Текст книги "Повесть о последней, ненайденной земле"
Автор книги: Ольга Гуссаковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Володя взял острогу в руки – тяжелая. Хоть и сломанная, она напоминала что-то знакомое, виденное. Он чуть отодвинул ее, солнце блеснуло на хищных загнутых крючьях. Вспомнил!
…Он заходил в разные дни. Никогда нельзя было заранее сказать, когда он явится. Мама, может, и знала, но для Володи это оставалось тайной. Вместе с дядей Сашей приходил шум. Особенный, только ему свойственный. Совсем не такой, как бывало в папины времена. Володе казалось, что печальная тишина, поселившаяся в их доме с тех пор, как папы не стало, не боится этого шума.
Дядя Саша ничего не умел делать тихо, никогда не понижал голоса. Знакомые звали его «капитаном», и он действительно всегда носил фуражку с капитанской «капустой». Но такую же капитанку носил и приятель дяди Саши, а Володя знал, что никакой тот не капитан, а просто парикмахер из порта. Володя не верил ничему, что говорил и делал этот человек. Он всегда рассказывал невероятные истории о своих приключениях и нисколько не смущался, если его изобличали во вранье. Володиной маме все это почему-то казалось смешным, она весело смеялась над каждой дяди Сашиной историей и сразу хорошела. А Володя тихонько уходил из комнаты, если его не успевали заметить.
Дядя Саша взял и папину лодку. Не сам – мама отдала, но Володе было от этого не легче. Он часами просиживал на корме, когда лодка стояла у причала. Суденышко тихонько поскрипывало, качаясь на мелкой волне. Володе казалось, жалуется на нового владельца, и он шептал: «Все равно отберу! Все равно…»
Однажды лодка вернулась с рыбалки. На дне в донной водице болтались обрывки водорослей и мелкая рыбья чешуя. Плавала кверху белым брюхом забытая наважка.
Обычно дядя Саша не оставлял лодку в таком виде. Володя выбросил навагу в море, собрал скользкие водоросли. На носу возле ящика, где хранилась всякая снасть, что-то блеснуло: косо воткнутая в дерево, там торчала такая же острога и тоже поломанная. Но рассмотреть ее хорошенько Володя не успел: дядя Саша вернулся и, ничего не сказав, унес ее с собой. Володя скоро забыл про нее, а теперь…
Василий Геннадиевич поставил на камень дымящийся котелок. Рядом на полотенце разложил ломти хлеба и куски копченой корейки. Ветер швырнул в лица дым от костра. Василий Геннадиевич отмахнулся от него, как от мухи.
– Ничего. С дымком самый вкус, да и от комаров спокойнее. – Покосился на Володю: – Ты чего не ешь? Стесняешься? Забавный ты человек, капитан! Чего же стесняться, если дают от души? И разве ты знаешь, что будет завтра? Может, тогда мы к тебе в гости придем, а?
Володя улыбнулся, кивнул и принялся за уху. На душе стало спокойнее. Действительно, отчего бы и не пригласить в гости своих новых друзей?
Он снова покосился на острогу. Да, такая же точно. Значит, что же – дядя Саша и есть Рыбий князь?
Геннадий Васильевич тоже что-то обдумывал, морща лоб. Глаза у него вдруг округлились.
– Пап, а что, если он в вашей инспекции работает, а?!
– Ты говори, да не заговаривайся! У наших людей руки чистые. А вот если… Да нет, не то, не подходит. Главное, появляется он всегда в разных местах. Еще очень мы жалеем браконьеров этих: и пальцем его не тронь, и слова ему резкого не скажи – одни убеждения. Ладно, давайте чаевничать, что ли…
Чайник сердито забулькал на костре.
Володя почувствовал, что и чая не хочет – до того устал.
«Вот прилягу здесь у палатки и полежу. Совсем-совсем немножечко, – подумал он. – А потом буду чай пить…»
Трава ласково коснулась щеки, очень близко пискнула птичка, и все нырнуло в сон.
Проснулся Володя оттого, что на щеку упала тяжелая, холодная капля. Другая покатилась за шиворот. Он открыл глаза. Прямо над ним висела серая, трепаная туча с ватными краями. Лиственница на склоне за палаткой уткнулась в тучу вершиной. Костер давно погас, и никого вокруг не было. Володя вскочил на ноги.
