Текст книги "Газданов"

Автор книги: Ольга Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

На этом месте Газданов остановился и отложил роман на два года.

Это было в январе 1942-го… Немцы хозяйничали не только в Париже, – они хозяйничали по всей Европе. Осоргина больше не было. Безденежье и гнетущая неопределенность сквозили во всем. Подобное трагичное стечение обстоятельств внутренней и внешней жизни было у Гайто лишь однажды – в первые парижские годы, когда он бедствовал в рабочих кварталах. Тогда он знал, что единственным человеком, кто по-настоящему горевал бы в случае его смерти, была его мать, и был благодарен ей за это. Но сама смерть не казалась ему худшим исходом событий. Она манила, завораживала, даже вдохновляла. Было что-то спортивное в попытке обмануть свою смерть, разгадать ее тайну, не поддаться ей. И действительно, он верил в то, что смерть преображает ощутивших ее дыхание, вступивших в спор с нею на равных, а безобразная мутная пленка на глазах, серый цвет, которым незаметно покрывается лицо, прерывистое дыхание, бульканье и хрипение, вырывающиеся из груди, – все это лишь тем, кто сдался. У них не хватило сил заглянуть в небытие и отпрянуть, почувствовав себя обладателем ценнейшего знания, может быть, самого главного из того, что человеку суждено узнать.

И вот теперь, когда обстоятельства складывались похожим образом и рядом с ним была опять только одна женщина, которую может огорчить его смерть, – его Фаина, – теперь Гайто удивлялся своей юношеской наивности. Смерть потеряла в его глазах былую привлекательность, противостояние ей перестало быть источником вдохновения, и он впервые осознал, что, несмотря на внешнее отличие от монпарнасской богемы, на самом деле поддался юношескому соблазну очарования гибелью. Такое могли себе позволить лишь те, кто был от нее по-настоящему далек. Тем же, кто с ней заигрывал, смерть не прощала подобного высокомерия. И гибель Поплавского представилась Гайто не естественным торжественным финалом, а глупой выходкой, похожей на трюк, который он сам не раз проделывал в детстве: вставал на руки на перилах балкона, рискуя в любой момент сорваться с огромной высоты.

Только ребенок мог быть так жесток с близкими и неуважителен по отношению к жизни. И то, как он вслушивался во всеобщее упоение музыкой смерти на Монпарнасе, и то, как любил находить в себе старческие черты, и то, как искал вдохновения в приближении к краю, – все это вспоминалось ему почти со стыдом.

Дело было не в том, что за это время смерть в его понимании совершила собственное превращение из седой старухи, которая приходит к чужим людям на войне, в вежливого старика, забирающего близких безо всякого боя и свиста пуль. Дело было не в том, что он до сих пор отчетливо помнил, как хоронил Аврору, Бориса, Жанну Бальди, как скорбел о потере матери, затем – Осоргина. И даже не в том, что не мог больше быть ребенком и не хотел быть стариком. С ним случилось другое – он перестал принимать смерть как нечто всеобъемлющее, окончательное и определяющее всю человеческую жизнь, перестал верить утверждению, которое вложил в уста Вольфа: всякое направление движения в жизни – есть лишь направление к смерти.

Впрочем «случилось» – он мог бы о себе сказать только в том смысле, в каком понимали случай на Востоке: ему очень нравилось выражение: «Когда ученик готов, приходит учитель». Так и любая истина постигается только тем, кто готов ее постичь. И теперь Газданову казалось, что всю предыдущую жизнь он готовился к тому, чтобы понять простую, в сущности, вещь – смертью ничего не заканчивается, ничего не определяется, от того, как человек живет, зависит больше, чем от того, как он умирает. И стало ясно: если бы он не был внутренне готов к этой мысли прежде, не был бы столько лет предан масонскому делу духовного строительства, то, может быть, давно бы прервал свое существование каким-нибудь безболезненным способом, невзирая на мольбы матери. Голос «писателя Вольфа», который он слышал в себе много лет, стал слабеть и постепенно умолк. Гайто чувствовал, что перестал бояться смерти. Он просто потерял к ней интерес.

