Текст книги "«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи"

Автор книги: Ольга Ваксель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Следующий выход на берег был в Новороссийске, откуда я телефонировала домой и вернулась на теплоход, не выдержав скуки и пыли, наполняющей тот город. Несколько часов в Сочи, пестрые шали продавцов под деревьями, густая пыльная зелень, величественные отели на набережной. Под цветущими олеандрами, мимозами и лимонами незрелый виноград, запах кипарисной и кедровой смолы. Обед в тени пальм и платанов и лавры повсюду. Скорее прохладно, норд-ост, а по нашим понятиям – волнение. Всех оставшихся на пароходе застала лежащими по каютам. Солнце село в 6.40, посидела на палубе до звёзд, да чуть под ними и не уснула.

Ночью стояли в Новом Афоне, монастырь которого, превращенный в гостиницу, мигал двадцатью четырьмя фонарями (я сосчитала). В 6.30 утра стали в Сухуми. Мы с трудом разыскали подходящую кофейню любезностью и самоотречением других хозяев, не имевших всего, что нам было нужно. В ботаническом саду пустынно, по улицам разъезжают настоящие горцы в бурках, верхом на крошечных клячонках, с громадными чалмами из башлыков. После Адлера видны снеговые горы, на берег понижается Очемчир [350]350
  Правильно – Очамчира, город в Абхазии на побережье Черного моря.


[Закрыть], самое малярийное место. За обедом Аську укачало до рвоты, пришлось уложить. Мы дольше всех на пароходе. Теперь кругом черные лица, гортанный говор и масса цветов. Разговоры о малярии предупреждают желание застрять в Батуме, пожалуй, поеду в Тифлис, в Пятигорск, застряну где-нибудь без денег и буду отчаянно телеграфировать: «Стреляюсь немедля телеграфом триста».

Аська дружит с капитаном и юнгой, не разбирая ранга, кормит чаек и дельфинов, и целый день слышен его смех. В потийском порту масса иностранных судов, грузящих марганец. Я очень позабавилась под проливным дождем с пристани, где бродят свиньи; конкой, величиной с купе в железнодорожном вагоне, поехала в город. Плоское место, похожее на Новую Деревню, в хорошем духане кахетинское и шашлык, оркестр играет допотопный марш. Над всеми звуками хор лягушек.

В 10 ч[асов] 30-го июля сошли в Батуме. Через час едем в Махинджаури, может быть, там уютнее, чем здесь. +22 °C, парит, небо в тучах, как купол потолка в мраморной бане «Фантазия», откуда мы только что вышли. Махинджсаури – зеленое местечко, сплошь заросшее голубыми гортензиями, каждый цветок которой величиной с голову. Зеленый мыс, где мы бродили три дня, приезжая из Батума на авто, громадный ботанический сад, хорошо культивированный, где представлена флора почти всего мира [351]351
  Сохранилось несколько снимков, сделанных Е.Э. Мандельштамом во время этого путешествия. На одном из них О. Ваксель с сыном в ботаническом саду Батуми.


[Закрыть]. Насладившись бессолнечными днями, во время которых с меня сошел загар, приобретенный в Сестрорецке, мы уехали вечерним поездом в Тифлис, принявший нас радушно и широко. Батумские уличные шашлычные, где на вертикальном вертеле жарились громадные плоские куски мяса и желающим отрезали наружные обжаренные кусочки, сменились тенистыми садиками тифлисских духанов, где вокруг фонтанов, полных живой форели, готовой быть зажаренной живьем, мраморные столики и прохлада. Встретила ленингр[адских] актеров оперетты, была на спектакле «В трех соснах» и потом в лучшем духане, где с одним сценаристом Ленингр[адской] фабрики пили белое вино с лимонадом и ели знаменитое «сацхали» – форель, зажаренную живьем, которую едят целиком руками, начиная с хвоста. Наутро для пробы серные ванны в старом городе, позже – фуникулер, вид на вечерний город, залитый огнями, ужин наверху на открытой площадке.

В гостинице «Ориент» чисто и неуютно. 8.30 утра. Тронулись автомобилем по Военно-грузинской дороге [352]352
  Военно-грузинская дорога (1801–1863 гг., Дарьяльская) – историческое название пути из Владикавказа в Тбилиси протяженностью 208 км. В 1911 г. началось регулярное автомобильное сообщение.


[Закрыть]. Сначала с трудом пробираясь среди возов, потом, после Загэса [353]353
  ЗАГЭС – Земо-Авчальская гидроэлектростанция им. В.И. Ленина и поселок городского типа в Мцхетском районе Грузинской ССР. Расположен на левом берегу р. Кура.


[Закрыть], маленькой электростанции, гордости тифлисцев, мимо Мцхеты, бывшей столицы Грузии, мимо белого духана последнего «Кинто» [354]354
  Кинто – точному переводу с грузинского языка не подлежит; означает человека, владеющего искусством развлекать общество во время застолий и праздников.


[Закрыть]Захара Захаровича, о котором рассказывали необыкновенные вещи. Выжженная степь, гладкая, как асфальт, дорога. С одной остановкой, через 5 часов мы были во Владикавказе, на лету посмотрев все красоты Дарьяльского ущелья и Казбека, при такой быстрой езде не произведших должного впечатления. Владикавказ – плоская пыльная дыра, где пришлось застрять, – с Ростовом 4 дня не было сообщения – размыло путь, с ночевкой в Беслане, где пересадка в Минеральные Воды, добрались в Пятигорск, откуда производили в течение трех дней вылазки в Кисловодск, Железноводск, Ессентуки и т. д.