«Куда они могли уйти? Вот ведь какие – и не разбудили…»
Он знал только две дороги – к речке и вверх по ущелью к скале Орлиного гнезда. Мог еще пройти и к птичьему базару.
Володя хотел было обидеться – вот ушли и даже ничего не сказали, – но как-то не вышло. Подумал с минуту и зашагал к речке. Туча поволоклась следом, роняя редкие, как слезы, капли. Мир сузился до десяти шагов. Теперь за каждым камнем могло встретиться все, что угодно.
Володе все это нравилось. Можно было представить себе, что из-за темного камня впереди выйдет желтополосый тигр или взлетит птица невиданной красоты.
Речку он не увидел, а услышал. Так же, как ночью, бурлила вода, и вместе с ней что-то шелестело, всплескивало, шуршало по камням.
– А больше не находили? – четко, будто возле самого уха, спросил из тумана голос Василия Геннадиевича.
– Нет… – ответил ему другой, незнакомый, – Да и этого вроде хватит. Когда только успели, гады?! Да… положеньице… – продолжал тот же голос. – Но наши не могут быть, это я тебе точно говорю.
Володя нырнул в сырую, липкую мглу не то облака, не то тумана. И сразу увидел речку. Туман над ней держался словно купол, опирающийся о берега. Вода под ним была темной и кипящей, как густая уха. Большие горбатые рыбины скользили, прыгали, ползли по камням на перекате. Их движение было стремительным. Зубастые, злые морды имели почти человеческое, одержимое выражение. Сильные прорывались вперёд, слабых чуть шевелила у берега мелкая волна – им уже ничего но было нужно. Вокруг камней у берега завивался туман. Внезапно он словно отшатнулся в сторону, и появились двое: Василий Геннадиевич и какой-то высокий парень с белыми ресницами. Парень, как выдернутую из земли редьку, нес за хвосты четыре большие рыбины.
– И ты здесь? Проснулся, значит? – спросил Василий Геннадиевич. – Вот можешь посмотреть, как работает эта острога! – Он показал на большую рваную рану в боку одной рыбины. У другой с мясом был отодран спинной плавник, у третьей голова держалась как на ниточке.
Володя молчал. Шумела, плескалась река. Падали из невидимой теперь тучи редкие капли. Чайки оплакивали солнце – кричали протяжно. Лица обоих мужчин были суровы.
Если бы можно было одним словом изменить все! Так, как всегда в его мечтах. Капитан бы смог… Дядя Саша не приходил бы к ним больше, и мама не скучала бы без него. И тогда можно было бы рассказать про острогу. И самое главное – поймать неуловимого Рыбьего князя.
Но не было больше капитана, как не существовало и ненайденной волшебной земли. На берегу безымянной северной речки под заплаканным скупым небом стоял мальчик Володя и ничего не мог сделать. Потому, что оставалась мама. А он вдруг, словно ему подсказал это кто-то невидимый, понял, что для мамы любая неприятность, случившаяся с дядей Сашей, станет большим горем. А тут не просто неприятность, тут беда… И он, Володя, сам должен привести эту беду в их дом! Нет, этого он сделать не сможет, ни за что не сможет. Но где же тогда Великая Справедливость, до сих пор безраздельно правившая окружающим миром?
– Ты что приуныл, капитан? – Василий Геннадиевич положил руку на плечо Володи. Тот пригнулся: рука была как чугунная. – Да, знакомься. Радист с метеостанции, здешний рыбий бог, Константин Иванович.
Володя неловко, ребром протянул руку, забыв, что у Константина Ивановича руки заняты. Тот улыбнулся:
– В другой раз поздороваемся. Не обижайся, парень. И иди, а то Геннадий Васильевич, поди, заждался. Еще подумает, что тебя касатки сожрали или еще что…
Володя медленно побрел по тропинке обратно. К туману примешался запах дыма. Володя понял, что возле палатки горит костер, и обрадовался. Попробовать разве напугать Геннадия Васильевича? Пусть не зазнается. Он нырнул в мокрый, хлесткий стланик. За шиворот сейчас же хлынул целый водопад, ноги соскальзывали с мокрых корней, чавкали во мху.
