Текст книги "«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи"

Автор книги: Ольга Ваксель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Однажды только к нам зашел японец, у которого я докупала ширмы, с большим букетом цветов «со значением» – он уезжал на следующий день в Японию и пришёл проститься. Он очень нравился Асе, который называл его «Ёмурочка», сокращая Иемура-сан. Мы обещали пойти на пристань проводить его. Наутро мы присутствовали при отходе большого японского парохода и при прощании уезжающих и остающихся японцев. Это было похоже на театр, Аська веселился до неприличия, я, впрочем, тоже.

Еще одним развлекательным эпизодом была встреча в портовом районе. Я уложила Аську и зашла в кафе поесть мороженого; было очень жарко и душно. Я возвращалась не спеша домой, не глядя по сторонам и не слушая замечаний, несшихся мне навстречу и вслед (я научилась их не замечать, особенно здесь). Но вдруг какой-то человек загородил мне дорогу. Не глядя на него, я ступила в сторону, он опять оказался передо мной. Я подняла глаза и увидела загорелого парня в светлом костюме, глядевшего прямо на меня. Я хотела пройти дальше, но он явно не желал меня пропустить. Меня всегда злили такие шутки, но тут в лице этого нахала мне показалось что-то, заставившее меня улыбнуться.

Это дало ему возможность заговорить, он пошел рядом и начал городить разный вздор о моей внешности, о том, что целый день искал случая ко мне подойти: на почте, на вокзале, в порту и т. д. Но что мне было легко прочесть по его лицу и по глазам, жадно оглядывавшим меня в темной улице, он был первый день на берегу после долгого рейса. Я ему сказала об этом. Он возразил, что я очень наблюдательна, но что в данном случае его восхищение относится именно ко мне. Я пожала плечами, мне нечего было отвечать на эти преувеличенные комплименты, и просила оставить меня в покое. Мы уже свернули в ту улицу, где был наш дом, и я вовсе не хотела давать пищу местным кумушкам.

Но мой провожатый не выражал ни малейшего желания оставить меня одну, и мне пришлось свернуть в боковую улицу, чтобы не вести его к своему дому. К тому же кое-что из его болтовни и в нем самом забавляло меня, и я вовсе не собиралась звать на помощь милиционера, как делала в подобных случаях всегда в Ленинграде. Мы шли по каким-то закоулкам и болтали; я уже прошла мимо своего дома по параллельной улице и теперь возвращалась к центру уже по третьей. Я устала от этой непредвиденной маршировки и, чтобы положить ей конец, пошла на хитрость. Я согласилась зайти опять в кафе и поесть мороженого, но с условием, что потом он оставит меня в покое.

Я солгала, что дома меня ждет муж и, вероятно, беспокоится моим поздним возвращением. Он все же добивался моего согласия увидеться завтра днем, и я, чтобы поиздеваться, дала ему адрес известного публичного дома в китайском квартале, который случайно подслушала на улице у пьяных матросов, шедших однажды впереди меня и обсуждавших различные качества тамошних «девочек». Я встала и, кивнув разочарованному франту, почти бегом бросилась домой. Через пару дней я встретила его днем, идя с Асей по главной улице, и сделала вид, что не заметила. А потом приехал Лев, и, ходя с ним, я уже была уверена, что он ко мне не подойдёт, хотя и стремится.

Лев появился неожиданно, когда перестала его ждать. Мне позвонили по телефону из старого дома и сообщили о его приезде: «Ждите гостей», – сказала дворничиха. Явился Лев, а за ним его телеграммы, опоздавшие недели на две. Он остался очень доволен новой комнатой и моим стараньем сделать ее возможно уютнее при отсутствии средств.

Первые дни все было очень мило, он сделал Аське парусную лодку по всем правилам: с рулем и полотняными парусами, с жестяным килем, и Аська торчал целые дни на Амурском заливе и пускал свой парусник, собирая вокруг себя толпы ребятишек, сгоравших от зависти. Иногда мы ездили в дачную местность на 19-ю версту, где был прекрасный пляж, лодки и яхты. Мы грелись на солнце, купались, я пыталась учить Аську плавать, но он трусил ужасно и орал, совершенно не слушая моих указаний. Мне становилось стыдно за моего сына за такое позорное поведение, и я бросала свои попытки. Мы отправлялись в лодке по Амурскому заливу, и Аська пускал свой парусник так далеко, что он исчезал из виду, тогда мы налегали на весла и догоняли его. Потом вместе шли обедать в ресторанчик на пляже, где были прохладные веранды и музыка.

