Текст книги "«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи"

Автор книги: Ольга Ваксель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Иногда я на пару дней оставалась одна в городе, навещала своих приятельниц, встречалась с Гришей, мне нравилось быть одной в большой квартире, так я лучше ощущала свою свободу. От этой радости я очень похорошела, и дня не проходило без попыток с чьей-либо стороны со мной познакомиться. Я никогда не пользовалась этими сомнительными возможностями, но все же было приятно в первый раз в жизни чувствовать себя такой молодой, свежей и привлекательной.

Возвращаясь в Детское, я рассказывала А.Ф. о своих приключениях, преувеличивая подробности и приводя его в ужас. «Я тебе говорил, что ты Мессалина» [306]306
  Валерия Мессалина (Valeria Messalina, ок. 17/20-43 гг.) – происходила из знатного рода патрициев, дочь консула Марка и Валерия Мессалы Барбата, третья жена римского императора Клавдия. Известна своим изощренным распутством, алчностью и коварством ее имя стало нарицательным для характеристики знатных женщин безнравственного поведения.


[Закрыть]. Это, однако, не мешало ему гоняться за этой Мессалиной, врываться по ночам в ее спальню и всячески афишировать свою несуществующую близость к ней. Среди лета приехал Н.П., мы ездили с ним на Скачки, устроили вечеринку в маминой квартире, пригласили Гришу, одну мою приятельницу и одного молодого адвоката.

В самый разгар нашего веселья явился А.Ф. Я извинилась перед своими гостями и отправилась его выпроваживать. Я его приняла в своей бывшей комнате, сказав, что у меня гости, чтобы он не задерживался. Он очень смиренно принял все это, вручил мне пачку стихов, наговорил кучу комплиментов, слегка похныкал, но дал себя довольно легко выпроводить.

Наше веселье не было ничуть омрачено, Гриша так упился дальневосточной водкой, что заснул на подоконнике, и мы уложили его на мамин диван. Наташа и Сережа явились во втором часу ночи через выломанное стекло на парадной лестнице. Было уже совсем светло, мы допили все, что у нас было, попели немножко и улеглись спать по маминым многочисленным диванам.

Наутро Сережа ушел, а остальные четверо провели остаток дня вместе. Сначала по очереди принимали ванну, потом сообща готовили чай в кухне, причем страшно мешали друг другу, потом отправились гулять – был чудный яркий день – потом вместе обедали и расстались только поздно ночью. Н.П., которого я так ждала еще весной, опять настаивал на том, чтобы я забрала ребенка и уехала с ним. Он мог перевестись в Москву, Петроград, в Ташкент, – куда угодно, где бы мне понравилось жить. Я была очень рада его видеть, но уехать с ним все же не согласилась, так я дорожила моей свободой. «Разводиться ради того, чтобы снова выйти замуж? – Нет, это невозможно», – рассуждала я. И снова провожала Н.П. в дальний путь, ничего не пообещав ему, кроме писем.

Мой ребенок уже вставал в своей корзинке, у него прорезались 4 зуба, его прекрасный характер всем очень нравился. Когда няня отправлялась за козьим молоком для него и брала его с собой, он так приветливо раскланивался со всеми встречными, что прославился по всему кварталу.

Осенью я поступила в производственную киномастерскую под странным названием: «ФЭКС», что сначала означало – «Фабрика эксцентрического актера» [307]307
  ФЭКС, Фабрика эксцентрического актера – творческая мастерская, организованная в 1922 г. в Петрограде режиссерами Г.М. Козинцевым, Л.З. Траубергом (см. примеч. 308) и С.И. Юткевичем. Существовала как самостоятельная мастерская до 1926 г. Занятия актерским мастерством, ориентированные на поиски яркой пластической выразительности, сочетались с постановками спектаклей. Эстетическая программа ФЭКСа была созвучна идеям и практике «левого фронта» – использовались лозунги агиттеатра, «низкие» жанры (цирк, мюзикл, пантомима, эстрада; см. примеч. 310). «Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей!» – девиз руководителей мастерской. После перехода Козинцева и Трауберга в 1924 г. на «Севзапкино» (с 1934 г. «Ленфильм») ФЭКС стала работать как мастерская внутри ленинградской киностудии и внесла значительный вклад в формирование актерского искусства отечественного кино.


[Закрыть]. Руководители ее были очень молоды, одному было 20 лет, другому 22 [308]308
  Козинцев Георгий Михайлович (1905–1973) – режиссер и кинодраматург, педагог, народный артист СССР (1965). В 1919 г. учился в Киеве в школе живописи А.А. Экстер. Совместная деятельность с Траубергом началась в Петрограде в 1920 г. Трауберг Леонид Захарович (1902–1992) – режиссер, кинодраматург, историк кино; засл. деятель искусств РСФСР (1967). Работали в творческом содружестве до 1946 г.


[Закрыть]. Пользуясь своим влиянием на А.Ф., я настояла на том, чтобы и он тоже поступил туда. Я взялась даже подготовить его по акробатике, и надо было видеть, как он дома кувыркался на коврике. Боксу я его тоже начала учить, но это кончилось тем, что я разбила ему нос, и с тех пор он хватал меня за руки, как только я собиралась нанести прямой удар. Я стала 6 раз в неделю ходить на Гагаринскую [309]309
  Ул. Гагаринская, д. 1, бывший особняк купца А. Г. Елисеева (1839–1918). Левая часть здания надстроена в 1893 г. архитектором А.К. Гаммерштедтом. Занятия проходили в зале с огромным камином, в котором можно было зажарить целиком на вертеле кабана или оленя. Для тренировок использовался елисеевский красный ковер размером 18 х 6 м, который фэксовцы тщательно чистили во дворе, выбивая пыль. Называя мастерскую фабрикой, актеры противопоставляли себя «студийцам» и тем отрицали богемность, «повторение задов» и «гнилое наследие» искусства XIX в. (см. примеч. 352).


[Закрыть], проводила там с 7-и до 11-и вечера, занимаясь следующими предметами: акробатика (ежедневно), бокс или jui-jitsu, лазание по крышам, американские танцы, иногда верховая езда, киножест и два теоретических предмета – история кино и политграмота [310]310
  В 1921 Г. руководители ФЭКСа провозгласили эксцентризм, поэтика которого звучала в следующих тезисах: 1) представление – ритмическое битье по нервам; 2) высшая точка – трюк; 3) актер – механизированное движение… игра – не движение, а кривляние, не мимика, а гримаса… пьеса – нагромождение трюков, темп 1000 лошадиных сил; погони, бегства; 4) гудки, выстрелы, пишущие машинки, чечетка – начало нового ритма; 5) синтез движений – акробатического, спортивного, танцевально… 6) спорт в театре, ленты чемпиона и перчатки боксеров. Всего 11 пунктов. Режиссеры использовали эту программу в мастерской ФЭКСа и в ранних кинокартинах. Изучались акробатика, фехтование, гимнастика, верховая eздa, литература, современное кино (лидировал американский кинематограф). Козинцев вел занятия по киножесту, Трауберг читал теорию кино, акробатике обучали цирковые акробаты – испанец Антонио Цереп и француз Арманд. Танцами с молодежью занимался с А.Г. Барский. С.А. Герасимов вспоминал, что во время занятиями боксом с Э.И. Лусталло ринг орошался не искусственной, а настоящей кровью. Джиу-джитсу («искусство мягкости» – япон.) – общее название, применямое для японских боевых искусств. Один из наиболее древних видов борьбы, основной принцип которого «не идти на прямое противостояние». Техника джиу-джитсу сочетает броски, заломы, удушения, удары, воздействие на болевые точки; направлена на самозащиту. Характер занятий и общую атмосферу мастерской передают воспоминания П.С. Соболевского (Соболевский П. Из жизни киноактера. М., 1967).


[Закрыть]. Сначала поступило человек 50, потом понемногу уходили по тем или иным причинам и, когда началась более серьезная работа и съемки, оставалось человек 15.

Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком [311]311
  Речь идет об О. Мандельштаме. Поэт владел немецким, французским и английским языками, занимался литературными переводами. Эта работа выручала его в период, когда собственное творчество было под запретом. В 1925 г. вышли переводы поэта с французского – Жюль Ромен «Кромдейр-старый» и «Обормоты», Лефевр Сент Оган «Тудиш», с немецкого – Макс Бартель «Завоюем мир!» (Избранные стихи). А.А. Смольевский так говорит об отношениях своей матери и Мандельштама: «Ни Мандельштаму, ни его жене, ни его брату Ольга Александровна, по-видимому, не раскрывала своего сокровенного внутреннего мира и не посвящала их в свою поэзию прежних лет, взращенную в уединении, на внимательном самоанализе, сперва светлую и восторженную, а затем все более проникнутую пессимизмом, разочарованием чувством безвыходности и тоской. (Вообще о ее стихах знали очень немногие друзья, потому что поэзия была для нее средством выражения своих переживаний; себя она считала поэтом…») (Смольевский А.А. Ольга Ваксель…С. 166). Подтверждение сказанному А.А. Смольевский находил и в высказываниях брата поэта: «Евгений Эмильевич Мандельштам также не раз говорил мне: “Осип ведь не знал, что Лютик пишет стихи”. По-видимому, это правда. В самом деле, когда они встречались в Коктебеле в 1916 г., Лютик еще только робко начинала их писать, в 1920-21 годах, в период занятий в группе Н.С. Гумилёва в Институте живого слова, она с Мандельштамом не виделась, а ко времени возобновления знакомства с Мандельштамом, к 1924 году (точнее к началу 1925 г. – Е.Ч.), у нее уже наступил длительный перерыв, который продолжался до зимы 1930-31 года, пока на ее пути не встретился норвежец Христиан Иргенс-Вистендаль, ставший предметом стихов последнего периода ее жизни, сохранилось около 150 ее стихотворений)» (коммент. А.С. см. коммент. к стихам О. Ваксель).