– Куда ты ломишься? Дорогу потерял? – Рыжая голова Геннадия Васильевича вынырнула из-под ветки.
Володя, ничего не ответив, полез за ним следом.
3
Володя проснулся очень рано. Дождя как и не бывало. Было светло. По краю сопки брело ночное солнце. Оно светило как днем, но лучи его не грели, и свет их был Странным, слепящим, от него ныли глаза. Спать уже больше не хотелось.
Володя осторожно взял ведро и спустился к речке. Она бурлила по-прежнему, только вода в ней под ночным солнцем стала светло-коричневой сверху, а снизу черной, словно воду разрезали на два слоя. И оттуда, из черноты, выскакивали сильные серебристые рыбы и снова уходили во тьму.
Володя зачерпнул воды, отнес к палатке. Потом сходил за примеченной вчера стланиковой корягой. А когда вернулся, проснулись уже все.
Василий Геннадиевич хлопнул его по плечу:
– Молодец, капитан! Так держать! Что проспал, того век не видать. А мы вот проспали.
– Да ничего и не было такого, – сказал Володя, чтобы не обижать товарища.
Но Геннадий Васильевич угрюмо хмурился. Попив чаю, он молча принялся собирать рыболовную снасть, прихватил ведерко.
– Ты что, за ершами собрался? – спросил его отец. – Что ж товарища не зовешь?
– А ты сам разве не поедешь? – Геннадий Васильевич делал вид, что Володи и на свете нет.
– Я не поеду. Надо на метео сходить, может, что получили насчет него. – Он кивнул на Володю. – А ты, по-моему, опять дожидаешься картошки!
– Ничего не дожидаюсь! А только я каждый день раньше всех встаю, так этого ты не видишь, а тут…
– Ах вот оно что. Ну виноват, прости. А за ершами вы все-таки вместе отправляйтесь, ладно?
– Ладно… Ты морских ершей-то хоть ловил когда? – Геннадий Васильевич наконец заметил Володю, – Лодка твоя нам во как пригодится!
Ерши вели себя глупо. Володя даже подумал, что если вместо червяка прицепить на крючок гайку, все равно схватят. Их даже не хотелось таскать. Попав на дно лодки, черный щетинистый ерш лениво разевал страшную, зубастую пасть и, словно поудобнее укладывался спать, затихал.
Солнце уже давно поднялось над сопкой, и лучи его светили и грели, как всегда. Море совсем очистилось от тумана, и город вдали был виден как на картинке.
Сейчас бы он шел в молочную или на базар за картошкой и зеленью… или в порт за рыбой. Он отвернулся и стал смотреть на близкие скалы острова. Думать о городе не хотелось.
Володя первым заметил Василия Геннадиевича. Тот стоял на камнях, далеко уходивших в море, и махал фуражкой.
Сердце замерло: что-то случилось с мамой. Наверное, случилось, а я-то…
– Поехали скорее! Ну пожалуйста! – заторопил он Геннадия Васильевича.
Тот с сожалением посмотрел на удочки, на море, но спорить не стал. Тяжело развернувшись, лодка направилась к берегу.
Василий Геннадиевич сошел с камней и помог вытащить лодку на песок. Закрепил. Володя с тревогой посмотрел ему в лицо: нет, такое же, как всегда.
Комендант острова прикинул на руке связку ершей:
– Мелковаты вроде…
– Уж и мелковаты! Сам таких в жизни не приносил! – возмутился Геннадий Васильевич. – Вот этот смотри какой – на цельную сковороду.
«Нет, ничего не случилось. Он бы не говорил о рыбе, – подумал Володя. – А может, он это нарочно?» И тут Василий Геннадиевич повернулся к нему:
– Ты мне нужен. Мать твоя там с ума сходит, не верит, что с тобой все хорошо. Мы с Костей-радистом вот что придумали: пойдем, сейчас с тобой на станцию, и ты передай ей что-нибудь такое, про что только вы двое знаете… Дельный план?
Володя кивнул, даже не успев обдумать всего. Конечно, надо идти. Но… что он передаст? О чем знают они только двое? Мысли разбежались, а они с Василием Геннадиевичем уже шагали вдоль берега.