Вот почему в тот момент он не знал, чем должна закончиться встреча Соседова и Вольфа, каким будет финал романа. Ему требовалось время, чтобы внутренне подготовиться к определенному решению. Гайто никогда не относился к литературе как к шахматной доске, на которой можно менять положение фигур ради красоты композиции и удачного исхода партии. Романы не были для него игрой ума, каждый раз он создавал текст, который бы помог ему пережить то, чего он жаждал, пройти тем душевным маршрутом, который из прежде неведомого по мере написания превращается в знакомый и постигнутый. Только так Газданов мог хотя бы на время ощутить удовлетворение, в его сознании прочно связанное с движением. И вот теперь он внутренне замер, потому что и сам не знал, на что он хочет обречь Николая Соседова, чего ждет от Александра Вольфа.

Но дальше, как мы помним, обстоятельства складывались так, что смерть в буквальном смысле преследовала Газданова по пятам. Он вступил в Сопротивление, и уже некогда было размышлять о судьбе вымышленных героев. Нужно было помогать выжить героям настоящим.

В те дни, когда Париж покидали последние немецкие солдаты, Гайто вновь вернулся к «Призраку». На какое-то время он сдался, изменил своему писательскому принципу и стал примерять разные варианты финала романа путем подбора.

Он представлял, как застрелится Вольф, узнав, что Соседов любит ту же женщину, что и он сам. Он воображал себе, как Вольф после встречи с Соседовым сходит с ума в результате обострения травмы головы, полученной после ранения в степи. Он даже хотел, чтобы Вольф остался равнодушен к встрече с Соседовым и не придал значения связывающему их прошлому; таким образом Гайто пытался свести на нет все переживания Соседова и окончательно избавить его от чувства вины…

Главная сложность заключалась в том, что Гайто ощущал Вольфа, как двойника Соседова, и потому оба героя были ему дороги и близки. Все, что случалось с Вольфом, неминуемо отражалось на самом Соседове. И он снова откладывает роман, решив по свежей памяти написать о советских партизанах. Только в 1946 году, закончив повесть «На французской земле» и вновь перечитав любимого Иоанна Богослова, он принялся глава за главой переписывать «Призрака».

Решение пришло к нему не в один точно фиксируемый момент. Оно не было похоже на озарение. Легкости постижения он не заслужил своим неисправимым скептицизмом. Но все-таки Газданов понял, о чем должна быть история. Из двойника повествователя Вольф превратился в его антипода. И если антагонист Соседова представлял себе жизнь как медленное движение к смерти, то закончиться роман мог только одним: Соседов убьет Вольфа таким же случайным выстрелом, как и в первый раз, – не зная, в кого стреляет. И когда он дописал последнюю фразу: «С серого ковра, покрывавшего пол этой комнаты, на меня смотрели мертвые глаза Александра Вольфа», ему не было ни страшно, ни стыдно, он не испытывал сожаления. Напротив: чувствовал себя праведно судящим. Вольф умер той смертью, которой желал. И вместе с ним умерли все герои, зараженные одной и той же неизлечимой болезнью, – Филипп Аполлонович из «Превращения», Эдгар По из «Авантюриста», офицер Павлов из «Черных лебедей» – всех их вместе утащил за собой в могилу писатель Вольф. Писатель Газданов больше никогда к ним не возвращался.

Весной 1947-го Гайто послал роман в «Новый журнал» в США, который уже пять лет возглавляли Марк Алданов и Михаил Цетлин. Из редакции вскоре ответили, что роман принят и будет напечатан осенью.

3

К лету Гайто из шоферских заработков сумел скопить немного денег и отправился на юг, к морю, в местечко Жуан ле Пен. В небольшом городке между Каном и Антибом возобновил свою работу Русский дом – чудесное место отдыха, куда любили приезжать писатели, оставшиеся во Франции после войны. Отправился он туда не один, а с большой компанией: Фаина, Наталья Резникова, жена Доды, и их сын Егор.

Они с Фаиной не были на юге с начала оккупации, когда жизненные обстоятельства и денежные средства не позволяли подобные поездки. И вот семь лет спустя, сойдя с поезда на знакомом вокзале и услышав шум прибрежных волн, Гайто тотчас почувствовал, как сильно он соскучился по этим местам, по вечерним прогулкам, по длительным заплывам вдоль берега.

Он почти никогда не описывал Лазурный Берег в своих книгах, лишь упоминал его как место действия. Отчасти потому, что для описания исключительных красот требовалась метафорическая роскошь, которую Гайто не любил. Отчасти потому, что, попадая на юг, он временно расставался с мыслями о писательстве, желая просто почувствовать солнце и воду, которых ему так не хватало в Париже. Юг для Гайто был источником скорее физических сил, чем творческого вдохновения.