В пансионе «Цветник» чисто, прохладно, но мыться надо ходить через дорогу, есть – тоже. Вещи, отосланные в Днепропетровск из Тифлиса (я таскала с собой багаж, предназначенный для месяца жизни в Коктебеле), вероятно уже дошли, можно ехать дальше. Ася удивительный ребенок – ест всё, что дают, засыпает, когда и где уложат, весел, здоров, прирожденный путешественник. Только надо отдохнуть все же перед возвращением в Ленинград. Для этой цели Днепропетровск – неожиданно подходящее место. Поздно вечером мы приезжаем туда, и утро в новом городе – новая страница.

Дни после отъезда из Минеральных Вод были самыми трудными днями. Переезд, длившийся сутки, – самый тяжёлый. Грязь, пыль, пьяные, грубые проводники, скверные буфеты. Три ночи в Екатеринославе [355]355
  Екатеринослав – Днепропетровск (с 1926 г.).


[Закрыть], все в разных местах, одно хуже другого. Только пара дней, проведенных на прекрасном песчаном пляже у Днепра, отчасти искупили наши мытарства. Мы брали с собой спелые дыни и мед и, сидя на берегу голышом, грелись и ели. Течение так быстро, что плыть против него невозможно – сносит. Можно перейти вброд на островки, заросшие кустами. Город красив с реки, на горе белые церкви и дома в темной зелени. Слышится украинская речь, и надписи на украинской «мови». В кино идут «Дети на базаре» и «Триумф женщины» [356]356
  «Дети на базаре» и «Триумф женщины» – сведения о кинофильмах не обнаружены.


[Закрыть].

Сижу без денег и без вещей, которые ещё не прибыли из Тифлиса, но все-таки строю планы поездок вверх по Днепру и в окрестности. Но меня останавливают панические слухи о малярии и отсутствии регулярного сообщения. Я сделала попытку пожить в романтической белой мазанке на обрыве Днепра, с трудом уговорив хозяйку, еще напуганную недавними вселениями, но сбежала оттуда, как только встало солнце: всю ночь меня ели клопы, и в открытое окно всю ночь мычала корова, собиравшаяся телиться. К счастью, при мне был только маленький саквояж, который я отнесла в гостиницу, сунув приветливой хозяйке за роскошный ночлег рублевку.

Утомившись всеми дрязгами, я в день получения багажа сорвалась и уехала в Ленинград [357]357
  Е.К. Лившиц так передавала А.А. Смольевскому эту историю: «На Кавказ Евгений Эмильевич повез Лютика, имея самые радужные планы, он собирался жениться на ней. Он помнил ее еще с тех времен, когда он навещал ее в Екатерининском институте. (Ему, как он уверял впоследствии, тогда ничего не было известно ни о том, что Осип был в Лютика влюблен, ни о том, что Осип посвящал ей стихи.) Евгений Эмильевич был в восторженном настроении, а Лютик, я сказала бы… – более апатична. Вас (А.А. Смольевского. – Е.Ч.) взяли с собой. Вернулись они в ссоре. Во время путешествия на их пути встретился какой-то неизвестный молодой человек, который, увидев Лютика, мгновенно воспламенился (вообще все мгновенно воспламенялись), был настойчив, нахален. Лютик, кажется, с ним отправилась гулять потихоньку от Евгения Эмильевича, тот их отыскал, дал этому нахалу пощечину, потом устроил сцену и сказал, что, конечно, он отходит в сторону и ни о каком браке речи быть не может. Он счел своим долгом и Вас и Лютика привезти обратно в Ленинград и сдать на руки бабушке» (коммент. А. С.; см. примеч. 347).


[Закрыть]. После южной духоты и пыли приятно было дышать все более прохладным воздухом, иногда запахом свежего сена, иногда болотистым торфяным дымом. Я везла на север, несмотря ни на что, большой запас сил и спокойствия.

Из Днепропетровска я вернулась в Ленинград и сразу же снова уехала под Лугу в имение Скреблово, где режиссер Сабинский снимал картину «Могила Панбурлея» [358]358
  Сабинский Чеслав Генрихович (1885–1941) – режиссер, художник. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ, 1903–1908). Художник-декоратор Московского художественного театра (с 1904). С 1908 г. начал работал в кино как режиссер, сценарист и художник. Заведовал художественной частью московского, отделения фирм «Бр. Патэ», Торгового дома П. Тиммана и Ф. Рейнгардта, затем «Т-ва И. Ермольева». Участвовал в постановке более 100 фильмов. В 1928 г. вышел его фильм «Могила Панбурлея» с участием Е.А. Боронихина (см. примеч. 359) в роли Павла Панбурлея.