[Закрыть], жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице [312]312
  Хазина Надежда Яковлевна (1899–1980) – жена (с 1921 г.) О. Мандельштама, мемуарист, писатель. Получила гимназическое образование в Киеве. Занималась живописью у А.А. Экстер, открывшей в Киеве в 1918–1920 гг. собственную студию. В начале 1940-х годов сдала экстерном экзамены в университете, позже защитила диссертацию. В период кризиса семейных отношений Надежда Яковлевна была готова, по ее признанию, уйти от мужа. Ее намерение заняться живописью вызвало такую реакцию поэта: «О. М. напрасно мне объяснял, что если я не работаю, то только потому, что мне нечего сказать» (цит. по: Мандельштам Я. Об Ахматовой. С. 155). А.А. Смольевский так говорил о ее более позднем отношении к опытам рисования: «В начале 1969 года, приехав в Москву… я ненадолго забежал к Надежде Яковлевне. У нее была однокомнатная квартира в первом этаже;… в комнате были развешаны какие-то довольно заумные акварельные рисунки, что-то вроде Фалька, Шагала, Кандинского, Филонова, Натальи Гончаровой. На мой вопрос, художница ли она, Н[адежда] Я[ковлевна] сказала мне, что то были грехи юности, теперь она занимается английской литературой» (Восп. А. С. Л. 54). Это замечание не позволяет понять, чьи произведения А. А. Смольевский видел в ее квартире. Ей принадлежали, в частности, полотна В.Г. Вейсберга и P.P. Фалька (сообщено П.М. Нерлером).


[Закрыть], он почти перестал писать стихи. Он повел меня к своей жене (они жили на Морской [313]313
  С осени 1924 г. до конца 1925 г. Мандельштамы жили на ул. Большая Морская, в д. 49, кв. 4. Описание одной из двух комнат, которые Мандельштамы снимали в квартире Марадудиных, сохранилось в архиве П.Н. Лукницкого (см.: Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М., 1991. С. 112). Марадудина Мария Семеновна (1888–1960) – актриса, первая женщина-конферансье. Работала в различных театрах, на ленинградской и московской эстраде до начала 1930-х годов.


[Закрыть]), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами как у таксы [314]314
  Единственная встреча А. А. Смольевского с Н.Я. Мандельштам состоялась в феврале 1969 г. (см. примеч. 313). Впоследствии он так передавал свое впечатление о вдове поэта: «Надежда Яковлевна была уже седа, одета в какое-то довольно короткое старое платье, стоптанные туфли на босу ногу; ноги, как я заметил, были кривоваты, но вовсе не так уж сильно; зубы, хотя во многих местах запломбированные, но свои. В общем, она была некрасива и вид у нее был, скорее, недобрый; на ведьму она похожа а все-таки не была, а в молодости вполне могла быть laide mais charman[te… – некрасивой, но привлекательной (фр. – Е. Ч.)]. Мы разговаривали очень мило, и я никак не мог ожидать, что она через несколько времени в своей “Второй тетради” разразится таким потоком измышлений в адрес Лютика и бабушки Юлии Федоровны» (коммент. А. С. Об этом см.: Смольевский А.А. О. Ваксель… С. 167). Описание внешности Н.Я. Мандельштам сохранили воспоминания ее подруги: «Ее ярко-голубые, большие, со странными зрачками глаза были самыми красивыми в семье, но ее резко выдающиеся вперед зубы, огромный рот, крючковатый нос и кривоногость, да еще большая отвислая грудь, делали ее, первый взгляд многих, почти уродливой» (Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 405).


[Закрыть]. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу его переводов. Мы с ней настолько подружились – я доверчиво и откровенно, она – как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пестрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам [315]315
  Об этой особенности натуры жены поэта поведал и А.А. Смольевский, сославшись на осведомленность ее близкой подруги Е.К. Лившиц (см. примеч. 242). «Екатерина Константиновна знала также от Надежды Яковлевны, что у той до замужества был период бурного увлечения какой-то известной киевской пианисткой (“у них был пылкий лесбийский роман”). А Лютика она определяла, как натуру пассивную, легко поддающуюся и одновременно холодную» (коммент А.С.).


[Закрыть].

Всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени [316]316
  Эту тему неоднократно обсуждал А.А. Смольевомский с Е.К. Лившиц, подругой юности Н.Я. Мандельштам. «Екатерина Константиновна Лившиц вспоминала, как однажды (это было в 1924 или в 1925 году) Осип и Надя сидели у нее в гостях, все были заняты рисованием. Вдруг Осип поднялся и сказал, что ему нужно позвонить в редакцию газеты. Он отправился в швейцарскую и оттуда позвонил, потом снова зашел к Лившицам и объявил, что его ждут в редакции. Надя потом уверяла, что, проходя мимо нее, он с сожалением прошептал: “Бедная!” – и удалился. Когда он снова появился через несколько часов, Наде стало ясно, что он ходил не в редакцию, а на свидание с Лютиком. Многое в линии поведения Лютика Надежда Яковлевна объясняла вмешательством бабушки Юлии Федоровны. Она говорила: “Нет, тут не Лютик, это ее мать!”» (коммент. А. С.).


[Закрыть]. Он еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно, то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени [317]317
  Человеческое восприятие, и женское в частности, творческой личности подчас неоднозначно в силу разделения душевного и материального (плотского). П.Н. Лукницкий передавал следующую реакцию А.А. Ахматовой на ухаживание О.Э. Мандельштама: «Он мне был физически неприятен, я не могла, например, когда он целовал мне руку» (цит. по: Слово и судьба. С. 115).


[Закрыть]. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив [318]318
  Один из случаев, нелестно рисующих поэта, воспроизведен А.А. Смольевским со слов литературоведа В. А. Мануйлова (1903–1987): «В.А. Мануйлов, много лет занимавшийся творчеством Волошина, в конце 1960-х рассказывал мне… о Мандельштаме, с которым он встречался в Коктебеле еще при жизни Макса… следующий эпизод. На пляже у одной из молодых обитательниц Максовой дачи Осип Эмильевич заметил колечко с изумрудом, подсел к ней, попросил показать колечко ему: она сняла кольцо с пальца, и Осип, налюбовавшись изумрудом, надел колечко на палец… себе, поблагодарил девушку и уже собрался уходить. Она потребовала кольцо назад, а он не захотел отдавать, говоря, что это кольцо ему очень нравится, что оно ему идет, что он вообще на него имеет большое даже право, так как изумруд именно ему, а не ей “больше показан”. Все же кольцо было владелице возвращено, не помню только точно слов В[иктора] А[ндрониковича], – пришлось ли вмешиваться доброму Максу в эту историю или нет» (коммент. А.С.).


[Закрыть]. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы. Ирина и Наташа уехали за границу, ни с кем из Института я не встречалась, я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины [319]319
  Не ясно, о каком институте идет речь – Институте живого слова или Екатерининском. Если о последнем, то, возможно, говорится о сестрах-близнецах Шенк, подругах-одноклассницах О. Ваксель, упомянутых в главе «Институтский день». О душевном состоянии О. Ваксель той поры Н. Мандельштам сообщила А.А. Смольевскому следующее: «То была какая-то беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире. Когда мы познакомились, она переживала трудное время и каждый вечер приходила рыдать у меня на плече» (Восп. А.С. Л. 54).


