Текст книги "Повесть о Великой стене"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

НЕБО РУШИТСЯ

В начале третьей стражи, когда ночь давно окутала землю, городские ворота были заперты на замки и засовы и все люди спали, вдруг на большой дороге послышался нестройный перебор колокольчиков. Через мгновение вдали показался скачущий конь. Он стелился так низко и несся с такой быстротой, что, казалось, одновременно виднелся и на холме, с которого только что спустился, и у пруда, куда еще не успел доскакать, так что все эти образы слились воедино, будто 5елая лента катилась по дороге, развиваясь виток за витком. Всадник давно уже соскользнул на шею коня, обеими руками вцепился в гриву и, казалось, вот-вот перелетит через голову коня, но все еще подгонял его хриплым шепотом. Наконец он добрался до городских ворот, соскочил наземь, конь пошатнулся и упал, колокольчики на его сбруе все разом прозвенели и смолкли, а всадник, схватив камень, принялся колотить в створки ворот. Через несколько времени на стене показался сторожевой солдат и спросил:

– Кто там?

– Гонец! – крикнул всадник. – Открывай скорей!

– Так что же ты стучишь? – ворчливо ответил солдат. – В двух ли отсюда для вас есть почтовая станция, открытая всю ночь. А ворота ночью отпирать не велено, пусть хоть небо обрушится.

– Не могу я вопить имя императора на всю Поднебесную! – закричал гонец. – Зови кто тебя постарше, олух!

Едва показался старший, как гонец, уже совсем потеряз-ший голос, прохрипел:

– Спустись или дай мне подняться. Стране грозит бедствие!

Открылась калитка, вышел старший над охраняющими ворота, и гонец, шагнув к нему, прошептал несколько слов. Охраняющий ворота схватил его за руку, втащил за собой и побежал с ним по сонным и темным улицам. У дома уездного начальника привратник при виде их отворил, не мешкая, калитку и, побежав вперед, поднял на ноги всех слуг. Разбуженный начальник выбежал не подпоясанный, в развязанном халате, готовый разорвать в клочки тех, кто осмелился прервать его сон.

– Император! – сказал охраняющий ворота.

Начальник, поспешно воскликнув: «Десять тысяч лет жизни!» – ввел обоих в комнату, где уже, треща, разгорались факелы. Гонец к этому времени совсем обессилел и стоял, качаясь и цепляясь пальцами за обшивку стены. Ему подали вина, он залпом выпил и порозовел. Начальник знаком выслал слуг и сказал, обращаясь к гонцу:

– Можешь сесть на пол, отдышись и рассказывай, ничего не пропуская. Не торопись, приди в себя. Соберись с мыслями.

Гонец еще помолчал, глядя перед собой неподвижными глазами и зализывая языком содранную с ладоней кожу. Потом, вздохнув всей грудью, заговорил:

– Коня надо бы обтереть, а то как бы он не простудился. Меня за него сошлют на стену.

– Позаботились о твоем коне, – сказал охраняющий ворота.

А начальник нетерпеливо приказал:

– Раз к тебе вернулось дыхание, говори!

– Я ехал со спешной почтой, – начал гонец, – по самому берегу Янцзы. Берег довольно высокий, обрывом. Вдруг конь захрапел, уперся всеми ногами и ни шагу. А вода в реке вдруг вся схлынула в одно место, так что кругом обнажилось дно, и закрутилась волчком я вся светится, так что над водоворотом светло, как днем, а кругом от этого еще темней. Еода вертится, вертится и вдруг поднялась столбом, перехлестнула через обрыв, залила дорогу и отхлынула, а передо мной – старик в одежде из водных струй, и они пенятся, как водопад. Старик говорит: «Я бог реки Янцзы», – снимает с большого пальца нефритовый перстень и протягивает мне. Я сам не понимаю, как осмелился, беру перстень и вижу – на нем вырезано имя императора…

– Десять тысяч лет жизни! – в один голос воскликнули охраняющий ворота и начальник уезда.