[Закрыть]. Там я провела несколько дней, солнца было мало, снимали редко, мы больше гуляли, купались и катались верхом. Для съемки нам приводили лошадей с ближайшего конного завода, один из операторов, бывший офицер, давал нам уроки верховой езды по всем правилам. В главной роли снимался Воронихин [359]359
  Боронихин Евгений Александрович (1889–1929) – актер кино и театра. Окончил театральную школу Литературно-художественного общества в Петербурге (1910). Актер театра Суворина (1910–1917) и Театра комедии (бывш. Корша, 1918–1922). В кино с 1912 г. Первая заметная роль – Михаил Бейдеман в фильме «Дворец и крепость» (1924; см. примеч. 332). Хорошие внешние данные сочетались в нем с некоторой напыщенностью и холодноватой манерой исполнения. Театр Суворина – театр Литературно-художественного общества (СПб., 1895–1917); был организован на паевых началах. Вскоре стал частным предприятием самого крупного из пайщиков – Алексея Сергеевича Суворина (1834–1912). Назывался театром Литературно-артистического кружка, театром Литературно-художественного общества (с 1909), после смерти владельца стал носить его имя. В обществе назывался Малым или Суворинским театром. Корш Федор Адамович (1852–1923) – адвокат, владелец Русского драматического театра в Москве (1882–1918).


[Закрыть], совершенно безнадёжный случай, это была его последняя картина, после нее он попал в психиатрическую лечебницу и там умер. Человек с замечательным лицом, имевший столько прекрасных ролей, он ещё сохранял вполне цветущий вид, но надо было видеть, с каким трудом он подымался по лестнице, а тем более на лошадь, что ему полагалось по роли. Сабинский нянчился с ним, но опасался, что картину кончить не придется, герой закатывал истерики, падал в обмороки, дни уходили, приближалась осень, солнце всё реже удавалось поймать.

Вернувшись в Ленинград, я сразу же попала в другую картину – «Кастусь Калиновский» [360]360
  «Кастусь Калиновский» – историческая драма режиссера и сценариста В.Р. Гардина о восстании белорусских крестьян в 1863 г. с участием Н. Симонова. Г. Ге., Б. Ливанова; киностудия «Совкино» совместно с «Белгоскино» (1928; см. примем 334). Существует одноименная кинолента о герое национально-освободительной борьбы, снятая в 1963 г.


[Закрыть], съемки в Павловске, в Детском, у Пантелеймоновской церкви, у Михайловского театра и т. д. Спешно шились кринолины, амазонки, я предпочитала сниматься в собственных костюмах, фабричные часто повторялись, а собственные очень ценились. Опять верховые прогулки, галоп по паркам с развевающимися перьями, бешеная мазурка в Камероновской галерее, расстрел на площади и т. д.

Урывками между съемок встречалась с Борисом, ходила танцевать. На приемном экзамене в Университет он провалился, мне удалось уговорить его поступить в Строительный техникум, пообещав, что я поступлю тоже. Однажды я случайно встретила Толю Королькова, о котором до меня доходили лишь отрывочные сведения, что он радист, плавает в подводном флоте, потом – торговом, что он опасный человек, ловелас и пьяница. Я, конечно, верила, но, увидев, разуверилась. Я потребовала в тот же вечер собраться в «Севзапсоюзе» [361]361
  «Севзапсоюз» – представительство Северо-западного областного союза кооперативов.


[Закрыть], где по инициативе частных лиц устраивались неплохие концерты и дансинги. Он послушно явился во втором часу ночи, слегка навеселе, очень мило танцевал, я на радостях изрядно выпила, и мы возвращались вместе домой в 6 ч. утра. С тех пор он бывал у меня каждый день, мы очень сдружились, и все время до его отъезда старались, так или иначе, проводить вместе. Это были чудесные часы полной откровенности, нежнейшей дружбы и взаимного понимания.

Борису нравился Анатолий, он восхищался им, но Толя просил в те дни, когда он бывает у меня, устраивать так, чтобы он не встречался с Борисом. В конце концов Толе пришлось уехать на своем теплоходе, и я осталась ждать его писем. Я сама писала ему длиннейшие письма, каких до сих пор никому не посылала. Его ответы были очаровательны и талантливы. Путевые заметки, очерки, характеристики – все простым и очень точным языком. Я читала эти письма с Борисом, и он восхвалял Анатолия до небес. Я привожу отрывки из его писем и моих стихов, относящихся к тому времени [362]362
  Ни упомянутых писем, ни стихов 1927–1928 гг. обнаружить не удалось.


[Закрыть]. Они наилучшим образом объяснят сущность наших отношений.

1928 г. – год интенсивной переписки с Анатолием и его периодические появления, год занятий в строительном техникуме вместе с Борисом, изредка – съемки. Первый детский сад для Аси, куда он ходил через Таврический в белом пуховом костюмчике, такой розовый и приветливый. Но опять появился А.Ф., стал приходить к ним на занятия, вмешиваться в программу и в еду. Мне пришлось взять Асю оттуда, хотя он очень мило начал болтать по-немецки, и перевести его в другую группу. На этот раз я уже не сообщила его адреса А.Ф. и, как он ни злился, доступ туда был ему невозможен. Осенью я хлопотала о зачислении Аси в казенный очаг [363]363
  Очаг – детское дошкольное учреждение, предшествовавшее созданию детских садов. Очаги создавались, чтобы частично освободить женщин-работниц, переложив материнские обязанности по уходу и воспитанию ребенка на государственные структуры.


[Закрыть], в нашем же доме, но вакансий не было – мне отказали. Когда А.Ф. не добился разрешения бывать в детской группе, куда я перевела Асю, он подал жалобу в Отдел о несовершеннолетних. Оттуда прислали инспектора для расследования. Она сразу выяснила положение дела и встала на мою защиту. Чтобы прекратить дальнейшие выражения неудовольствия со стороны А.Ф., она отдала распоряжение принять его сверх нормы. Я была очень довольна таким разрешением вопроса. Воспитательницей в Асиной группе оказалась моя одноклассница по гимназии Олечка Дидерихс [364]364
  Дидерихс Ольга Константиновна – соученица О. Ваксель, воспитательница детского сада (примеч. А. С.).


