Текст книги "«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи"

Автор книги: Ольга Ваксель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Однажды в такой свободный вечер мы были приглашены к дядюшке Бориса, жившему напротив. Для этого случая я облачилась в закрытое черное платье и приготовилась скучать, не пойти было нельзя. Но совершенно неожиданно там нашелся человек, занимавший меня целый вечер и веселивший всех. Это был дальний родственник Бориса, Саша Каган [380]380
  Каган Александр Евсеевич (ум. 1930 г.) – мастер детских игрушек-мозаик, строительных наборов. Двоюродных брат Б.М. Энкина (примеч. А.С.).


[Закрыть], парень живой как ртуть, очень неглупый, мило игравший на рояле и танцевавший с увлечением. Он жалел, что не мог одновременно играть и танцевать, и выпивать. Короче говоря, он мне так понравился, что я охотно дала ему наш телефон, и была рада услышать через несколько дней о его желании меня видеть. Мне некогда было его принимать или прогуливать, и я шутя велела ему приехать на место моей работы. Потом, совершенно об этом забыв, уехала куда-то по делам, и он прождал меня несколько часов под дождем, о чем и доложил по телефону.

Следующий раз все случилось удачнее: мы с Лелей Масловской собирались к нашим общим знакомым, которых она не видела много лет, и я пригласила Сашу пойти с нами. Борис, который сразу почуял что-то неладное, был оставлен дома. Мы мило провели вечер без вина за чаем, потом немного танцевали, потом разыгрывали импровизированные сценки с переодеванием, хозяева были актеры. Разошлись к последнему трамваю. Меня провожал Саша, проявивший в этот вечер много компанейских черт. Я чувствовала себя с ним весело и уютно, моложе и красивее, а мне это было тогда необходимо.

Наша жизнь с Борисом принимала затяжной характер. Он выводил меня из терпения своей ленью, не знавшей никаких пределов, своей неряшливостью и равнодушием ко многим вопросам, казавшимся мне существенным. Я была слишком занята, чтобы влиять на него постоянно, между нами происходили только краткие, но довольно выразительные разговоры. Я ему пригрозила, что, если он не будет заниматься, как следует, я уеду и никогда его больше не пущу. Эти угрозы действовали, но недолго, я сама не могла оставить работу до ее окончания, не занималась и не следила даже за курсом, но Борис, бывавший в техникуме и могший мне помочь, ничего не сделал. Такое отношение вызвало во мне просто враждебное чувство.

Я все чаще ночевала на Таврической, бывала там свободные вечера, принимала там своих знакомых, хотя комнату мою за время моего отсутствия заняли, и у меня не было своего угла [381]381
  В квартире на ул. Таврической неоднократно менялись как состав жильцов, так и планировка (см. примеч. 342). «Проживание А.Г. Гуро и А.Н. Обнорского в нашей квартире спасало от “уплотнения” и вселения новых жильцов. Это длилось, правда, недолго. Когда Александра Генриховна и Алексей Николаевич переехали на новое место жительство куда-то в районе Покров а(пл. Тургенева), а моя мама, поссорившись с бабушкой, переселилась на Петроградскую сторону в квартиру Бурчика (Б.М. Энкина), то домоуправление потребовало раздела жилплощади. Началась перепланировка, вселились новые люди. “Господскую” уборную превратили в прихожую квартиры 34-а, в маминой балконной разместились брат и сестра Мальцины – Моисей Ефимович и Роза Ефимовна, так что ванная комната стала одновременно их кухней, где целый день коптил примус; в три другие проходиные комнаты с окнами на двор въехало семейство Лазаревых, позднее совершивших обмен с семьей Любомудровых-Мейнардов. Кусов из последней северной комнаты с эркером на Тверскую переехал в крошечную комнатку с окном во двор. В ней помещались только железная печка, диван, письменный стол, кресло и маленький комодик-“американка”, и проходить в нее нужно было через комнату бабушки Юлии Федоровны. Я вместо моей большой детской (в которую под конец подселили очень милую студентку какого-то техникума Леночку) был переведен в половинку деленной кухни, а мама, вернувшись на Таврическую, осталась без своего угла. Для квартиры № 34-а пробили новую входную дверь на площадке парадной лестницы» (коммент. А. С.).


[Закрыть]. Бывал у меня и Саша, занимавший постепенно все больше места в моих мыслях и заставлявший быть настороже всех своих слов и поступков.

Еще Новый год встречали мы с Борисом где-то в трамвае по пути в филармонию, куда не попали, я чувствовала себя очень плохо, но все же хотела видеть людей и не спать. На другой день я поехала на Таврическую, почувствовала себя так плохо, что слегла и там и осталась. Сначала у меня была сильнейшая ангина, потом грипп бросился на почки, потом начался ревматизм в нескольких суставах и т. д. Я пролежала два месяца и очень страдала. Из-за отравления токсинами я не могла ничего есть в течение двух недель, я пила только воду с лимоном, фруктовые сиропы, иногда немного молока. Мама тоже свалилась, у нее был фурункул на затылке. Мы обе лежали и страдали, как в 1920 году при воспалении легких. Ко мне приходили Саша и Борис, трогательно ухаживали, бегали за лекарствами и врачами, выискивали, что я хотела есть. Борис иногда устраивал мне сцены за то, что я принимаю его кузена, но я ему совершенно определённо заявила, что больше на Петроградскую не вернусь, и чтобы он молчал, пока его принимают. И он действительно молчал, только иногда напивался и приходил уверять, что он очень хорош. Я в душе с ним соглашалась, но мои симпатии были на стороне Саши. Теперь он не проявлял ни показной веселости, ни компанистских замашек, но был очень серьезен, рассказывал мне о своих планах поездки в Америку, которые были почти осуществлены, и предлагал мне уехать с ним. Я не мешала ему мечтать таким образом, но, конечно, ехать никуда не собиралась. Тем не менее его влияние на меня было совершенно необычно.

