Текст книги "Газданов"

Автор книги: Ольга Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

ЭМИГРАНТСКИЕ ИЛЛЮЗИИ

Мудрый путешественник странствует лишь в своем воображении.

Сомерсет Моэм

1

Многое изменилось в жизни Гайто с тех пор, как он положил в стол «Алексея Шувалова». Первая половина 1930-х оказалась «смутным временем» в его жизни. Он разрывался между студенческой скамьей, шоферским креслом и писательским столом. В письмах к матери он жалуется, что автомобильная езда отнимает слишком много времени и ему некогда работать. Горькому он сообщает, что может писать по десять часов подряд. В итоге за три года – всего девять рассказов.

Сорбонной решено было пожертвовать, и он оставил университет. Потери друзей, утрата надежды на возвращение на родину чередовались с радостями от редких маминых писем и столь же редких литературных успехов.

Однако Гайто не покидало чувство легкого сожаления, когда он вспоминал о недоработанной рукописи «Алексея Шувалова», сохранившейся с 1930 года в небольшой коричневой тетради. Нет, он не чувствовал в себе сил вернуться к роману – все те события и монпарнасские трагедии казались уже далекими и словно бы отодвинулись от него. Литературные собрания как-то сами собой стали затухать. «Кочевье» собиралось все реже и реже, а к середине 1930-х заседания совсем прекратились.

Редкие творческие вечера, на которые собирались русские писатели, посвящались отдельным авторам и напоминали скорее отчет о проделанной работе, чем бурные диспуты 1920-х о поисках пути к подлинному искусству.

Но Газданов по-прежнему был готов писать о современной жизни, внутренне соглашаясь с замечанием Осоргина, что по первому роману нельзя судить о молодом писателе, потому что он питается опытом собственной памяти. Гайто уже знал, что писатель начинается там, где начинается художественный вымысел. К тому времени он освоил новую реальность достаточно для того, чтобы начать искать в ней неведомые маршруты. «Счастье», «Третья жизнь», «Водопад» – все они родились уже здесь, из его нынешних чувств, и потому обращены к настоящему времени. Он почувствовал, что больше не нужно ни реанимировать, ни идеализировать свое прошлое, чтобы создавать художественные тексты, и это придавало ему сил. Он больше не питался импульсами давно прошедшей жизни, но, что намного важнее, мог уже ощутить необходимые импульсы в своем времени.

Именно поэтому он задумал новый роман, совершенно отличный от «Шувалова» и абсолютно далекий от мрачных монпарнасских реалий, – историю, наполненную счастьем, любовью, тончайшими душевными переживаниями героев, не ведавших горя и нищеты. На первый взгляд все это могло показаться странным, поскольку в его собственной биографии не было событий, которые внушали бы столь наивный оптимизм. Однако ни одно произведение не рождается на пустом месте. Были и у Гайто некоторые основания для мечтаний.

Одно из них – то, что на казенном языке чиновничьих отчетов называлось «стабилизацией жизни эмигрантской молодежи». Стабилизация, разумеется, была вынужденной.

В кругу Гайто это выглядело так: утратив надежду на профессиональный литературный заработок, те, кто выжил, обзавелись семьями и хоть сколько-нибудь приличной работой – ведь семьи надо было кормить. Среди литературной молодежи не осталось почти ни одного чернорабочего, зато появилось много отцов и матерей.

Вадим Андреев, Володя Сосинский и Даниил Резников давно оставили университет, как и Гайто, и женились на трех сестрах Черновых. Ольга, Ариадна и Наталья были дочерьми лидера эсеровской партии, министра земледелия Временного правительства и председателя Учредительного собрания России Виктора Михайловича Чернова. Семья Черновых была небогата, но в эмиграции славилась открытостью, гостеприимством, была близка с Мариной Цветаевой, Алексеем Ремизовым. Яркие, красивые, образованные сестры и в замужестве продолжали дружить между собой. К середине тридцатых у Андреевых и Резниковых уже были дети. Даниил Резников раньше других отошел от литературы и занялся коммерцией. Володя Сосинский работал фотографом, линотипистом, потом открыл собственную маленькую типографию, и хотя доход был невелик, но на литературу времени оставалось все меньше и меньше.

