Текст книги "«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи"

Автор книги: Ольга Ваксель

Неделями мы не говорили, но каждый раз при случае я уговаривала его уйти в рейс, уехать и т. д. Все возможности плавать он намеренно упускал, и, казалось, издевался надо мной, высиживая дома вечера, замечая часы моих уходов и приходов. Против желания я уходила чаще, чем могла видеть Х[ристиана]. Я бывала у своих приятельниц, лишь бы не сидеть дома. Наши квартирные условия этого не позволяли. Хотя я давно перебралась спать в другую комнату, Лев вламывался всюду со своими разговорами, не стесняясь ни присутствием ребёнка, ни временем дня и ночи. Иногда он напивался пьян.

Однажды, вернувшись от Х[ристиана] около 12 ч[асов] ночи, я застала Льва, ожидающим меня у входной двери. Я хотела пройти мимо, но он втащил меня в свою комнату и начал душить самым серьезным образом. Он был пьян и раздражен, но мне не стоило большого труда оттолкнуть его ногой в живот, так что он отлетел к двери. Он кидался несколько раз, рыча и угрожая. Это было отвратительно и жалко. Потом с ним сделался истерический припадок, он валялся по полу, стучал ногами и кричал на весь дом. Моя мамаша в ужасе стояла под дверью и умоляла прекратить это безобразие. Постепенно он утих, и мне пришлось втащить его на диван и утешать, как маленького. Он был хуже маленького. Аська проснулся и заявил, что все слышит.

Только глубоко ночью я ушла спать, оставив Льва с компрессом на голове, плачущим и просящим прощения. Я смеялась правда, тогда, когда он душил меня и ругал последними словами, но теперь мне стало не по себе. Жить под одной крышей с человеком, ненормальным до такой степени, – это уже слишком: «C’est trop pour une personne» [446]446
  «Это слишком для одной персоны» (фр).


[Закрыть], как говорит моя мамаша. Но приходилось мириться и ещё и еще тянуть это пребывание в одной квартире, в смежных комнатах. По советским законам ни один человек не может быть выселен среди зимы на улицу. Жалость уживалась во мне с чувством самосохранения. Эта постоянная трепка нервов привела к тому, что начала всё настойчивее являться мысль об отъезде хотя бы временном, ради отдыха, чтобы самой не заразиться этим сумасшествием.

Ещё в феврале Х[ристиан] совершенно теоретически интересовался возможностями путешествия по Кавказу. Постепенно эта идея созрела в план поехать вместе на время его отпуска, посмотреть все, что можно. Роль гида мне очень льстила в данном случае, и в этой поездке я усматривала столько возможностей для нашего сближения. А главное – не спешить, не расставаться столько времени. Это все, о чем я смела мечтать. Мне стало казаться, что Х[ристиан] действительно начинает любить меня. Мне было страшно об этом подумать, но все его поведение говорило об этом. Наши длинные беседы, наши вечера, когда мы просиживали часы и часы, не замечая времени, и бродили по городу, который нам обоим нравился. А когда я обнимала его, – это был действительно трепет живого сердца. Он говорил мне, что ожил, что он снова хочет жить и любить меня и работать, сделать что-нибудь для своей маленькой Норвегии. Я была горда и счастлива.