[Закрыть], милая, толстая: тетя Оля, как ее называли дети. Она обожала Аську, возилась с ним больше, чем я сама, – я могла быть спокойна. Он проводил там с 9-ти утра до 5-ти вечера, его трижды кормили и водили гулять.

Они занимались ритмической гимнастикой, пением, ручным трудом, лепкой, рисованием. За едой сами себя обслуживали: один был дежурный, один санитар, проверявший чистоту рук, носов, ушей, один дежурил по столовой и разносил тарелки. Ася был очень доволен, делал всем мишкам прививки, которые ему самому пришлось делать, и с гордостью рассказывал, что он совсем не боится.

Я была спокойна и могла снова передвигаться по собственному усмотрению, не стесняясь расстояниями. Тут подвернулась экспедиция в Красноярск, куда я и махнула на полмесяца. Стояли морозы, в нетопленой гостинице, актеры размещались по 5–6 человек в номере. Поездки за город в леса, где производились съемки, были похожи на полярные экспедиции. Перевозили в закрытых возках с жаровнями внутри, закутанных выше головы в огромные бараньи тулупы. Репетиции происходили в избе. Все до точности предусматривалось заранее, только снимать на несколько минут выходили в лес. Ловили короткий полуденный свет и ехали обратно в город, где маленькие бревенчатые дома чередовались с бесконечными заборами. Было так тихо, так много снега и так морозно, что наши ребята, грубоватые и всегда веселые, притихли под влиянием этой торжественной зимы.

Мы ходили друг к другу в гости, поочередно устраивая угощение, с собой были гитары, находились цыганки, а патефон помрежа [365]365
  Помощника режиссера.


[Закрыть]хрипел без передышки. Было довольно трудно заниматься «водопроводом и канализацией» [366]366
  Речь об учебных заданиях строительного техникума.


[Закрыть]под весь этот шум. Я начала было чертить коровник, но как только кончила, на него поставили чайник, снятый с примуса. Я оставила свои попытки.

По возвращении я попала в самую гущу экзаменов – бедный Борис только что срезался по математике и возлагал все надежды на меня в смысле чертежей и рисунков. Мы разделили работу: я, не разгибая спины, чертила и за себя и за него, а он читал мне вслух все теоретические предметы. Конечно, все зачеты мы сдавали в самый последний срок. Но это было ничего, если бы я могла без раздражения выносить феноменальную лень Бориса. Я несколько раз отказывалась заниматься с ним вместе, потому, что на уговоры начать заниматься уходило больше половины времени. Иногда приходили 2–3 товарища за советом или помощью, иногда мы сами ходили к более опытным смотреть чертеж, переписать лекции.

Весна и лето 1928 г. были никакие. Я зубрила расчеты железобетона, не видела света, за тем исключением, когда, бросив всё, мы брали лодку и отправлялись на взморье, гребли километров по 20, купались, и, вернувшись обгорелые и голодные, заваливались спать. Таких дней было очень немного. Асю только к концу лета удалось отправить в Лесной недели на две.

В сентябре появился Анатолий. Первое время мы всюду ходили втроем – танцевать, выпивать и гулять, пока он не взмолился, и я временно запретила Борису появляться. Это было довольно трудно, потому что оба они по-разному были мне дороги, и мне нравилось видеть их обоих сразу. Борис ничего не имел против Анатолия, но тот очень мягко и настойчиво выразил желание видеть меня одну. Он долго оставался в Ленинграде, наша дружба, поддержанная перепиской, возросла за это время, было решено, что мы встретимся на Черном море, когда бы они туда [ни] пришли. Уезжал в очень спокойном и радостном настроении. Мы рассчитали, что они придут на Черное море в конце января, а пока мне оставалось заниматься и собираться дорогу. Борис, который знал все эти планы, не пытался не мешать, стойко вынося все уничижительные прозвища, которыми я его награждала [367]367
  Одно из известных прозвищ Б.М. Энкина – Бурчик.


[Закрыть]. Я познакомила Толю и Бориса с моими приятельницами Наталией Львовной Брун [368]368
  Наталья Львовна (Нита) Брун (точнее, Брюн де-Сент-Ипполит) – артистка кино, подруга О. Ваксель. Правнучка французского эмигранта. Ее дед инженер А.Е. Брюн был женат на Елеоноре Александровне Лансере, сестре художника Е.А. Лансере. «Наталья Львовна Брун… мамина подруга была молодая и внешне приятная блондинка… в моем представлении похожая на многие манекены в витринах магазинов готового платья», вспоминал о ней А.А. Смольевский и добавлял, что она была из числа тех приятельниц, которые редко бывали у них дома.


[Закрыть]и Еленой Владимировной Масловской, с которой встретилась в 1927-м г. после 10-летнего перерыва. Лелю я повела в гости к некоему дяде Яше, гостеприимному пожилому лишенцу [369]369
  Лишенец – лицо, лишенное гражданских прав. Согласно принятой в июле 1918 г. первой Конституции избирательных прав была лишена значительная часть населения России. Лишенцами провозглашались классово «чуждые элементы», как-то: бывшие офицеры, служители религиозного культа, кулаки, ссыльные, осужденные и спецпереселенцы, торговцы и предприниматели с членами семей, ремесленники и пр. Лишение избирательных прав носило ярко выраженный политический характер.