Жертвовать относительным благополучием ради удовлетворения творческих амбиций – такое положение было привычным среди эмигрантской молодежи, но не у всех хватало духу делать это за счет своей семьи. Особенно если некоторый творческий спад компенсировался личным счастьем.

Так или иначе, эмиграция из непреодолимого несчастья постепенно превращалась в обычную жизнь, в которой, наряду с тяготами, были и свои радости. Вокруг Гайто стали появляться дома, где воскрешалась воедино атмосфера любви и добра из «докатастрофного» прошлого, столь памятного его сердцу, появлялась и жизнеутверждающая обстановка, что подпитывалась новыми обстоятельствами современного быта. Гайто узнал об иной стороне эмигрантской жизни, казалось бы, отрицающей саму возможность счастья вдали от родины. Допустимость иных душевных движений, уже не зависящих от предыдущих лет скитаний и лишений, вдруг с очевидной ясностью стала вырисовываться в эмигрантских семьях, которые, несмотря ни на что, встали на ноги, устраивали свою жизнь, пытались быть счастливыми.

Похожие известия о харьковских друзьях получал Гайто из России. «На днях у меня был необычайный визит,– сообщала ему в письме мама. – Часов 5 вечера, сижу дома, читаю. Вдруг слышу: "Можно войти?" – "Пожалуйста", и как ты думаешь, кого я вижу? – Танечку Пашкову. Входит, как много лет тому назад, такая же жизнерадостная, веселая, бросается в объятия и объясняет, что она с мужем, с братом мужа и его женой – экскурсанты, едут в Цей, пойдут пешком на Цейский ледник, а там через перевал на юг Осетии и т.д. Обошли все гостиницы, нигде нет мест, все переполнено, просит приютить до следующего утра. Получив согласие она убегает, и через несколько минут с котомками за спиной являются еще трое. Сразу комната наполняется должными вещами, молодежь неистово хохочет. Мужчин отправляем в баню мыться и бриться, дамы умываются у меня, рассказывают свои впечатления, и Таня, как всегда, заливается заразительным хохотом, а затем приходят мужья, пьем чай, идут расспросы…

Долго мы с Таней беседовали, говорили мы много о тебе, о годах, когда мы не виделись, о Лельке, которая стала совсем невозможна – вся жизнь проходит в службе, масса у нее "поклонников", как говорили раньше, но о замужестве она и слышать не хочет. Леля Черкасова вышла второй раз замуж за прекрасного человека и очень счастлива. Мария Ивановна по-прежнему живет в своем бывшем доме с Иваном Петровичем, который страшно состарился и брюзжит. Коля Мильфорт женат, имеет двоих детей и мечтает их еще иметь. Лида тоже замужем, тоже с "ребеночком", а Жорж, блестящий инженер, проживает в Берлине и служит на почте, следовательно, даже в Германии "блестящие" инженеры не нужны. Много еще говорили, а в 5 часов они все вскочили, ушли, и я осталась опять одна, но уже среди следов пребывания живой, симпатичной молодежи, которая хочет жить и рвется к познанию».

Нельзя сказать, что Гайто завидовал им; он всегда чувствовал отторжение, когда примерял на себя чужую судьбу. Скорее, он чувствовал их правоту в стремлении к душевному равновесию, которого сам был лишен и надежду на обретение которого, казалось бы, уже утратил. Но именно с этой надеждой он приступает к произведению с символическим названием «Начало», с первых страниц которого словно бы конструирует новую собственную биографию.