Но в этот раз все получилось иначе. Он приехал туда, чтобы начать работу над следующим романом, уже зная, что это необходимо, ибо явственно ощущал – расставание с «призраком» не окончательное, пока жив прежний герой, Коля Соседов. И хотя он называл его так только в черновиках, читателю не нужно было прилагать особых усилий, чтобы узнать того же человека в собеседнике Алексея Шувалова из одноименного романа, Платона из «Ночных дорог» и Вольфа из «Призрака». Его герой-повествователь, за которым всегда, словно тень, следовали двойники, теперь лишился трагического сопровождения, мешавшего ему совершить свое «подлинное воплощение», как выражался Гайто.

Настало время завершить его путь. Завершению были посвящены ночные часы, утренние и дневные – плаванию до утомительной мышечной боли.

Гайто развлекал Егора гимнастическими упражнениями – ходил по песку на руках. Он учил мальчика плавать вдоль побережья разными стилями – брассом, кролем. Фаина заплывала так далеко, что превращалась в маленькую точку. Когда кто-нибудь из близких принимался ее укорять за долгое отсутствие, отшучивалась: «Ну что вы! Я в воде как пробка». Вечером всей компанией выбирались на прогулки.

В памяти Егора сохранились долгие вечерние разговоры взрослых о буддизме. Он особенно к ним не прислушивался, но уловил, что Гайто хочет написать роман про какого-то Будду. Незнакомое слово повторяли так часто, что мальчик в конце концов попросил объяснить, о чем идет речь. Взрослые – мать и Газдановы – как могли, рассказали ему о родине буддизма – Индии.

Особенно живописно вспоминала Индию и ее удивительные обычаи Фаина – она прожила там несколько лет. Гайто рассказывал Егору о буддистской философии, о карме, о многократных перерождениях человеческой души. И мальчику представлялось, что роман должен получиться сложным и чрезвычайно серьезным.

Каково же было его удивление, когда, будучи уже взрослым, он прочел роман под названием «Возвращение Будды» и не обнаружил ни слова о карме, об удивительной истории жизни принца Гаутамы, не встретил ни одного героя со сложно произносимым именем. В романе не было даже экзотики индийской природы, описаний диковинных обычаев и деления героев на касты.

Сюжет на первый взгляд казался почти бульварным: сидя на скамейке в Люксембургском саду, бедный студент Сорбонны подает щедрую милостыню нищенствующему соотечественнику, не спрашивая его имени, не интересуясь его судьбой. Через некоторое время он встречает незнакомца в дорогом ресторане. Представившись Павлом Александровичем Щербаковым, тот приглашает соотечественника в гости и сообщает, что совершенно неожиданно получил наследство от умершего брата. Щербаков становится другом рассказчика и представляет его своей возлюбленной Лиде. Но эта дружба длится недолго: Павла Александровича находят убитым в собственной квартире. Студента арестовывают по подозрению в убийстве, так как он оказался единственным наследником Щербакова, был последним, кто видел убитого, и не имел алиби. Избавиться от подозрения помогла золотая статуэтка Будды, которая стояла на книжной полке в квартире Щербакова и исчезла после преступления. Студент рассказал об этом следователю. Вскоре Будда был найден – его прихватил Амар, любовник Лиды и настоящий убийца Щербакова. Получив свободу и деньги, студент отправляется на корабле в Австралию к возлюбленной, с которой расстался несколько лет назад.

Роман больше походил на традиционные истории из шоферского фольклора, которые не раз пересказывали коллеги по гаражу. В жизни бедного, но честного юноши происходит неожиданная встреча, которая меняет судьбу, приносит богатство и дарит любовь. Правда, ему пришлось отстаивать свою честь перед полицией, что, впрочем, тоже полагалось пережить в таксистских рассказах для полноты композиции. Место действия – как водится – довоенный Париж. Герой–рассказчик, естественно, русский эмигрант. А Будда? Это всего лишь золотая статуэтка, украденная с полки и в конце романа вернувшаяся на место.

На самом деле Газданов не был бы Газдановым, если бы взялся описывать эту историю в том виде, в каком она бытовала в бульварных романах, столь любимых таксистами. Сюжет о том, как «человеку повезло», его не интересовал. Его даже не занимал вопрос «почему ему повезло?». А вот в чем смысл этого везения? Зачем оно? Что оно значит в судьбе постоянного газдановского повествователя?