Я начала стыдиться своего безобразного отношения к людям, стала мягче с матерью и добрее к Борису. Саша, этот ремесленник, неудачник, лишенец, был совершеннейшим человеческим существом, осторожные попытки которого перевоспитать меня оставили неизгладимый след. Он прилагал все усилия, чтобы выровнять мою беспорядочную жизнь, захватившую меня, как только я поправилась. Он был наблюдателен, чуток и подозрителен ко всем изменениям моих настроений. Этот человек, не имевший своей площади, живший в проходной комнате чужой квартиры, все же имел влияние на многих. Вся его многочисленная семья делала только то, что решил Саша. Он хотел почти насильно ввести меня в свой дом, это единственно, что ему не удалось. Жить вместе было совершенно немыслимо, несмотря на все симпатии и необыкновенное взаимное влечение.

Мы не видались тогда по месяцам, только ведя по телефону длинные и нежные разговоры. Я отказывалась от всего ради этой дружбы, остававшейся дружбой, несмотря на любовь. Но, к сожалению, он слишком ревновал меня налево и направо без всяких оснований, а особенно к женщинам. Мою приятельницу Наталью Львовну он прямо не выносил и подозревал ее в сожительстве со мной [382]382
  Специфические отношения, существовавшие в артистической среде, к которой принадлежала О. Ваксель, вызывали протест со стороны матери Лютика: «К Наталье Львов отрицательно относилась и моя бабушка Юлия Федоровна, которая также не жаловала и Дориану Филипповну Слепян, и Бориса Энкина (Бурчика), и Олечку Арбенину» (коммент. А. С.; см. примеч. 387, 383).


[Закрыть]. Я только что познакомилась с одной артисткой эстрады и ждала ее первого звонка по телефону. Саша был у меня в это время и по моему голосу и виду он каким-то верхним чутьем угадал, кто она и какие имеет намерения, хотя я ни слова ему не говорила [383]383
  См. примеч. 382. О ком идет речь, выяснить не удалось. Известно, что среди ее знакомых актрис была Гильдебрандт (сценический псевдоним – Арбенина). Знакомство О. Ваксель с О.Н. Гильдебрандт могло состояться осенью 1920 г. в Доме искусств на занятиях у Н.С. Гумилёва. «“Лютик увлекалась Олечкой Арбениной… У Кузмина был друг Юркун, а у Юркуна – подруга Олечка, отношения там были запутанные и неестественные”, – рассказывала мне бабушка» (коммент. А.С.). В более поздние годы А.А. Смольевский сам пытался разобраться в этой истории. «Однажды мне удалось повидаться с Ольгой Николаевной Арбениной-Гильдебрандт. (Это было года за четыре до ее смерти.)… Жила она в помещении для органиста при католической церкви на Невском. Мы прошли через чью-то кухню, затем по длинной узкой и темной лестнице карабкались еще куда-то наверх и, наконец, оказались в крошечной квартирке (это была квартира в квартире): в первой комнатке – прихожая, кухня и ванна, во второй жила сама Ольга Николаевна. Окна, выходившие во двор, были нелепо расположены в два яруса, нижний у пола, верхний – под высоким потолком. Много книг, диванчик, покрытый стареньким ковром, на стенах акварельные рисунки – произведения самой хозяйки, которая, как мне рассказывали потом, очень плохо видела и рисованию не училась, стол, несколько стульев. Оглядев меня, она разочарованно сказала: “На маму похож мало” – “Увы, меньше, чем мне хотелось бы,” – сказал я. – “Но, ведь, кроме мамы, у меня был еще и папа… Утром я похож больше на мать; вечером, когда устану – на отца”. Мы пили чаи, перебирали общих знакомых. О Лютике она сказала: “Это была очень строгая девушка”» (Восп. А. С. Л. 61). Есть еще одно уточнение в записках А. А. Смольевского: «Олечка Арбенина… принадлежала к кругу учениц Н.С. Гумилёва. В ее воспоминаниях о Гумилёве (в книге: Николай Гумилёв. Исследования и материалы: Библиография. СПб.: Наука, 1994. С. 461) встречается имя Лютик, оставшееся без комментариев. Но в воспоминаниях Ольги Александровны Ваксель об Ольге Николаевне Арбениной нет ни слова». Действительно, в упомянутых воспоминаниях, относящихся к началу 1921 г., речь шла о чтении Н.С. Гумилёвым новых стихов в Доме литераторов. Судя по описанию мемуаристки, упомянутая Лютик и есть Ольга Ваксель: «…Из-за занавески показалась Лютик, я подошла к ней и помню ее неподвижное, но почтительное лицо, как всегда такое» (курсив мой – Е.Ч.).


[Закрыть]. Он так изводил меня иногда незаслуженными упрёками и делал из своих фантастических наблюдений такие чудовищные выводы, что я, испугавшись, поспешила свести на нет все свои знакомства.

Ася уехал с очагом на дачу, я очень беспокоилась, как бы он не заболел, и действительно получила телеграмму, что у него корь. Я помчалась к Асе, которого не видела уже недели две с последнего приема, и нашла его в лазарете, откуда должна была перевести его в Центральный (в Сиверской) [384]384
  На станции Сиверская находились детский санаторий (ул. Клиническая) и лазарет.