Если прежнего героя-повествователя Николая Соседова можно сравнить с фотографией автора, то главного героя «Начала» Володю Рогачева Газданов создавал, опираясь на свой живописный портрет, будто следуя словам Пушкина: «Себя как в зеркале я вижу, / Но это зеркало мне льстит…»

Гайто устранил все болезненные душевные свойства, приобретенные за годы скитаний, оставив лишь врожденные и привычные качества. Со стороны писателя это был определенный акт духовного строительства – он лепит такой характер, каким должен был бы обладать Николай Соседов, если бы избежал негативного жизненного опыта. Он проводит Володю теми же маршрутами, что и Николая, но без обстоятельств и впечатлений, навсегда отравивших мировосприятие Соседова.

Володя также плывет в Константинополь, но на нем хороший костюм, а не старое военное обмундирование. Он тоже выпускник, но не шуменской гимназии для неимущих недоучек, а Французского лицея для обеспеченных детей. Подобно Соседову, он не сразу попадает в Париж, но вместо маленького болгарского городка он повидал Прагу, Берлин – то есть поехал туда, куда должен был бы поехать сам Гайто, куда ему было бы естественнее попасть после Константинополя. Именно туда отправлялись те, у кого было чуть больше денег и связей. Добравшись до Парижа, герой оказывается не в жутком рабочем пригороде на бирже труда, а в одном из респектабельных парижских районов, где ему обеспечены и теплый прием брата, и неутомительная работа в конторе. Словом, новый герой Газданова в идеальной степени избавлен от тягот эмигрантского быта, и потому столицу он видит иными глазами, чем его литературный предшественник Соседов. Он тоже прогуливается по Монпарнасу, но картины, которые он там наблюдает, лишены трагизма, а вызывают лишь иронию:

«Вот этот сорокалетний мужчина уже пятнадцать лет сидит то в Rotonde, то в Coupole, то в Dome, пьет кофе-крем и не просит в долг больше двух франков, – пишет стихи, ученик знаменитого поэта, умершего за год до войны; этот – художник, рисует картины еврейского быта Херсонской губернии – еврейская свадьба, еврейские похороны, еврейские типы, еврейская девушка, еврейский юноша, еврейская танцовщица, еврейский музыкант. Вот поэт, недавно получивший наследство, лысеющий, полный человек лет пятидесяти. Вот молодой автор, находящийся под сильным влиянием современной французской прозы, – немного комиссионер, немного шантажист, немного спекулянт – в черном пальто, белом шелковом шарфе; вот один из лучших комментаторов Ронсара, прекрасный переводчик с немецкого, швейцарский поэт тридцати лет – умен, талантлив и очень мил; по профессии шулер. Вот подающий надежды философ – труд об истории романской мысли, книга в печати о русском богоборчестве, интереснейшие статьи о Владимире Соловьеве, Бергсоне, Гуссерле; живет на содержании отставной мюзик-холльной красавицы, с которой ссорится и мирится каждую неделю».

«Неприятная вещь Монпарнас» – вывод, к которому приходит Володя Рогачев после увиденного. «Да, только это хуже, чем вы думаете. Я его знаю хорошо», – отвечает ему его спутник, не уточняя деталей.

Рогачев может позволить себе отстраниться от житейских эмигрантских клише и полностью посвятить себя самопознанию, анализу переживаний и впечатлений, приобретенных за время странствий. И если после выхода «Вечера у Клэр» критиками справедливо отмечалось, что главная героиня романа – это память его повествователя, то в новом романе главной героиней стала, безусловно, бесконечная рефлексия Рогачева. Именно душевным маршрутам его роман обязан своим новым названием. Закончив рукопись, Гайто озаглавил ее «История одного путешествия». Это намного точнее отражало суть книги, которая заключалась в поиске желаемых и ожидаемых чувств автора.

