Текст книги "Газданов"

Автор книги: Ольга Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

К счастью, ни Вадим, ни Володя спешить в СССР не стали, а, получив назначение на работу в ООН, в качестве советских служащих остались работать за границей. В Россию они вернулись только во время хрущевской «оттепели». Таким образом, им удалось избежать участи тех, кто поторопился вернуться до смерти Сталина и вскоре попал в лагеря. Но у Газданова по этому поводу никогда не было иллюзий, и с тех пор, как прекратилась его переписка с матерью, мыслей о возвращении домой у него не возникало.

Таким образом, летом 1953 года Фаина и Гайто стали готовиться к переезду в Мюнхен, где находилось радио «Свобода». Они зарегистрировали свой брак, начали оформление документов и поиск нового жилья. В следующем 1954 году радиостанция собиралась выйти на круглосуточное вещание. Работа обещала быть напряженной, и нужно было все подготовить заранее.

3

По приезде в Мюнхен Газданов по-прежнему занимался информационными репортажами, впоследствии превратившимися в документальную хронику, свидетельствующую о наступлении новой постсталинистской эпохи:

«После долгого перерыва СССР вновь разрешает русским эмигрантам, проживающим в Китае, возвращаться на родину. Все они имеют право селиться только в районах целинных земель.

Начинается еще слабая эмиграция евреев из России и Украины в Израиль.

В США с территории СССР въезжают 2013 человек.

В Москве выходит повесть Ильи Эренбурга "Оттепель", название которой немедленно становится образом политических перемен.

На стены Эрмитажа возвращаются полотна французских импрессионистов, убранные с началом войны "для сохранности” и не возвращавшиеся при Сталине по причине своей “буржуазности”.

В нью-йоркском издательстве имени Чехова печатается сборник писателя-эмигранта Бориса Ширяева “Неугасимая лампада”, посвященный легендам Соловецких островов, где и сам автор отбывал сталинский срок».

В 1957-м Газданова назначают главным редактором новостного отдела. В его подчинении находились дежурный редактор и несколько ньюсрайтеров, которые доставляли информацию. Потом ее просматривал американский редактор, отбирая нужные сообщения в эфир. Дальше дежурный редактор собирал выпуск, сдавал его Газданову, потом выпуск просматривала американская цензура. После этого всеми прочитанный текст диктор записывал в студии, и только затем он доходил до эфира. Процедура была длинной и неоперативной. Новости сначала «случались», потом печатались в газетах, потом газеты попадали на радио и, подчас в эфире обсуждались события двух – трехдневной давности. Но подобная неоперативность во многом искупалась высоким качеством журналистской работы.

Американская цензура следила за тем, чтобы не было оскорбительных выпадов в адрес советских руководителей, критики в адрес США, то есть всего того, что могло бы повлечь дипломатические скандалы. Но она практически не вмешивалась в то, что говорили русские писатели; интеллигенция на радио «Свобода» могла иметь собственное мнение. В те первые годы обстановка была довольно свободной, у журналистов не было конкретных указаний, о чем и как писать. Цель и тему передач они определяли сами, сделав предварительную заявку. Как пошутил однажды сотрудник радиостанции Лев Ройтман «Меня спросили: кто тебе определяет тему? Я сказал: определяет газета "Правда". Вот что она пишет, на то я и отвечаю». Этот принцип – отклик на событие, а не на пожелание руководства – был заложен с самого начала.

Писатели на «Свободе» пользовались особыми привилегиями. Для них условия работы были наиболее благоприятными. «Писатели на радио "Свобода" также естественны, как микрофоны и музыка, – замечает по этому поводу Иван Толстой. – Радио "Свобода" – очень писательское радио и писательским было с самого начала. По радио нужно было рассказать о русской и советской истории, о тех белых пятнах на карте нашей интеллектуальной и исторической родины. Нужно было прочесть те произведения, которые слушатели не могли прочесть в СССР. Постоянно обращались к европейским и американским писателям за их мнением, за высказыванием на ту или иную тему. Словом, радио "Свобода" предоставляло широчайшие возможности для всех, кто пишет, для всех гуманитариев, которые могут рассказать что-то интересное, неизвестное и важное слушателям в СССР». И если собеседники порой демонстрировали очевидное сходство суждений, то вызвано оно было скорее их человеческой близостью, чем политической линией, заданной руководством.