Бывали минуты, когда мне казалось, что возвращается пора безумия, что я снова слишком начинаю увлекаться, я мучаю моего друга своей чрезмерной страстностью. Но я вовремя брала себя в руки, только сжимала зубы до скрипа, чтобы не проявить как-нибудь своих бурных настроений. Иногда во сне мне казалось, что я громко произношу его имя. Я просыпалась, обнимая подушку [447]447
  Из сохранившихся писем О. Ваксель, обращенных к X. Вистендалю, можно узнать о ее отчаянии в связи с разлукой а также о бедственном материальном положении. Работы в кино она не нашла, подрабатывала редактором, один день была манекенщицей на пушном базаре (см. также примеч. 443). 300 рублей ей ссудил до сентября А.Ф. Смольевский. В своих записках А.А. Смольевский пунктирно изложил биографию матери, оставшуюся за рамками ее мемуаров. «Воспоминания Ольги Ваксель обрываются на описании ее переживаний весной 1932 года, т. е. примерно за полгода до ее ухода из жизни; за эти полгода были: путешествие в Крым и на Кавказ с Христианом Вистендалем, лето с. сыном в Мурманске, подготовка сына к поступлению в школу, поездка в Москву для оформления брака с Христианом и зарубежной визы, приезд в Ленинград для оформления доверенностей, для прощания с матерью и сыном» (коммент. А. С.). «К осени 1932 года было получено официальное разрешение на брак, и 28 сентября Христиан увез Ольгу на свою родину, в столицу Норвегии Осло. Уезжая, Ольга оставила сына на попечение своей матери» (цит. по: Смольевский А.А. Ольга Александровна Ваксель (1903–1932) // Львова А.П., Бочкарева И.А. Указ. соч. С. 264). 4 октября 1932 г. О. Ваксель сообщала матери из Осло: «Доехали хорошо, приняты родственниками радушно. Дом очень красив и уютен» (МА. Ф. 5. Д. 211. Л. 8). «Она была окружена вниманием и трогательной заботой родных и друзей Христиана; языкового барьера не было, так как Ольга Александровна хорошо говорила по-французски и по-немецки, да и занятия норвежским у нее шли успешно. Но неожиданно для всех, прожив всего лишь месяц в семье Христиана, 26 октября 1932 года, оставив несколько стихотворений и рисунков, Ольга Александровна застрелилась из револьвера, найденного в ночном столике мужа. Сказались и ностальгия, и глубокая осенняя депрессия, и тяжесть от травли, которые несли ей бесконечные преследования со стороны Арсения Федоровича, усталость от жизни, в которой она безуспешно пыталась найти свое место. И твердое решение жить только до тридцати лет, которое она приняла. Смерть Ольги принесла большое горе всем близким. Через полтора года умер и Христиан от сердечной болезни. Юлия Федоровна взяла со всех своих друзей клятву, что об истинной причине смерти Ольги они ничего не скажут мне, ее сыну. В 1934 году переписка с Осло, с сестрой Христиана и с норвежским консульством в Ленинграде прервалась» (цит. по: Львова А.П., Бочкарёва И.А. Указ. соч. С. 264).


[Закрыть].

31/8 32

ОЛЬГА ВАКСЕЛЬ. СТИХОВОРЕНИЯ

Стихотворения О. Ваксель публикуются по машинописным копиям, принадлежащим А. Ласкину. Всего сохранилось более 170 стихотворении разных лет. Самое раннее из обнаруженных датируется 1913 г. Среди указанных дат наиболее часто встречаются 1922–1923 гг. Как заметил А. Смольевский, его мать в период депрессии (1924–1931) стихов почти не писала. Последняя авторская датировка – 31 мая 1932 г. О том, что О. Ваксель вновь обратилась к стихам в 1931 г., и о своей первой встрече с её творчеством Смольевский писал: «В том 1931 году я помню, что видел в руках Лютика в первый раз чёрную клеёнчатую тетрадь, в которую она переписывала что-то. Позднее, вскоре после её смерти, бабушка Юлия Фёдоровна мне дала прочитать мамины стихи в двух тетрадях и на листочках машинописи, и они стали понемногу входить в моё сознание» (коммент. А. С.). Часть неизвестных стихотворений О. Ваксель Смольевский обнаружил после смерти отца (см. примеч. 164) среди его бумаг.

В 1980-х годах Е.К. Лившиц подала Смольевскому идею опубликовать стихи матери. Но прежде, как он писал, А.А. Ахматова «незадолго до смерти… познакомилась с несколькими стихотворениями Ольги Александровны Ваксель и, отметила талантливость, рекомендовала подумать о подготовке их для печати» (ИРЛИ. P I. Оп. 4. Ед. хр. 244. Л. 4). Он обратился к поэту М.А. Дудину, тот передал рукопись ее стихов С.В. Ботвиннику.

При участии обоих поэтов четыре стихотворения О. Ваксель были впервые опубликованы в сборнике «День поэзии» (Ленинград, 1989) с предисловием Смольевского.

Во время чтения стихов матери Арсений Арсениевич неизменно пользовался машинописными листами. Оригиналы в 1980 г. переданы им в рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук. Это тетрадь в тёмно-коричневом переплёте, блоки небольших листов вроде записных книжек без обложки и многочисленные листы со стихотворениями (P I. Оп. 4. Ед. хр. 240–242; Ед. хр. 243–244 – пять фотопортретов и биографическая справка об О.А. Ваксель). Часть текстов в тетрадях и на листках напечатана автором на дореволюционной машинке, но уже без использования твёрдого знака. Значительная часть стихотворений, главным образом 1920–1922 гг., имеет пометки карандашом (Ед. хр. 241) и чёрными чернилами (Ед. хр. 240): х[орошо] или о[чень] х[орошо], сделанные неустановленным лицом.