– Десять тысяч лет жизни! – повторил гонец. – Держу я перстень и не смею смотреть на священное имя, а бог реки говорит: «Отвези этот перстень князю озера Хао!» И вдруг его одежда заструилась с такой быстротой, что у меня помутилось в глазах, а когда я их протер, никого передо мной нет, а кругом темная ночь. Что это за князь, думаю, и как туда проехать? И в перстне нет ли какого-нибудь вредного значения? Почта у меня срочная – не поеду! Вдруг мой конь как заржет, встал на дыбы, повернулся на задних ногах и поскакал в темноту. Смотрю – передо мной озеро и вода светится, как круглая луна. Я кричу: «У меня вести от бога реки князю озера!» Эхо повторяет мой голос, а откуда, не пойму – берега плоские. Будто там, на дне, слуги кричат один другому: «Вести князю озера!» Вдруг из тростников выползает маленькая змейка и трава шелестит, а я слышу: «Я князь озера Хао!» Тут мне стало смешно. Из-за такой маленькой змейки, ну прямо червячка, спешная почта задерживается. Но змейка как услышала мой смех, стала в гневе подниматься и расти. Конец хвостика скрыт в траве, а туловище развивается кольцо за кольцом, окружило озеро, позвонки на спине – как высокие скалы, голова вздымается в небо. Я кубарем скатился с седла, упал ниц и умоляю о пощаде. Тут она начала сокращаться, сжиматься и опять стала змейкой, взяла в зубы кольцо и скользнула в воду. Я сел на коня и, не зная, что мне думать и делать и не грозит ли это предзнаменование бедой, поспешил к первому попавшемуся городу доложить властям.

– Страшный знак, роковое предзнаменование, – пробормотал охраняющий ворота.

– Вы думаете? – спросил уездный начальник и, пристально глядя ему в лицо, проговорил значительно, как будто ждал решающего ответа:

– Если я не ошибаюсь, вы родом из здешних мест?

– Это так, – ответил охраняющий ворота. – Мой отец был верным слугой владетельного князя. По этой причине не дают мне продвинуться по службе, хотя в те времена я был всего мальчишкой.

– В таком случае, я попрошу вас остаться, – сказал начальник, а затем, обратившись к гонцу, приказал: – Вези скорей свою почту. Ты правильно сделал, что обратился прямо ко мне. Но, если ты посмеешь болтать о происшествиях этой ночи, не миновать тебе наказания.

Едва гонец удалился, уездный начальник проговорил:

– Похоже на то, что это предзнаменование смерти императора. В таком случае империя неминуемо распадется.

– Если это случится, владетельные князья вновь не вернутся ли к власти? – спросил охраняющий ворота.

– Что ж, – ответил начальник. – Тогда, принимая во внимание заслуги вашего отца, вас ждет повышение.

– Вы не поняли меня, – прервал охраняющий ворота. – Я далек от этих мыслей.

– Не бойтесь меня, мой друг. Я сам родом из Чжоу и в молодости служил при дворе. Мой род знатный, хоть об этом здесь никому не известно и приходится это скрывать. Я не из тех выскочек, которых возвысил Ши Хуанди и которые ему всем обязаны и живы лишь, пока он жив. Но об этом следует молчать. Мы продолжим наш разговор, когда придет время.

– Надеюсь, это будет скоро.

– Не надо горячиться. Если восстанут потомки владетельных родов, народ, помня старое зло, их не поддержит и к ним не примкнет. Все покушения на жизнь императора кончались казнью героя-мстителя. Если хотим мы добиться старых порядков, должны мы уметь согнуться, уметь и выпрямиться. Применяясь к обстоятельствам, выгибаться квадратом, свертываться кругом. Постройка стены погубила десятки тысяч, ожесточила сотни тысяч. Крестьянам роздали землю, но не дают возделывать ее. Повсюду народ соединяется в тайные союзы и братства. Мне это известно, и на это надеюсь и я и многие приверженцы владетельных князей. А когда народ восстанет, тогда мы уж не побрезгаем, сунем палец в чашку, выберем жирный кусок.

– А если нам его не дадут?

– Как же это может быть? – с усмешкой возразил начальник. – Не бывало еще крестьянина умней, чем князья и полководцы. Потерпите еще немного. Не надо торопиться. В свой срок и небо обрушится.

Можно было подумать, что умел он предсказывать, потому что эти слова исполнились, хоть и не в том смысле, как он их сказал.

Не прошло и месяца, как вдали от этого города и совсем в другом конце Поднебесной вдруг из неба обрушился огромный камень. Он пролетел с шумом, слышным за много ли, волной воздуха вырвал с корнем вековые деревья и упал, опалив своим жаром кустарники и траву.