И в данном случае Гайто неспроста размышлял о буддизме, когда писал «Возвращение Будды». Он уже знал, что это его последний роман об автобиографическом герое, который, наконец, должен свершить то, к чему стремился, и получить все, о чем мечтал, а затем прекратить свое существование, чтобы возобновить его вновь уже в ином качестве. Писатель уже знал, что таким образом избавит своего повествователя от чувства раздвоенности, мучившего его всю жизнь. В тот момент он уже без улыбки вспоминал полушутливый разговор со своим другом поэтом Александром Гингером, который был буддистом с многолетним стажем.

– Вы знаете, почему я буддист? – спросил его однажды Гингер.– Меня всегда привлекало это непрекращающееся пантеистическое движение, это понимание того, что ничто неважно и что важно все, этот синтез отрицания и утверждения, который дает нам единственную возможность гармонического видения мира. Собственно не мира, а миров, которые возникают, исчезают, появляются вновь в преображенном виде, и время – это только бессильный свидетель их бесконечного смещения. Я верю, что ничто не исчезнет бесследно. И если бы в это не верил, если бы лучшие вещи в нашей жизни были обречены на безвозвратную гибель, было бы слишком трудно, слишком тягостно жить.

Потом Гингер иронично добавил:

– Меня удивляет, что вы об этом не думали и что вы сами не чувствуете себя в какой-то степени буддистом. Вы же все-таки считаете себя человеком полуинтеллигентным, и мы с вами почти одновременно были в университете.

– Да, вы правы, это очень соблазнительно, – отшутился тогда Гайто.

Но сейчас, завершив историю о «призраке», который понимал жизнь как стремление к смерти, и обратившись к завершению истории его антипода, понимавшего жизнь как стремление к подлинному воплощению, Газданов мысленно возвращался к той мимолетной беседе. И думая о смерти своего повествователя, он уже метафорически представлял ее как отъезд в новое путешествие, которое одновременно же и возвращение – возвращение к любви. Прежде Газданову казалось странным, что мысль о путешествии могла связываться с болезненным и мучительным в его представлении понятием «назад». Теперь же, думая о смерти в буддистском понимании, он принимал это как должное. Роман «Возвращение Будды» начинается словами «Я умер». Дальше следовал эпизод о том, как герой пережил видение собственной смерти и вскоре очнулся на скамейке в Люксембургском саду.

Так, памятуя о «Призраке», который начинается рассказом героя о том, как он якобы убил Вольфа, но потом выяснил, что на самом деле не убил, и оканчивается все-таки настоящим убийством, Гайто пишет роман-продолжение о том, как герой вроде бы умер, а потом все-таки не умер, но, в конце концов, исчез.

И если «Призрак» начинается с эпизода, как Вольф, волею случая в лице Соседова увидел и пропустил свою смерть, то «Будда» начинается с эпизода, как герой волею случая, в лице Щербакова, преобразил свою жизнь. После смерти Павла Александровича он находит записку: «Составить завещание. Студенту в благодарность за десять франков». Это были те десять франков, которые студент случайно дал ему в Люксембургском саду.

«Он не знал, что я просто не мог поступить иначе, у меня не было никакого выбора и никакой возможности сделать по-другому. До конца месяца, когда я должен был получить свою стипендию, оставалась еще неделя, и в моем бумажнике было только два кредитных билета, один в сто, второй в десять франков. Больше у меня не было ни одного сантима, я не мог ему дать сто франков и был лишен возможности дать меньше десяти. Это было незначительное матерьяльное недоразумение, в результате которого у него возникло неправильное представление о моем мнимом великодушии: то, что он принял за великодушие, было просто следствием моей бедности. И этой явной ошибке суждения я был обязан всем, что у меня было сейчас…

Через несколько дней я уезжал в Австралию. И когда я смотрел с палубы на уходящие берега Франции, я подумал что в числе множества одинаково произвольных предположений о том, что значило для меня путешествие и возвращение Будды и каков был подлинный смысл моей личной судьбы в эти последние годы моей жизни, следовало, может быть, допустить и то, что это было только томительное ожидание этого далекого морского перехода, – ожидание, значение которого я не умел понять до последней минуты».