[Закрыть], но всё же Осипу удалось кое в чем ее опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне [320]320
  В 1924–1925 гг. О. Мандельштам написал два стихотворения, посвященных О. Ваксель – «Жизнь упала как зарница…» и «Я буду метаться по табору улицы темной…». «В жизни брата увлечение, а может быть, и больше – любовь к одной женщине оставила глубокий след, – писал Евгений Эмильевич. – <…> Большое чувство к Лютику нашло отражение и в творчестве Мандельштама-поэта» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания. С. 171.). Из воспоминаний П.Н. Лукницкого, относящихся к весне 1925 г., узнаем, что 12 апреля в пансионате, расположенном в Детском Селе на ул. Московской, 1, где чета Мандельштамов отдыхала в соседстве с А.А. Ахматовой, О. Мандельштам по просьбе Павла Николаевича повторно читал ему два стихотворения, посвященные О. Ваксель. Прежде Лукницкий слышал их в Ленинграде на Морской улице. Оба чтения происходили в отсутствие Надежды Яковлевны. По словам П.Н. Лукницкого, стихотворение «Жизнь упала как зарница…» Мандельштам ценил больше за «новую линию» в собственном творчестве, в то время как произведение «Я буду метаться…» относил к предшествующему периоду сочинений 1923 г. Узнав, что стихи написаны недавно, Лукницкий поинтересовался, пишет ли поэт сейчас. Мандельштам отвечал: «Ни одного не написал… Вот, когда буду умирать – перед смертью напишу еще одно хорошее стихотворение!..» (см.: Слово и судьба. С. 120–121). С.В. Полякова высказала предположение, что с образом и воспоминаниями об О. Ваксель связаны переводы четырех сонетов Петрарки и косвенно стихотворение «Я скажу тебе с последней прямотой» (см… Полякова С.В. Указ. соч. С. 176). Два других стихотворения написаны после смерти О. Ваксель. «Осип очень долго не знал о судьбе Лютика. Только в 1934 году через кого-то дошла до него в Воронеже весть о ее смерти. Стихотворение Осипа, посвященное памяти Лютика одно из лучших лирических произведений брата. Это “Возможна ли женщине мертвой хвала? Она в отчужденье и в силе…”» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания. С. 174). А.А. Ахматова, говоря о поэзии О. Мандельштама, выделяла стихи 1930-х годов и любила скандировать: «И твердые ласточки…» «Надежда Яковлевна сказала мне во время той нашей встречи, – писал о событии февраля 1969 г. А.А. Смольевский, – что Осип узнал о смерти Лютика только года через два и от какого-то чуть ли не случайного собеседника – “из равнодушных уст… услышал весть… и равнодушно ей внимал он”. Но стихотворение “На мертвых ресницах Исакий замерз…” и особенно – написанное в тот же день “Возможна ли женщине мертвой хвала”, – разве можно назвать их автора равнодушным? “Я тяжкую память твою берегу…”» (коммент. А. С.). Можно предположить, что известие о смерти О. Ваксель поэт услышал от филолога С.Б. Рудакова (1909–1944), находившегося тогда же в воронежской ссылке и постоянно общавшегося с четой Мандельштамов. Вероятно, оба стихотворения были написаны в ночь с 3 на 4 июня 1935 г. (см.: Герштейн Э. Мемуары… С. 149–150).


[Закрыть]. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще… на граммофонную пластинку [321]321
  В 1919–1923 гг. профессор Института живого слова языковед С.И. Бернштейн (1892–1971) записал на пластинку для архива звукозаписи института стихи в исполнении авторов А. Ахматовой, А. Белого, В. Брюсова, Н. Гумилёва, С. Есенина, Г. Иванова, В. Маяковского, О. Мандельштама, В. Ходасевича. Ныне пластинка хранится в Государственном литературном музее Москвы. С.И. Бернштейн, проводивший исследования авторского чтения, писал о «театрально-трагическом пафосе» О. Мандельштама. Три из записанных стихотворений О. Мандельштама можно найти в аудиокниге «Голоса, зазвучавшие вновь. Запись 1908–1950 гг.». Составитель сборника Л.А. Шилов. Издание Государственного литературного музея.


[Закрыть]. Для того чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть.

В конце 1924 г. А. Ф. решился отдать мне ребенка. Это событие было облечено большой торжественностью. Ребенок уже учился ходить, но не говорил еще ничего, кроме «мама». Теперь мне не было надобности приходить к А.Ф. каждый раз, как я хотела повидать ребенка, зато он сам стал часто появляться и проявлять свое неудовольствие по всякому поводу.

Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую [322]322
  Дом на Таврической улице (в 1920-х годах ул. Слуцкого), 35/1 (см. примеч. 252). П.Н. Лукницкий вспоминал, что О. Мандельштам часто ездил к А.А. Ахматовой на извозчике, на что поэтесса посоветовала ему «меньше ездить во избежание сплетен» (цит. по: Слово и судьба… С. 115).


[Закрыть]. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она его называла мормоном [323]323
  Мормоны – религиозная секта (Святые последнего дня), основанная в США в первой половине XIX в. Среди мормонов было распространено многоженство.


[Закрыть]и очень одобрительно относилась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж. Осип – говорил, что извозчики – добрые гении человечества. Однажды он сказал мне, что имеет сообщить мне нечто важное и пригласил меня, для того чтобы никто не мешал, в свой «Англетер». На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Я ответила, что буду. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил всё это в моей комнате [324]324
  Комната О. Ваксель в квартире № 34 на пятом этаже была с балконом, расположенным по северному фасаду дома, обращенному на ул. Тверскую. Между двумя эркерами львовской квартиры было восемь окон, два из которых с балконом, левое – окно комнаты О. Ваксель. Налево от него – два окна «детской», еще левее окно комнаты А. Г. Гуро и А.Н. Обнорского, затем эркер комнаты Г.В. Кусова. Направо от окна комнаты О. Ваксель еще четыре окна и эркер, соседствующий с башней (из поясн. А. С.). С южной стороны во двор выходили окна мансарды Ю.Ф. Львовой. А.А. Смольевский вспоминал: «С маминого балкона видно так далеко: за Таврическим садом можно различить мечеть и Петропавловскую крепость, – закаты так красивы! Помню еще колокольный звон у церкви на Тверской и отдаленные удары колокола в Смольном соборе, кресты которого тоже видны с балкона. Прогулки в сторону Охтинского моста у меня вызывали желание поселиться в одной из башен этого моста, откуда открывались бы широкие просторы и где было бы весь день много-много солнца. Но там не было Таврического сада и оттуда, наверное, не увидишь Петропавловскую крепость и мечеть…» (Восп. А. С. Л. 3–4).
  О визитах Ю.Ф. Львовой Н.Я. Мандельштам пишет: «Всем заправляла мать, властная и энергичная женщина, и делами дочери заправляла тоже она. Она вызвала к себе Мандельштама и являлась к нам для объяснений, при мне, уточняя и формулируя требования дочери» (.Мандельштам Н. Вторая книга. М.,1999. С. 217).


[Закрыть]к возмущению моей мамаши, знавшей и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться.

Как они с Надюшей разобрались во всем этом [325]325
  Насколько обострились отношения в этом треугольнике, говорят строки из письма Надежды Яковлевны драматургу Гладкову: «Увлечение О. М., наша попытка развестись (я уходила к Татлину) и потом примирение. Была драма. Могла кончиться плохо. Случайно уцелели. Девчонка (О. Ваксель. – Е. Ч.) плакала целыми днями у меня в комнате. Не думаю, чтобы она любила О. М…Как О. М. уцелел, трудно себе представить, потому что такого чуда, как эта Ольга, я не видела» (Мандельштам Н. Об Ахматовой. С. 39). Татлин Владимир Евграфович (1885–1953) – художник, дизайнер, конструктор, автор архитектурных и инженерных проектов; преподавал в Петрограде (1919–1924) и в Киеве (1925–1927).


[Закрыть], я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с ее стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе [326]326
  После разрыва с О. Ваксель в марте 1925 г. О. Мандельштам испытал как вероятное следствие пережитого первый сердечный припадок. В 1925/1926 г. (до 1927 г. с перерывами) чета Мандельштамов жила в Детском Селе: поэт вместе с Б.К. и Е.К. Лившицами – в Китайской деревне, затем почти год арендовал для семьи квартиру в Лицее. Об этом визите О. Ваксель Надежда Яковлевна писала, что «…и там она отличилась» (Мандельштам Н. Там же). Встревоженная обнаружением мемуаров О. Ваксель, вдова поэта сообщала А. К. Гладкову в 1967 г.: «…После того, как зашла к нам в Детское (осенью 27 года), она (О. Ваксель. – Е. Ч.) опять встречалась с О. М….» (Там же. С. 36). У О. Ваксель нет упоминаний о возобновлении встреч с поэтом. Так же считал и Е.Э. Мандельштам: «Встреча брата с Лютиком в 1927 году была последней. Отношения между ними больше не возобновлялись» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания… С. 173).


[Закрыть], куда они переехали и где я была на съемке.