В архивах «Свободы» сохранился фрагмент беседы Георгия Газданова, Владимира Вейдле, Георгия Адамовича и Никиты Струве, состоявшейся в 1966 году по поводу выхода на Западе документального сборника «Белая книга» – о процессе над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем [9]9
  А. Д. Синявский и Ю. М. Даниэль были осуждены за «антисоветскую пропаганду и агитацию»: с 1957 г. они тайно передавали на Запад свои сочинения, где те публиковались под псевдонимами Абрам Терц (Синявский) и Николай Аржак (Даниэль). – Ред.


[Закрыть]:

«Десятого февраля в помещении Московского областного суда началось заседание Верховного суда РСФСР. Судья – председатель Верховного суда Смирнов, обвинение – помощник Государственного прокурора Темушкин, общественные обвинители – писатели А. Васильев и З. Кедрина. Четырнадцатого февраля Юлий Даниэль произнес свое последнее слово. Приговор: семь лет лагерей Синявскому, пять лет лагерей Даниэлю. По материалам суда над писателями, по реакциям и откликам общественности, по документам и письмам в защиту обвиняемых Александр Гинзбург составил "Белую книгу". В 66-м году она попала на Запад. В нашей парижской студии за круглым столом собрались русские писатели – Гайто Газданов, Владимир Вейдле, Георгий Адамович и профессор Никита Струве. Начинает Гайто Газданов:

"Появились слухи, что в Советском Союзе циркулирует так называемая "Белая книга", где собраны документы по поводу дела Синявского и Даниэля. И через некоторое время эти тексты попали в Париж. И я имел возможность с ними ознакомиться. Это листки, напечатанные на пишущей машинке, их очень большое количество, и там приведено 185 документов.

И тот экземпляр, который я уже видел, это копии, так что они были перепечатаны, вероятно, в большом количестве экземпляров. И были распространены по разным местам в Советском Союзе. И надо сказать, что чтение этих документов производит очень сильно впечатление, потому что впервые за последние годы появляется возможность убедиться в том, что так называемая советская общественность, которая должна была бы одобрять все действия советского правительства, в данном случае реагирует очень определенным образом и реагирует против правительства”.

Мнение Владимира Вейдле:

"Очень большое впечатление. Радостное отчасти, отчасти и грустное. Радостное оттого, что нашлось столько людей среди литераторов и не только, которые весьма мужественно высказали свое мнение по поводу этого процесса. Причем они все подписались своими фамилиями и даже дали свои адреса на этих документах, так что они нисколько не избегают ответственности за то, что они сказали. С тем, что они все сказали, тоже нельзя не согласиться. Они это высказали в осторожной, конечно, форме, но все то, что они утверждают, конечно, это правильно, и как критика процесса, которую они ведут, с этой критикой никакой порядочный человек, который любит Россию и любит ее прошлое, не может не согласиться и не посочувствовать тому, что они сказали. Но неизбежно, книга производит и грустное впечатление тем, что в ней открывается насчет того, каков нынче в Советском Союзе суд. Это сказалось уже в процессе Бродского, который в Ленинграде был проведен за полтора года до того. Но и здесь тоже".

Мнение Георгия Адамовича:

"У меня все-таки радость и грусть по поводу этих документов: пятьдесят один процент радости и сорок девять процентов грусти. Потому что жертвы советского режима были и будут, и были гораздо более страшные жертвы, чем Синявский и Даниэль, по своей участи. Радость, потому что совершенно явно, что что-то в России меняется, и теперь происходит то, что не могло произойти пятнадцать лет тому назад. Мне всегда представляется, что если когда-нибудь в России произойдет не революция, а настоящая эволюция, то под давлением новых поколений".

Никита Струве:

"Процесс Синявского является скорее событием духовным и умственным, а не политическим. Я думаю, было бы очень неправильно, если бы мы придавали всему этому делу и «Белой книге» именно политическое значение, дело еще до политики не дошло. Сейчас Россия действительно переживает духовное возрождение. Это духовное возрождение проходит болезненно, оно имеет свои жертвы, и вот такими жертвами явились Синявский и Даниэль. И тут я тоже готов поддержать Георгия Викторовича. На меня эта “Белая книга" производит в каком-то смысле радостное впечатление. Потому что о том, что Россия имеет неправедные суды, это мы знали, и мы знаем, что это не может измениться так быстро. Но то, что мы не знали, может быть, о чем мы только мечтали, на что только могли надеяться – это вдруг увидеть, что проснулась общественность. Какие размеры этой общественности, нам трудно судить, и, может быть, даже в самой России это неизвестно. Но вот эти документы и весь процесс показали, что есть две России. Одна Россия официальная и другая Россия неофициальная, которая мыслит очень тонко, мыслит по-человечески, разбирается в правде и неправде, судит теперь по-настоящему"».