Сам Гайто всегда был скуп на выражение эмоций. «Не по-кавказски сдержан» – как говорили про него знакомые. Но он-то знал, что его сдержанность была вызвана не недостатком природного темперамента – своего рода генетической метаморфозой, – а отсутствием каких-либо ощущений в их первичном значении, в чистом, неотягощенном бесконечным количеством оговорок виде. Незамутненность чувств была ему знакома только в тех областях, которые были связаны с физической стороной его существования. Он знал это чувство, когда у него захватывало дух во время быстрой езды и он ощущал, как тело сливается с металлическим корпусом, как на малейшее движение руки или ноги машина откликается так послушно, словно понимает цель их общего перемещения в пространстве. Он знал это чувство в мгновения физической близости с женщиной, когда вливался в ритм ее дыхания и предугадывал, какое движение его тела вызовет то или иное выражение ее лица. Но ясность в области эмоциональных движений представлялась ему почти недостижимой. Был ее лишен и его первый автобиографический повествователь, Николай Соседов. И теперь на поиск этой ясности Гайто отправил героя нового романа.

«…итак, – говорит в начале романа Володя, засыпая в каюте парохода, плывущего во Францию, – это, кажется, просто: не лгать, не обманывать, не фантазировать и знать раз навсегда, что всякая гармония есть ложь и обман. И еще: не верить никому, не проверяя».

Но новое путешествие вместо ясных положений внесло в жизнь Рогачева еще больше смятения. Пестрый мир, который составляло окружение брата, также лишен какой бы то

ни было однозначности. В нем также были смещены этические нормы и национальные представления, то есть те установки, отсутствие которых наиболее болезненно сказалось на младшем поколении эмигрантов, к которому принадлежали и Рогачев, и Соседов, и их создатель. В этом мире оказалось возможным и то, что родной брат Володи, Колька–хулиган, двоечник и дебошир, превратился в трудолюбивого коммерсанта, удачно женатого на англичанке, не говорящей по-русски, и то, что благородный англичанин Артур, владеющий несколькими языками, в том числе и русским, утонченный музыкант, влюбился в содержанку австрийского происхождения и стал убийцей ее сожителя. Поэтому Володе не удалось соблюсти ни одно из правил, которые он составил сам себе, отбывая в Париж: на протяжении всего романа он и обманывает, и обманывается, и фантазирует, и непрестанно ищет гармонию. В этом смысле его путешествие бесконечно. Отсюда совершенно очевиден финал романа: Рогачев отправляется в новые странствия.

2

По счастливому стечению обстоятельств Гайто удалось выпустить отдельной книгой и этот роман. Однако восторженной критики в свой адрес он уже не услышал. Если публикацию первых глав произведения под названием «Начало» встретили в основном благожелательно – даже строгий Ходасевич откликнулся одобрительно, – то целиком «Историю одного путешествия» оценили как пустую безделицу, не оправдавшую первоначальных надежд.

«Если бы раскрыть "Историю одного путешествия" наудачу, на первой попавшейся странице, и, не касаясь того, что за ней и после нее, не вдумываясь в целое, оценить лишь блеск и живость письма, надо было бы признать, что Газданов – даровитейший из писателей, появившихся в эмиграции. Но когда прочитан весь роман, когда обнаружились его расплывчатые и зыбкие очертания, когда ясен разлад повествовательного таланта с творческой волей – впечатление от писаний Газданова все же тускнеет», – писал в рецензии на книгу Георгий Адамович. И это был один из самых мягких откликов. Роман упрекали в отсутствии постановки этических проблем. В целом откликов было немного, и их общий тон ничуть не смутил Гайто: в его судьбе «История одного путешествия» оказалась, без всякой иронии, очень своевременной книгой. Она придала ему сил, чтобы восстановить душевное равновесие, утраченное после «звездного» 1930 года.

В следующем 1936 году имя Газданова снова замелькало на страницах русских журналов, правда, немногие в его положении захотели бы такой скандальной славы. Да Гайто и сам не подозревал, во что выльется его публикация, когда отдавал в юбилейный номер «Современных записок» статью «О молодой эмигрантской литературе».