Василий Геннадиевич знал самые близкие тропки. Правда, для ходьбы они годились мало. То еле заметная стежка петляла среди могучего стланика, перешагивала через полегшие сучья, ныряла среди корявых, липких от смолы и паутины стволов. То вдруг попадался непроходимый камнепад. Приходилось ползти, скользить по глыбам камней, обдирая руки, по шершавому, как наждак, лишайнику.
Поселок появился неожиданно. Еще минуту назад вокруг была только непролазная душная стланиковая чащоба – и вдруг стоят дома. Володе они напомнили пестрых коров, которые в городе паслись каждое лето на берегу речонки Каменки. Дома когда-то были оштукатуренными, белыми, но со временем облезли, и стены их украсили темные, глинистые пятна. Но крылечки возле домов сияли чистотой, а на дверях тянулись гряды в аккуратных деревянных бортиках. На грядах густо кудрявилась редиска, зеленел лук. А поперек дворов на веревках вместо белья сушилась рыба.
Метеостанция почти не отличалась от других домов – стояла на отшибе, да на крыше крутились какие-то вертушки и покачивалась гибкая радиомачта. На одной из растяжек моталось что-то пестрое, похожее на носок.
Василий Геннадиевич посмотрел из-под руки – мешало солнце:
– А ведь Константин-то ушел… Ничего, подождем. Раз носок на крайней растяжке; вернется скоро. Это у него знак такой.
На крыльце, пригревшись на солнышке, дремали куры. Вдруг они вскочили и заполошно кинулись кто куда. Из открытого окна рявкнуло диким голосом:
Эй, моряк, ты слишком долго плавал,
Я устала ждать на берегу… р… р… р…
Что-то заскрежетало, и все смолкло. Куры еще с минуту поглядели, вопросительно вытягивая шеи, и опять потянулись к крыльцу.
– Да это, никак, Гаврилыч прибыл? – Василий Геннадиевич чему-то улыбнулся про себя. – Опять его «японец» забарахлил. Эй, черепаший флагман, ты где?
Володе показалось, что в окне зашевелилось что-то большое и темное, вроде медведя, а потом оттуда ухнуло, как из бочки:
– Здесь. Бросай чалку, рыбий бог, тут коньяку обещали!
…В чистой и светлой комнате почти не было мебели, но зато на подоконнике тесным рядом стояли ящики с цветами. По стенам тоже вились цветы с пестренькими, полосатыми листочками.
Возле окна стоял стол, выкрашенный в голубую краску, а за столом сидел огромный дядька с усами и копался внутри небольшой пестрой коробочки. Пальцы у него были короткие и тупые, и не верилось, что они могут подцепить тонюсенькие, хрупкие проволочки.
– Ты что же это не вовремя явился? – еще с порога спросил Василий Геннадиевич.
– Спецрейс! – не отрываясь от дела, пробасил Гаврилыч, – Доктора подкинул. Ребятенок тут у сторожа захворал… Хотел музыку покрутить – забарахлил подлец! – Он с сердцем оттолкнул коробку магнитофона.
– Да брось ты его крабам! Ведь никогда он у тебя и не работал как следует, одно звание, что японский. – Василий Геннадиевич присел к столу напротив. – Лучше скажи, как жизнь молодая?
С этой минуты Володе стало казаться, что он остался в комнате один. Мужчины уже видели только друг друга и говорили между собой. Володя прошелся по комнате, ничего интересного не нашел и сел на подоконник ждать, когда придет радист. Разговор за столом тянулся, как невод, который петлю за петлей выбирали в лодку.
– А что мне не жить? – Гаврилыч поднял голову, и Володя смог рассмотреть его лицо: кирпичного цвета нос, крошечные темные глазки – щеки прижали их к самым бровям – и воинственные усы с проседью, словно бы чужие на рыхлом лице. – Жизнь моя самая морская, – продолжал он. – Отвез почту, привез почту, людей подбросил куда надо – только и делов. Покой, дорогой…
– Да уж точно: покойнее некуда, – согласился Василий Геннадиевич, – Вот еще старые лоханки на причале сторожить – тоже дело тихое, безобидное, как раз по тебе. Да неужели обратно на сейнер не тянет?
– Нет. Вот уж нет! – Гаврилыч энергично затряс головой. – Повозился я с этой рыбкой – будет! Мутное дело.