Между тем в «ФЭКС» е я встретила парня, который мне очень понравился [327]327
  Лицо не установлено. В начале 1925 г. проводился новый набор студийцев; 3 февраля после экзамена было принято 62 человека, хотя к концу года предполагалась численность не более 25 членов. Среди студийцев этого времени почти забыты имена Д. Жирякова, С. Бармичева, С. Бернштейна, Е. Кумейко, П. Березина, М. Дибаровского, Э. Галя, Л. Забокрицкого и Л. Шевалье. Из приведенного неполного списка можно выделить Забокрицкого (Льва, Соломона или Шлёмы?). Портрет этого красивого молодого человека, написанный В.М. Баруздиной (скорее всего, по фотографии) в первой половине 1920-х годов, был подарен А.А. Смольевским Дому-музею П.П. Чистякова без комментариев. Среди прочих мужских портретов Баруздиной для О. Ваксель был исполнен (также по фотоснимку) лишь набросок головы Вистендаля. Существует устная легенда о принадлежности Забокрицкого к спортивному миру, что не противоречит тому, что он мог проводить физкультурный парад, как сказано ниже в воспоминаниях О. Ваксель. Упоминание находим у П.С. Соболевского, описавшего занятия в мастерской ФЭКСа. «Шеренга наша являла собой… прелестное зрелище! Все как один в черных фэксодеждах, или, попросту говоря, комбинезонах с бретелями через плечи и нагрудными карманами в белых рубашках, стояли мы… с математической точностью, вдоль постеленного перед нами толстого малинового ковра.
  Возглавляли строй наши “великаны” – Забокрицкий и Павел Березин. Замыкала строй крошечная Янина Жеймо. Где-то посередине были мы – и Герасимов, и я, и Костричкин, которым, по причине его невысокого роста, заканчивалась мужская половина. Впрочем, не совсем “мужская” – третьей с правого фланга среди мужчин возвышалась стройная фигурка одной из наших девочек – Америковой. Ее рост, примерно 180–190, сулил ей неограниченные возможности в эксцентрическом плане… Чуть ниже, после двух-трех ребят, стояла красивая и могучая Ваксель и уж потом, еще через несколько человек, шли девочки…» И еще одно упоминание в связи с эстрадным выступлением с показом «неизвестных до этого времени танцев» – чарльстона и блэк-боттома.
  «Сначала на эстраду вышла группа в черных фэксодеждах – нас было пятеро: Березин, Забокрицкий, Герасимов, Костричкин и я <…> Мы исполнили первый групповой танец. Отшлифованные и доведенные до невероятной точности совпадения, наши движения сразу пленили зал. Затем пошли сольные выступления каждого из нас» (Соболевский П. Указ. соч. С. 18–19,31-32).


[Закрыть]. Он был провинциалом, только что приехал из Николаева, где был его родной дом. Я ему помогала первые дни ориентироваться в городе, где он скоро освоился. Но ему показалось недостаточным такое дружеское отношение. Я знала, что он только что пережил драму, расстался с девушкой, на которой собирался жениться. Это не помешало ему довольно хладнокровно и энергично ухаживать за мной. Сначала я возмущалась, потом очень легко примирилась с этим и, чтобы облегчить себе отступление, без лишних слов отдалась ему. Он был мною недоволен. Он мне говорил, что я холодна, как рыба, что ему хочется меня растрясти и расшевелить, да я и действительно не испытывала ни малейшей радости от этой близости. Мое воображение забегало далеко вперед, и хотя он был очень мил, я наделяла его еще лучшими качествами. Видя, что последствия этой связи для меня плачевны, я все же пыталась ее сохранить. Он совсем отвернулся от моих попыток более утонченного сближения, желая сохранить только приятную любовницу. Я отказалась наотрез от такого лестного предложения, хотя мне было очень больно признать себя побежденной таким-то провинциалом, неизвестно откуда свалившимся в мою жизнь. Но то, что происходило со мной, было настолько значительно, что потрясло всю мою прежнюю самоуверенность. Мое пребывание в «ФЭКС» е стало просто невыносимо. Видеть каждый день человека, который относится к тебе с презрительным равнодушием, было невозможно. Но я все же продолжала там бывать без всякой надежды завоевать его расположение. Я делала тысячи глупостей, по неделям я пила, не вытрезвляясь (кстати, подвернулась подходящая компания), переменила массу любовников, ни имен, ни лиц которых не помню. Все, ради того, чтобы вырвать из головы эту навязчивую идею, этот бред, ставший просто угрожающим. Этот ужас длился полгода. Я уже не помню, сколько лиц совершенно чужих мне людей, прошло передо мной это время. Но мне еще до сих пор припоминают мои приятели, помогавшие мне забываться, как я пила стаканами ерша, вызывая всеобщее восхищение завзятых пьяниц, как я танцевала восточные танцы до упаду. Никто не понимал, почему я так бешусь, просто все находили, что я «чертовски компанейская девушка».

Весной, когда в «ФЭКС» е шли съемки, был перерыв в занятиях. Я была мало занята, а потому забрала сына и переехала с ним к матери на Скачки. Я просто сжигала себя на солнце, выискивала кропотливые занятия, чтобы отвлечься. Между прочим, начала работать в «Ленинградской правде» в театральном отделе. Я давала рецензии о новых кинофильмах [328]328
  Газета «Ленинградская правда» в 1925 г. выходила обычно на шести-восьми полосах, с рекламой на десятой. Новости культуры (обзоры выставок, театральные и киноанонсы) помещались на предпоследней, реже на последней странице. Среди рецензентов несколько авторов: Н. Верховский, Аксаров, Аз и А. З., В. Льв. и С., а также анонимы. В основном отзывы носили критический характер. «Наскоро состряпанный наивно-фантастический сценарий не вяжется с реализмом обстановки и игры, – писала О. Ваксель. – Моменты сильных напряжений сорваны вялостью темпа (драка на мачте). Неопределенность трюков идет вразрез с чистотой движений актеров. Хороша работа кинооператора, четкая фотография, ночные съемки. Но все это не искупает небрежности сценария» (Ленинградская правда. 1925. 29 мая. № 120. С. 5). Или такая Рецензия О. Ваксель на фильм «Зейнаб и Раммека», где оценки вполне соотносятся с ее замечаниями в воспоминаниях. «Восстание племени Таурегов служит только бледным фоном для запутанного романа в опереточно-восточной обстановке. В этнографическом отношении картина ничего не дает. Хотя дело должно происходить в Сахаре – натурные съемки отсутствуют. Герои посредственны, эпизодические персонажи – из рук вон плохи. Неудачный подбор типов усугубляет отрицательные качества фильма. В целом, эта картина со всех точек зрения представляет собой сплошную макулатуру. О. В.». (Ленинградская правда. 1925. 26 июня. № 143. С. 6).


[Закрыть], для чего приходилось ежедневно просматривать 1–2 фильма, переписывала свою работу на машинке и отвозила в город на велосипеде. Велосипед был мужской, я ездила в брюках и в пиджаке.

Я получила из Ташкента большую посылку – 6 ящиков фруктов. Мы их ели сырыми, делали компоты, мороженое, держали их в леднике, но все-таки много испортилось. Ко дню моих именин, 24 июля [329]329
  24 июля – день памяти равноапостольной княгини Ольги.


[Закрыть], приехал Н.П. Он появился на Скачках сияющий, загорелый и сильно располневший. Он в первый раз увидел моего сына, остался им очень

доволен и заявил, что послезавтра мы уезжаем в Ташкент. Он даже не спрашивал, согласна ли я с ним ехать, но сам проявлял такую радость и такую уверенность, что у меня не хватило духу ему противоречить.

Мои именины справляли торжественно, пригласив массу знакомых, устроили крюшон, свертели мороженое, танцевали. Я позвала и моего фэксовского друга, с которым к этому времени сумела выровнять и упростить отношения ценой многих уступок с обеих сторон. Он мне признался, что терпеть меня не мог, что ему невыносимо было сознавать себя виновником таких страданий, но что теперь он полон лучших чувств в отношении меня и что я могу считать его своим искренним другом. Я приняла это, как оно есть, хотя это была горькая награда за столько месяцев испорченной были. Я позвала его потому, что Н.П. мог ему объяснить, каким путем можно поступить в авиацию. Часам к двум ночи все разошлись по домам, остались Н.П. и мой приятель. Я заставила Н.П. лечь на диван, а тот устроился на большом столе, ему надо было проводить какой-то физкультурный парад и встать в 6 ч. утра. Я ушла к себе в комнату, в которую надо было проходить через мамину. Н.П. был пьян, когда я с ним прощалась, и выражал мне неудовольствие, почему я его не беру к себе. Я настояла на том, чтобы он лег, и действительно, полчаса было тихо. Через открытые окна я слышала все, что делалось в зале. Слышала, как он ходил, как он разговаривал с моим сыном, приятелем, а тот уговаривал его лечь. Я несколько раз выходила посмотреть, что там происходят. Оказывается, Н.П. пытался улечься на столе с моим приятелем. Я несколько раз упрашивала его вернуться на место, он слушался, потом опять шел мешать заснуть моему другу. Я увидела, что за это время он много пил и, видимо, сделался настоящим алкоголиком. Я была рада сделать это открытие теперь же, пока не поздно, и хотя чувствовала в этом большую долю своей вины, ответственности перед ребенком за возможное будущее спасала меня от всяких сожалений.

Я ушла к себе, но не спала, а прислушивалась к тому, что делается в доме. Я снова слышала возню в зале, потом шаги по лестнице и в саду, потом всё стихло. Я пролежала без сна до утра, пошла разбудить моего друга – он уже не спал. Рассказал мне со смехом, как Н.П. жаловался ему на меня, что у меня нет сердца, что вот уже 4 года, как он ждет меня, что он больше не может и уходит. И действительно, я больше его не видела. Он уехал в тот же вечер, не попрощавшись со мной, и хорошо сделал. Лишние разговоры, лишние слезы, «кому это нужно», как говорилось у нас в «ФЭКС» е.