27 февраля 1996 г. в петербургском кинотеатре «Ленинград» в программе «Серебряный век» прошёл памятный вечер, посвящённый двум поэтессам – Вере Аренс и Ольге Ваксель. Звучали воспоминания и стихи.

 
Я люблю в старых книгах цветы,
Тусклый запах увядших листов.
Как они воскрешают черты.
Милых ликов, непрожитых снов!..
 
 
Я люблю запыленных цветов
Бессловесно-живые письмёна…
Я живу средь непрожитых снов,
Тишины и вечернего звона…
 

<1915–1916>

 
О тебе, в холодном Петрограде, сонном,
Затерявшемся, я думаю всечасно…
Мысль моя поет, поет безвластно
О тебе, в безвестную влюбленном.
Где-то там мой север белоночный
Над тобою простирает крылья…
Я люблю, люблю мое бессилье…
Жизнь – туман над нивою молочный…
Сладко мне хранить немую верность,
Сладко забывать твои глаза мне…
Встретив взгляд твой в сероватом камне,
Постигать надежды эфемерность.
Хорошо, что я тебя уже не встречу, —
Радостно и жутко забыванье…
Всех оков надежды разбиванье
Числами кровавыми отмечу.
Ни одно желанье не забыто,
Нам с тобой не заключать условий…
………………………………………..
Скрип арбы да сонный рев воловий,
Мерный стук покорного копыта…
…………………………………………
Я хочу, чтоб ты остался верен
Женщине, которой я не знаю,
Я хочу, чтоб ключ к земному раю
Для меня был навсегда потерян.
 

7 августа 1917, Коктебель

 
Стройность елей,
Акварели Из серебряно-зеленых…
Отражения в затонах
Золотистого пруда
Паутинного моста
И зеленого креста,
В облаках лучом пронзенных…
Лист осенний блекло-яркий,
Меж ветвей колонна, арка,
Тишина зеркальных вод,
Неба бледно-синий свод…
Вот – Сказка Павловского парка.
 

Лето 1918 г.

 
В осенних сумерках в просветы проглянули
Лучи последние острей, острей иглы…
И алым полусном все небо затянули,
И полосы легли колеблющейся мглы.
И скоро звездное раскрылось покрывало
Над миром стынущим, и, дымкой повита,
Безмолвно нежилась и тихо отдыхала
Земля усталая, полураскрыв уста…
И с нею мы покорно отдыхали,
Переживая вновь ее седые сны,
Дремали, плакали и в тишине мечтали
О возвращении несбыточном весны.
 

1919–1920, СПб.

 
Не подчиняясь вдохновенью,
Его не жду, но снова вдруг
Его мучительные звенья
Меня замкнули в узкий круг.
И все чернее ночи холод,
Я так живу, о счастье помня,
И если вдохновенье – молот,
Моя душа – каменоломня.
 

1920

 
Мне поздно идти назад —
От гибели нет спасенья,
И выпитый мною яд
Уже дарит мученья.
Огонь разлился в крови,
Мутнеющий взор застыл,
И слух уже уловил
Шуршание чьих-то крыл.
В другие миры унесет
Душа этот алый закат…
Мне страшен со смертью полет…
Но поздно идти назад.
 

20 января 1921

 
В твоих утвержденьях наивность ребенка,
Ты первый или последний.
И смех закипает, безудержно звонкий.
О, верности бредни…
Но жаль одного лишь движения рока,
Который тебя полюбить мне позволил.
О вечности сны – далеко и высоко,
О боли…
Забыть бы! Раздумье твое меня мучит…
Творить бы молитвы. Свершать бы обеты…
Улыбка замрет, как из медленной тучи
Внезапность кометы…
Твоя от тебя же страшит беззащитность.
И каждое слово – бездумно-случайно…
Но глупых сердец в неслиянности слитность —
Вся тайна.
 

31 января 1921

 
Глаза твои – замёрзшие озёра
Страны неведомой, любимой и далёкой…
Ресницы грустные, и вам не скрыть укора,
А время близится, не ждёт, но одиноко,
Закрыв лицо, упорно слышу я
Камыш нешепчущий умолкшего ручья…
К твоим глазам, не подымая взора,
Ресниц твоих я чувствую полёт…
О, в яркости певучего простора
Искрится медленно самовлюблённый лёд,
А в памяти стоцветная змея,
Уснувшая на дне ручья…
Но скоро бурному его оттаять устью,
И влага тёплая растопит гордый лёд…
К твоим глазам свои приближу с грустью
Мой жар в тебе немолчно запоёт.
Твои глаза – замёрзшие озёра…
Но я взгляну – и это будет скоро.
 