Второй раз за историю его жизни о нем писало так много знаменитостей, но от покровительственно-доброжелательного тона не осталось и следа. С ним серьезно вступили в дискуссию, уж слишком раздражающей была его статья. Ее главное положение заключалось в пессимистическом прогнозе автора на будущее литературы в эмиграции. Точнее, он утверждал, что живого литературного процесса уже нет в настоящем, и его отсутствие не замедлит сказаться на смерти эмигрантской литературы как таковой в ближайшие годы. Обозначив главные причины столь мрачного прогноза – ничтожное количество читателей, разрушение социально-психологических устоев, – Газданов завершает статью резким пассажем:

«Конечно, и в эмиграции может появиться настоящий писатель – я уже указывал на общеизвестный пример Сирина. Но ему будет не о чем ни говорить, ни спорить с современниками; он будет идеально и страшно один. Речь же о молодой эмигрантской литературе совершенно беспредметна. Только чудо могло спасти это молодое поколение; и чуда – еще раз – не произошло. Живя в одичавшей Европе, в отчаянных материальных условиях, не имея возможности участвовать в культурной жизни и учиться, потеряв после долголетних испытаний всякую свежесть и непосредственность восприятия, не будучи способно поверить в какую-то новую истину, не отрицать со всей силой тот мир, в котором оно существует, – оно было обречено. Возможно, в этом есть некоторая историческая справедливость; возможно, что его жестокий опыт послужит для кого-то уроком. Но с этим трудно примириться; и естественнее было бы полагать, что она заслужила лучшую участь, нежели та, которая выпала на его долю – в Берлине, Париже, Лондоне, Риге, в центрах той европейской культуры, при вырождении которой мы присутствуем в качестве равнодушных зрителей».

В спор с Гайто Газдановым вступили старшие эмигранты – Марк Алданов, Владислав Ходасевич, Михаил Осоргин, Георгий Адамович, причем последние трое выступали на эту тему в печати неоднократно, настолько болезненной оказалась затронутая тема. Соглашаясь с тем, что бедность в буквальном смысле является одним из решающих препятствий на пути развития молодой литературы, они не принимали ни главную мысль газдановской статьи, ни тон, которым эта мысль была изложена. Из всех выступивших лишь Михаил Осоргин постарался быть наиболее объективным и сдержанным, оспаривая положения своего младшего друга.

Среди молодежи статью Газданова по понятным причинам поддержали почти все безоговорочно. И Гайто лишний раз убедился в непреодолимом барьере, который существовал между младоэмигрантами и писателями старшего поколения, не желавшими смотреть правде в глаза. Немногие из участников полемики доживут до того времени, когда прогноз Газданова уже будет невозможно опровергнуть. Но в этот момент самого Гайто больше волновала верность прогнозов относительно будущего собственной жизни, и потому после нашумевшего диспута, подобно Володе – герою недавно законченного романа, он отправляется в новое путешествие. Первый раз он едет к морю на Лазурный Берег. Результат этого путешествия превзошел все его ожидания.

ЮЖНЫЙ ВИРАЖ

Царь Соломон сказал, что не понимает трех вещей… Путь змеи на скале… Путь орла в небе… И путь женского сердца к сердцу мужскому.

Гайто Газданов. Призрак Александра Вольфа

1

Газданов и его спутники приехали в Болье на арендованной машине. Хозяин гаража сделал Гайто некоторую скидку, учитывая его прилежную работу и безотказность – Гайто иногда выходил по три, а то и по четыре ночи подряд, чтобы заменить заболевшего или запившего коллегу. Отправляться одному в такое дальнее путешествие было рискованно. Обычно русские предпочитали ездить на юг поездом. Только опытные водители могли осилить столь долгий утомительный и опасный путь. В это путешествие Гайто взял себе напарников.