[Закрыть], У которого устраивались очень милые понедельники. Побывав там пару раз со мной, она стала заходить туда сама и так освоилась и понравилась, что превзошла меня. К дяде Яше я приводила всех, кого не лень: Анатолия и Бориса и еще полдюжины молодых людей и дам. Можно было прийти туда в 3 часа ночи и, увидев в щелку между штор розовый свет и услышав музыку, – смело звонить – там всегда были рады меня видеть, в каком бы составе я ни явилась.

Было еще одно место, куда я являлась не раньше часу ночи – «Владимирский клуб» [370]370
  «Владимирский клуб» – в период нэпа находился в здании бывшего особняка Корсаковых, построенного А.А. Михайловым-2-м (1826–1828), а в 1840-х годах приспособленного князья Голицыными для театра (Владимирский пр., 12; до 1944 г. – пр. Нахимсона). Позже внизу появились лавки, наконец, большую часть помещений в 1860 г. занял купеческий клуб «Орфеум», прослывший злачным местом, которое путеводитель по Петербургу не рекомендовал посещать семейным людям. В 1918 г. здесь находился первый советский клуб, затем «Свободный театр», позже – «Бюро доходных предприятий комиссии по улучшению жизни детей», получавшее значительные доходы от деятельности игорного клуба и ресторана. В одном из объявлений «Владимирского клуба» 1924 г. указывались игры: «шмен де фер», «макао», «баккара», «трант-карант», «булль», «терц», «рулетка», бильярд и др. Клуб открывался в 6 часов вечера, вход был бесплатный. В связи с жалобами на казнокрадство «очаг преступности и растрат» был ликвидирован к началу 1930-х годов, а здание «приспособлено под общегородской детский Дом культуры». С 1933 г. в здании работал Театр рабочей молодежи (ТРАМ), Новый театр юного зрителя (под руководством Б.В. Зона), с сентября 1945 г. – «Новый театр» (впоследствии Театр им. Ленсовета) (ЦГАЛИ. Ф. 118. Оп. 1. Д. 536. Л. 3.6, 6 об., 51 а). Зон Борис Вульфович (1898–1966) – актер, режиссер.


[Закрыть]. Я ходила туда отнюдь не играть, там была эстрада, и пианистом был мой большой приятель по Караванной, Шулька Либерман [371]371
  Шулька Либерман – Соломон Исаакович Лпберман, пианист (или: Александр Маркович?) (примеч. А. С).


[Закрыть]. Я торчала за кулисами, смотрела, как гримируются партерные акробаты, и как балетные пары зашивают друг на друге разлезающееся трико. В час начиналась первая программа, я садилась за столик под эстрадой и смотрела снизу на поучительное зрелище – чего не надо делать. Через 1/2 часа мой приятель освобождался, и мы шли с ним бродить по игорным залам, где, истощенные азартом, люди проигрывали, растрачивали, теряли надежду. Там было несколько типов, достойных наблюдения. Напр[имер], толстый ресторатор из Батума, державший сначала буфет в Саду Отдыха, потом погребок, на Стремянной и ставший наконец поваром какого-то заурядного ресторана. Мы пили у него настоящий бенедиктин в 6 ч[асов] утра, кто-то декламировал, потом играли на разбитом пианино, потом опять что-то пили. В 1-м часу дня я ехала домой на извозчике страшно веселая и пьяная; когда низкие санки задерживались на перекрестках и прохожие заглядывали в лицо – мне было стыдно.

В «Влад[имирском] Клубе» были еще несколько замечательных личностей, напр[имер]: заслуженная проститутка по прозванию «Машка-драма». Она отличалась необыкновенной наглостью и простотой нрава: в ресторанном зале были зеленые беседки, в которые она, чтобы далеко не ходить, приглашала своих клиентов, а иногда свою приятельницу «Пашку-Балалайку» на подмогу, за ту же цену. Бывали там и более молодые, и блестящие постоянные посетительницы бара – «Танька-Кипяток», «Тамара Черная» и много «Лёль».

Я только один раз попробовала играть, приехав в скверном настроении, и так неудачно, что собрала вокруг себя толпу, 15 раз подряд я проигрывала, убедившись на этом примере, что мне везет в других отношениях. Но т. к. эти ночные похождения отзывались на моих занятиях и возмущали Бориса, которого я никогда с собой не брала, я пускалась в них очень редко и только с досады. Если от Толи не было долго писем или в них описывалось слишком много кутежей, я прибегала к этой крайней мере для приведения в порядок своих чувств и мыслей.

Новый год, 1929-й, я встречала вдвоем с Борисом в моей комнате при топящейся печке. Я приготовила холодный ужин и вино, и мы мирно болтали часов до трёх, после чего он по обыкновению поплелся домой на Петроградскую. Я просидела еще часа два, глядя на угли, потоп не раздеваясь, свернулась на диване и заснула.

В середине января стали приходить от Толи письма и телеграммы, подготовлявшие мой отъезд. Сначала я получила поздравительное письмо из Салоников, потом телеграмму с моря, потом письмо со справкой о том, куда и к кому я еду на случай, если мы не встретимся в Одессе. Вышло так, что мы действительно не встретились. С большим трудом мне удалось вырваться из Ленинграда, потому что мамаша воспротивилась почему-то этой поездке. В своей активности она уговорила Кусова занять у меня деньги, которые я приготовила для этой поездки. Брать у Бориса не хотелось, занимать было не у кого, да я никогда к этому не прибегала. В день отъезда собрала понемногу от Лели Масловской и еще у кого-то.