Единодушие, которое продемонстрировали собеседники – люди различных религиозных убеждений, эстетических предпочтений, да и просто разных характеров, – определялось собственно одним фактом: каждый из них был мысленно обращен к той, второй неофициальной России, которую они хранили в своей памяти и к которой обращались в эфире. И Газданову не приходилось кривить душой, чтобы высказать свое однозначное отношение к процессу над Синявским и Даниэлем, ибо он всегда был убежден, что творческая свобода писателя ни в коей мере не должна ограничиваться обществом из-за политических взглядов автора, неугодных кому бы то ни было. В данном случае он занимал точно такую же твердую позицию, как в 1947 году, когда отправлял письмо Зеелеру, протестуя против исключения из парижского Союза писателей эмигрантов, ставших советскими гражданами. Он всегда воспринимал свободу как незыблемую и безусловную ценность, и в этом смысле не ощущал ни «стилистических», ни «идеологических» расхождений с курсом радиостанции, будучи ее корреспондентом. Его выступлениям были свойственны фактическая точность и последовательность убеждений, которые он пронес через всю жизнь.

4

И тем не менее прежний Гайто Газданов вряд ли смог бы работать на «Свободе». Дожив до пятидесяти лет Гайто никогда нигде по-настоящему не служил. То есть, он, конечно, пробовал по молодости это делать, но после неудачного опыта в издательстве «Ашетт» он навсегда оставил попытки войти в учрежденческую структуру. В противном случае – он чувствовал – пришлось бы пожертвовать прозой, которая требовала сосредоточенности и вынашивания каждого текста. В прежние годы Газданов жертвовать литературой был не готов. Без этого он бы не выжил, и поэтому легко понимал людей, бросавших ненавистную службу, буржуазные обязательства и пускавшихся в путешествия по неведомому маршруту.

Но в 1950-е годы по завершении «Призрака Александра Вольфа» и «Возвращения Будды» взгляд Гайто обратился во вне. Он словно бы отстранился от своих прежних очень личных, почти интимных текстов. Герои его последних романов перестали быть на него похожими и выстраивались из чужих характеров, иного жизненного опыта. Это была уже другая литература. И теперь, на склоне лет он нашел в себе силы перестроиться и принять на себя ряд обязательств, связанных с точностью и добросовестностью, которых ожидают от любого пишущего журналиста, хотя этот фактор представлялся Гайто самым тяжелым в его работе.

Он занимался информационными блоками, и в первые годы ему удавалось лишь изредка звучать на радио в качестве писателя, как, например, в 1955 году, когда он читал отрывок из своих «Пилигримов». Роман был уже напечатан в «Новом журнале», но ни одной рецензии на него не появилось. Несмотря на продолжение основной газдановской темы – темы путешествия – роман, по умолчанию, был признан творческой неудачей автора. «Пилигримы» были не похожи ни на одну предыдущую книгу Газданова. Конечно, дело было не в отсутствии эмигрантской темы и героев русского происхождения. Не одно это было залогом газдановского успеха. Сюжет «Пилигримов» с элементами бульварного романа – богатый француз влюбляется в начинающую проститутку – сам по себе также не мог послужить причиной неудачи. «Возвращение Будды» было тому ярким опровержением. Однако первая же страница романа свидетельствовала о том, что маршрут авторского путешествия изменил направление – из обстоятельств внутренней жизни он перемещается в обстоятельства внешних событий.