С осенним возвращением в город наступил период бодрости и самостоятельности, усиленной работы, хотя не особенно успешной. Наши молодые режиссеры были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, были очень требовательны к ученикам и имели много врагов среди кинематографистов. Действительно, они вели себя довольно вызывающе. Посетители наших вечеринок могли читать такие лозунги: «Спасение искусства – в штанах эксцентрика». Потом слова гимна «ФЭКС» а звучали так: «Мы всё искусство кроем матом. Мы всем экранам шлем ультиматум». В уборной «ФЭКС» висел портрет Веры Холодной. Два слова об этих вечеринках. Они устраивались с целью поднять наши фонды, а также, чтобы приручить немного зубров от кинематографии к нашим не совсем обычным методам работы и способам развлекаться. Для того чтобы показать нашу физкультурную тренировку, мы устраивали парады с пирамидами, для того, чтобы показать свой вкус кинофильма, мы демонстрировали на этих вечеринках не выпущенные в прокат запрещенные фильмы Сесил де Милла [330]330
  Сесил де Милль (De Mille, 1881–1959) – американский режиссер (с 1911), продюсер, драматург, актер. В 1912 г. участвовал в создании общества по производству фильмов, преобразованного впоследствии в кинофирму «Парамаунт».


[Закрыть]и, наконец, несколько раундов фокса [331]331
  Фокс – просторечное, то же, что фокстрот – модный быстрый танец.


[Закрыть]между столиков в баре. Само собой разумеется, танцы под импровизированный джаз. Наши девушки в брюках заставляли померкнуть патентованных звезд, бывавших у нас в гостях.

Все это нравилось мне, было для меня ново, но мои режиссеры не хотели со мной заниматься, отсылая меня к старикам Ивановскому и Весковскому [332]332
  Ивановский Александр Викторович (1881–1968) – драматург, сценарист и режиссер фабрики «Союзкино». Засл. деятель искусств РСФСР (1936). Начал работать в кино с 1918 г. В середине 1920-х годов поставил несколько историко-революционных фильмов, в том числе в 1924 г. «Дворец и крепость» (по роману О.Д. Форш и повести П.Е. Щёголева «Таинственный узник»). В этой киноленте О. Ваксель можно видеть в сцене бала – всего несколько секунд, Весковский, правильно Висковский, Вячеслав Казимирович (1881–1933) – кинорежиссер, начал работать в кино в 1915 г. Первые фильмы – экранизация популярных романов, классических произведений. В 1920 г. покинул Россию, работал в США. В середине 1920-х годов вернулся в Петроград и стал режиссером студии «Севзапкино». Отказавшись от услуг театральных актеров, пригласил для работы начинающую молодежь. Наряду с В.Р. Гардиным и Ч.Г. Сабинским (см. примеч. 358) является представителем старшего (дореволюционного) поколения режиссеров, которое в 1920-х годах внесло собственный вклад в развитие отечественного кино. Козинцев и Трауберг противопоставляли свой эксцентрический метод методу стариков.


[Закрыть], говоря, что я слишком для них красива и слишком женственна, чтобы сниматься в комедиях. Это меня огорчало, но, увидев себя на экране, в комедии «Мишки против Юденича» [333]333
  «Мишки против Юденича» (1925/1926) – фильм режиссеров Г.М. Козинцева и Л.З. Трауберга, в котором снималась Я.Б. Жеймо и дебютировал в качестве киноактера С.А. Герасимов. Эксцентрическая комедия о необыкновенных приключениях мальчика-газетчика Мишки, попавшего в штаб генерала Юденича.


[Закрыть], пришла к убеждению, что это действительно так. В конце 1925 г. я оставила «ФЭКС» и перешла сниматься на фабрику «Совкино» [334]334
  Совкино – Ленинградская фабрика (1926–1930), создана на базе основанной в 1918 г. в Петрограде киностудии; предшествовала учрежденному в 1934 г. «Ленфильму». В 1922–1924 гг. называлась «Севзапкино», в 1925–1926 гг. – фабрика «Ленинградкино», в 1930–1932 гг. – Ленинградская фабрика «Союзкино». В 1932–1934 гг. – «Росфильм» и «Союзфильм».


[Закрыть]. Здесь я бывала занята преимущественно в исторических картинах, и была вполне на своем месте. Мне очень шли стильные прически, я прекрасно двигалась в этих платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли, но ни разу мне не пришлось сниматься в платочке и босой. Так и значилось в картотеке под моими фотографиями: «типаж – светская красавица». Так и не пришлось мне никогда сниматься в комедиях, о чем я страстно мечтала.

1926 год начался довольно знаменательным знакомством с одним 16-летним милым лентяем [335]335
  Борис Михайлович Энкин (род. ок. 1910 г.) – знакомый О. Ваксель, проживал с родителями на пр. К. Либкнехта (Большой пр. Петроградской стороны), 38. О дальнейшей судьбе Б.М. Энкина, оставшейся за рамками воспоминаний О. Ваксель, рассказал А.А. Смольевский. «Борис Михайлович Энкин забросил игру на скрипке и, наконец, закончил какой-то технический ВУЗ, женился, служил в ракетных (?) войсках, поэтому имел затруднения с разрешением эмигрировать в Штаты. Сначала туда уехала одна из его дочерей, кажется, математик с прекрасными лингвистическими способностями; а второй из-за этого “не давали хода” в Ленинградской Консерватории, т[ак] ч[то] она вместе с родителями тоже решила уехать. Это было в 1983 г. (?) Они оставили свою квартиру на Невском [проспекте] уг[ол] Канала Грибоедова, как раз над парфюмерным магазином [Невский пр., 27/18. – Е. Ч.], распродав вещи. <…> Никаких фотографий Лютика он не сохранил, чтобы не вызывать ревность у своей жены; никого из членов его семьи я не знаю. От Бориса Михайловича, которого я разыскал, кажется, в 1966 году, мне удалось узнать несколько мелких деталей, касающихся характера О[льги] А[лександровны] и ее окружения. “Она была всего на несколько лет старше меня, а я не смог по-настоящему оценить ее”, – сказал он при последней нашей встрече (с 1966 г. и до его отъезда их было всего три или четыре)» (коммент. А. С.).


[Закрыть]. Это было на какой-то захудалой вечеринке на Петроградской стороне, куда меня затащили против моей воли в 1-м часу ночи, хотя я собиралась попасть в совсем другое место. Я через час туда и уехала совершенно одна, наотрез отказавшись от всяких проводов. Единственное, что я помню – это молодого зубоскала, с флажком спортивного клуба в петличке, лившего за здоровье моего сына, игравшего на скрипке и таскавшего меня на руках по всем комнатам без всякого на то согласия с моей стороны. Помню, что он был разочарован моим внезапным отъездом и очень настаивал на том, чтобы проводить, но я так устремлялась в другое место, где мне казалось интереснее, под предлогом, что спешу домой, что, кажется, даже хозяйка обиделась.

Я совершенно забыла о существовании этого резвого юноши, старавшегося казаться солидным, ходившего в бобровой шубе и имевшего все замашки настоящего жуира [336]336
  Жуир – человек, ищущий наслаждений, кутила.


[Закрыть]. Поздней осенью, так же совершенно неожиданно, но уже с большим удовольствием я встретила его на другой, более интересной вечеринке. Я была занята ее хозяином, редчайшим авантюристом, неким кн[язем] Виктором Оболенским, недавно приехавшим из Москвы и поражавшим всех кругом своей ослепительной внешностью, потрясающим хвастовством и неутомимым сердцеедством. Он так восхитительно лгал и позировал, что я звала гостей смотреть на него, чем доставляла всем огромное удовольствие. Но все же я несколько раз потанцевала и поболтала с Борей и, хотя также отказалась от проводов домой, дала свой телефон, прося им не злоупотреблять. Моя просьба была уважена: он мне позвонил только за несколько дней перед Новым годом и буквально вырвал обещание встречать Новый год в большом обществе совершенно незнакомых мне людей. В эти годы было очень принято собираться у малознакомых или совершенно незнакомых людей, и часто получалось очень удачно. У меня были совершенно другие планы: я собиралась быть дома, пригласить двух-трех приятелей, устроить для них маленький ужин с глинтвейном, но из лени бросила эту затею и согласилась поехать с Борисом на Литейный, в незнакомый еврейский дом, где должно было быть 100 человек приглашенных.

Когда он приехал за мной, я еще была в ванне, и ему пришлось порядочно подождать, пока я соберусь. Он расхаживал по моей комнате, с почтением созерцая картины Макса [337]337
  Речь идет об акварелях МЛ. Волошина, долгие годы находившихся в квартире Ю.Ф. Львовой. «…Когда-то у бабушки Юлии Федоровны вся комната была увешана подаренными ей акварелями, – вспоминал А.А. Смольевский, – (из писем бабушки к Максу, которые хранятся в рукописном фонде Пушкинского Дома, я узнал, что их было 43), потом они висели в комнате Лютика, которая десятка полтора увезла с собой в Осло, что бабушка раздарила оставшиеся акварели друзьям, как того хотелось Максу (последние две она передала Ольге Дмитриевне Форш, но после смерти О[льги] Д[митриевны] ее родные вернули их мне, потому что хотели развесить на стенах только ее рисунки)» (Смольевский А. Мария Степановна Волошина… С. 5; см. также примеч. 237). В письме X. Вистендалю в Москву от 24 августа 1932 г. О. Ваксель сообщала о посылке ему нескольких картин художника, упомянув о его недавней смерти (МА. Ф. 5. Оп. 1. Д. 213. Л. 4). В 1965 г. 10 акварелей Волошина были привезены из Осло (см.: «От комментатора» в настоящем издании). «У тети Агаты осталось еще четыре, о которых она решительно заявила, что оставит их себе, а вернет только… “Apres та mort!” (“После моей смерти!”), не раньше» (Там же. С. 12–13). Три из этих акварелей опубликованы. (См.: Купченко В. «Я предлагаю вам игру…». Максимилиан Волошин – художественный критик // Новый мир искусства. 1998. № 1. С. 11, 12,14).