У нас в это время гостил С.Н. Унковский [372]372
  Унковский Сергей Николаевич (1881–1931) – сын А.В. Унковской (см. примеч. 373, 413). Окончил Морской кадетский корпус (1903). Во время Русско-японской войны – мичман на миноносце «Быстрый». Попал в плен после Цусимского сражения (корабль был взорван после того, как израсходовал боеприпасы). По возвращении произведен в лейтенанты, награжден орденами. Участник Первой мировой и Гражданской войн: с августа 1914 г. командовал кораблем на Балтийском флоте, с 1918 г. воевал на Балтийском и Азовском флотах. Начальник морского отдела при М.В. Фрунзе – командующем всеми вооруженными силами Украины и Крыма (1922); исполнял обязанности начальника Управления безопасности плавания кораблей Черного и Азовского морей (1931).


[Закрыть], старый моряк, всегда уговаривавший меня выйти замуж за моряка. Этот громадный розовый дядя с детскими голубыми глазами и добродушной улыбкой появлялся у нас аккуратно каждый год в феврале месяце. Обычно он жил в Севастополе где была его семья, и откуда он командировался на съезд метеорологов и УБКО. Он имел большой чин, нечто вроде советского адмирала по Управлению береговой охраны. Его мать [373]373
  Унковская Александра Васильевна (ум. 1927) – скрипач, дирижер. Прозвища в дружеском кругу теософов – «Цветозвук, а ласкательно – Цветушка» (Восп. А. С. Л. 49). Член калужского теософского общества. Занималась исследованием цветозвукочисел. В адресной книге «Весь Петроград» за 1915 г. указана как вдова лейтенанта, проживавшая на ул. Надеждинской (Маяковского), 14.


[Закрыть], талантливая скрипачка, большая мамина приятельница по теософическому обществу и музыке, привела его однажды к нам в 1915 году, и с тех пор ему так понравилось, что каждый раз, как он бывал в городе, проводил у нас хоть один вечер. Он прелестно пел и был очаровательным собеседником. Он мне очень нравился и казался моложе всех моих приятелей, хотя его детям было, вероятно, столько же лет. Он взялся проводить меня на вокзал, взял мне билет за 10 минут до отхода поезда и уговаривал выйти замуж за Толю, которого он знал, шутливо грозя, что если я этого не сделаю, он сам разведется, омолодится и женится на мне.

В Одессе я «Калинина» не застала. Он пошел сначала в Новороссийск, и неизвестно было, когда придет в Одессу и сколько простоит. Дул непрерывный норд-ост, Одесский порт замерз, я три дня просидела в гостинице, еле высовывая нос на улицу. Наконец, набравшись решимости, оставила чемодан в гостинице и с одним несессером пустилась в путь. Я взяла билет на теплоход до Новороссийска, забралась в теплую каюту и с полсуток отогревалась после адского холода Одессы. Из порта мы выходили в темноте, и было слышно, как шуршат льдины об обшивку. Когда я отважилась вылезти наверх, теплоход подходил к Севастополю. Было менее холодно, солнечно, 6 ч[асов] стоянки, я отправилась трамваем в Балаклаву. Зимний вид виноградников и фруктовых деревьев, бурая трава, не покрытая снегом – только бухта, как синий глаз, сияла.

Оказалось, что не я одна выходила с теплохода, вернувшись на борт, за ужином я узнала одного из спутников по трамваю. Завязался разговор, но к нему присоединились другие, нашлись общие знакомые, общие темы, кончилось это вторым ужином и танцами в салоне. Танцевать было трудно, потому что порядочно качало, но было тем смешнее. Утром качка продолжалась. Пассажиры, и без того немногочисленные, не выходили из кают, только небольшая группа собралась в курительной. Смотрели на воду, от которой шёл густой пар, на туманный берег, иногда совсем исчезавший, потом вдруг появлялось яркое солнце и пронизывали высокие стеклянные валы, катившиеся с шумом.

К вечеру начался шторм. Где-то недалеко от Ялты мы спасали сорвавшийся с якоря рыбачий парусник. Я видела в дверь, как им бросали конец, но измученные продрогшие люди никак не могли его схватить. Прожектор с теплохода освещал маленькую скорлупку, прыгавшую на волнах, иногда совсем исчезавшую: всё это было похоже на бурю из фильма, если бы не крики женщины, бывшей с ними. Их взяли на буксир и отвели в Ялту. Наутро волнение продолжалось, к чаю и к обеду никто не показывался. Феодосийский порт тоже замерз впервые за много лет. Я все-таки сошла на берег, ходила по пустому городу, купила связку винных ягод.

Утром мы были в Новороссийске. Еще не выходя из порта, я начала спрашивать, где «Калинин», и получала самые разноречивые сведения. Одни говорили, что он давно ушел, другие, что он стоит под цементным заводом и грузится, третьи – что он в нефтяной гавани, куда далеко. Но он оказался совсем рядом под элеватором. Не взяв пропуска, я пошла разыскивать Толю. Поднялась на спардек [374]374
  Спардек (англ.) – палуба средней надстройки на судах, а также сама средняя надстройка.