31 января 1921

 
Прости мне ложь и гордые признанья,
Прости мне боль, что я дарю охотно…
Жизнь для меня – картины расставанья.
Поблекшие старинные полотна,
Разбитые, облупленные рамы
Хранят сокровища задумчивой печали…
Не для меня курились фимиамы,
Но мною многие болели и страдали.
Прощусь со всем, чем я жила когда-то,
Но что теперь ненужно и постыло…
Одною радостью душа моя богата,
Одною радостью, живой и белокрылой.
 

Май 1921

 
Березки – как на черном бархате,
Небес прозрачна синева…
Вы, злые вороны, не каркайте!
Не верю: это не Нева.
Луга над берегами черными,
Но вдалеке нависший дым
Над городами непокорными
Под небом плачет молодым.
Расплывчатыми очертаньями
Волнуют взор и даль и близь,
И огненными трепетаньями
Во мне предчувствия слились.
Вдыхая ночи пламя сладкое,
Прислушиваясь к тишине,
Я с гордостью ловлю украдкою
Твой взор, несущийся ко мне.
 

19 июня 1921, Прибытково-Кобрино

 
Почти что так… Стихи моя отрада
Последняя. Без них вся жизнь бледна…
А чаша тайная не выпита до дна,
И далека за прошлое награда,
Так далека, что кажется порой,
В немом безветрии осенней грустной ночи,
Что Бог не смотрит в мир,
Что быть Отцом не хочет,
Что утомлен случайною игрой.
Как страшно медленно очерчивал кривую
Зеленый огонек, внимательный и злой…
Как много лун назад такою же иглой
Мне в душу впился тот, кого не назову я…
Звезды смарагдовой блистательный размах
В лиловом бархате проплачет и утонет…
Но неподвижной ночью в жадном стоне,
Как днем агатовым многоречивый Бах
Своими сединами мне напомнил
О том, что вечное – безвыходная боль —
Совсем не здесь. О ней молчать позволь.
Да, Сабаота безразличие огромней!
 

1918–1921

 
Не надо думать о погоде
И говорить о ней не надо.
Пускай туман, и листопада
Не видно плачущей природе.
Не надо говорить о смерти:
Она и так всегда на страже,
Она верна, но только даже
И этой верности не верьте.
В моих глазах весь мир расколот
На тусклые седые глыбы,
А радоваться мы могли бы,
Не зная, что печаль и холод.
Да, наше скорбное молчанье
Позорным сделаться не может,
Мне беспокойное дороже
Усталой жизни доцветанье.
 

24 октября 1921

 
О, все вы, все вы были правы…
Измучена, убита я, ослепла…
Но не умолк огонь моей отравы,
И уголь теплится под серой грудой пепла.
В грудь бездыханную несется звон металла,
И возникает воли строй железный.
Пусть я всегда бессильна и устала,
Мой узок путь над этой светлой бездной.
И труд опять и нужен мне и сладок.
Кому-то робкое мое искусство нужно.
Веду я в мир печаль моих загадок
Из этой яви, нежной и жемчужной,
Из этой яви, где светлы и пряны
Движенья душ под смех наивных песен,
Откуда, болью жизни осиянный,
Уходит свет в наш мир, что зол и тесен.
Когда, ища пути домой, в эмали
Заката розовой ловила отблеск рая,
Снежинки тонкие спирали подымали
И вечер стал прозрачен, умирая.
И я поверила, что надо жить для смерти,
Для огорчений и для жгучей боли.
И все вы, все вы, чистые, поверьте,
Что Бог зовет и подойти позволит.
 