Василий Геннадиевич вскочил, прошелся по комнате, резко повернулся:
– Не дело мутное – людей вокруг него мутных много! Дело ты не тронь!
Гаврилыч пожал плечами:
– А чего ты в бутылку лезешь? Люди ли, дело ли, а раз шальная деньга близко – добра не жди. Ты вот, к примеру, ловишь-ловишь своих браконьеров, а толку что? Нет… меня к этому пирогу не сманишь, не дурной.
– Куда Константин ушел? – не отвечая, холодно спросил Василий Геннадиевич.
– На сопку, грибов на закуску набрать. Вернется, не беспокойсь. А ты уж и осерчал, я гляжу? Ладно, не буду больше, а то опять поссоримся. Я ведь это спроста болтаю.
– И спроста думать надо, что говоришь. Вон пацан нас слушает.
Ну и зануда ты. Сказал же, что не буду больше! – Гаврилыч уж и сам начал сердиться.
А Володя почти их не слушал. Не так уж было интересно. За окном открывалась бухта и далеко в дрожащем мареве город. Дома то выступали яснее, то двоились, делались похожими на зыбкое облако. Можно только догадываться, где сейчас его улица и знакомый дом с чайками на крыше.
Тоскливо заныло сердце. Вот он сидит тут, и никому нет до него дела. И радист ушел, и эти двое говорят и говорят о своем, точно никто и нигде не ждет радиограммы и вообще ничего не случилось. Как они так могут, непонятно!
Чтобы совсем не раскиснуть, Володя стал думать о маме.
…Володя с детства знал слова «отчет» и «квартал»– в такие дни мама приходила поздно, очень усталая. Но и в другие дни он редко видел ее веселой, только в последнее время, когда появился дядя Саша. А обычно их вечерний разговор состоял из одних и тех же вопросов и ответов: «Сделал, принес, купил». Палец Володи почти всегда зажимал самую интересную страницу книжки, и отвечал он чаще всего невпопад. Мама не бранилась, вздыхала, как-то странно глядела на него и уходила на кухню делиться новостями с соседкой. А он снова читал.
Странный мамин взгляд. Вспомнив о нем, Володя уже не мог его забыть, и на душе кошки заскребли, словно он сделал что-то нехорошее. Но что? Он оглянулся. Мужчины за столом разговаривали о своем. А мама? Нет, конечно, он любит ее, это же мама. Но… помнил ли он о ней всегда? Может быть, и он думал только о своем?
Корабли Беллинсгаузена пробивались к Антарктиде, удивительным запахом гвоздичных деревьев встречали русских моряков острова Пряностей. Запах этот вел их в океане… Он видел все это, он сам был с ними, но… всегда только он один!
Володя вспомнил. Придя из ванны, все еще пахнущая мыльной пеной после стирки, мама присела на диван:
«И о чем ты все читаешь, сынок? Хоть бы рассказал».
Капитаны оставляли женщин на земле, о них почти и не упоминалось в книгах – разве изредка, случайно. Что им было до таинственных ненайденных островов?
Он отложил книжку:
«Ты этого не поймешь, мама».
Ну как еще мог ответить женщине настоящий капитан?
Мама ушла, посмотрев тем самым взглядом. Только сейчас, далеко от нее, на подоконнике чужого дома, Володя понял, что было в нем: глубокая обида. Он часто обижал маму и не понимал этого.
Город на горизонте все больше дрожал, расплывался – по щекам Володи одна за другой сползали слезы. Он не видел, как пришел радист. А когда его спросили, что же все-таки передать, ответил тихо:
– Передайте, что плитку я выключил и… что я прочитаю ей все свои книжки, если она захочет.
Возвращались они берегом, по отливу. На сыром песке оставались глубокие следы, полные темной воды, а под легкими птичьими крестиками песок только слегка белел. Солнце неожиданно осветило серый обрыв, который тогда, в первый раз, показался Володе мертвым. Теперь он увидел, что из каждой трещины на нем поднимался какой-нибудь цветок. То желтая рябинка, то сквозные белые лисьи хвостики, то голубая герань. А по камням, где уже никак не могли удержаться цветы, ползли камнеломки – зеленые, красноватые, бурые. Весь обрыв цвел.