[Закрыть]. Его вывели, слабого, со следами сыпи на лице, с какими-то особенно томными глазами после жара. Я закутала его одеялом и повезла на извозчике через весь дачный поселок. Оставила ему больших апельсинов, несколько плиток шоколада, которым он обрадовался очень, их так плохо кормили последнее время, а родным не позволяли ничего приносить. Его приняли в детский заразный барак, меня даже не пустили его проводить, и я уехала с тяжелым сердцем. Еще недели две он оставался там, пока меня не вызвали телеграммой, извещавшей, что я могу его взять. Я попросила одного моего приятеля приготовить автомобиль к нашему приезду и поехала за ним. Он был так слаб и так похудел, что еле держался на ногах. А главное, его простудили, и у него сделалось воспаление на обоих средних ушах. В лазарете не было ушного специалиста, и поэтому мне разрешили взять его домой.

На вокзале в Ленинграде нас ждал А.Ф., выразивший явное удовольствие по поводу болезни ребенка: «Ага, я Вам уже говорил, что он заболеет, что его нельзя отпускать с очагом!» Мне нечего было возражать, и мы молча повезли его по городу в автомобиле. В тот же вечер я вызвала врача, который уже знал Асю, вырезал ему гланды. Действительно, положение было очень неважное, обе барабанные перепонки были прорваны, и все-таки грозила опасность трепанации черепа.

Я не отходила от ребенка ни днем, ни ночью, в первые две ночи я просидела в кресле около Аси, не выпуская его горячих ручек. Он так жалобно плакал и стонал, смотрел такими испуганными глазами, что я сама часто начинала плакать вместе с ним, и он меня утешал и спрашивал, что у меня болит. Ему пришлось сделать два прокола, после чего все пошло на улучшение. Жар спал, он начал понемногу слышать. Врач приходил каждый день, потом через день, потом, когда Ася встал и окреп настолько, что можно было его выводить, я сама повела его в последний раз к врачу, и он отпустил нас на все четыре стороны. (Он, между прочим, сделал мне предложение.) Лето уже кончалось, настали хорошие дни, и я решила вывезти Асю сама хоть на несколько дней за город.

Как-то летом мы были с Сашей в одном замечательном месте, где жили его знакомые. Это была последняя станция по Ириновской ветке Финляндской дороги – только что открывшийся дачный поселок «Стандартстроя» [385]385
  Ветка от Финляндского вокзала до Ладожского озера.


[Закрыть]. Мне удалось получить внаймы маленький отдельный домик, внеся небольшой пай. Весь дом был не больше железнодорожного вагона, видом и формой напоминал его: красный, обшитый вагонкой снаружи, с низкой, толевой крышей, всего маленькая прихожая, служившая умывальной и кухней, и комната, достаточно просторная/, чтобы вместить до семи кроватей. Но нам нужно было только две, стол и несколько стульев, полка для посуды и жестяной рукомойник. Воду я носила из озера, на берегу которого был разбросан поселок. Сухое, песчаное место, сосны, чудные прогулки с неожиданными холмистыми видами.

Теперь пограничная полоса расширилась за пределы этого поселка, и все эти новые дачи пустуют. Тогда же в них жили пайщики «Стандартстроя», которые платили за такой домик 30 р[ублей] в месяц. Самым большим удобством этого земного рая была столовая в двух минутах ходьбы от моей дачи, в ней с утра до вечера можно было получить за недорогую плату все, что угодно. Молоко, простоквашу, домашние пироги, большой выбор мясных блюд, несколько супов, салаты, сладкое в любое время в любом количестве.

Мне почти не приходилось хозяйничать, разве только утром сварить Асе овсянку или перед сном согреть молока. Он бегал босиком, лазил в озеро, ходил в гости к соседним мальчикам и приходил только есть и спать. Сначала я удерживала его, но потом предоставила ему полную свободу, видя, что вреда в этом нет, наоборот, у него появился аппетит и он очень окреп. Ко мне приезжали из города иногда Саша, с которым я там и распрощалась навсегда (он умер в декабре 1930 года); иногда Саша Хрыпов [386]386
  Хрыпов Александр Ефремович – врач, занимался кинокритикой, по его сценарию снята кинодрама «На дальнем берегу» (1927, Ленсовкино) о борьбе рыбаков против кулака в поселке на дальнем Севере. Сын Е.А. Хрыпова, в прошлом представителя товарищества чайной торговли «Караван». Оба проживали по ул. 3 Июля (Садовой), 32 (см. примеч. 399).


[Закрыть], муж Натальи Львовны, появлялся из рейса, а постоянно жил рядом в гостинице брат Доры Слепян, Юля [387]387
  Слепян Дора (Дорианна) Филипповна (1902–1972) – актриса, драматург. Училась в студии Ленинградского Большого драматического театра (1918–1920), затем была актрисой и режиссером в театрах Ленинграда. Писала одноактные пьесы, фельетоны для эстрады. По сведениям А.А. Смольевского, недолго была замужем за неким Гировичем. Сохранились ее воспоминания о костюмированном бале в январе 1921 г. в Зубовском институте, на котором О. Мандельштам был в костюме А.С. Пушкина и читал стихи (см.: Старк В. Прогулка по мандельштамовскому Петербургу: Карта-экскурсия. СПб., 2010).
  Слепян Юлий Филиппович (ум. 1952 или 1956) – кинорежиссер, сценарист, брат Д.Ф. Слепян. Сотрудник редакции «Истории фабрик и заводов». Слепяны жили на ул. Рубинштейна, д. 25, кв. 8, после войны – в коммунальной квартире в д. 15/17. А.А. Смольевский оставил воспоминания о своем посещении Д.Ф. Слепян вместе с матерью.


[Закрыть], приехавший специально для того, чтобы провести несколько дней недалеко от меня. Мы познакомились при забавных обстоятельствах, и он решил, что для продолжения этого знакомства полезно будет, если он проживёт несколько дней где-нибудь поблизости.

С Сашей Хрыповым стало неладно, когда он навестил меня как специалист после моей зимней болезни с осложнениями на почки. Незадолго перед этим я его устроила корабельным врачом в «Совторгфлот» [388]388
  Советский торговый флот.