Так газдановский герой завершил свои многочисленные путешествия, в которые он отправлялся вместе с отцом в «Вечере у Клэр», вместе с мистером Питерсоном в «Бомбее», вместе с умирающим министром в «Вечернем спутнике». Гайто послал роман опять в «Новый журнал». Его опубликовали в конце 1949 года. В последующие два года Гайто не написал и строчки.

ОГРАНИЧЕНИЕ «СВОБОДОЙ»

Свобода необходима для того, чтобы могла развиваться живая деятельность человека, чтобы она могла развернуться во всю возможную ей широту, а потому условие свободы, чтобы не существовало лишних стеснений для человека, не делающих ничего вредного для окружающих и государства.

Дмитрий Шаховской. Памятка «Что надо знать русскому в зарубежье»

1

В 1950 и 1951 годах нью-йоркское издательство Э. П. Даттон и К° выпустило романы Газданова «Призрак Александра Вольфа» и «Возвращение Будды» в переводе на английский язык. Это был уже значительный успех: имя его становилось известным зарубежным читателям. В это время в Нью-Йорке дочь Льва Толстого Александра организовала новое русское издательство – имени Чехова. В поисках хорошего редактора обратили внимание на Газданова, тем более что его роман «Ночные дороги» уже стоял в плане изданий на следующий год. В январе 1952 года Гайто отправился в Америку на переговоры. Оплату всех расходов на дорогу и пребывание взял на себя старый приятель Газданова Николай Рейзини, а точнее Наум Георгиевич Рейзин.

Рейзини был старше Гайто на год. Родился он в Греции, куда отец и мать его – выходцы из России – переехали в начале 1900-х. В 1920 году Николай приехал в Париж и стал заниматься литературой.

Гайто познакомился с Рейзини в конце 1920-х – в прошлом Николай Георгиевич был колоритной фигурой на русском Монпарнасе. Тогда же он помог Газданову устроиться в одно из крупнейших издательств «Ашетт», где и сам работал редактором. Но Гайто тогда не смог приспособиться к образу жизни французского служащего и быстро уволился. Вскоре они стали вместе сотрудничать в «Числах», где Рейзини редактировал философский раздел. После «Чисел» он ударился в коммерцию, поскольку прозябать не привык, а прокормиться журналистикой было трудно. И тут власти заподозрили его в финансовых махинациях и выслали из Франции. Так еще до войны Николай Рейзини оказался в Америке.

Гайто не очень интересовало, действительно ли Николай допустил какие-то финансовые нарушения в коммерческих делах, ибо он больше доверял своему личному опыту. Рейзини он знал давно, верил в его честность и потому легко принял его приглашение посетить Нью-Йорк.

Первые впечатления от этого города сохранили его записи «Из блокнота»:

«Жаркие сумерки в Нью-Йорке – та душная, влажная жара нью-йоркского лета, которую так трудно выносить.

Иду по Bowery. На мостовой, возле тротуара, лежит человек в лохмотьях. Труп? Пьяница?

Подходит высокий пожилой человек с окурком во рту и просит огня: – Можете себе представить, забыл спички дома. – И, прикурив, начинает хохотать, как сумасшедший. – Вы только подумайте, я никогда ничего не забываю, все это знаю, и вдруг я забыл спички дома. – И удаляется, продолжая хохотать…

Иду дальше – мрачный дом, гостиница. На гостинице надпись "Только для мужчин". Каких мужчин? Таких, как тот, который ничего не забывает?

Или таких, которые все забывали?

Еще дальше – кабаре. "Bowery – Folies". У стойки на высоких табуретах сидят молчаливые, неподвижные люди. А на эстраде старые женщины с перьями танцуют канкан, подымая неверными движениями синие ноги с чудовищно надутыми синими жилами. Глаза у них усталые, на морщинистых лицах и шеях блестит пот…»

Глядя в серые воды Гудзонского залива, Газданов вспомнил, как почти тридцать лет назад смотрел он в воду с набережной Сены, и как нелегко давалась ему любовь к Парижу, как медленно и мучительно постигал он город, как долго он не мог ощутить его родным. И вот теперь он понимал, что на похожее душевное усилие у него уже нет ни желания, ни энергии, – Нью-Йорк он не сможет полюбить никогда. Да и обстановка в издательстве ему не понравилась. Он поторопился покинуть Америку, навсегда сохранив о ней самое неприятное впечатление. «Кто же едет в Америку, если есть возможность этого не делать?» – заметит он позже в одном из писем редактору журнала «Грани» Леониду Ржевскому.