«Когда Роберт читал романы, он почти каждый раз испытывал по отношению к их героям нечто вроде бессознательной зависти. Если книга, которая ему попадалась, была написана с известной степенью литературной убедительности, у него не возникало сомнения, что ее герои могли прожить именно такую жизнь и пройти именно через те чувства и события, изложение которых являлось содержанием романа. Как почти всякий читатель, он ставил себя на место того или иного героя, и его воображение послушно следовало за авторским замыслом. Но когда он прочитывал последнюю страницу, он снова оставался один – в том мире и в той действительности, где не было и, казалось, не могло быть ничего похожего на это богатство происшествий и чувств. В его личной жизни, как он думал, никогда ничего не происходило. Он упорно старался найти объяснение этому, но объяснения, казалось, не было. Ему не пришлось испытывать ни очень сильных чувств, ни бурных желаний; и сколько он ни искал в своей памяти, он не мог вспомнить за все время ни одного периода его существования, о котором он мог бы сказать, что тогда он был по-настоящему счастлив или по-настоящему несчастлив или что достижение той или иной цели казалось бы ему вопросом жизни или смерти. И оттого, что его личная судьба была так бедна душевно по сравнению с судьбой других людей, о которых были написаны эти книги, он начинал смутно жалеть о чем-то неопределенном, что могло бы быть и чего не было».

Прежняя значительность художественных повторов – героев, сюжетов, – исчезает, уступая место банальной истории о том, как в жизнь героя врываются книжные обстоятельства. Ориентация на события внешнего характера была чрезвычайно показательна для того творческого периода жизни Газданова.

Писать в это время ему уже некогда, да и не очень хочется.

В чужом и чуждом Мюнхене Газданову явно не хватает знакомого воздуха, который, хотя и был заметно выветрен за время войны, но еще хранил запахи довоенной жизни. Он очень тоскует по Парижу…

«Дорогая Вера Алексеевна, дорогой Борис Константинович, – пишет он в декабре 1956 года Зайцевым, – спасибо Вам сердечное за Ваше письмо и пожелания. Ваш приезд в Мюнхен для меня лично был чем-то вроде душевного отдыха, настолько рад я был Вас повидать, завидую Вам, что Вы в Париже, и если мне удастся туда попасть, на что рассчитываю теоретически весной, то уж Булонь я, конечно, не объеду».

Наконец в 1959 году Газданов возвращается во Францию в качестве корреспондента, с удовлетворением замечая, что заниматься новостями ему куда милее, сидя в парижском отделении на рю де Ренн, чем на окраине Мюнхена в старом здании бывшего аэродрома, из окна которого открывался вид на гору руин – туда свозились остатки разбомбленных домов.

Приехав в Париж, Гайто вновь открывает рукопись «Пробуждения» – романа, который начал сразу после «Пилигримов» в первые годы работы на радио и отложил до лучших времен. Однако и в привычной обстановке – родной город, родная квартира на улице Брансьон – творческих импульсов оставалось немного. Перед течением времени география была бессильна. «Жизнь в Париже, – напишет он Ржевскому, – становится утомительной, не лучше, чем в Нью-Йорке». Так что закончить «Пробуждение» Газданову удалось лишь через несколько лет в Венеции, куда он теперь стал уезжать на отдых. На Французской Ривьере все давно было знакомо, исхожено. И с появлением достатка Гайто с Фаиной стали ездить в Италию, ту самую страну, о которой незабвенный Осоргин написал поэтическую книгу «Там, где был счастлив».

Итальянский воздух подействовал благотворно и с перерывом в десять лет роман был закончен. Как и предыдущий, он был создан все в том же ключе: миф о Пигмалионе и Галатее, воссозданный на современный лад, без намека на специфику российского менталитета.

Французский бухгалтер Пьер, ничем не проявивший себя до определенного возраста, во время отпуска, который он проводил в гостях у старого школьного приятеля, встречает в лесу женщину, в результате нервного потрясения потерявшую человеческий облик. Его друг Франсуа подобрал ее на дороге без сознания и с тех пор она жила в хижине неподалеку от его дома. Она ничего не помнила, совсем не разговаривала, неизвестно чем питалась – жила как дикое животное. Пьер решает взять эту женщину с собой, чтобы попытаться ее вылечить. И в конце концов у нее действительно пробуждаются память, душа, к ней возвращается разум.

В истории нет и намека на перекличку с Вольфом, с которым произошла похожая вещь. Смерть воспринимается теперь Газдановым совсем в ином аспекте, она познаваема и слабеет перед личностью, движимой страстью к добродеяниям. Вместо чтения философских работ для написания этой книги Гайто – ироничный Гайто, не доверяющий медикам, – многократно ездит на консультации в психиатрическую клинику и штудирует литературу по психологии и медицине.