24 ноября 1921

 
Все дни одна бродила в парке,
Потом, портрет в старинной раме
Поцеловав, я вечерами
Стихи писала при огарке.
Стихи о том, что осень близко,
О том, что в нашей церкви древней
Дракон с глазами василиска…
Стихи о том, что жизни мало
(Дракона победил Георгий),
В неувядаемом восторге
Сама себя не понимала.
Жива опять одною думой,
Которой навсегда согрета…
Красивой бабушки с портрета
Меня тревожит взор угрюмый…
Смотри мне прямо в душу строже.
Мне тесно стало в мире этом,
Ушла бы за другим поэтом,
Но мне неведенье дороже
Моих падений.
И ступени
Моих путей зовут. Спросили:
«Что лучше – смерть, бездумность или
Мучительная власть кипений?»
Ответила: «Ищите Бога
Во всех движеньях душ безвольных.
Пусть это страшно, это больно,
Но без горенья жизнь убога».
Смиренье мертвенной лампадой
Дрожит. О, милые, не надо
Топтать осеннего узора.
Все дни одна бродила в поле,
В молчанье дни в себя впивала…
Лишь звездной ночи покрывало
Мой жуткий мир принять позволил.
В волнах медлительного хлеба
Искрились памятные знаки
И, словно розовые маки,
Сочилась кровь святого неба.
 

25 ноября 1921

 
Когда-то, мучаясь горячим обещаньем,
Давно мне данным и живым поныне,
Я путь вершила по седой пустыне,
Считая дни с необъяснимым тщаньем.
Когда-то, радуясь свободе обманувшей,
С хвалой в звенящем медью горле,
Я видела, как синь свою простерли
Часы в даль будущую от минувшей,
И мчалась мысль, как облако над степью,
Его края желанья окрылили…
И боль прошла, как запах белых лилий,
Замкнула жизнь нерасторжимой цепью.
О, тесен круг безвыходных мечтаний!
О, душен мир, в который залетела!
Незрячий дух и трепетное тело
Не знают исполненья обещаний…
Но если боль иссякнет, мысль увянет,
Не шевельнется уголь под золою,
Что делать мне с певучею стрелою,
Оставшейся в уже затихшей ране?
 

10 декабря 1921

 
Настойчивый звон, чуть слышное эхо…
Разбег безмятежный по пропасти краю…
Медлительный взлет… И вот замираю
Надолго, навеки ль? От смеха
До слез осторожное слово не звало…
О нежная, бойся! О, бойся пожара —
Полуденный холод полночного жара
Не сможет унять, и волнение ало.
Стройнее и ближе, зарей осиянный,
Чуть видимый оку, приблизившись плавно,
Встаешь успокоен, счастливый и сонный,
Глядишь сквозь ресницы с влюбленностью фавна.
 

21 декабря 1921

 
И неподвижное янтарное повисло
Над водами потерянных морей
Такое яркое на небе коромысло…
Меня дыханьем ласковым согрей,
Ведь бури гневные холмы испепелили,
Залива раковина вскрытая нежна,
Расцвел костер кроваво-красных лилий
И выброшен дельфин с испуганного дна.
Везде слежу грозовые знаменья:
Наш посланный вернется ли назад?
Сожгли мне лоб упорной мысли звенья,
Когда весь мир отчаяньем объят…
 

27 декабря 1921

 
Спросили меня вчера:
«Ты счастлива?» – Я отвечала,
Что нужно подумать сначала.
(Думаю все вечера.)
Сказали: «Ну, это не то»…
Ответом таким недовольны.
Мне было смешно и больно
Немножко. Но разлито
Волнение тонкое тут,
В груди, не познавшей жизни.
В моей несчастной отчизне
Счастливыми не растут.
 

1916, 27 декабря 1921

 
Моя любовь источником печали
Неиссякаемым становится уже.
Я помню, как на солнечной меже
Мы радость ясноглазую встречали.
Я помню, как ромашками цвели
Все дни, и лишь закатов медь
Мне запрещала, запрещала сметь
Стремиться к уплывающей дали.
Теперь зима, и думать надоело
Над вымыслом усталой головы…
Но вспомни только: неба синевы
Простор задумчивый в полях ромашки белой.
Поля белы, но не ромашки это.
Запорошило узкую межу…
Везде бело, куда ни погляжу,
И новь осенняя невестою одета…
Дорогой, чуть намеченной, зеркала
Сверканьем рассекают свод ветвей,
Из облаков, жемчужин розовей,
Негреющее солнце заблистало…
Мне не жалеть утраченного рая,
Я лжи и повторенья не хочу,
Навстречу равнодушному лучу
Слабеющие руки простирая.
Опять хочу вернуться в снежный храм мой
Откуда вышла я, разбужена тобой…
И будет снова сниться голубой
Вечерний свет за оснежённой рамой.
 