[Закрыть], подошла к радиорубке и в иллюминаторе, как в рамке, увидела его удивленную физиономию. Он уже перестал меня ждать. Через несколько часов «Калинин» двинулся в Одессу. Анатолий повел меня сначала в ванную, где я долго плескалась, потом к обеду в кают-компанию, где собрались капитан, помощники и механики с женами и детьми, был большой съезд на время их пребывания в Черном море. Все были милые и весёлые, обед прекрасный, и я отдыхала от своих злоключений.

После обеда мы на «Калинине» уехали в Одессу. Сразу после чая мы ушли с Толей к нему в каюту и не могли наговориться и наглядеться друг на друга. Вечером мы слушали радио из Бухареста, из Вены, из Константинополя. На юге так ясно слышно, не то что в городе, где мешает каждый проезжающий трамвай, где врывается вой соседей, настраивающих свой приемник. Особенно запомнилось турецкое пение, мужской и женский голоса тянули в унисон что-то заунывное, греша против всех правил Ленинградской консерватории. Из Вены передавали оперетку, а после полуночи – телеграммы на всех языках. Потом послышалось: «Внимание, говорит Эльбрус». Передавали бюллетень погоды. Среди ночи Толя несколько раз вставал, и я слышала, как он передавал чьи-то телеграммы.

Переход от Новороссийска до Одессы прямиком был очень короткий. Я не успела осмотреться, как мы уже были на месте, а говорили, что отход будет скоро, и я в этот же день уехала в Ленинград, волнуясь, что с Асей что-нибудь случится. Толя проводил меня на поезд, он был очень опечален моей поспешностью. Оказывается, они пробыли в Одессе еще около двух недель. Толя писал мне, что в это время были сильные штормы. Погибло много судов, каждый день он принимал сигналы о помощи, он строил в своих письмах планы моего вторичного приезда на Черное море, но он не знал, что через несколько дней по возвращении я переехала к Борису.

Это произошло при самых прозаических обстоятельствах. Еще до отъезда, а особенно по возвращении мои отношения с матерью стали совершенно невыносимыми. Она читала мне нотации, придиралась ко всяким мелочам, нагружала на меня всякие хозяйственные заботы, хотя у нас была прислуга, она иногда ни с того ни с сего заставляла меня выводить собак, чего я терпеть не могла, с тех пор как перестала ими интересоваться. Однажды она чуть не вытолкала меня за дверь вместе с собаками, и когда я все-таки отказалась их выводить, стала бранить меня самыми обидными словами.

Я спокойно сложила маленький чемодан и ушла из дому, предоставив ей две недели безрезультатно меня разыскивать. Борис так удачно отвечал по телефону, что он ничего не знает, что мать ему поверила. Я пришла вместе с ним поздно вечером, мы на цыпочках шли через квартиру, полную спящих людей, и в первый раз улеглись спать вместе. Наутро он повел меня представлять папе и маме. Мама меня побранила, что я не переехала раньше, а папа предложил немедленно выпить вместе с ним.

К обеду собралось несметное количество родственников, пришедших посмотреть на Борину жену. Среди них было две 80-летние бабушки, одна – большая и светская, говорившая по-немецки, другая – маленькая и простая, породившая Бориного папу где-то на огороде. Было много кузенов и кузин, которых я путала между собой. Подавали прекрасную рыбу, мясо с черносливом, сладкий суп и какие-то блинчики с изюмом. Мать Бориса готовила сама, ела только кошер [375]375
  Кошерный – от древнееврейского kaser – очень чистый. У евреев – пища, разрешенная к употреблению религиозными законами.


[Закрыть], все готовилось в разных посудах, если я влезала в кухню, после меня по пятницам отмаливалась посуда, которую я пачкала мясом или сметаной. Тогда я решила появиться в Таврической и выразила желание взять с собой немного мебели. Не то чтобы я собиралась там долго оставаться, но нам удобнее было заниматься с Борисом, и перемена обстановки действовала на меня благотворно.

Теперь мы вместе ходили в техникум, вместе готовились к зачетам, я меньше уставала, да и он также, не делая ежедневных концов через весь город. Мамаша его была со мной очаровательна, приносила мне в постель теплое молоко, баловала меня, чем только возможно, купала меня, стирала мне белье, убирала нашу комнату и дежурила по вечерам наше возвращение. Я ей платила тем же, старалась делать маленькие подарки, а главное влиять на Бориса. Он действительно стал лучше заниматься, и еврейское семейство сияло от счастья.

Но меня мучили угрызения совести. Во-первых, из-за Аськи, которого я все-таки мало видала; во-вторых, из-за Толи, которому я написала довольно сухое письмо, в котором излагались факты без объяснений и причин. Я представляла себе его огорчение, мне было очень больно. Но все равно выйти замуж за него было невозможно, а ради того, чтобы видеть дважды в год, превращать остальную свою жизнь в ожидание я не чувствовала себя в силах. Борис по-прежнему был мил и тактичен, весел и ленив. Эта лень чуть не послужила к нашему разрыву.

В мае, соскучившись по Аське, я забрала его на дачу [376]376
  События происходили летом 1929 г. в Бернгардовке.