Сам Ржевский, талантливый прозаик и критик, умудрялся работать в Швеции, Германии и преподавать при этом в университетах США. В Америку он собирался уехать насовсем. Но Газданова такие перспективы не манили.

Спустя год по возвращении из Нью-Йорка Газданов получил реальную возможность не ехать в Америку – «американская» зарплата нашла его в Европе. Правда, у него уже не было возможности остаться в Париже.

2

«У меня есть пьеса, – вспоминал Игорь Померанцев об истории радио „Свобода“, – которую я люблю до сих пор – „Любовь на коротких волнах“. Эту пьесу невозможно опубликовать, она построена и сделана на архивных материалах, там есть шорохи парижской студии, там есть насморочный голос Газданова. Пленка способна запечатлеть парижскую погоду, парижский дождь, и все это исчезло бы на бумаге».

Действительно, работа на радио, подобно работе в театре, плохо поддается описанию; воссоздаваема она лишь отчасти. И так же, как ни одна запись спектакля не в силах донести стук сердец и атмосферу в зрительном зале, так же ни одна пленка не в состоянии передать тот отклик, который вызвали слова, прозвучавшие 1 марта 1953 года в эфире новой радиостанции:

«Слушайте, слушайте! Сегодня начинает свои передачи новая радиостанция "Освобождение"!

Соотечественники! С давних пор советская власть скрывает от вас самый факт существования эмиграции. И вот мы хотим, чтобы вы знали, что, живя за границей в условиях свободы, мы не забыли о своем долге перед родиной. Все мы – русские, как и другие народы Советского Союза, не намерены прекращать борьбу до полного уничтожения коммунистической диктатуры».

По отчетам руководителей идеологического отдела ЦК КПСС 1950-х годов, у КГБ не было технических возможностей точно подсчитать количество слушателей западных радиостанций, вещающих на русском языке. Сколько людей услышали тот весенний призыв, раздавшийся накануне смерти Сталина и предвещавший начало новой эпохи, не знал никто: ни те, кто сочинял этот текст, ни те, кто его глушил. Но, как признавали сами же коммунистические аппаратчики, уже к концу 1950-х годов прослушивание носило настолько массовый характер, что в провинциях Закавказья и Средней Азии можно было встретить города, где люди собирались целыми кофейнями и чайханами на вечерние передачи с Запада. О том, что финансирование этих радиостанций, как и издательств, публикующих «специальную» литературу на русском, было заложено отдельной строкой в бюджете США, как и о том, что курировало их деятельность ЦРУ, знали все: и те, кто вещал, и те, кто слушал. Однако это нисколько не меняло сути дела: в СССР сразу нашлись люди, желавшие слышать комментарии событий, пусть со звуковыми помехами, но отличные от официальных сообщений ТАСС, а в Европе всегда были люди, готовые подобные комментарии представить. Впервые их собрали в Мюнхене в 1952 году.

Собирали по всей Европе, собирали «технишенс» – людей, которые могут что-то делать руками и выполнять техническую работу, связанную с вещанием; собирали «райтерс» – грамотных пишущих людей, которые могут писать короткие новостные репортажи и сценарии тематических передач на самые широкие темы; собирали дикторов – обладателей убедительных, поставленных голосов, хорошей дикции, владеющих навыками декламации. Таким образом, персонал радиостанции представлял собой полный калейдоскоп послевоенной эмиграции: дворянская аристократия, бывшие казачьи атаманы в галифе, бывшие советские военнопленные и, конечно, старая литературная эмиграция. Такой пестрый состав продолжал работать на «Свободе» до середины семидесятых.

«Первым человеком, которого я встретил у подъезда в день моего появления на радио "Свобода" 1 мая 1964 года, – вспоминал корреспондент Семен Мирский, – был дядька, неверным шагом выходивший из здания. А я-то думал, что в этом бастионе антисоветчины международный праздник трудящихся не отмечается. Это была ошибка, одна из многих. Прошло какое-то время, и я узнал, что на "Свободе" работают люди самые разные: утонченные и не очень, бывшие власовцы, евреи и антисемиты. Короче я понял, что отъезд из СССР за рубеж не означал окончательного прощания с родиной, ибо на "Свободе" было все и даже чуточку больше. Были и американские начальники, которых, разумеется, принято было ругать, но которые худо-бедно понимали, как нами надо руководить».