[Закрыть], которыми были увешены стены. Встреча Нового года была банальная: полтораста незнакомых друг другу людей поднимали бокалы шампанского, провозглашая всё те же затрепанные тосты: за присутствующих дам, за хозяйку, за тайные желания каждого и т. д. в этом роде. Взрывались воздушные шарики, перекликались через стол и чувствовали себя свободно. С ужином скоро покончили и перешли в другие комнаты танцевать. Среди присутствующих было много хорошо одетых евреев и евреек нэпманского типа, державшихся очень развязно. После ужина еще продолжали появляться в передней новые фигуры, дамы в «национальных» костюмах и кавалеры с сияющими лицами. Я чувствовала себя довольно глупо, впервые попав в такое нелепое и многочисленное общество нуворишей. Если бы не был бы Борис, я сбежала бы очень скоро. Но он чувствовал себя как рыба в воде среди этих акцентирующих потомков Израиля. Его прекрасная манера танцевать, его парижский костюм и манера говорить взрослым дерзости с невинным видом – были очень забавны. Мы расстались часов в 9 утра с очень хорошим настроением, не сговариваясь о дальнейших встречах, которые подразумевались сами собой. С моей стороны с большой легкостью и удовольствием, с его стороны с некоторым опасением.

Лето 1926 года, проведенное мной с моим сыном на даче у А.Ф. в Детском Селе [338]338
  А.А. Смольевский писал об этом лете: «Из раннего детства мне вспоминается дача в Детском Селе, мне хочется бегать под дождем, а меня уводят в комнаты; в лужах лопаются большие пузыри; мне очень хочется иметь маленький медный компас – на цепочке, как папашины карманные часы; мне нравятся лампы. <…> Вспоминаю простуду – летом; меня не выпускают гулять, ставят на спину кусачие горчичники. Вспоминаю, как меня уложили спать на два составленных вместе мягких кресла, обтянутых темно-зеленым бархатом и с бахромой; ночью кресла разъехались, и я оказываюсь ревущим на полу.
  Эти кресла, на которых я спал, служили потом бабушке и маминым адвокатам доказательством того, что в доме отца для моего воспитания нет подходящих условий: вместо кроватки, необходимой для правильного развития детского позвоночника, ребенка укладывают спать на сдвинутые пыльные мягкие кресла, где посредине образуется гибельный провал, от которого может образоваться горб» (Восп. А. С. Л. 1).


[Закрыть], было сплошным кошмаром. Он настоял на своем праве иметь ребенка у себя, и я очень много раз в течение этого лета сожалела, что не отказалась. Ребенок был в сравнительно хороших внешних условиях. Внешне я – тоже. Но я была так связана в своих передвижениях, хотя бы по Детскому Селу, что не могла без ведома А.Ф. выйти даже в парк. Поэтому я избрала своим главным местопребыванием – площадку среди ягодных кустов, защищавших ее от посторонних взоров, где я проводила многие часы, лежа на солнце, читая или вышивая. Мои немногочисленные поездки в город также контролировались, и хотя мои друзья все были в отсутствии, и в моей личной жизни не оставалось ничего кроме переписки; последняя была тоже под цензурой, как и стихи, отрывки с которых мне насмешливо цитировались за обедом. Но все это еще было сносно. Я могла не замечать А.Ф., бродившего за мной, как тень, но когда он начал снова беситься, я не выдержала. Я хотела взять с собой ребенка и уехать. Но ребенка он мне не дал; на его стороне были все окружающие, так или иначе связанные с ним материально, и мне пришлось уехать одной. Я до поздней осени ездила в Детское навещать моего сына, который, как мне казалось, одичал в мое отсутствие и неважно выглядел. Одновременно А.Ф. писал мне длинные, трогательные письма с предложением вернуться, в которых проскальзывали поучительные нотки и чувствовалось сознание превосходства. Ребенок вернулся после некоторых переговоров, и я уехала в экспедицию Кинофабрики в Туркестан.

Мимолетные впечатления от окрестностей Ташкента сводились к немногому: женщины в парандже с лицами, часто обезображенными «пендинками» [339]339
  Дефект кожи вследствие заболевания пендинской язвой.


[Закрыть]от плохой воды; жара, во время которой все замирает и прячется, немногочисленные развалины мечетей… И ковры, старые, которым цены нет, и новые, которые очень охотно покупаются всеми приезжими. Каждый уважающий себя кинематографист счел своим долгом обзавестись полудюжиной пестрых легких халатов, чтобы потом раздаривать приятельницам. Мы больше пожирали виноград, чем работали, передвигали рабочие часы на ближайшие к рассвету и, в сущности, не видели ни дня, ни вечера. Среди наших спутников были веселые и славные ребята, но я была отнюдь не романтически настроена, и мне было скучно. Чужое веселье, когда не можешь в нём принять участие, раздражает. Я возвращаюсь одна, запасшись хорошим количеством фруктов, которые там, действительно, чудные.

Мое возвращение отнюдь не было радостным – А.Ф. проводил у моей матери часы, уговаривая ее повлиять на меня в смысле переселения обратно, грозил отобрать ребенка, и кончилось все это разрывом дипломатических сношений между ним и ею. Изредка еще получались письма самых различных настроений, но с тех пор они считают друг друга злейшими врагами. Мои отношения с матерью тоже сильно испортились из-за ее постоянного вмешательства в мою личную жизнь. Я замыкалась и молчала. Между съемочными днями бывали иногда большие промежутки. Я бездельничала, ходила в кино без всякого удовольствия, потому что занятии в «ФЭКС» е окончательно отучили меня от способности воспринимать непосредственно. Я холодно разлагала виденное на составные части, как приучили нас делать наши режиссеры, и точно разбиралась в приемах. Иногда устраивала у себя вечера с чтением стихов, музыкой и каким-нибудь изысканным ужином, который готовила собственноручно. Борис бывал у меня числе других, но не иначе, с тех пор, как сделал попытку, наскоро признавшись в любви, целоваться в маминой комнате. Это было очень глупо и некстати с его стороны, вызвало замечание мамы, что мои гости ошибаются, вероятно, думая, что попали в бардак. Я перенесла свой «штаб» в другое место, на Караванную, где можно было танцевать до утра, без того, чтобы приходили мешать; если хотелось выпить, можно было и это, не рискуя быть высмеянным кем бы то ни было. Но и это надоело, в конце концов. Компания расстроилась, все разбрелись по своим углам. Хозяин нашего логовища говорил, провожая выносимые из квартиры зеркала: «Всё пропито и проето».

Мое вынужденное возвращение к домашнему очагу повлекло за собой появление упрямого Бориса, который, несмотря на мои частые просьбы ко мне не приходить, кротко появлялся почти каждый вечер с милой улыбкой и извинениями. У него это получалось так просто и хорошо, что на пару дней я терпела его присутствие, потом опять просила говорить ему, что меня нет дома, уходила с черного хода, заставляя ждать в передней и т. д. Не могу сказать, чтобы его навязчивость была невыносимой, он ничего не просил, не ныл, он только хотел меня видеть, даже не говорить. Он был всегда хорошо настроен, очень мило острил, но никто из моих приятелей терпеть его не мог и в угоду им я часто запрещала ему эти посещения. Это же обстоятельство заставило меня назло им в конце концов разрешить Борису посещать меня изредка отдельно от них и провожать. Иногда мы встречались в городе, предварительно провисев час на телефоне, чтобы условиться о месте и часе встречи. Он скрывал от своих родственников свои похождения, и поэтому наши разговоры происходили на шифрованном языке. Места наших встреч определялись приблизительно так: угол Литейного и Невского – «там, где болтают ногами», потому что однажды я ждала его там и болтала ногами; время определялось путем сложения маленьких цифр, а если кто-нибудь входил в комнату, и он не мог говорить открыто, то нёс околесицу и потом заключал: «вода!», – т. е. все это можно пропустить мимо ушей. Это было забавно и мило. Мы бегали по спортивным клубам, по маленьким погребкам с джазом, по дансингам и нигде не скучали. У этого юнца была удивительная способность из ничего делать что-то. Все же он оставался «седьмым спутником» [340]340
  Подразумевается персонаж повести Б.А. Лавренева «Седьмой спутник», опубликованной в журнале «Звезда» за 1927 (№ 6) и экранизированной (режиссер В.П. Касьянов, 1927). Лавренев Борис Андреевич (наст. фамилия Сергеев, 1891–1959), прозаик, драматург.