Но так было первые дни. Потом Лев стал заботиться свыше меры о служебных делах; поздно приходил домой, часами рассказывал о своих планах, которых я не понимала или которым не сочувствовала. Я утомлялась и сердилась и заявила наконец, что буду собираться к отъезду. Он принял это к сведению и со своей стороны стал что-то предпринимать в этом направлении. Временно он перевелся на пароход, стоявший в ремонте, на который не обязательно было ходить каждый день, и пользовался свободным временем для изыскания возможностей уехать на законном основании. Я продавала свои летние платья и ненужные тазы и рукомойники через прислугу, а он добился, не знаю, каким чудом назначения в командировку в Ленинград за пароходом для Владивостока.

Сотни людей приезжают ежемесячно во Владивосток, стремятся выехать, мучаются с квартирами, но уезжает очень небольшой процент. Когда я сказала нашим инженерам в квартире, что собираюсь уезжать, они решили, что я шучу. Сами они уже были здесь три года и потеряли всякую надежду на отъезд. Между тем выяснилось, что мы поедем вместе с капитаном и механиком, и Лев уже собирался брать билеты и строил планы этого совместного путешествия. Я ему категорически заявила, что не желаю быть свидетельницей их попоек в вагоне-ресторане, и потребовала, чтобы мы ехали одни, без них. Лев ответил неопределенно и ушел, разозлив меня.

Он дежурил сутки на своем пароходе. А я в тот же вечер сложила чемоданы, заказала носильщику взять билеты до Ленинграда и в четыре часа ночи, в сопровождении сонного Аськи и двух носильщиков-китайцев, двинулась из дома, оставив Льву записку, и уехала, не повидав его, злая на все его поведение последних дней, на эту неопределенность и нерешительность, предоставив ему свободу ехать или оставаться.

Была невыносимая жара. Целый день в вагоне трудно было шевелиться. Так продолжалось до Байкала. Когда мы ехали на Восток в мае, озеро было все во льду, теперь в августе там уже были заморозки. У нас были довольно приятные спутники: какой-то переутомленный инженер, старый путейский профессор и женщина-партийка, заведовавшая столовой в Хабаровске.

В Красноярске я вышла погулять по платформе и, когда возвращалась, встретила у своего вагона рассыльную с телеграфа, которая спросила меня, не знаю ли я в нашем вагоне Ржевскую. Я ответила, что это я и есть, и она передала мне телеграмму от Льва, в которой он умолял сделать остановку и продолжать путь вместе: он ехал следующим поездом. Ему хорошо было писать: сделай остановку, но мне с вещами и ребенком это казалось довольно трудным. Город от вокзала далеко, гостиницы, я знала, переполнены, а ночевать на вокзале мне совсем не улыбалось.

Я вошла в вагон, не зная, что делать: до отхода оставалось 10 минут, вещи были разбросаны, Ася спал. В это время в купе вошел какой-то человек и начал устраиваться на свободном месте. Я рассказываю своим попутчикам о создавшемся положении, вдруг вновь прибывший вмешивается и говорит: «Если хотите остаться, оставайтесь – там на платформе моя жена, она приехала меня проводить Она – врач, у нее есть постоянный номер в гостинице сегодня она не будет ночевать в городе, а поедет на дачу – комната свободна. Кроме того, у вокзала стоит извозчик, который может вас отвезти, хотите?» Я побежала познакомиться с его женой, потом наскоро запихала вещи в чемоданы, мне помогли их вытащить на платформу, в последний момент выволокла сонного Аську, который упирался и не желал выходить, не понимая, зачем поезд уходит, а мы остаемся. Забыла только японские туфли под диваном, какая досада!

Мы поехали через пыльный город, вдоль бесконечных дощатых заборов, почерневших от времени, и крошечных домишек с одним окном на улицу. В гостинице было прохладно и тихо. Я уложила сына, помылась основательно, переоделась и пошла на телеграф известить Льва о нашей остановке. Утром я ходила с докторшей на базар, покупала для нее банки для варенья (она оказалась украинкой и страстной хозяйкой), а для себя помидоры и огурцы, чтобы делать салат в дороге. Пришлось запастись еще кое-какой провизией, имея в виду Льва, которого надо было кормить (мы ехали в скором, в котором не было вагона-ресторана). Освежившись и отдохнув, к вечеру мы отблагодарили нашу хозяйку и отправились на вокзал поджидать поезд, который здорово опаздывал.