– А… капитаны могут скучать по дому? – вдруг спросил Володя.
– Еще как! – серьезно ответил Василий Геннадиевич. – На земле и не знают такой тоски. Только море они любят еще сильнее. Как твой отец любил. Мы вместе с ним плавали, и в одну путину море с нами посчиталось. Он не вернулся, а я на всю жизнь сухопутный капитан.
– Вы знали папу?! И не сказали!
– Не приходилось пока. Всякому слову свой срок. А вот теперь сказал.
Лицо у Василия Геннадиевича стало таким понимающе добрым, что Володя почувствовал: ему и надо рассказать все. И действительно рассказал – и про маму, и про дядю Сашу, и про себя – как сумел. Только так и не помянул про острогу: удержала все та же боязнь беды.
Они уже сворачивали к знакомому ключику. Солнце просвечивало воду до дна, и было видно, как между камней бродят небольшие рыбки. Сверху они казались серыми и плоскими, а плавники торчали в стороны, как весла. Вот одна ухватила что-то, и сейчас же к ней кинулись другие. Облачко перебаламученного песка скрыло всех.
– А почему ты думаешь, что дядя Саша плохой человек?
Володя остановился. Для него самого это было так ясно, что он никогда и не задумывался почему.
– Он… он… хвастается много. – Володя беспомощно оглянулся: слова не находились. Нужно было сказать что-то одно и такое, чтобы сразу все стало ясно. Вот если бы про острогу…
– Ну, хвастается – беда не велика. Моряки мастера заливать. Всякому хочется большого моря. А если не повезло, если судьба в луже оставила? Бывает такое и с хорошими людьми. Вот и хвастается человек. Ну, а еще что?
Володя молчал. Ниточка доверия, протянувшаяся между ними, порвалась. Если уж говорить, то все. А что тогда будет с мамой?
– Ты, поди, сердишься, что он к матери твоей ходит? Так ведь? – продолжал Василий Геннадиевич, – Но это зря. Ты уже не маленький, должен понимать, что у тебя своя, мужская жизнь впереди и мать повсюду ты с собой не возьмешь.
– Возьму! Всюду возьму! – вырвалось у Володи.
– И в армию? И в институт? Ерунду говоришь. А теперь подумай: каково ей одной будет век доживать? Какой бы человек ни был твой дядя Саша, а все ей с ним легче жить будет. Глядишь, и позаботится, когда тебя рядом не случится.
Володя призадумался. В словах Василия Геннадиевича была какая-то новая, неожиданная правда. Он ведь и действительно никогда всерьез не задумывался о мамином будущем. Мечтал о том, что станет с ним самим, и лишь изредка, мельком находил в этих мечтах место и для мамы. Мир приобретал все большую сложность. Как разобраться в нем? Надо думать и думать.
Василий Геннадиевич, видимо, понял Володино настроение и не стал продолжать разговор.
4
Причал был неказистый. Четыре сваи в коричневой шкуре из ракушек и морских желудей, и на них хлипкий дощатый настил. Белый, нарядный катер Гаврилыча сторонился такого неприличия, туго натянув причальный канат.
Мальчики с рассвета сидели на причале, поглядывая на катер. Геннадию Васильевичу пришла чудесная мысль: пусть Гаврилыч прокатит их до Соляного, он ведь пойдет мимо. А оттуда они вернутся маленьким катером, что ежедневно привозит на остров хлеб и молоко. Соляный – большой рыбацкий поселок, там интересно. Василий Геннадиевич не возражал, только велел вернуться в тот же день. А Гаврилыч явно не торопился. Уже и солнце давно оторвалось от гребня сопки, и тени ушли с берега, а его все не было.
От нечего делать мальчики стали высматривать на берегу занимательные вещи, оставленные приливом. Геннадий Васильевич похвастался, что однажды («Ей-богу, не вру!») нашел настоящий морской компас. Но Володя ему не поверил.