[Закрыть], не играя серьезной роли в моих мыслях. Я с легкостью заменяла его другими, более предприимчивыми или казавшимися занимательнее, молодыми людьми. Нередко, приехав специально с Петроградской стороны, он провожал меня к любовнику или на вечер, куда его не приглашали. Он знал это, но ни разу не пожаловался и не выразил неудовольствия. Он, как котенок, которого берут за шиворот и выбрасывают за дверь, снова возвращался и занимал свое место у печки. Иногда мои приятели возмущались подобным обращением, удивляясь тому, как этот молодой скрипач может терпеть, чтобы его бросали, как вещь. Но, несмотря на это, он знал лучше них всех и свое место в моей жизни и то место, которое собирался занять впоследствии. Ради того, чтобы быть всегда готовым появиться около меня, он оставил службу и перестал готовиться к поступлению в университет». Его родители приходили в отчаяние, доискиваясь причины такого поведения. Он объяснял всё своей природной ленью, проявляя и здесь громадную выдержку и поддерживая у них эту иллюзию. Большого труда стоило уговорить его держать экзамены весной 1927 года.

Вообще начало двадцать седьмого года принесло мне ряд различных потрясений, более или менее сильных. А.Ф., который перестал у нас бывать, затеял судебное дело после моего отказа отдать ему ребенка на лето. Он начал с того, что настаивал на своем праве получить сына на летние месяцы, а кончил тем, что требовал переезда сына к нему, заявляя, что я дурная мать и что я ужасно себя веду [341]341
  А.А. Смольевский вспоминал: «Арсений Федорович много раз на протяжении моего детства соблазнял меня обещаниями всяческих благ, если я перееду жить к нему. “У меня есть отдельная комната, а если я перееду к тебе, ее не будет”. – “Ты будешь жить с няней”. – “Не хочу. Потом, у нас есть рояль, а у тебя нет”. – “Я тебе куплю игрушечный рояль”. – “Не надо, у нас есть бабушкин; я могу на нем играть, сколько хочу, а потом он будет мой; а когда бабушка умрет, я выкрашу его зеленой краской”. (Почему мне вдруг пришла в голову идея выкрасить чудесный рояль палисандрового дерева в зеленое, не знаю; наверное, мне просто хотелось подчеркнуть свою самостоятельность.). Я тогда же передал бабушке этот разговор с отцом, она очень смеялась и сказала, что красить рояль в зеленый цвет, конечно, не стоит.
  Я смутно чувствовал, что мне будет больно расстаться насовсем с духом творчества, который был вокруг бабушки, да и вокруг мамы тоже. Я мог наблюдать, как бабушка пишет ноты, как она репетирует с исполнителями, забираться под рояль, когда она играет, и мечтать. Я чувствовал, что мне будет грустно и пусто без многих ее вещей, которые мне так нравились: пюпитрик с вышитой картинкой, где так романтичен портик в роще над водопадом, ее круглый стол с урночкой на крестовине подстолья, ее милые старинные вещи – вышивки под стеклом, готическая лампа, графин для воды, зеркала, всякие шкатулки для писем, для карандашей, которые мне разрешалось трогать, – не то, что у отца, с его педантизмом; – портреты и фотографии. Я чувствовал, что мне будет больно уехать от Таврического дворца и сада, от этого простора, от прудов, решеток, аллей, его ажурных мостиков, от Смольного, который так красиво виден вдали; мне нравилась и наша светлая парадная лестница со скульптурами, и башня на углу дома – знаменитая башня Вячеслава Иванова.
  С папой хорошо, когда он ведет меня гулять в Таврический сад или на Острова, но лучше пускай он живет у себя и приходит в гости. Когда Арсений Федорович приходил к нам, меня заранее причесывали, умывали, переодевали; не дай Бог, он увидит, что у меня на чулочках грязь оттого, что я ползал по полу на четвереньках. Он появлялся обычно после обеда, торжественно с какой-нибудь игрушкой и коробкой конфет – рахат-лукум, ириски. <…> С ним надо было сидеть чинно, разве что он покажет, как надо закручивать резину на пропеллере аэроплана или немного поиграет со мной в “железную дорогу”. Игрушки, подаренные мне отцом, как правило, почему-то быстро ломались.
  Интересно было спрашивать у него, как читается или пишется какая-нибудь буква. Но попросишь его нарисовать что-нибудь, он нарисует каких-то странных человечков с длинными носами и будет рассказывать, как они дерутся, или будет уверять, что можно лечь спать на вбитом в стенку гвозде, а чтобы не упасть, надо только подвязаться веревочкой; еще я помню какие-то странные его рассказы про… фиги в колодце. По ночам эти образы давили мне на мозг, я стал капризничать, бояться темноты, полос света на потолке от уличных фонарей или из окон напротив, требовал, чтобы в коридорчиках рядом с детской горела лампочка, пока я не засну» (Восп. А. С. Л. 2–3). В Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме находятся документы по делу «об отобрании ребенка», справки о проживании А.А. Смольевского вместе с матерью, расписка О. Ваксель, поручающая сына заботам бабушки. Ю.Ф. Львова после смерти дочери оформила опекунство над внуком. А.А. Смольевский не захотел расставаться с бабушкой. Он не виделся с отцом с весны 1933 г. до 1950 г., а с 1950 г. до самой смерти Арсения Федоровича в 1967 г. у них было всего четыре встречи.


[Закрыть]. В народном суде, где разбиралось дело «об отобрании ребенка», присутствовали свидетели с обеих сторон: с его – дачевладельцы в количестве трех, и с моей – двое жильцов нашей квартиры – Кусов и M-lle Гуро и M-me Каратыгина [342]342
  Вспоминая обитателей квартиры на Таврической улице, занимавших две комнаты рядом с «балконной» комнатой матери, АА Смольевский называл друзей бабушки – А.Г. Гуро с Алексеем Николаевичем Обнорским и Г.В. Кусова (см. примеч. 265,270,145). Ольга Никандровна Каратыгина (урожд. Верховская, ум. в 1942 г.) – художник, педагог, с 1907 г. преподавала в Рисовальной школе Императорского Общества поощрения художеств (РШ ИОПХ) в классе живописи по стеклу. Жена композитора и музыкального критика В.Г. Каратыгина (1875–1925), сестра В.Н. и Ю.Н. Верховских, издавших в конце 1904 г. в домашнем издательстве «Зеленый сборник стихов и прозы». Младший из братьев – Юрий Никандрович (1878–1956) – поэт-символист и переводчик, историк литературы, друг А.А. Блока и В.Ф. Ходасевича.


[Закрыть], вдова композитора, мамина приятельница, бывавшая у нас и А.Ф. при различных обстоятельствах.

После троекратного откладывания по желанию А.Ф. под предлогами то отсутствия нужных свидетелей [343]343
  Смольевский пытался склонить на свою сторону нужных свидетелей, в том числе из стана «противника». «Даже среди близких наших знакомых Арсений Федорович находил себе союзников, вспоминал А.А. Смольевский, – правда, временных. Александра Генриховна Гуро как-то при нем сказала, что ребенка, конечно же, нельзя лишать отца. Он убедил ее выступить в его пользу на суде в качестве свидетельницы. Но на суде, неожиданно для него Александра Генриховна стала говорить совсем обратное, чем привела его в ярость. Он очень рассчитывал одно время на Ольгу Никандровну Каратыгину и даже подарил ей вазу работы Галле, но когда увидел, что она не собирается свидетельствовать в его пользу, отобрал вазу обратно, а против Ольги Никандровны затаил злобу, которая у него постоянно прорывалась впоследствии. Из-под его пера как из рога изобилия сыпались бесконечные жалобы на Лютика и на Юлию Федоровну. Как-то бабушка рассказала о его линии поведения В.М. Бехтереву, с которым она была знакома и под руководством которого в Институте мозга проводила эксперименты по лечению душевнобольных посредством музыки в сочетании с цветом. Бехтерев оценил состояние психики Арсения Федоровича как “сутяжный бред”. В результате его доносов Лютику невозможно было ни учиться, ни поступить на работу» (Восп. А. С. Л. 7–8). Галле Эмиль (Galle, 1846–1904) – французский художник, мастер художественного стекла, дизайнер, теоретик искусства и поэт-символист. Создал оригинальный стиль декоративного стекла, увековечивший его имя. Бехтерев Владимир Михайлович (1857–1927) – профессор Военно-медицинской академии (с 1893 г.), один из создателей неврологии и психиатрии, основатель Психоневрологического института.


[Закрыть], то из-за необходимости достать документы, и, наконец, только 4-й раз разбор дела состоялся. Защитница А.Ф. была женщина-адвокат [344]344
  Евреинова Наталья Николаевна (1886–1942) – адвокат, член Ленинградской городской коллегии адвокатов. Младшая из четырех детей инженера-путейца Николая Васильевича Евреинова (ум. 1918). Один из ее старших братьев – режиссер и театровед Н.Н. Евреинов (1879–1953), создатель «Кривого зеркала» и «Старинного театра» в Петербурге, эмигрировал в 1925 г. С детства хорошо владела французским языком, окончила Смольный институт. Умерла в блокадном Ленинграде (сведения из семейного архива Никитиных, СПб.). «Первый раз я видел ее, когда мы с мамой были в гостях у Арсения Федоровича. Мы обедали за овальным столом; мама и отец сидели в креслах друг против друга, на концах стола и мило беседовали, как хорошие знакомые, я на стулике сидел посередине. Обед подавала няня. <…>. Затем пили чай с вареньем. В это время появилась дама, высокая, некрасивая, но породистого вида, элегантная, в коричневом платье, с рыжеватыми волосами и длинным, немного лошадиным лицом. Помню, что она тоже пила чай, потом курила и при разговоре грассировала» (Восп. А. С. Л. 15). ЧКЗ – член коллегии защитников. В России до 1917 г. существовали судебные стряпчие и присяжные поверенные. В 1918 г. Декретом о суде предписывалось создание единой организованной коллегии защитников, члены которой были госслужащими. Коллегия существовала до 1920 г., была воссоздана летом 1922 г. и упразднена в 1939 г. в связи с принятием Положения об адвокатуре в СССР.