А начиналось все так: политический советник радио «Освобождение» Борис Шуб сначала отправился в Париж, где обратился с предложением о сотрудничестве к критику Владимиру Вейдле. Через некоторое время Вейдле был назначен директором тематических программ и представил руководству «Освобождения» Гайто Газданова.

Принимая любое жизненно важное решение, Гайто всегда думал о том, будет ли его деятельность полезной и в какой компании он окажется. Поэтому, соглашаясь работать на «Освобождении» («Свободой» радиостанция будет названа позже – в 1959 году), Газданов твердо знал, что уйдет в тот самый момент, когда его заставят говорить неправду, или то, что противоречит его убеждениям. А компания… Компания оказалась весьма достойной, и это был несомненный плюс.

В первые же годы сотрудничать с новым радио согласились Борис Зайцев, Игорь Чиннов, Георгий Адамович, Александр Перфильев, Александр Бахрах. Из Лондона приехал сын философа-интуитивиста Виктор Франк, за ним – князь Валериан Оболенский, который позднее возглавит нью-йоркское бюро. Газданов заключил контракт одним из первых – 7 января 1953 года и участвовал в подготовке главных новостей. С 28 февраля уже звучали первые позывные, а 1 марта в шесть утра «Освобождение» начало постоянную дневную работу.

И тем не менее согласие служить на новом радио было для Газданова непростым решением. И одной из причин было то, что служба на «Свободе» вольно или невольно означала участие в расколе, который произошел среди русской эмиграции по окончании войны. После победы СССР над Германией в Европе были чрезвычайно сильны просоветские настроения. Тысячи эмигрантов принимали советское гражданство, шли на службу в российские структуры и возвращались на родину, что, в свою очередь, вызывало гнев и возмущение тех, кто сохранял антибольшевистский настрой. Газданов относился к последним, однако принимать участие во взаимной распре не хотел, придерживаясь общих принципов демократии и человеческой порядочности.

Так, в 1947 году, когда он узнал, что Союз писателей и журналистов в Париже принял решение исключить из своих рядов тех, кто получил советское гражданство, он направил секретарю Союза В. Ф. Зеелеру следующее письмо: «Многоуважаемый Владимир Феофилович! Из газетных отчетов я узнал о том, что произошло на собрании Союза журналистов и писателей. Я не был на нем, так как в свое время получил повестку о том, что оно состоится 29 ноября. Никаких сведений о перемене даты я не получал.

Я прочел, что в устав Союза был внесен параграф, в силу которого не могут быть членами этого союза лица, взявшие советские паспорта и занимающие, таким образом, просоветскую позицию. До сих пор Союз всегда отличался самой широкой терпимостью по отношению к политическим взглядам его членов; мне кажется, что в самой возможности подобной терпимости заключается огромное преимущество всякой демократической организации над организацией, основанной на началах тоталитарной "идеологии". Внесение такого параграфа противоречит, с моей точки зрения, основным принципам Союза, в который теоретически могут входить люди самых разных убеждений – от анархистов до монархистов-легитимистов.

Я никогда не занимался никакой политикой и не чувствую к этому ни малейшей склонности. Но я полагаю, что до тех пор, пока какой-нибудь член Союза не погрешил в личном порядке против правил элементарной порядочности, Союз не имеет право его исключить – только потому, что у него те или иные политические взгляды. Тем более недопустимым мне это кажется по отношению к целой категории людей, исключенных из Союза по политическому признаку. Поэтому, многоуважаемый Владимир Феофилович, прошу Вас – как это ни прискорбно – считать меня вышедшим из Союза журналистов и писателей. Я был бы Вам очень обязан, если бы Вы нашли возможным огласить это письмо на ближайшем общем собрании.

Прошу Вас верить искреннему моему уважению.

Г. Газданов».

Получили советские паспорта и его друзья Вадим Андреев и Володя Сосинский. Газданову подобное решение казалось дикостью. Мыслимо ли было мечтать о домой, пока был жив тиран, пока живы коммунистическая идеология и партийная цензура на интеллектуальное разнообразие? Чем они там будут дышать, бывшие шуменцы «монпарно», недавние герои Олерона? Ответа на этот вопрос Гайто не знал, но свой выбор он сделал: он всегда был на стороне тех, кто борется за свободу, и в крымских степях, и в парижском подполье, и позже – в эфирных волнах.