[Закрыть], прожила с ним безвыездно два месяца, ходила босиком, грелась на солнце, пила молоко и играла в песочек со своим сыном. Среди лета произошло маленькое событие: через открытое окно с ночного столика украли часы, портмоне и шкатулку с разными мелочами [377]377
  В связи с этой кражей А.А. Смольевский сообщал следующие подробности: «Днем из окна мы с мамой видели, как по двору гуляет с собачкой незнакомый подросток, а вскоре, может быть той же ночью, с подоконника вор схватил мамины часы, портмоне и шкатулку для иголок и ниток. Мне запомнилось, что шкатулка была вырезана из темного вишнево-коричневого лакированного дерева, а резьба мне немного напоминала извилины головного мозга… шкатулка была с гербом (Алексея Федоровича Львова – автора царского гимна, как потом мне объяснила бабушка; такой же герб был вырезан на ониксовой печатке для запечатывания писем сургучом; и был еще на высоком пюпитре, который бабушка в 30-е годы продала скрипачу Мыслицкому из оркестра Малого оперного театра)» (коммент. А. С.).


[Закрыть]. Я проснулась, когда вор соскакивал на землю, и заорала на него страшным голосом: «Ишь, сволочь!» и схватилась за большой глиняный горшок, приготовленный для молока, чтобы запустить ему в голову. Но он успел отбежать, и я пожалела горшок. Я запомнила некоторые его приметы и пошла заявить в милицию. Очень скоро нашли не одного, а трех воров [378]378
  А.А. Смольевскому запомнился только один из пойманных воров. «Мама заявила в милицию. Через несколько дней ее пригласили для опознания личности вора. Мама взяла меня с собой. Вор спрашивал с хмурым видом: “Когда я у вас был”. Он сперва все отрицал, а потом заявил, что он вещи где-то зарыл, а где – не помнит. Фамилия вора была Шпунюк» (коммент. А. С.).


[Закрыть]. Когда начала портиться погода, вместо меня поселилась мама, а я вернулась в город.

Борис приезжал ко мне все время не чаще раза в неделю, часа на два, на три. Мы с ним гуляли в сумерках, и он уезжал обратно – ему негде было ночевать. В это время он взял какую-то маленькую работу на постройке и был занят и зол. Оставив вместо себя мамашу, я тоже начала работать помощником производителя работ в строительной конторе. В моем ведении находился жакт, состоявший из 6-ти домов на Васильевском Острове. Там велись крупные ремонтные работы, перекладывались печи, перебирались полы, перекрывались крыши, дома еле стояли, из одного этажа проваливались в другой.

В моем распоряжении было человек 40 рабочих различных квалификаций, преимущественно сезонники, но не было материалов. Для того, чтобы достать пару кулей извести, приходилось ездить по всему городу из конца в конец по складам, уговаривать на товарных станциях, ругаться с ломовыми и в случае удачи ехать через весь город на кулях.

В мои обязанности входило приходить раньше всех, записывать, кто, когда явился, без конца ходить из дома в дом и подгонять ленивых поденщиков, увольнять безнадежно ленивых, следить, чтобы не крали материалы, доставать хлебные талоны, расплачиваться с рабочими и поставщиками, вести все счета и многое другое по способностям.

Инженер появлялся не чаще раза в неделю, мне приходилось самостоятельно разрешать многие вопросы. Самым неприятным было иметь дело с членами правления жакта, всюду совавшими свой нос и старавшимися обсчитать при обмере. А скандалы с жильцами, которых выселяли из проваливавшихся комнат! Они готовы были скорее провалиться соседям на голову, чем переселиться на несколько дней из своих прокопчённых примусами комнат.

С 8-ми утра я была на месте, в резиновом макинтоше и с портфелем, набитым счетами и расписками. Иногда мне приходилось ездить в банк, иногда – в правление артели, но чаще всего я ходила по рынкам и железным лавкам, выискивая то штукатурных гвоздей, то медных скобок. Дранки для штукатурки приходилось добывать в самых неожиданных местах, напр[имер] в кооперативе, где я покупала корзины из-под клюквы, которые превращали кустарным способом в дранку.

Много хлопот мне доставляли ломовые извозчики и кровельщики. Если привозили какой-нибудь материал, и меня не оказывалось, чтобы расплатиться с извозчиком, он заламывал страшную цену за простой, и я, вернувшись, заставала его, окруженного перепуганными правленцам, не знающими, что с ним делать. При моём появлении эффект был всегда один и тот же: он так поражался моим солидным и уверенным видом, что переставал ругать и забывал требовать за простой, давал расписку и, уезжая, еще благодарил за что-то. Кровельщики, работавшие сдельно, не появлялись по нескольку дней, потом вдруг приходили больше чем нужно, требовали авансов, крали железо и олифу. Но я раскрывала все их проделки, потому что не боялась лазить по крышам. Мне нравилось слушать, как поёт листовое железо, когда его режут.

Я бывала занята иногда настолько поздно, что не успевала съездить на Таврическую повидать Асю. И чем дальше, тем позднее я освобождалась, начали сдавать частями работу, производились обмеры, заседали комиссии, работали в две смены, я приходила иногда в 1-м часу ночи. Простуженная, голодная, злая и усталая как собака. Я не была в состоянии разговаривать и заваливалась спать [379]379
  Работа в строительной конторе не прошла бесследно для бывшей воспитанницы института. «…Лютик и простужалась, и таскала непосильные тяжести, – пояснял А.А. Смольевский. – Так, подняв тяжелый ящик с гвоздями, она устроила себе опущение почки».


[Закрыть]. Борис тоже очень уставал, хотя шел к 10 и в 5 уже возвращался. Без меня он совсем перестал заниматься, а я сердилась. Я бывала свободна только в воскресенье, если мне удавалось освободиться в 7–8 часов, это было хорошо. Мы шли в кино, в гости или звали кого-нибудь к себе.