Сегодня море не оставило на берегу ничего интересного. Размытый обрывок чалки, сломанный ящик, бутылку из-под шампанского. Все это даже не стоило осмотра. Коричневые мордатые бычки, пупырчатые морские звезды и прочий морской хлам вообще не шли в счет…
Володе уже совсем надоело бродить по берегу, когда со стороны метеостанции наконец-то показался Гаврилыч. Утром его огромная фигура выглядела еще внушительнее. Глаза вовсе утонули в мякоти щек, а нос подозрительно покраснел, но шел он важно и спокойно. Следом плелась и его команда: двое ленивых заспанных парней. Еще одна всклокоченная голова высунулась из кубрика и снова исчезла. Минуту спустя мотор катера чихнул и застучал с перебоями, словно пробуя голос и прислушиваясь, как получается.
– Иван Гаврилыч, а мы к вам, – выступил навстречу капитану Геннадий Васильевич.
– Знаю, что ко мне, но… тю-тю, ничего не выйдет, юнги, – покачал головой Гаврилыч.
– Как – не выйдет? А папа сказал…
– Папа сказал, а начальник приказал. Меняю маршрут. Наше дело такое: куда прикажут, туда и топаем. А вы не вешайте носов, юнги! Еще встретимся! Привет родителям!
И, очень довольный всем на свете, Гаврилыч ступил на причал. Доски прогнулись под ним с жалобным писком, от свай побежала рябь. Через минуту катер уже отошел от явно надоевшего ему причала и начал разворачиваться, оставляя за собой широкую дугу.
Мальчики проводили его глазами. Впереди целый день, на который не придумано заранее никакого занятия.
– Хорошо покатались, – сказал Володя. – Вредный он, этот Гаврилыч, вот и все.
– Да не вредный, он меня катал раньше. А раз приказ – так что? – Геннадий Васильевич провожал глазами катер. – Может, на птичий базар пойдем?
– Да ну их, этих птиц. Ладно, пойдем, – скрепя сердце согласился Володя. Он еще помнил, как его били по голове и плечам тугие, сильные крылья. Но раз Геннадий Васильевич не боялся птиц, Володе тоже не хотелось выглядеть трусом.
Однако до птичьего базара они не дошли. По дороге на взгорье, где и кусты-то никакие не росли, встретилось поле спелой морошки и голубики. Морошка оставила себе только два листика, а между ними выращивала одну-единственную, но крупную желтую ягоду. Голубика стлалась по земле между камней, прячась от ветра за их ребрами. Сизые длинные ягоды лежали на земле. Оторваться от ягод было просто невозможно. Только оберешь один кустик голубики, а на другом ягоды еще крупнее. Мальчики ползали между камней и сухих веток стланика, похожих на сброшенные оленьи рога. Руки посинели от ягоды – не отмыть, а голубики все не становилось меньше.
«Наконец Володе это просто надоело. Он сел на камень и оглянулся, словно отыскивая что-то.
Он не мог бы сказать, в чем дело, только все в этот день казалось ему странным, не таким, как всегда. Небо затянула еле видимая дымка, и солнце висело желтым кругом почти без лучей. Изменились тени, а от них и давно знакомые камни и деревья. Все стало резче, отчетливее и – не поймешь почему – тоскливее. Вот и ягода надоела, и на птичий базар идти не хочется, а впереди еще много времени. И тихо стало как-то удивительно. Молчат кусты, бурундуки, даже море. Вся бухта сверху как блюдце с подкрашенной голубой водицей. Сбившись островками, белеют на воде чайки – им надоело летать.
Геннадий Васильевич тоже забрался на камень и сел, поджав ноги. Он словно и забыл, что собирался идти на птичий базар. Оба молчали.
«И хорошо, что на Соляный не поехали, – лениво подумал Володя. – Так сегодня не хочется ничего».
Напротив, через ложбину, он хорошо видел домик метеостанции. Мелькнула знакомая белая голова радиста, потом прошла какая-то женщина. А потом он увидел, как на мачту медленно пополз всем на Севере знакомый сигнал. Полотнище обвисло и тащилось словно через силу.
– Штормовое предупреждение! – вскрикнул Володя и вскочил с камня.
– Ой и верно! Да и чайки на воде сидят, а я не подумал. Пошли к палатке скорее! – заторопился Геннадий Васильевич.
И в эту же минуту до них долетел знакомый голос:
– Капитаны! Эгей! – Это Василий Геннадиевич бродил по распадку, отыскивая их.
Возле палатки уже лежали два собранных рюкзака, посуда в сетке и одеяла тючком. Василий Геннадиевич вытаскивал из земли колышки, чтобы свернуть и палатку.