Когда наконец решились к нему приблизиться, то увидели написанные на нем слова: «Со смертью Ши Хуанди земля разделится». Начальник того уезда, где упал отломившийся от неба кусок, человек преданный своему государю, не поверил, что надпись сделана рукой сверхъестественного существа, и начал искать злоумышленников. Были задержаны все, кто не мог доказать, за каким делом находились вблизи места падения камня. Среди прочих был пойман некий слуга, по имени Вань Сяо-ба. Он красноречиво защищался, уверяя, что едва ли смертный решится прикоснуться к куску, отколовшемуся от небесного свода, и если это не дух и не дракон написал кощунственные слова, то, быть может, сделали это его отпрыски.

– Такая речь нелепа и невероятна, – сердито сказал начальник и велел пока что заключить его в тюрьму.

Но наглый слуга в ответ засмеялся и смеялся всю дорогу, пока за ним не захлопнулись ворота тюрьмы. Тут он вздохнул и подумал:

«Как бы голову Тюремного тигра не прибили к тюремным воротам».

ХРАМ ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ СУПРУГИ

Случилось так, что постройка стены, продвигаясь вперед, достигла места, где из скалы бил родничок. Избыток воды, промыв себе русло, бежал отчаянной рэчонкой, плясавшей по камушкам и кружившейся вокруг обломков скалы. Сперва все обрадовались, пили пригоршнями, досыта, обливали друг друга водой, стекавшей по телу каплями, который блестели на солнце пятью цветами, ослепительно сверкающими.

Но радость была недолгой. Ходить за водой стало недалеко, но перегородить ее было невозможно. Быстрая речонка мгновенно уносила связки хвороста, песок и камни, которыми пытались ее заглушить, сотнями злых языков лизала большие камни, сброшенные в нее, и грозила в недолгий срок подмыть стену. Приходилось оставить в кладке отверстие для стока воды или строить дамбу и отводить русло так, чтобы речка текла не поперек, а вдоль стены. Об этом доложили Мын Тяню, и он ответил, что оставлять отверстие в стене нельзя, а надо строить дамбу, хотя бы пришлось уморить на этой постройке десять тысяч человек.

Слово Мын Тяня было крепче каменной скалы и неизменней вечного утеса. Рабочие, и без того в огромном числа погибавшие на стене, покорно приняли новую смертельную угрозу, и некоторые даже пошутили, что, умерев, они наконец как следует выспятся и что никакой надсмотрщик уж не подымет их бичом, сколько ни щелкай. Но солдаты подумали, что не попасть бы и им в это роковое число. Эта мысль им очень не понравилась. Их ремесло было охранять границы, надзирать за рабочими и погибать в сражениях с кочевниками, а не на постройке дамбы рядом с каторжниками и крестьянами. И они начали искать, как бы избежать беды.

Как-то вечером после работы Бань Си-лян, присев на корточки у самого родничка, предался мыслям о молодой жене и о том, что, возможно, она скоро придет и принесет ему узелок с домашней едой и чистую рубаху. Рядом с ним присел на траву солдат, широко раскинув ноги и ковыряя в зубах соломинкой. Этот грубый человек был непривычен к тишине, и ему скоро наскучило молчание. Тогда он снисходительно спросил:

– Как тебя зовут?

Вань Си-лян тотчас повернулся к нему и вежливо ответил:

– Моя фамилия Вань.

– Какой Вань? – быстро спросил солдат. – Не десягь тысяч?

– Вы угадали, – ответил Вань Си-лян. – Этот Вань пишется тем же знаком, как десять тысяч, и имеет то же значение.

– Пойти, что ли, поужинать? – небрежно сказал солдат, выплюнул в чистую воду разжеванную соломинку, встал, потянулся, зевнул и ушел.

Но, отойдя несколько шагов и скрывшись за выступом скалы, он бросился бежать.

– У родника сидит человек, которого зовут Десять тысяч! – крикнул он, прибежав к своим товарищам.

– Что с того? – лениво ответили ему. – Пусть сидит, если никому не мешает. Нет такого приказа, чтобы не сидели, когда рабочее время кончилось.

– Вы не понимаете, – пытался он объяснить свою мысль. – Он один человек, и он Десять тысяч. Крикни: «Десять тысяч!» – он сейчас же откликнется. А он один.

– А-а! – проговорил старший. – А ведь это верно. Человек, по имени Десять тысяч, не то же ли самое, что десять тысяч человек?