[Закрыть], и он делал свои первые рейсы на пассажирском теплоходе, увлекался галстуками и носками, покупал всякую ерунду и рассказывал потрясающие вещи о заграницах. Его жена, Наталья Львовна, тоже сияла в ожидании шелковых чум и прочих благ. Но после того врачебного визита (в январе 1930 г.) она стала мне приносить вести о том, что ее Саша прожужжал ей все уши похвалами Лютику (мне), я отшучивалась, пока в мае мне не стало ясно, что он не шутит. До тех пор я встречалась с ним всего несколько раз и при самой безразличной, ни к чему не обязывающей обстановке. Наташа знала об этом и от него и от меня и ничего против не имела. Но, когда я увидела, что ее семейная жизнь под угрозой этих глупостей, я наотрез отказалась принимать Сашу. Эффект получался совершенно неожиданный: она стала приезжать ко мне с письмами от него и уговорами принять его. «Согревшись твоим теплом, он частицу этого тепла приносит мне», – она сказала. Как я ее ни уверяла, что ее Саша мне совершенно не нужен, что у меня есть мой собственный Саша, которого я обожаю, и который меня заполняет, она говорила: «Но моему Саше ты нужна, но что тебе стоит, прими его сегодня!» И я соглашалась. Влетал ее Саша, сияющий, и, не теряя времени, сразу раздеваться. Очень аккуратно и методически снимал свои лакированные ботинки, шелковые носочки и прочие прелести. Я вполглаза наблюдала за всем этим, отнюдь не в восторге от предстоящих мне потрясающих переживаний. Когда он приходил немного в себя, я начинала издали разговор. Я уговаривала его лучше обращаться с Нитой, бросить все эти глупости и так далее. Он ничего не возражал, только клялся в любви ко мне, но результат моих уговоров получался как раз обратный. Он обвинял Ниту в том, что она хочет очернить его в моих глазах, хочет разлучить нас, а что он жить без меня не может. Мне скоро надоела эта трехсторонняя благотворительность, и я наотрез отказалась его принимать.

Он ушел в рейс, как будто примирившись с женой. Через месяц он вернулся; она была в Луге у своих родственников [389]389
  Брюнам в дореволюционное время принадлежало имение Глазово под Лугой. А.А. Смольевский вспоминал о том, что провел одну зиму в доме родителей Н.Л. Брюн в Луге.


[Закрыть]и должна была вернуться одновременно с ним. Мы встретили Сашу где-то в городе, он был очень весел и спокоен, гуляли, потом ужинали на «Крыше» [390]390
  «Крыша» – ресторан с летним залом и садом, открытый в 1910 г. на пятом этаже гостиницы «Европейская».


[Закрыть], там встретили одного общего знакомого, Юзю Кринкина [391]391
  Кринкин Юзя – Кринкин Иосиф Яковлевич, секретарь НКИД (см. примеч. 392). В «Московской правде» (№ 13) за 1929 г. помещен отзыв Кринкина о кинофильме Козинцева и Тауберга «Новый Вавилон» (дискуссия в ЛенАРКе 11 марта 1929 г.; см. примеч. 393).


[Закрыть], секретаря НКИД [392]392
  НКИД – Народный комиссариат иностранных дел (Наркоминдел) находился на ул. Герцена (Б. Морская), д. 3–5 в здании бывш. Азовско-Донского банка. Занимался визированием паспортов, наблюдением за выполнением международных договоров, сношением с иностранными миссиями, охраной бывших посольств иностранных правительств.


[Закрыть]в Ленинграде и председателя «Ленарка» [393]393
  ЛенАРК – Ленинградская ассоциация революционных кинематографистов (1928–1935). В 1928 г. в помещении бывшего театра открылся первый в СССР Ленинградский дом АРК (Невский пр., 72, позднее Дом кино, ныне «Кристалл-Палас»). С 1960 г. переведен на ул. Толмачева (Караванную), 12.


[Закрыть](кино). Саша писал изредка сценарии (один даже поставили), бывал в «Ленарке» на всех закрытых просмотрах и считал себя большим специалистом по кино. После поездок за границу стал писать рецензии и о картинах, виденных им там, и выступал на собрании «Ленарка» с большим апломбом.

Разговор затянулся, мы вышли вместе в светлую ночь и решили пойти к Саше, у которого были дома вино и возможность продолжать разговор. Там мы застали недавно приехавшую Ниту; сидели часов до пяти. Потом закрыли занавески и решили поспать немного. Кринкина уложили на кожаном диване с высокой спинкой, к которой была придвинута кровать, оставшаяся для нас троих. В другой комнате спали брат и сестра Наташи, и она сама выразила готовность пойти туда и лечь вместе с Ниной, но я категорически воспротивилась, и мы легли втроем, я к стенке, потом Наташа, потом Саша, совершенно откровенно выражавший желание обнять не ее, а меня. Спать, конечно, никому не пришлось. Только иногда из-за спинки дивана доносилось кряхтение Кринкина и вздохи: «Ох, Господи! Грехи наши тяжкие».

На даче [394]394
  В Кавголово (примеч. А.С.).


[Закрыть]он появился неожиданно. Я гуляла на берегу озера с Юлей, и Аська бегал где-то поблизости, вдруг он примчался и сообщил, что приехал Саша. Я цеплялась за Юлю, но он деликатно ушел к себе в гостиницу, предоставив меня на съедение Саше. Первый вечер обошелся довольно мирно, в 8 ч[асов], как всегда, я уложила Асю, потом мы пошли бродить, пока не стемнело, и я не промерзла, пришлось вернуться домой. Он пытался остаться ночевать, но я его выпроводила к последнему поезду, сказав совершенно ясно, что он может успокоиться, я больше никогда с ним не буду.

