотали косилки на их половине луга.
Лена теперь часто виделась с Кешкой, Она, вместе с другими девчонками, сгребала подсохшее сено, а он стоял в ряду косарей, как большой.
И теперь уже Кешкина пора пришла поддразнивать Лену: и грабли-то у нее зря землю царапают, и сгребают нечисто… А Лену даже не насмешки его злили, а то, что он работает, как взрослый, а рядом с ней, и куда ее ловчее управляется, Романовнина девчонка-второклассница.
В конце концов Лена не выдержала:
– Да что ты задаешься! Греби сам, а я твою косу возьму.
– Ох, испугала! А ты хоть раз держала ее, косу-то?
Лена молча протянула руку, и, пожав плечами, Кешка передал ей только что направленную косу.
Нижняя часть луга еще тонула в утреннем погожем тумане, а на траву густо легла роса.
Только там, где прошли люди, просеклись темные полосы сухой, оббитой травы, а вся остальная мягко серебрилась, будто облитая ртутью.
Глядя краем глаза на соседа-старика Ивушкина, Лена взмахнула косой… и чуть не упала: конец ее с зуденьем вонзился в землю.
– Не так, низко больно взяла, – без смеха поправил Кешка, – Во как надо, учись…
Он быстро встал за ее спиною и перехватил косу так, что Ленины руки только лежали на косовище, а вел он сам. И шаг в шаг они двинулись по росистому лугу. Ровный взмах косы – и к Лениным ногам падают лиловые колокольчики, розовая гречка, желтые погремки. Словно кто-то устилает ее дорогу цветами. Она только чуть придерживает косу, хотя сразу переняла нужное движение.
Просто ей нравится так идти по лугу, слушать жаворонков и смотреть, как покорно ложится к ее ногам скошенная Кешкой трава. И знать, что он близко, рядом и помогает именно ей, а не какой-нибудь другой девчонке.
Но Кешка остановился. Сказал грубовато:
– Давай теперь сама.
Это он увидел, что на них смотрит из-под руки Фаня Бородулина.
Лена знала: не принято в Сосновке, чтобы мальчишки девчонкам помогали, а у Фани язык до Нерехты. Задразнят потом. Но по глазам Кешки поняла: и ему хорошо было идти с ней рядом в туманную луговую даль. И не обиделась.
– Ясно теперь, как надо? – спросил он все-таки, еще не УХТ ясно Спасибо – И Лена взмахнула косой, прикидывая, успеет или не успеет догнать деда Ивушкина? Далековато ушел.
Но как ни старалась, сутулая дедова спина все маячила впереди И нужное движение, такое понятное, когда следом за ней шел Кешка, тоже потерялось: не хватало роста и силы для размаха.
Валки получались жидкие, неровные, приходилось то и дело возвращаться, чтобы докашивать огрехи. Росный цветущий луг уже не казался прекрасным, и дорога не вела вдаль – стала коротенькой и узкой.
К Лене подошла Романовна и, словно бы и не видя ее маеты, сказала:
– Дай-ка мне косу-то, а ты пойди вон бабкам помоги, старые они, не под силу им кашеварить на такую ораву.
Лена с облегчением уступила ей косу – все равно ведь настояла бы на своем – и пошла к Выти, где на косогоре поднимался высокий белый дым костра и звякала посуда. Оглянулась на ходу – где Кешка? – но не увидела его.
Возле костра прихватила ведро и не спеша спустилась по скользкой тропинке к коричневой тихой Выти. На другом ее берегу тоже пели косы, эхо стрекота косилок отражалось от черной стены Татарской сечи и долго плыло по воде. Лена скинула платье и ниже по течению вошла в реку, словно пытаясь догнать уплывающий звук. Мягко касались лица и плеч ласковые листья кувшинок, висели над водой голубые стрекозы, светило выглянувшее из тумана солнце. В эту минуту ей не хотелось больше ничего.