Роман вышел в 1965 году все в том же «Новом журнале» и тоже был встречен молчанием. Его и вправду нельзя было причислить к достижениям, особенно на фоне новой прозы на русском языке – «Доктора Живаго» Пастернака, повести «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Создавалось такое ощущение, что написать отрицательную рецензию на писателя с устоявшейся репутацией было неловко, – после войны их и так осталось в эмиграции немного, – но публиковать положительную ни у кого рука не поднималась.

Так или иначе, но как заметил Леонид Ржевский, вспоминая о Газданове того периода, «нужды не было и в помине, а творчество не шло».

«У нас тут в Париже писать некому и не о чем, – сетует Газданов в письме к Ржевскому. – Которые еще существуют, стареют, а так как они были не очень молоды во времена Русско-японской войны, то ожидать от них юношеской литературной энергии не приходится. Единственное исключение Б. К. Зайцев. О бедном Чиннове Наталья Николаевна Степун сказала: "Он недовоплощенный". Задумал "Историю низового звена сельской кооперации в Вологодской области"».

Признания подобного рода звучали в устах Газданова намного горше известных слов Бунина: «А в общем, дорогой, вот что я вам скажу на прощанье: мир гибнет. Писать не для кого и не для чего». «Не для кого» – было в эмиграции всегда. Об этом Гайто печалился в далекие 1930-е, когда писал письма Горькому, собираясь вернуться домой, когда затеял нашумевшую дискуссию о молодой эмигрантской литературе. А вот «не о чем» – подобное состояние для писателя смертельно. И Бунину оно, видимо, было неведомо. Действительно, пятнадцать лет благополучной послевоенной жизни Гайто в плане писательства выглядели неутешительно: два средних романа и всего шесть неплохих рассказов.

Однако тема путешествия и возвращения обновленного героя сыграла значительную роль не только в газдановских книгах – ею была пронизана вся его предыдущая жизнь. И финал ее оказался также пронизан идеей возвращения.

5

В 1964 году у Газданова возобновилась связь с Россией. До этого он лишь изредка переписывался с тетей Хабе, но как писателем им, по понятным причинам, никто не интересовался. И вот совершенно неожиданно он получил письмо от владикавказского литературоведа Азы Хадарцевой, которая просила его рассказать о своем творчестве и сообщала о том, что нашла в архиве черновик письма Горького, адресованного Газданову. Для Гайто это был приятный сюрприз. После 1930-х годов книг на родину он не посылал. У них завязалась переписка, в которой Газданов сообщал, что работает над новым романом.

В это время Газданов приступил к своей последней вещи – «Эвелина и ее друзья», где реанимирует прежнего рассказчика, но совершенно в ином качестве. Образ его почти лишен внешних намеков на прежнего повествователя, однако в нем сохранены знакомые черты героя: стремление к путешествиям в глубины памяти и способность прислушиваться к внутренним импульсам, пробуждающим душевные движения, и самое главное – его повествовательная манера с долгими периодами, характерным ритмом. В «Эвелине» Гайто возрождает все, что составляло неповторимый газдановский стиль.

Закончив «Эвелину», Гайто снова вернулся в Германию. В 1967 году он пошел на повышение. Его назначили редактором русской службы. Это были совсем иной масштаб и круг тем. Теперь он больше занимался литературой, критикой, готовил интереснейшие передачи о Гоголе, Чехове, об Алданове, о Степуне, Зайцеве.

В эти годы он получил многое из того, чего так недоставало в его жизни. Материальную стабильность, собственный (не арендованный!) автомобиль, за которым ухаживал как за любимой лошадью, приличный дом на Остервальдштрассе и, самое главное, – шанс, казавшийся недостижимым многие годы, – достучаться до русского читателя, а вернее слушателя, которого спустя много лет таким причудливым образом подарила ему судьба. И только было жаль, что все это пришло довольно поздно, в последние пять лет жизни.