Он уехал в мрачном настроении. Я надеялась, что он больше не появится. Но через день он опять приехал, уже слегка пьяный, привез с собой еще две бутылки и целую пачку исписанной бумаги, которую я отказалась читать (с тех пор он писал мне только на машинке). Он сел за стол, пил и писал и читал мне вслух написанное. Это были какие-то сказки, действующими лицами которых были я, он, Нита, обращенные ко мне дикие уверения и мольбы о взаимности. Мне надоело слушать эту галиматью (которую он впоследствии обработал для Мюзик-холла), и я ушла в гостиницу к Юле, где мы превесело ужинали. Вернувшись, я застала доктора в том же положении, только выпившим все вино с духами, исписавшим кипы бумаги и намеревавшимся мне это прочесть. Я вовремя его остановила. Тогда с ним сделалось что-то ужасное, он бился головой об стенку, обливался слезами, выгрыз из руки кусок кожи, валялся по полу, жег рану на руке папиросой и, что хуже всего, опоздал на последний поезд. Мне предстояло провести ночь в этом приятном обществе. Я хотела отвести его в гостиницу к Юле, я сама предпочла бы уйти туда, но он меня не пустил, и я спокойно легла в свою постель. Он сначала сидел за столом и писал, потом прилег сверху, вскочил, забегал по комнате и потом чуть не изнасиловал меня, потом рыдал, прося прощения, и т. д. всю ночь. Я так устала, что уснула под аккомпанемент его рыданий. Он уехал с первым поездом, ему надо было быть на п[аро]х[оде].

Я решила, что больше он не появится. Нет, он приехал в тот же вечер, еще более пьяный и с бутылками.

Я принялась его бранить, уговаривала бросить все эти глупости, мешающие мне хорошо к нему относиться. Наутро он должен был уйти в рейс, я боялась, чтобы он не опоздал на поезд, и выпроводила его заранее. Было начало сентября, холодная, совершенно темная ночь, ветер, заставлявший стонать деревья, я одна в маленькой даче при свете керосиновой лампы, готовой погаснуть, а этот сумасшедший бродит вокруг дома и заглядывает в окна. Я дрожала от страха, что он опоздает на поезд, но Юля, обеспокоенный моими рассказами о поведении Саши, бродил поблизости и видел, как он на ходу вскочил в последний вагон. Через несколько дней холод вынудил меня уехать с дачи.

Еще летом, ужиная как-то с одним приятелем [395]395
  Имеется в виду Форст, как следует из дальнейшего текста. Вероятно, Александр Федорович Форст, архитектор, проживавший на Калашниковской набережной, 72 (см. примеч. 397).


[Закрыть]на «Крыше», я обратила внимание на молодого человека неопределенной национальности, но несомненно моряка по профессии, который много раз приходил приглашать меня танцевать. Я неизменно отказывалась, потому что танцевала только со своим спутником, что не помешало этому незнакомому юноше подойти перед нашим уходом и произнести длинный комплимент моим танцам, «которых я могла бы не стыдиться нигде». Я пожала плечами и сухо поблагодарила, и мы уехали.

Другой раз повторилась та же история. На этот раз, уговаривая меня потанцевать, смуглый юноша успел ввернуть несколько слов из своей биографии. Мой спутник выражал нетерпение и неудовольствие по поводу этого непрошенного собеседника. Но неожиданно разговор оживился обнаружением многих общих знакомых. До сих пор он говорил на каком-то странном диалекте с английским акцентом и оборотами речи, например: «40 минут после одного», а тут, упомянув имя Зои Троицкой, своей бывшей жены, перешел на чистейший русский язык и кончил тем, что покорил моего сурового спутника своими морскими рассказами.

Тут к нам присоединился Саша Хрыпов, который жаждал танцевать со мной, и утащил меня в зал. Когда мы собирались уходить, к нам, пошатываясь, подошел наш новый знакомый и представился, Ржевский, Лев Александрович [396]396
  Ржевский Лев Александрович – моряк торгового флота, второй штурман, с 1934 г. – капитан. Плавал на теплоходе «Лейтенант Шмидт». Второй муж О. Ваксель (примеч. А. С.). Далее у О. Ваксель – Л.А., Лев, Левушка. В письме от 21 июня 1932 г. О. Ваксель сообщала X. Вистендалю о психическом нездоровье Л.А. Ржевского (МА. Ф. 5. Оп. 1. Д. 213. Л. 3).


[Закрыть]. Мой приятель дал ему свою карточку с номером телефона, прибавив: «Позвоните, мы с Ольгой Александровной будем очень рады». В продолжение целого месяца Л.А. так и думал, что я M-me Форст и живу на Калашниковской набережной [397]397
  Синопская набережная.


[Закрыть], он звонил туда несколько раз, но меня не оказывалось дома. А в тот вечер, когда я была с Сашей и Кринкиным, он только что пришел из рейса, загорелый и веселый, как чижик. Пока Саша и Kpинкин разговаривали на высокие сценарные темы, я отважилась потанцевать с Л.А., который был там с знаменитой кокоткой, выставив ее кавалера за дверь. Эту девушку он ценил очень высоко, говоря, что она – настоящий клад для моряков. Она действительно имела хорошие манеры, со вкусом и уместно одевалась, была неизменно весела и жизнерадостна – чего большего желать одинокому страннику, проводящему в городе 4 дня в месяц? Все это было мне сообщено тут же, я очень дружелюбно отнеслась к этой болтовне. Но все это привело к совершенно неожиданным результатам. Через час он уверял меня, что я ему «безумно нравлюсь», через два часа, что он меня любит. Провожая меня к зеркалу, он неожиданно схватил меня и поцеловал. Я почему-то не сердилась. Уж очень все это было стремительно и непосредственно. Я сообщила ему настоящий свой телефон, потому что он пожаловался, что никогда не застаёт меня дома.