[Закрыть], отчаянно на меня нападавшая, которую суд после 10-ти замечаний чуть не отставил за неподобающее поведение. Она кричала: «Посмотрите на нее, на эти крашеные волосы, на эту актерскую физиономию, на эти шелковые чулки!» При ее упоминании о волосах, я демонстративно сняла шляпу, и вся зала видела к ее стыду, что волосы у меня вовсе не крашены [345]345
  На одном из заседаний суда Н.Н. Евреинова сказала: «Посмотрите на эту актерскую физиономию, на эти крашеные волосы…» К такому повороту О. Ваксель и Ю.Ф. Львова были готовы. А.А. Смольевский записал слова бабушки: «У Лютика тогда действительно были выкрашены волосы в светлый цвет для какой-то роли в кино. Я предвидела, что это вызовет нападки Евреиновой, и посоветовала твоей маме перед заседанием суда перекрасить волосы в ее естественный цвет и прийти в суд в шляпке. После речи Евреиновой твоя мама скромно сняла шляпку, и все увидели, что Евреинова говорит неправду, а та от неожиданности прикусила язык» (коммент. А. С.).


[Закрыть]. С моей стороны выступал мой старый приятель Сережа Г. Он вел себя спокойно и прилично, но задавал очень ехидные вопросы, чем приводил в большую ярость как защитницу, так и истца. Одной из свидетельниц А.Ф. была пожилая дама, мамаша некой детскосельского юнца, который лазил на крышу смотреть, как я загораю. Мой защитник спросил, продавала ли я билеты, чтобы созерцать меня в это время. Судьи очень смеялись и посадили мамашу на место.

В качестве последнего орудия борьбы была вытащена переписка. А.Ф. показал письма моей матери, в которых не было ничего, кроме просьбы оставить меня в покое. Но то, что разыскал мой защитник, было значительно серьезнее: это были проповеди А.Ф. против евреев, против советской власти, против самого ребенка, появление которого он считал и продолжал считать большим несчастием. В результате долгих и язвительных споров между адвокатами, суд, выяснив положение дела и слегка допросив свидетелей, удалился на совещание. Через четверть часа они вынесли решение, поразившее всех, а в особенности А.Ф.: он получал разрешение бывать у сына два раза в неделю – в моем присутствии.

Я не стала ждать, чтобы он апеллировал, уехала сначала в Сестрорецк, забрав сына, а потом, собравшись солидно, в Феодосию, откуда намеревалась проехать в Коктебель и прожить там, пока хватит денег [346]346
  После разрыва отношений с Мандельштамом О. Ваксель летом 1927 г. ездила с сыном на Кавказ. В этой поездке их сопровождал Е.Э. Мандельштам, посвятивший О. Ваксель несколько страниц в своих мемуарах. По его признанию, он не знал о романтической истории брата. «Я Лютика не видел с конца 1916 года. Наши интересы и среда, в которой каждый из нас вращался, были очень далекими. Но в 1927 году мы с Лютиком случайно встретились на одном из концертов “Кружка камерной музыки”, которые давались в помещении на углу Невского и Садовой. В “Кружке” я часто бывал и любил слушать прекрасно подобранные и исполняемые концерты, с предваряющими их небольшими интересными лекциями о музыке. Лютик по-прежнему была прекрасна. Но личные неудачи и лишения оставили на ней свой след. Она стала более замкнутой, в ней ощущалась какая-то внутренняя опустошенность. Мы оба обрадовались этой встрече, напомнившей нам юность и Коктебель с его безоблачными днями. Мы стали видеться. Я бывал на Таврической улице, где она жила с матерью и сыном. Иной раз засиживался допоздна и, из-за разведенных мостов через Неву, с трудом попадал к себе на Васильевский остров» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания. С. 173). О квартире Е.Э. Мандельштама А.А. Смольевский писал в со слов Е.К. Лившиц: «Квартира Евгения Эмильевича была на 8-й линии Васильевского острова, а когда Осип приехал в Л[енингра]д с Надей, то жили они в бывшей людской этой квартиры за кухней» (коммент. А. С.). На этом доме (№ 31) 16 января 1991 г. к 100-летию со дня рождения О. Мандельштама установлена доска в память о пребывании здесь поэта, написавшего стихотворение «Я вернулся в свой город, знакомый до слез».


[Закрыть]. Но все вышло иначе [347]347
  В этом месте запись временно обрывается и возобновляется с неразборчивой приписки X. Вистендаля: [Junaekytes?]. В воспоминаниях О. Ваксель не упоминается о знакомстве, встречах и отношениях с Е.Э. Мандельштамом. Возможно, причиной этому стал инцидент, о котором говорится в мемуарах младшего брата поэта. «В те годы я был вдовцом, – писал он. – Отсутствие в моей жизни женщины, одиночество давало о себе знать и способствовало моему сближению с Лютиком. Ничего не предрешая, я предложил ей попутешествовать вместе. Хотелось дать ей передышку от жизненных трудностей и лишений. Лютик согласилась, и мы вместе с ее сыном пустились в путь. Побывали на Кавказе, в Крыму, на Украине <…>.
  Но отношения наши по-прежнему оставались неясными напряженными. Душевный мир Лютика был скрыт от меня. Случай привел к тому, что я в этом воочию убедился: в Батуме под каким-то предлогом оставила меня в гостинице с сыном, а сама ушла на свидание с моим соучеником по Михайловскому училищу, с которым я ее познакомил на пароходе. После того, как я застал их на бульваре, я остро почувствовал, насколько мы чужие друг другу люди. Мы вернулись в Ленинград. Я довез ее до квартиры, и больше мы с ней не встречались» (Там же. С 173; см. примеч. 357). Михайловское артиллерийское училище создано в 1820 г.; в 1849 г. названо в честь великого князя Михаила Павловича; с 1855 г. – Михайловская артиллерийская академия. Размещалось на Арсенальной наб., 17. В 1918 г. ликвидировано.


[Закрыть].

Когда поезд подходил к Феодосии, в вагоне стали появляться Крымкурсо [348]348
  Одно из типичных для того времени сокращений названия организации, очевидно, занимающейся курортным обслуживанием отдыхающих в Крыму.


[Закрыть], записывая пассажиров для переезда по побережью в автобусах. Это отбило у меня всякую охоту перебираться в Коктебель таким способом. Билета я не взяла. Но, когда, бродя до Феодосии, я увидела пароход и узнала, что он уходит в 12 ч[асов] дня, это решило все – я купила билет и проводила багаж на палубу до Новороссийска. Вот промелькнул Коктебель в тумане – он от меня не уйдет, вот Керченские берега растянулись плавной панорамой выжженных холмов.

Аська играет на палубе, залезает на тент и бегает по нему к ужасу пассажиров. Вечером Керчь. «Франц Беринг» настоящий каботажник, для него находятся грузы и пассажиры во всех портах [349]349
  Рассказывая о путешествии на Кавказ вместе с О. Ваксель, Е.Э. Мандельштам писал: «Впечатлений было много, особенно от плавания по Черному морю на товарно-пассажирском пароходе “Франц Меринг”, имевшем пяти-шестичасовые стоянки в таких местах, как Ялта, Сухуми, Новый Афон и других портах и курортах» (Там же. С. 173). Название корабля Е.Э. Мандельштам приводит, видимо, точнее.


[Закрыть]. Пароход встал на якорь в двух километрах от берега. Я поехала на катере. Типичный южный городок. Три кино, полсотни кофеен с потрясающими названиями, «Асфальт», нарядные дома затейливой архитектуры, хорошая набережная, на которую выходит по вечерам всё население. В кино картина с Мэри Пикфорд, в кафе играют в домино, среди расписанных кавказскими пейзажами (так в тексте. – И. И.). Подобие джаза, в котором флейта, играющая хроматические гаммы, занимает не последнее место, играет вперемешку европейские и азиатские пьесы. Местные жители, ленивые, толстые, нетемпераментные ни в торговле, ни в игре. Грузчики татары портят тюки своим дилетантизмом. Я купила сладких пирожков в кондитерской Собокара. По набережной среди красивых, зубоскалящих женщин, засыпая от усталости, вернулась на пароход. С утра вдоль берега – горы, покрытые дубовым лесом, постепенно всё выше и выше. Встала в 6 часов утра, печёт солнце, но на ветру так легко, раскладываю плед на палубе и греюсь.