Как раз в это время он познакомился с молодой соотечественницей – Фатимой Салказановой, ставшей первым журналистом на «Свободе», чьи репортажи шли сразу в прямой эфир. «Однажды я зашла в парижское бюро радио "Свобода",– рассказывала она, – и меня позвал тогдашний директор этого бюро Боб Эллерс: "Зайдите ко мне, я познакомлю вас с главным редактором русской редакции нашего радио, с Газдановым". Я вошла в его кабинет. В кресле сидел человек, который, несмотря на то что он сидел, а я стояла, смотрел на меня очень свысока. Мне было 25 лет, и я уже читала его книги. Меня знакомили с классиком! На мне были темные солнечные очки, потому что еще болели глаза, пострадавшие от электросварки на Большой обогатительной фабрике в Норильске. Газданов сурово посмотрел на меня и с иронической улыбкой спросил: "Вы носите темные очки, чтобы вас не узнавали на улице?" Я ответила, что у меня травматический конъюнктивит, который еще не удалось вылечить. Но внутренне уже напряглась. Тогда Георгий Иванович сказал: "Говорят – вы осетинка. Хочу сразу вас предупредить, что хотя я тоже осетин, но мой отец был полковником царской армии, служил не в Осетии, по-осетински я не говорю и не понимаю". Я, уже рассерженная его первым вопросом про очки, довольно резко ответила: "Сразу видно, что вы сын полковника, потому что мой дед был генералом царской армии, и он говорил по-осетински и вставал, когда его знакомили с женщиной". Тут Газданов весело рассмеялся, встал, обнял меня, и мы стали друзьями…»

После этого они тепло встречались каждый раз, когда Газданов приезжал по делам в Париж. Чуть позже, в 1970 году, Фатима заключила контракт с радиостанцией и переехала в Мюнхен. «Мы почти каждый день обедали в столовой радио, – вспоминала она. – Он очень покровительствовал мне, и это покровительство проявлялось в том, что он давал мне, начинающей журналистке, тысячу советов и наставлений. Это были советы в основном более морально-этического свойства, чем технического…»

Подобного рода наставления, совершенно нехарактерные для Гайто прежних лет, были теперь абсолютно естественны для главного редактора Георгия Ивановича. На него влияло не кресло руководителя, на него влияли годы – идея наставничества охватывала уходящую старую эмиграцию. Потому и начальником он был не очень удобным. Кто бы из приятелей, сидевших с ним когда-то ночами на Монпарнасе, мог подумать, что Гайто превратится в придирчивого и строгого редактора? Но в стремлении сохранить культурные традиции и держать высоко профессиональную планку он не позволял ни себе, ни другим неграмотности и небрежности, которую легко мог бы допустить как в собственном, так и в чужом художественном тексте. (Коллеги, работавшие с ним в последние годы, шутили, что в русской службе русский язык лучше всего знают два осетина – Газданов и Салказанова.) На радио он чувствовал себя в ином качестве – передатчиком объективной информации, и потому подходил чрезвычайно ответственно к своей работе, ожидая такого же отношения со стороны новичков. Гайто чувствовал, что отпущенное ему время близится к концу и стремился прожить его как обычно – достойно и на свободе.

«Пожалуй, нигде в ином месте, кроме радио "Свобода", не найти под одной крышей такого набора типажей – от уголовных преступников до беспринципных любителей легкого заработка. Но время неумолимо. Поколения работников “Свободы” из числа белоэмигрантов уходили из жизни…» – так писала газета «Правда» в 1989 году. К этому времени из числа белоэмигрантов на «Свободе» действительно никого не осталось. Газданов ушел одним из первых.

В 1970 году ему поставили диагноз – рак легких. Вскоре он получил письмо от Тани Пашковой – Клэр. Она узнала о его болезни и, встревоженная этим сообщением, решила его разыскать. Гайто ответил ей, что все помнит и благодарен за все, что хранит его память.

Он мужественно скрывал свой недуг, так что посторонние люди не знали, известно ли самому Газданову о его болезни. А близким друзьям сообщал: «Болезнь у меня была чрезвычайно неприятная: врачи, рентгеновские лучи и тому подобное. Но сейчас все, к счастью, в прошлом».

Как это часто бывает у раковых больных, незадолго до смерти наступило временное улучшение, и он даже вышел на работу. В один из дней Георгия Ивановича встретила Фатима и заметила, что Георгий Иванович сильно похудел и ему следовало бы купить новый костюм меньшего размера. Газданов посмотрел на нее с улыбкой и со свойственной ему иронией, от которой не избавила его даже мучительная болезнь, вспомнил анекдот о больном, который спрашивал врача: «Доктор, а почему до операции вы были без бороды, а сейчас у вас выросла борода? Меня что, так долго оперировали?» – «Я не доктор, я апостол Петр». «Так вот, – заключил Газданов, – я надеюсь, апостол Петр примет меня и в таком костюме».

Он, конечно, все о себе знал, знал с самого начала.