На следующий день я уезжала на дачу, а он в рейс. Он позвонил мне утром, но мне некогда было ни принять его, ни болтать долго с ним по телефону. Я предложила ему 5-ти минутное rendez-vous [398]398
  Свидание (фр.).


[Закрыть]между трамваем и парикмахерской. Шел дождь, я пришла под большим зонтиком, мы просидели четверть часа в маленьком кафе, пока не подошла моя очередь причесываться. Он болтал всякую ерунду, не давая мне вставить и пару слов, и так сиял, что это настроение отчасти передалось и мне.

Он уехал на свой п[аро]х[од] «Герцен», где он был вторым помощником, а я пошла причесываться, чтобы вечером понравиться Юле, очень придирчивому к моей внешности. Дело в том, что он был 5 раз женат и все на очень красивых женщинах, понятно, что он старался приблизить меня к их совершенству.

Следующий звонок Льва Александровича был в день моего возвращения с дачи, 13 сентября. Он только что вернулся из рейса и хотел непременно меня видеть. О моем возвращении еще никто не знал, поэтому вечер у меня был свободен, я согласилась идти с ним в Михайловский театр на «Бокаччио». Мы сидели на виду у всех и очень мало интересовались сценой. Я никак не ожидала, что буду так рада видеть этого немного навязчивого и дерзкого юношу, но сидя рядом с ним, я забыла обо всех бывавших постоянно около меня беспокойных претендентах на мое сердце или постель.

В антрактах мы болтали и засиживались в фойе и очень удивились, что спектакль так быстро кончился. Оттуда мы перешли поблизости на Михайловскую и говорили уже без помехи за вином. Он неожиданно сказал мне: «Знаете что, будьте моей женой», – и я так же неожиданно для себя ответила: «Хорошо, давайте попробуем». Не знаю, что заставило меня так легко решиться на этот эксперимент, все-таки шесть с половиной лет я крепко держалась, хотя получала десятки значительно более выгодных во всех отношениях предложений.

Л.А. высказывал такую уверенность, что нам будет хорошо вместе, что это передалось и мне, я настроилась на такой лад. Действительно, мне было очень весело и легко, как никогда. Он проводил меня домой и никак не мог уйти. Я забрала его с собой, мы сидели в кухне и болтали, пока не начали вставать наши (я спала у Аси, своей комнаты у меня не было, за время моего пребывания на Петроградской ее заняли). Л.А. уехал на п[аро]х[оде], а я легла спать. Известие о том, что я собираюсь замуж, как громом, поразило всех моих приятелей.

Саша Хрыпов разошелся с Нитой, чтобы на мне жениться [399]399
  О встречах с А.Е. Хрыповым периода его влюбленности в О. Ваксель А.А. Смольевский писал: «Помню, что один раз я был у Натальи Львовны где-то на Садовой (в адресной книге значится дом № 32), и ее супруг морской врач Александр Ефремович… показывал мне своего пса – большую немецкую овчарку, каких в Ленинграде в ту пору было еще совсем немного. <…> Летом 1930 года, когда мы с мамой жили в Кавголове, доктор Хрыпов подолгу вечерами слонялся вокруг нашей дачи, и мама как-то очень печально сказала мне, что он развелся с Натальей Львовной. – “Почему? – удивился я. – Знаешь, он вдруг очень влюбился в твою маму”» (коммент. А. С.).


[Закрыть]. Форст каждый день в течение целого лета присылал мне букеты с трогательными записками, Саша Каган, хотя и не бывал, все же сообщал о своих новых удачах, связывая их с возможностью «нашего» отъезда в Америку. Я ничего не говорю о Борисе, он уехал в Сталинград с тем, чтобы завоевать наискорейшим образом положение, достойное меня. И вдруг какой-то проходимец, какой-то паршивый штурман, неизвестно откуда взявшийся, отнимает у них «их» Ольгу Александровну. Это невозможно было терпеть. Чтобы не подвергать меня слишком сильному искушению – отказаться от моих легкомысленных намерений, Лев А. увёз меня в Мурманск, где жила его мать [400]400
  Мать Л.А. Ржевского – Бондарева Ольга Ивановна, жила в Мурманске (примеч. А. С.).


[Закрыть], где у него был свой домик, где природа и море были ему близки.

Он плавал с 12-ти лет, убежав из дому. Мать считала его расстрелянным. Кому-то было нужно поддерживать эти слухи. Мы провели в Мурманске 2 недели, почти нигде не бывая. У нас было о чем поговорить. Я занималась игрушечным хозяйством в бревенчатом домике на горе. Там нас застала зима, мягкая зима океанского побережья. Я писала немного, он рисовал меня, мы бродили по пустынным холмам, иногда ходили в гости на тральщики и к его старым друзьям. Еще раз неожиданно я почувствовала себя совершенно на месте в этом доме с этим человеком.

Я вернулась в Ленинград, называясь: О.А. Ржевской, мы записались в Мурманске по приезде, я уступила его желанию и переменила фамилию, хотя это казалось мне смешным. Но ему так хотелось, чтобы я носила его фамилию. В Ленинграде у нас не было ничего. Он никогда не имел квартиры, переходя с п[аро]х[од] на п[аро]х[од], у меня тоже не было своего угла. Мы решили пока остаться у мамы, превратив нашу крошечную кухню в каюту, что и принялись немедленно осуществлять. Там разобрали плиту, оклеили обоями, соорудили подобие дивана из матрасов и чувствовали себя очень уютно. Лев перешел в резерв, и почти 3 месяца мы прожили, не расставаясь.