– Похоже, что так оно и есть, – согласились солдаты. – Похоже, что одно может заменить другое, – повторили они, переглядываясь.

Тотчас всей гурьбой поспешили они к источнику, где Вань Си-лян все еще сидел, задумчиво любуясь движением струй. Солдаты окружили его, он их не заметил.

– Вань! – крикнул старший солдат.

Вань Си-лян вскочил, и, словно это было сигналом, солдаты набросились на него, избили до смерти и сбросили труп в отверстие родника. В то же мгновение скала, из которой бил источник, треснула, раздвинулась и обрушилась. Вода перестала течь. Еще недолго речонка, всхлипывая, просачивалась в трещины русла, а затем исчезла, обнажив дно.

Как пораженные громом, солдаты стояли, не в силах двинуться, не смея отвести глаз. Вдруг один из них закричал и бросился бежать. Все остальные побежали за ним, толкаясь, сбивая друг друга с ног, закрывая руками головы, будто опасаясь, что вновь пронесутся мимо них уже упавшие обломки скалы.

Когда онд очутились в казарме и понемногу пришли в себя, один из солдат хмуро проговорил:

– Напрасно мы пролили эту кровь. И без того скала упала бы и источник иссяк. Мы поторопились.

– Дурак! – ответил старший. – А если бы она не упала?

– Упала бы, – повторил солдат. – Ее подточила вода. Не упала бы сегодня, упала бы завтра. Эта кровь на нас.

– Вы его не слушайте, – приказал старший. – Он дурак и трус. Велика беда – кровь крестьянина. Разве не видели мы крови? Это наше ремесло проливать кровь. Так уж лучше чужую, чем свою.

Никто ему не ответил. Потом кто-то притворно зевнул и сказал:

– Давайте метать кости. Скучно!

Но глиняные кости с красными зернышками-очками падали на пол с глухим стуком, будто комья земли, и их звук не радовал ухо. На другой день с утра на этом месте стали строить стену.

Дома молодая жеиа Вань Ся-ляна, У-и, за какую бы работу ни принялась, изнывала от смутной тоски. Она стояла у порога в луче солнца, прошивала длинной иглой тряпичную подметку для туфли, и ей казалось, что острие иглы вонзается ей в сердце. Она сидела на корточках у глиняного горшка, заменявшего ей очаг, подкладывала сухие листья и соломинки в отверстие топки, проделанное у самого дна, и чувствовала, как огонь, разгораясь, опаляет ей сердце. Она вытирала глаза. Тетушка Цзюй спрашивала:

– Ты плачешь?

У-и отвечала:

– Дым ест мне глаза!

Накормив обеих старых матерей и братишку-младенца ужином, она укладывала их спать.

Тетушка Цзюй лениво говорила, зевая:

– Что-то молодой муж давно не приходил на побывку!

А мать Вань Си-ляна отвечала ворчливо:

– Ведь он не на пирушку пошел, а работает на стене. Не вино пьет, а пот проливает. Когда сможет, придет.

Покончив с домашними делами, У-и взбиралась на высокий камень, высматривала мужа. Стена подымалась на гребни гор, уходила вдаль, черная на потускневшем небе. Сторожевые башни торчали, как зубцы на спине дракона, охраняющего покой Поднебесной. У подножия стены вилась дорога. Вот показался на ней человек. Ах, не тот у него стан и не та походка! Никого больше нет. Ночь.

Наконец она не выдержала и, отпросившись у матерей, сама пошла на стену. Всю дорогу, издали завидев встречного, спешила к нему, а подойдя ближе и увидев, что ошиблась, отворачивала лицо. Было еще светло, когда она дошла до места постройки и принялась искать мужа. Нигде его не было видно. У кого она ни спрашивала, никто не хотел ей ответить. Измученная дорогой, поисками и непонятным страхом, она присела под тенью стены. Сверху доносился шум постройки. У-и опустила голову и заплакала.

Вдруг она увидела, что камни в основании стены разошлись и в них проглядывает клочок синей ткани. Она потянула за уголок и узнала рукав куртки, которую сама вышила мужу. Долго неподвижно смотрела она на эту вышивку, сжимая в руке сырую ткань. Когда стемнело, она сняла и положила на землю браслеты с руки и цветы из волос. Распустила волосы, так что они закрыли ей лицо. Потом, нагнувшись к трещине, тихо заговорила:

 
Растет у колодца персик,
На него опирается слива.
Черви изгрызли корни персика,
Вместе с ним умерла слива.
 