В обед удивила Лену Фаня Бородулина: на работе держалась особняком, а обедать села к общему котлу, точно век не видала ничего лучше молочного супа с картошкой. А ела не как все – без радости, точно исполняла зарок. На Лену ни разу и глаз не подняла. Молоко – квашеное или свежее – пили свое у кого что было припасено, и только тут Фаня отличилась: достала из платка пресные лепешки – «кушули», неожиданно протянула одну Романовниной бабке, суетливо убиравшей посуду:
– Возьми-ка, бабушка… Та торопливо, благодарно закивала:
– Спасибо, спасибо, родненькая, забыла я, когда уж и ела экую-то благодать.
Лена хотела крикнуть: «Не берите! Она ничего не дает зря!» – и не смогла, только отвернулась, чтобы не видеть старухиных счастливых глаз.
Собрала, сколько зараз руки приняли, посуду и пошла на реку мыть.
Она так занялась песком и водою, что не слышала шагов, и обернулась, только увидев упавшую на воду тень. За ее спиной стоял Кешка.
– Я в кузню к деду ухожу. Может, и ты пойдешь? Бабка-то у них приболела, дед просил кого ни то привести на подмогу.
И хоть Лена мигом поняла: уж конечно, не ее просил привести дед, а из мальчишек кого-нибудь, тут же согласилась. Как ни трудно в кузне у мехов, но рядом-то будет Кешка! А еще есть Валерка, и уж с ним-то вдвоем они всякую бабку заменят.
На лугу уже опять стрекотала косилка на спасовской стороне и вперебой пели сосновские косы древнюю, как сама эта земля, песню покоса. Лена поискала глазами тетю Нюру – не видно, все женщины в белых, выгоревших платках до бровей на одно лицо. Даже и Фаню не отличишь. А вот Романовне уж никак не спрятать своей могучей стати – отовсюду видна. Ей и сказала Лена, что идет в кузню. Романовна посмотрела на нее из-под платка удивленно, но не стала возражать – не на гулянье же девка просится, пусть идет. И Лена со спокойной душой побежала догонять Кешку – его белая голова уже чуть только маячила за дальними кустами.
…Сенокос кончился, но уже рожь наклонила к земле восковые сладкие колосья, радугой переливаются метелки ячменя, сизым сильным соком полнится овес. И свои радости принесло лето: наконец-то поспела картошка, кончилась голодная пора.
Поутру, сбегав на дворину, Лена подкапывала несколько картошин, осторожно нащупывая клубни среди сплетения корней. На шестке уже горел таганок и калилась сковорода. Картошку мигом натирали на терке, появлялась вилка с насаженным на нее крошечным кусочком драгоценного сала, и вот уже Колька и Павка наперебой тянули к матери чумазые ручонки:
– Дай попро-о-обовать!
А тетя Нюра отмахивалась несердито:
– Цыц вы, несытики!
Появились даже свои вкусы: Нонка, оказывается, предпочитала есть «дранки» с зеленым луком, а Лена – с огурцами.
И только когда, следом за картошкой, завилась на огороде и капуста, вернулся из города дядя Гриша Бородулин. Вечером, в сумерки, едва стадо разошлось по домам, подошел к воротам и бесшумно, как большой нетопырь, нырнул во двор. И ни говора, ни беготни не послышалось в избе, словно он, так и не дойдя до дому, растаял где-нибудь во дворе. Так никого не встречали в Сосновке. Все значительные события в ее жизни проходили шумно. Даже когда Романовнина бабка утопила чистую бочку в гусином грязном пруду, и то полдеревни сбежалось советчиков да ахальщиков. А тут человек вернулся – и ничего.
Фаня утром как ни в чем не бывало вышла на работу. Так же, как и все это время, наказала соседской бабке:
– Присмотри за моими…
И только тогда Лена догадалась: не хочет она, чтобы люди узнали про возвращение мужа, а почему – неизвестно. Вмешиваться во все это Лене не хотелось. С того дня избы их словно и не стояли рядом: Фаня «не замечала» Болотовых, а они – ее.