Так продолжалось до конца декабря, когда Лев, получил назначение, которого добивался: гнать п[аро]х[од] из Ленинграда во Владивосток. Он никогда не был на Дальнем Востоке, и я не имела ничего против того, чтобы пожить там некоторое время. С Ленинградом меня ничего не связывало. Саша умер при ужасных обстоятельствах. Борис, писавший мне из Сталинграда и не дождавшийся ответа, приехал сам, чтобы увезти меня с собой. Я встретила его в передней и предложила познакомиться с моим мужем. Он скоро уехал, огорченный, сказав, что я могу в любое время приехать и жить, сколько мне захочется. Это было, конечно, очень мило, но совершенно меня не занимало.

Лев должен был уйти в рейс накануне Нового года, но отход отложили, и Новый год (1931) мы встречали вместе. Мы ненадолго поехали в «Европейскую» [401]401
  Гостиница «Европейская» на углу Михайловской ул. и Невского пр., сооружена архитектором Л.Ф. Фонтана (1873–1875). В 1905–1914 гг. интерьеры перестраивались в стиле модерн и благоустраивались, в том числе был надстроен пятый этаж. Очередная реконструкция проводилась в 1932–1934 гг. (создана система одинаковых номеров), затем в 1988 г.


[Закрыть], сговорившись с Форстом. Там было невозможно много народа, между прочим, Зоя [402]402
  Зоя Троицкая.


[Закрыть]со своим мужем, которые нашли, что мы оба очень похудели, вероятно, от того что «слишком друг друга любим». Танцевать было невозможно, мы прошли в один круг и уехали домой, чтобы быть вместе последние часы. Я знала, что через полтора-два месяца мы снова встретимся на Черном море и пробудем там вместе довольно долго, но все-таки, зная себя, я не надеялась сохранить такие же чувства, тем более, что характер их был слишком

реальный. Мне жалко было Льва, который плакал как ребенок, уходя по моему капризу в такой далёкий рейс. Было несомненно, что если он не любил меня, когда мы поженились, то любит теперь, как только можно любить на земле. Я сама в эти последние дни любила его без памяти.

Наконец пришло время его отъезда, последние поцелуи, последние обещания и сразу наступила тишина и пустота. Я получала письма, то восторженные, то грустные, и, наконец, ревнивые, на которые я отвечала вызывающей телеграммой: «Не пиши глупости». Дело в том, что письма мои он получил с большим опозданием и представлял себе всякие ужасы. Но я жила очень замкнуто, довольно плохо себя чувствовала и редко выходила. Я сделала только несколько поездок на лыжах, чтобы немного укрепить нервы. Но стояли такие морозы, что трудно было часто выехать.

В это время мне пришла в голову мысль немного поинтересоваться моей соседкой по дому, которую я помнила еще маленькой девочкой с косичкой, которая делала мне книксены при встречах, а я была уже замужней дамой. Это дочь одной из владелиц дома где мы жили, Наташа Далматова [403]403
  Далматова Наталья Александровна – дочь А.Д. Далматова и Е.И. Дерновой (см. примеч. 268, далее у О. Ваксель. – Нат. Ал.), одна из первых русских знакомых Х. Вистендаля в Ленинграде.


[Закрыть], [она] была к тому времени второй раз замужем, имела ребёнка от первого брака [404]404
  «От первого мужа Бобрищева-Пушкина у Натальи Александровны был сын Володя; третьим ее мужем стал Анатолий Николаевич Корольков… от которого у нее родилась дочь Ара – Ариадна <…>. Во время Великой Отечественной войны Володя стал “сыном полка”. Был в ссоре со своей матерью […]. Наточка Далматова сменила много фамилий – Бобрищева-Пушкина, Езерская, Королькова, Патроне (итальянец)… Мухина, но в конце концов решила называться Бобрищевой-Пушкиной» (коммент. А. С.).


[Закрыть]и работала где-то на фабрике. У нее была очаровательная внешность и голос, как у птички. Незадолго до отъезда я пригласила ее в театр, собрав для этого подходящую компанию. Были Форст, Анатолий, еще один молодой инженер, очень милый, и сестра композитора Поля Марселя – Эстер [405]405
  Марсель Поль Александрович (наст, фамилия Русаков, 1908–1973) – музыкант, композитор, дирижер. Автор популярных эстрадных песен, в том числе «Дружба» («Веселья час…»), «Гренада» (на стихи М.А. Светлова) и романсов на стихи С.А. Есенина,(«Отговорила роща золотая»), А.А. Блока и Б.Л. Пастернака. Происходил из семьи политического эмигранта А.И. Русакова (Иоселевича, 1872–1934), родился в Марселе. Многие члены семьи были репрессированы. В 1937–1947 гг. отбывал срок в Вятлаге. Реабилитирован в 1956 г. Работал музыкальным руководителем и дирижером Ленинградского цирка. Эстер Александровна Русакова (1906–1938 или 1909–1943, погибла в лагере на Колыме) – первая жена Д.И. Хармса (Ювачева), посвятившего ей пьесу «Гвидон» (1930) и многие стихотворения. Их знакомство произошло в 1924 г. «Я любил ее семь лет. Она была для меня не только женщиной, которую я люблю, но и еще чем-то другим, что входило во все мои мысли и дела. Я разговаривал с Эстер не по-русски, и ее имя писал латинскими буквами: ESTHER» (Из письма Хармса Р. Поляковой. Цит. по: Хармс Д. Полет в небеса: Стихи. Проза. Драма. Письма. Л., 1991. С. 539).


[Закрыть], с которой Ната подружилась тут же в театре. С тех пор она часто забегала ко мне, звонила по всяким пустякам, мы проводили часами в болтовне у меня или у нее.

Ее муж [406]406
  Езерский (Евзерский?) Николай – художник-архитектор, второй муж Далматовой (см. примеч. 403). В адресной книге «Весь Ленинград», возможно с опечаткой, указан Николай Трофимович Еверский, сотрудник «Севзапсоюза» (см. примеч. 361).