Холодными пальцами она осторожно задвинула конец рукава обратно в трещину, смочила комок глины слезами, замазала щель, поднялась и пошла обратно. Когда она проходила мимо костра семьи Вань, Сяо-эр встал и пошел за ней следом. Так они шли всю ночь, У-и впереди, Сяо-эр за ней. Иногда вдруг она принималась рыдать в голос, иногда говорила слова, которые Сяо-эр не мог понять, потому что они были на циньском наречии, языке ее детства. На темной дороге она ни разу не споткнулась и не задела о камень, будто не женщина живая шла, а легкая тень проплывала.

На рассвете они прошли просыпающийся поселок, и многие люди, увидев странное выражение их лиц, пошли, любопытствуя, следом, так что скоро образовалась целая толпа, и все шли молча. Так они дошли до залива. Здесь У-и поднялась на скалу и не успел Сяо-эр подхватить ее, как она бросилась в море.

Но такой маленькой и легкой была У-и, что не могла утонуть, а только качалась на волнах. Многие кинулись в воду, чтобы спасти ее, но, когда к ней подплывали, она отплывала дальше и опять колыхалась на волне.

Прискакал Мын Тянь. Его конь по колени вошел в воду, и Мын Тянь крикнул:

– Женщина, море тебя не принимает, почему ты не хочешь выйти на берег?

Она ответила:

– Я не хочу жить, так как нет моего мужа.

С этими словами воздух вышел из ее рта, а горькая вода наполнила его, и она утонула.

Мын Тянь, обернувшись в седле, крикнул:

– Кто может назвать мне ее имя?

– Вот ее мать, – ответили голоса в толпе, и из нее вытолкнули вперед тетушку Цзюй.

Но она обезумела от смерти дочери и рыдала о ее молодости и о том, как горько дезушке умирать в начале жизни и цветам вянуть в начале лета, и все повторяла: «Мэн, мэн!» – что значит «начало лета». И в горе вспомнила она своего первого мужа и что он не допустил бы этого несчастья, но и этого не могла выговорить и все повторяла его имя: «Цзян! Цзян!» – так что Мын Тянь подумал, что это и есть имя погибшей.

Перед тем как снова покинуть поселок, Мын Тянь повелел построить на вершине утеса храм в честь добродетельной супруги, доблестной женщины, добровольно принявшей смэрть, чтобы не разлучаться с мужем. На стене храма было написано «Мэн Цзян-нюй» – женщина Мэн Цзян, – потому что к тому времени, когда храм был окончен, никого уже не оставалось в этой местности, кто помнил бы скромную У-и и мог исправить ошибку.

Люди, читая на стене две, а не одну фамилию, удивлялись, искали этому объяснение и придумывали разные сказки. В одной из них говорится, как во дворе семьи Мэн пустила корень тыква, а ее плети спустились через забор в сад семьи Цзян. Когда тыква созрела, из нее вышла прелестная девочка, обе семья любили ее, считали своей, и обе дали ей свои фамилии. До сих пор имя Мэн Цзян-нюй славится по всей Поднебесной. О ней сложены бесчисленные песни и сказания. О ней написано в древних и новых книгах.

Храм Мэн Цзян-нюй до сих пор стоит на утесе вблизи города Шаньхайгуань, и в его главной зале сидит на троне статуя добродетельной супруги, и по ее бокам стоят две прислужницы. Но маленькая У-и никогда не имела слуг и всю свою недолгую жизнь сама с любовью служила всем своим близким.

ВОЗ С ГНИЛОЙ РЫБОЙ

В тридцать седьмом году правления, на пятидесятом году своей жизни Ши Хуанди вновь пожелал объехать свою империю, чтобы увидеть плоды своих деяний и убедиться, что они хороши. Срочно был вызван ко двору Мын Тянь, и ему приказано было соорудить дорогу от северного большого изгиба Желтой реки и до местности к югу от реки Вей.

– Строй ее прямо, как летит стрела, – прерывистым голосом приказывал император, то бегая взад и вперед по комнате, то внезапно останавливаясь.

Грузный Мын Тянь едва успевал поворачиваться, чтобы постоянно быть обращенным к государю лицом.