И вот спустя несколько дней они уже лежали на берегу, подстелив широкие полотенца, отогреваясь после парижской зимы. Они приехали накануне поздно вечером, устроились в маленькой дешевой гостинице с удобствами в конце коридора, запахом свежевымытого пола и прогретого на солнце дерева. После длительной поездки, поужинав свежим сыром и бутылкой прекрасного траминера, они тут же уснули. Но чуть только солнце проникло сквозь полузакрытые жалюзи, Гайто раскрыл глаза, схватил полотенце и, умывшись, стал будить спутников.

Море в заливчике, на берегу которого они расположились, было идеально спокойно, глубоко на дне темнели крупные камни; опустив лицо в воду и открыв глаза, можно было видеть, как по камням бегают крохотные зеленые крабы; выше, почти у самой поверхности, проносились стайки маленьких рыб, резко, как по команде, менявшие направление.

Гайто, погрузившись по подбородок и стоя на кончиках пальцев, ощущал, как вода то поднимает, то опускает его, как будто стал с ней одним целым. Впервые за пятнадцать лет он испытал это изумительное чувство – снова погрузиться в морскую стихию, плавать, нырять, просто лежать, раскинув руки и ноги, и смотреть на высокие белые облака, плывущие в таком же слепяще-синем, как и море, небе.

И тут Гайто увидел на горизонте плывущего человека. Он не мог различить, кто это – мужчина или женщина, но подивился смелости пловца, бывшего от берега на расстоянии более полукилометра. Он еще не знал, чем станет в его жизни этот человек и что произойдет дальше.

Так начинался роман, который продлился тридцать пять лет.

Сначала Гайто пытался найти в женщине, назвавшейся Фаиной Дмитриевной, черты Клэр, поскольку ироничностью и смелостью она часто напоминала ему давнюю юношескую любовь. Но потом отбросил всякие попытки сравнения, поняв, что они бессмысленны. Все-таки люди все – очень разные. И Гайто не хотелось сопоставлять Фаину ни с теми, кого он знал в реальности, ни с теми, чьи образы он носил в своем воображении.

Нельзя сказать, что парижская жизнь не баловала Гайто любовными успехами. Это отмечали даже его недоброжелатели. Как заметил по этому поводу ядовитый Василий Яновский: «Газданов, маленького роста, со следами азиатской оспы на уродливом большом лице, широкоплечий, с короткой шеей, похожий на безрогого буйвола, все же пользовался успехом у дам».

Однако взаимность, которая носила по большей части внешний характер, разумеется, не могла избавить его ни от одиночества, ни от тревоги, знакомых каждому не испытавшему подлинную взаимность чувств. Человеку же, ее трагически потерявшему, избавиться от гнетущей тоски было еще сложнее.

Гайто вспоминал, как за год до своей поездки на юг он с воодушевлением писал матери о сплетении нескольких радостных предчувствий, захвативших его. И встреча с возлюбленной, которую он прочил себе в жены, и надежда на свидание с матерью, и воображаемое знакомство этих самых дорогих для него женщин… Мать чувствовала, что с сыном происходит нечто важное, и, пытаясь скрыть тревогу, как бы ненароком, спрашивала его в письме: «О! Я забыла упомянуть еще о твоем "sentiment", о котором ты расскажешь при личном свидании. А может быть, ты, в виде красивого этюда, изложишь в следующем письме? Ты же меня любишь, а желание мое ты не исполнишь. Твои "sentiments" всегда тайна, это честно, красиво, но есть вещи, которые смешно скрывать: русская, как зовут, сколько лет и т.д., но ты все скрываешь».

«Этюд» случится позже, и не красивый, а страшный. Страшный настолько, что Гайто понадобится несколько лет спокойной и счастливой жизни, чтобы найти в себе силы описать то, что он тогда пережил:

«Мне особенно тягостно, мне невыносимо тягостно было воспоминание о смерти одной из самых близких мне женщин. Ей было двадцать пять лет. После нескольких месяцев мучительной болезни она задохнулась, выпив немного воды, и бессильные ее легкие не могли вытолкнуть этот последний глоток из дыхательного горла. Голый до пояса, стоя на коленях над ее умирающим телом, я делал ей искусственное дыхание, но ничего уже не могло ей помочь, и я отошел, когда доктор, тронув меня за плечо, сказал, чтобы я оставил ее. Я стоял у ее кровати, тяжело дыша после долгих усилий и отчаянно глядя в ее чудовищные, открытые глаза, с этой беспощадной свинцовой пленкой, значение которой я так хорошо знал. Я думал тогда, что отдал бы все за возможность чуда, за возможность дать этому телу немного моей крови, моих бесполезных мускулов, моего дыхания. Слезы текли по моим щекам и попадали мне в рот; я неподвижно простоял так, пока она не умерла, потом я вошел в соседнюю комнату, лег лицом вниз на диван – и мгновенно заснул, потому что за последние месяцы я ни разу не спал больше полутора часов подряд. Я проснулся с сознанием того, что это было предательство с моей стороны, мне все казалось, что я покинул ее в самую страшную, последнюю минуту, а она думала всегда, что может рассчитывать на меня до конца. И мне никогда не удалось никого спасти и удержать на краю этого смертельного пространства, холодную близость которого я ощущал столько раз. И вот почему, просыпаясь каждый день, я торопился тотчас соскочить с постели и начинал делать гимнастику. Но до сих пор всякий раз, когда я остаюсь совершенно один и со мной нет ни книги, которая меня защищает, ни женщины, к которой я обращаюсь, ни, наконец, этих ровных листов бумаги, на которых я пишу, я, не оборачиваясь и не шевелясь, чувствую рядом с собой – может быть, у двери, может быть, дальше – призрак чьей-то чужой и неотвратимой смерти».

Гайто был настолько обессилен потерей, что в первые дни смог лишь отправить Вере Николаевне короткое известие о смерти любимой девушки, не вдаваясь в подробности.

«Только что получила, мой дорогой, родной Гайтюша,– писала она ему в ответ, – твою ужасную открытку о смерти той "fillette", из-за которой ты перенес столько хлопот, забот и бессонных ночей. Когда ты мне сообщил, что у нее гнойное воспаление почек, то я, не будучи знаменитостью в области медицины, знала, что она не поправится, но не хотела тебя огорчать и молчала, не могла даже ответить на письмо, зная, что придется получить и известие о смерти. Ужасно умереть во цвете лет, 26 лет! Хотя при каждом случае смерти я вспоминаю твои слова после смерти Нади – сестры Дзбна. Ты писал: "еще одна из в последний раз дышащих". Или еще: "мы не можем привыкнуть к смерти близких, а между тем это так объяснимо: один встает на одной станции, другой на следующей". Или: "ужасная вещь смерть – лучше тюрьма, одиночка, крысы, чем этот ужас". Я, может быть, не точно говорю то, что ты писал, но я прекрасно помню все эти слова – я всегда читаю и думаю, что тебе много пришлось в жизни передумать грустных вещей. Да, все это печально, очень печально…

Как я завидую людям сильным, трезвым, смотрящим прямо в глаза жизни. Случилось несчастье, ушел человек, вернуть его нельзя, а потому возьми себя в руки и создай новую жизнь. А жизнь надо уметь создать».

Если бы мать сейчас была здесь, на Лазурном Берегу, она бы поняла, что Бог услышал ее молитвы. Хотя вряд ли она смогла бы представить именно такую женщину рядом с сыном. Внешне они были слишком разные. Фаина была крупной, чрезвычайно веселой, умной и жизнерадостной женщиной, которая твердо стояла на земле. Но у нее было главное – она и сама умела создавать.