[Закрыть], талантливый, но чудовищный ленивый художник-архитектор, снимал нас во всех видах довольно удачно [407]407
  Среди других авторов фотографий О. Ваксель есть упоминания о Федоре Касюлиссе и Танфеле Борисовиче Бакмане, снимавшем ее примерно в 1929–1930 гг.


[Закрыть]. Иногда мы выходили вместе куда-нибудь, например к родителям Николая, у которых устраивали большие вечеринки. Незадолго до отъезда мы были вместе в «Европейской», не собираясь засиживаться. С нами был Толмачев [408]408
  Толмачёв Дмитрий Григорьевич (Георгиевич, 1904–1980) – служащий кинофабрики «Союзкино», впоследствии журналист, проживал на ул. Троицкой, 23, в конце жизни – в доме 15/17. При его участии в качестве сценариста, режиссера и автора текстов сняты мультипликационные фильмы агитационного и нравоучительного содержания («Дом вверх дном», 1928; «Бузилка против брака», «Советская копейка», 1929); агитфильмы («Убитый жив», 1929, «Кто виноват?», «Мертвая душа», «Подземное солнце», все – 1930 и др.) С работой в кино также связаны: Толмачев Всеволод Борисович (р. 1902 – не ранее 1968) – кинотехнолог; в 1934–1937 гг. руководил Центральным бюро стандартов киномеханической промышленности и Георгий Сергеевич – художник, кинорежиссер, сценарист Союзкино, очевидно, отец Д.Г. Толмачёва.


[Закрыть], сценарист Союзкино, остроумный юноша, но страшный сплетник.

Было довольно скучно. Играли все те же, 1000 раз слышанные вещи, «Рамону» и др. Все те же надоевшие лица завсегдатаев «Европейской», смешные пары, танцующие с ужимками, словом, пора было уходить. Вдруг Николай обнаружил на той стороне нечто примечательное. «Посмотрите на этого молодого еврея, какие у него замечательные ресницы!» Я возразила: «Не только ресницы». И вечер сразу наполнился большим содержанием.

Наталья Александровна танцевала с «Ресничками», как мы его прозвали, и пыталась говорить с ним по-французски. Оказалось, что он достаточно хорошо знает русский, чтобы рассказать кое-что о себе. Он только что приехал на должность секретаря норвежского консульства [409]409
  Речь идет о Христиане Иргенсе-Вистендале (Hristian Irgens Hvistendahl, 1903–1932, Осло Норвегия), третьем муже О. Ваксель. Дипломатические отношения СССР с Норвегией были восстановлены в 1924 г.


[Закрыть], и Наталья Александровна была его первой русской знакомой. Потом он пересел недалеко от нас, и я могла лучше видеть его лицо с выражением, которое редко встречается у нас.

Накануне моего отъезда мне устроили проводы. В том же составе мы пошли опять в «Европейскую». Мы опять встретили «Реснички». Он сидел на другой стороне зала, мы все были очень рады его видеть. Я решила, что надо его позвать к нам за стол, и знаками, совершенно не стесняясь окружающих, показала, что мы хотим, чтобы он пересел к нам. Немного погодя он действительно явился, сунул нам по очереди руку и не отказался от мороженого. Потом мы танцевали немного и решили позвать его с собой к Толмачеву сейчас же.

Я взяла на себя рискованную роль пригласить его пойти с нами, не боясь, что он подумает о нас. Он довольно легко согласился, и мы вышли вместе, впятером и пошли на Троицкую [410]410
  Ул. Троицкая – Рубинштейна (см. примеч. 388).


[Закрыть], где жил Толмачев. У него было довольно пыльная комната с туркестанскими тканями на стенах и диванах, мало света и много блох. Мы решили разыграть «театр для себя», переоделись в цветные халаты, причем мне достался совершенно прозрачный, который я надела на голое тело, окончательно убедив нашего гостя, что он попал черт знает куда. Мы сидели с ногами на диване, пили сладкое вино из плоских чашек, проливая половину, пили на брудершафт все со всеми, пока Николай не начал засыпать.

Наш гость, хватавшийся поочередно то за меня, то за Наталью Александровну, ушел в полном недоумении. Оставшиеся, кроме Николая, который спал как убитый, стали немедленно ссориться. Наталья А., тоже переодевшаяся с некоторым опозданием, хотя это была ее идея, накинулась на меня, что мы испортили всё впечатление, на которое она рассчитывала. Она злилась на своего мужа, который ревновал ее ко всем, но на этот раз, когда должен был бы вмешаться, спал и храпел, как извозчик. Я огрызнулась и легла спать. Я проснулась, когда все уже ушли, Толмачев уже встал, пошла под душ, не спеша, привела себя в порядок, и мы вместе вышли, он спешил на фабрику.

В этот вечер я уехала в Одессу, без особого желания, поручив беречь и не потерять из виду «Реснички», которые были мне почему-то дороги. Я написала из Москвы две открытки, одну Толмачеву с просьбой о том же, другую в «Европейскую», в № I (ход между лифтами), где «Реснички» остановились. В виде воспоминания я увезла с собой наполовину опустошённую коробку конфет с портретом норвежского короля на крышке [411]411
  Норвежским королем являлся Хокон VII (1905–1957).


[Закрыть], которую он захватил с собой, выходя с нами из «Европейской».

В Одессе я мужа не застала. Мне было очень трудно устроиться в гостиницу, все было полно, пускали только по командировкам. Но мне посчастливилось встретить капитана, который должен был вести п[аро]х[од], на котором служил мой муж, из Черного моря на Дальний Восток. Мне дали номер в «Бристоле», и я провела несколько дней в ожидании «Шмидта» в обществе капитана Сиднева и его друзей, тоже дальневосточных капитанов, приехавших в Одессу за судами.