– Веди ее прямо, кратчайшим путем, – кричал император. – У меня нет времени ехать извилистыми дорогами. Горы будут по пути – срывай до основания, этими камнями засыпай долины. Скорей, скорей, я должен спешить.

В тот же день Мын Тянь уехал на новую стройку.

Но едва успел он ее начать, как Ши Хуанди, не дожидаясь ее окончания, отправился на восток и оттуда вдоль морского берега проследовал на север. Его сопровождали младший сын – Ху Хай, чэнсян Ли Сы, хранитель печати, наставник Ху Хая – Чжао Гао, любимый приближенный Мын Цзя и свита. По дороге император осматривал каналы, плотины и пограничные сооружения, воздвигал памятники с надписями, прославляющими его правление, и приносил торжественно жертвоприношения верховному божеству, но овладевший им дух беспокойства увлекал его все вперед, и, чего раньше никогда с ним не было, не закончив одного дела, хватался за другое и все торопился вперед и вперед, повинуясь непонятному ему стремлению. Из Ланья, на Шандунском побережье, он вновь отправил корабль на поиски травы бессмертия. Едва паруса исчезли вдали, как он вдруг схватил Мын Цзя за руку и, выкатив светлые выпуклые глаза, прошептал:

– Мне плохо! – но, тотчас опомнившись, заговорил: – Поезжай обратно. Может быть, я пропустил в жертвоприношениях слово или жест, в котором заключалась сила моления, и боги обиделись. Я так торопился, я не могу припомнить, когда я ошибся. Поезжай сейчас же обратно и приноси жертвы богам гор и рек. Не пропусти никого, самого ничтожного. Быть может, это он только что остановил мое сердце. Ах, не мешкай, скорей поезжай!

Была середина лета, и жара стояла невыносимая. Тем не менее император не пожелал прервать свое путешествие. Когда он достиг города Шацю, приступ повторился с большей силой, и, едва сердце снова забилось, император поманил к себе Чжао Гао и прошептал:

– Это конец.

Чжао Гао стоял молча, опустив глаза.

– Как тяжко! – проговорил император, закрыл глаза и шепнул: – Нет скорби большей, чем о мертвом сердце.

Вдруг лицо его вновь порозовело, он глубоко вздохнул, открыл глаза и сел на постели:

– Пиши! – приказал он Чжао Гао. – Скорей, пока я в силах диктовать. Пиши моему старшему сыну Фу Су, которого в минуту гнева за то, что смел он мне возражать, я сослал на стену, пиши, что я приказываю ему, чтобы со всеми подчиненными Мын Тяню войсками он прибыл в Саньян на мои похороны.

Не успел Чжао Гао окончить письмо и приложить к нему печать, как услышал короткий хрип и наступила тишина. Император скончался.

В комнате, кроме Чжао Гао, были только Ху Хай, Ли Сы и два – три доверенных слуги.

– Эту смерть надо скрыть, – поспешно заговорил Ли-Сы. – Поскольку государь умер вне столицы и наследника престола здесь нет, следует молчать и вести себя, как обычно, чтобы избежать смуты.

Никто ему не ответил, но тело императора поспешно закутали в покрывало, положили в крытую колесницу, и всем было объявлено, что государь пожелал вернуться в Саньян. Кони и колесница двинулись на запад.

Ничто не изменилось. Как обычно, в назначенные часы подавали пищу, Ли Сы принимал ее и уносил в колесницу императора. Как обычно, сановники по утрам подходили к колеснице и докладывали обо всех делах. Рука слуги изнутри шевелила складки занавесок, и никто не удивлялся, что не видит государя, потому что последние годы он любил пребывать невидим, как подобает верховному существу, и являл придворным свой лик лишь на самых торжественных церемониях. Ничто не изменилось, кроме самого Ши Хуанди.

Палящие лучи июльского солнца творили над ним свое страшное дело и сперва чуть заметно, а потом все гуще нависал над императорским кортежем отвратительный запах. Придворные, недоумевая, поводили во все стороны носами. Пахло отовсюду, даже одежды пропитались тяжким духом. Чжао Гао объяснил небрежно:

– Это пахнет с воза, на котором везут, по желанию императора, рыбу с морского побережья.

Никто не посмел рассуждать или удивляться.

Кортеж давно уже успевал скрыться вдали, а запах все висел над дорогами и полями, и крестьяне говорили, пожимая плечами:

– Это воз с гнилой императорской рыбой.