1921

 
У нас есть растения и собаки.
А детей не будет… Вот жалко.
Меня пожалеет прохожий всякий,
А больше всех докторша, милая Наталка.
Влажной губкой вытираю пальму,
У печки лежит шоколадная Зорька.
А некого спрятать под пушистую тальму
И не о чем плакать долго и горько.
Для цветов и животных – солнце на свете,
А для взрослых – желтые вечерние свечи.
На дворе играют чужие дети…
Их крики доносит порывистый ветер.
 

1921–1922

 
Когда ты разлюбишь меня
(А это придет, наверно),
Я буду хранить суеверно
Всю прелесть последнего дня.
Сейчас я тебе дорог а,
Потому что, сказал, – красива,
Но скоро уже фальшиво
(А я становлюсь строга)
Твои слова зазвучат.
И я запрещу – молчи же!
И бисер опаловый нижет
Огонь острием луча!
 

Февраль 1922

 
Ведь это хорошо, что я всегда одна.
Но одиночество мое не безысходно:
Меня встречаешь ты улыбкою холодной,
А мне подобная же навсегда дана…
Ведь это хорошо, что выпита до дна
Моя печаль и ласка так нужна мне.
Иду грустить на прибережном камне,
Моя тоска, как камень холодна…
Не много пролито янтарного вина,
Когда весь мир глаза поцеловали;
И думаю, что радостней едва ли
И девятнадцатая шествует весна…
Очнувшись от блистательного сна,
Пыталась возродить его восторг из пепла,
Но небо солнечное для меня ослепло —
Сквозь искры алые обмерзшего окна
И ширились лучи от волокна
Дрожащего, испуганного света…
Кто знает, что дороже нам, чем это,
Когда душа усталости полна.
 

7 февраля 1922

 
Какая радость молча жить,
По целым дням – ни с кем ни слова
Уединенно и сурово
Распутывать сомнений нить,
Нести восторг своих цепей,
Их тяжестью не поделиться.
Усталые мелькают лица,
Ты ж пламя неба жадно пей!
Какое счастье, что ты там,
В водовороте не измучен
(Как знать мне, весел или скучен?),
Тоскуешь по моим цветам.
Как хорошо, что я так жду,
И, словно в первое свиданье,
Я в ужасе от опозданья,
Увидев за окном звезду.
 

11 февраля 1922

 
Я хотела бы видеть тебя почаще,
Целовать иногда твои робкие губы,
Все другое постыло, не мило, не любо,
Даже день предвесенний, молодой и блестящий.
Мне так много сказать тебе шепчет совесть,
Мне так радостно ждать от тебя ответа…
Я больна огнем золотого света,
Я не в силах слушать скучную повесть.
Я теперь проклинаю суровое время
И узоры часов, и минут напевность,
Поднимается вот жестокая ревность,
Эта цепкая боль, осужденная всеми.
Для ребяческих игр выбираю луга я,
А во мне уже бродит моя отрава…
Ни на что от тебя не имею права,
А с весною меня заменит другая.
 

23 февраля 1922

 
Безвольные, непостоянные,
Глубоки и холодны,
Бесстрастным солнцем осиянные,
Не любим и не ждем весны.
С полуопущенными веждами
И безразличием лица
Не оживим в себе надеждами
Непостоянные сердца.
О, если бы навеки молодо
И постоянно, навсегда,
Мы отогнали б ужас холода,
Мы растопили б царство льда!
Живите рядом с отживающим,
Дышите воздухом могил,
Не расставайтесь с умирающим,
Который был когда-то мил.
Храните верно мир оконченный,
Лелейте поздние цветы.
Их запах нежный и утонченный —
Наследье ранней красоты.
Дружите с ангелами падшими —
В них живы песни райских дней,
Любуйтесь лицами увядшими,
Их красота еще видней.
Любуйтесь древними иконами,
Их лики – тайна и любовь,
Что с неразгаданными стонами
Встает и воскресает вновь.
 

3 марта 1922

 
Я больше не могу, мне очень тяжело,
Неровно мы наш подвиг поделили.
Могу тебе сказать: «О друг мой: или – или!»,
Но наше будущее хрупко, как стекло.
Слова последние останутся за мною,
Мне не страшна грядущей дали мгла.
Но миг сегодняшний, жалею, не могла
Сказаться ни усталой, ни больною,
Чтоб вновь в бессвязных мыслях отойти
От будней призрачных, таких уже неблизких,
И видеть зной в луны и солнца дисках,
Что льется мне на сонные пути.
В пещере маленькой, где праздничные ясли,
Не сковывают и не тают льды,
Идем по кругу медленной звезды,
Пока мы оба к жизни не погасли!
 

13 марта 1922