Дочь одесских греков, Фаина с детства была приучена труду, помогая и отцу в торговле, и матери, присматривая за младшей сестрой. Отец настаивал на том, чтобы дочь получила образование, и она окончила коммерческое училище. Перед Первой мировой войной она вышла замуж за поручика Гавришева, который оказался бездельником и приживалой и вышел тут же в отставку. Кроме карт, вряд ли его что-либо еще интересовало. Внешне он был молодцеватым и представительным, что и привлекало Фаину. Однако вскоре она обнаружила за внешним блеском молодого офицера пустоту и скаредность. Она с детства приохотилась к чтению, хорошо знала не только русскую классику, но и современную литературу, хватаясь за книжку всякую свободную минуту. Ее мужа, кроме спортивных сводок, светской и криминальной хроники в газетах, ничего не привлекало. Таких имен, как Александр Блок или Валерий Брюсов, он просто не слышал, хотя прочитал однажды «Поединок» Александра Куприна и жутко ругался, громогласно заявляя, что попадись ему этот щелкопер, он его тут же вызовет на дуэль. Но Куприн ему не попадался.

Младшая сестра Фаины вышла замуж за поляка, работавшего в почтовом ведомстве, и вскоре уехала с ним в Варшаву.

У ее отца, Дмитрия Ламзаки, имелась довольно большая лавка колониальных товаров в Одессе, и он уже собирался расширять торговлю и присматривал наиболее удобное место еще для одной, как грянула революция, заставившая семью тронуться с места.

Во Францию Ламзаки попали не сразу. Они были из тех выходцев из России, кто добирался до Европы через Восток. Несколько лет отец Фаины торговал в Индии. А потом, чутко уловив ситуацию, предложил семейству перебраться во Францию, на юг, где его дальний родственник держал куриную ферму.

Больше всего эта идея пришлась по душе ее мужу Алексею Гавришеву – он слышал, что, если разработать свою систему игры в рулетку в Монте-Карло, можно в один вечер стать миллионером.

Миллионером он не стал. И Фаина, еще несколько лет терпевшая Гавришева возле себя, потом откупилась небольшой суммой и развелась с ним.

Ко времени встречи с Газдановым Фаина уже похоронила родителей и стала совладелицей фермы. Болье-сюр-Мер она присмотрела давно и приезжала сюда отдыхать, когда могла позволить себе передышку. Из близких родных у нее оставались только сестра и племянницы в Варшаве. Родственник отца и основной владелец фермы был глубокий старик, дети его давно уехали в Аргентину, и никто из них не собирался возвращаться. Фаина хорошо освоила хозяйство, прилично знала французский и английский языки. Но литературные парижские битвы были от нее далеки, она принадлежала совсем другому слою общества, который Гайто не слишком хорошо знал. Впрочем, и его мама в годы Гражданской войны пыталась при помощи торговли спасти их от голода и дать возможность сыну спокойно учиться в гимназии, не думая о заработке.

Вечером Гайто дал Фаине последний том «Современных записок», где была его статья «О молодой эмигрантской литературе». На следующее утро, когда они лежали на берегу, Фаина смотрела на него пытливо и, как ему показалось, с большим уважением и серьезностью.

Короткий отпуск кончался. Надо было возвращаться в Париж. Приятели не мешали Гайто. Увидев зарождающийся роман, они нашли себе занятия – ездили в Ниццу, как-то раз отправились в Монте-Карло. Гайто туда не тянуло: еще по собственному юношескому опыту он знал, что игра – это всегда проигрыш. Помимо хрестоматийной истории Достоевского, в памяти Гайто имелись и более близкие примеры, например, писателя Михаила Арцыбашева, который когда–то оставил в казино фантастическую по тем временам сумму – 50 тысяч рублей. Наслышан он был и о трагикомической истории, приключившейся с Георгием Адамовичем, фактически проигравшим в Монте-Карло прекрасную квартиру, о чем потом долго сокрушались его друзья Ирина Одоевцева и Георгий Иванов. Деньги на квартиру дала Адамовичу богатая тетушка, а он их тут же отнес в казино, так что потом опять вынужден был снимать жилье. У Гайто подобные истории всегда вызывали недоумение. Не то чтобы он кичился своим благоразумием, но искать удачи в делах профанских, тем более денежных, ему уже было не интересно. Ему хотелось остроты иных ощущений.