– Давайте собираться, капитаны. Берите кто что может – и айда на метеостанцию. Кажется, сегодня будет весело.
Мальчики разобрали вещи, и скоро их отряд побрел берегом к поселку.
Володя нес посуду и думал: откуда все-таки приходит шторм? Небо чистое, если не считать этой дымки, – так она всегда бывает летом, когда лес горит. И по морю хоть пешком ходи. Не верится, что ветер уже летит сюда и лучше не попадаться ему на пути.
В-ту же минуту он почувствовал, как кто-то словно тронул его по лицу прохладной влажной рукой. Голубая вода вдали потемнела, и это темное стремительно побежало к берегу. Пришел ветер. Еще почти бессильный, но уже все изменилось. Ожили кусты, запищали под корнями стланика бурундуки, прилетели и заплакали над островом черные большие птицы. Полоса ряби еще более потемнела и незаметно слилась на горизонте с чем-то еще более темным и грозным. Это уже был шторм.
…В маленькой душной комнате непрерывно пищала морзянка: «Всем, всем, всем…» Белая голова Константина покачивалась в такт словам. Володя видел в окно только хлещущие под ветром ветки кустов, но он видел и море, и белые стаи сейнеров, разбегавшиеся от шторма подальше в открытое море. Земля стала опасной для моряков.
– А отец тогда не захотел спрятаться, да? – вдруг спросил он у Василия Геннадиевича. Тот сидел за голубым столом, вытянув натруженную ногу. Володя уже знал, что он ходит на протезе.
– Спрятаться? Негде нам было тогда прятаться. Кончалась осенняя путина, и пришел зимний шторм. Не такой, как сейчас, – со снегом. Видал, какими приходят сюда пароходы осенью? Не снасти – ледяная горка. А сейнер больно невелик. Эх, да все бы ничего, если бы у меня не отказал мотор! Они с Гаврилычем подошли, взяли на буксир. Вот из-за этого буксира…
Он замолчал, и Володя почувствовал – спрашивать не надо. Там такое было, чего нельзя рассказать даже ему, сыну. Может быть, после, когда он сам поведет в море сейнер, а сейчас нельзя. Он тронул Василия Геннадиевича за руку. Тот обернулся. Понял. А за окном еще только входил в силу северный, всегда коварный шторм. И где-то в море остался катер Гаврилыча, который тоже знал, как это произошло… и с тех пор навсегда распростился с сейнером.
Геннадий Васильевич и тут устроился удобно: постлал одеяла в углу, нашел книжку у радиста. Книжка была трепаная – наверное, интересная. Володя сел поближе к окну. Кусты совсем легли на землю, от ветра и остров словно облысел – отовсюду торчали острые черные камни. Ветер разбивался о них и отступал в море, поднимая водяные смерчи. А волны шли так широко и высоко, что казалось, весь остров качается на их спинах, как корабль, потерявший паруса.
…«Капитан, вы и сейчас мечтаете о море? Будь я проклят, если мне захочется сегодня покинуть землю! – проворчал угрюмый боцман».
«Я всегда мечтаю о море, и в любую погоду оно мне дороже земли… Даже если придет зимний шторм».
5
– Завтра, наверное, и Гаврилыч вернется. Кончится твое путешествие, капитан, – сказал утром Василий Геннадиевич.
Володя выглянул из палатки, потянулся. Всё те же, до трещинки знакомые камни и лиственница, поседевшая от мелкого дождя. Шторм ушел, но уже второй день небо затянули низкие серые тучи, и из них тихо сеется дождь. Он такой мелкий, что каплю не поймаешь на ладонь – просто рука сразу отпотеет.
Геннадий Васильевич тоже захандрил, даже про своих птиц не вспоминает. Вчера Володя хоть топливо носил для костра, а он так и не вылезал из палатки. Лежал и читал, как оказалось, совсем неинтересную книжку – про любовь.
– И зачем он, этот остров, нужен? – мрачно спросил Геннадий Васильевич, убедившись, что дождь и не думает переставать, – В общем-то, ничего интересного. Верно, папа? Мы больше сюда не поедем. Подумаешь, птичий базар! Вот если бы на Врангеля податься.