Наконец появился поезд и Лев, выскочивший прямо на меня с площадки. Он благодарил и сиял, и я была рада, что подождала его. Всю вторую половину дороги он был исключительно внимателен и мил, стараясь искупить свое поведение последних дней во Владивостоке. На станции Буй [428]428
  Буй – узловая станция, город в Костромской области.


[Закрыть]нам пришлось пересаживаться и провести много неприятных часов на грязном вокзале. Хорошо еще, что было солнце, и мы могли греться в последний раз в этом году.

Наш приезд в Ленинград состоялся в очень грустный дождливый день. Прямо из поезда я перешла на извозчика с крытым верхом и дрожала от холода, пока тот трусил по мостовой до нашего дома (из упрямства я уложила пальто в чемодан и не хотела его доставать). Дома нас встретили возгласами: «Слава богу, явились, а мы думали, что вы встряли где-нибудь». Оказывается, Лев переполошил мою мать бесчисленными телеграммами с дороги, сначала ко мне, вроде: «Киська, что ты наделала», – потом к ней и, наконец, последняя: «Едем вместе будем 27». Мать ничего не понимала и строила всевозможные предположения самого различного характера.

Лев заявил о своем намерении провести зиму на берегу и учиться. Я не возражала, но настаивала на перемене квартиры. То, что мы прожили 4 месяца в комнате, где помещался диван, два маленьких кресла и столик, было просто чудом, которое я объяснила нашей тогдашней взаимной привязанностью; теперь же оставаться на тех же семи метрах, да еще в квартире столь же тесной после раздела, где было две собаки, плохо воспитанные вдобавок, два вечно коптящих примуса перед дверью и неважные отношения с мамашей, – просто надо было быть врагом себе. Но поиски другой комнаты были очень затруднены тем обстоятельством, что ни Лев, ни я не имела собственной «жилплощади», а занимали излишек моей матери, имевшей на него право как научный работник.

До сих пор вопрос о комнате меня не занимал. До переезда к Борису у меня была своя комната, которой я лишилась потому, что ее пришлось отдать из-за моего долгого отсутствия. Когда я вернулась, комната была мне не нужна – сначала я была у мамы, потом мне поставили кушетку к Асе, я имела свои ящики для вещей, свои крючки в шкафу для платьев, и мне было этого довольно. Когда же по возвращении из Мурманска передо мной и Львом встал вопрос о помещении, нам обоим было все равно, где, какая комнатка, лишь бы быть вместе.

Превращение кухни в комнату состоялось без особых размышлений, просто заявили о своем желании убрать плиту, и правление дома очень скоро прислало печника, чтобы ее разобрать. Так мы очутились в нашей каютке, где всё было сделано мной самой. Теперь же, когда мне снова предстояло провести со Львом осень и зиму, я задумалась – прошел почти год с нашего знакомства, и мне казалось, что пора расширить рамки нашего быта. Все эти вопросы встали передо мной сразу же по приезде и нисколько не улучшили моего настроения.

Вечером, чтобы развлечься немного, мы пошли на «Крышу», выпить кофе и потанцевать. Первым, кого я увидела, был Х[ристиан] с хорошенькой дамой весьма знакомого вида и с толстым розовым иностранцем. Он подошёл ко мне и пригласил танцевать, не спросив Льва, чем удивил его и вызвал вопрос о причине такого поведения. Пришлось объяснить, что я дала согласие заранее и что я знаю этого человека, когда, откуда и т. д. Мне было ясно, что Марина Б. [429]429
  Багратион-Мухранская Марина Диодоровна (1910-е – не ранее 1993) – приятельница X. Вистендаля. Происходила из семьи Багратион-Мухранских и Трубниковых, владельцев усадьбы Трубников Бор близ Любани. Впоследствии близкая знакомая М.М. Зощенко и его соседка по так называемой писательской надстройке дома № 9 по каналу Грибоедова. Работала в регистратуре поликлиники Союза писателей СССР (ул. Ленина, 34). В1993 г. М.Д. Багратион-Мухранская посетила открывшийся музей-квартиру М.М. Зощенко на канале Грибоедова. Принимала участие в телепередаче о писателе (сообщено К.С. Кузьминым).


[Закрыть], его дама, занимает его чрезвычайно; очевидно, они связаны чем-то. Любовью? Возможно. Оба они так красивы, так подходят внешне друг другу.

Я уехала домой с очень грустным чувством. Я чувствовала себя ненужной, старой, отжившей. Я завидовала этой глупенькой грузинке, которой Х[ристиан] оказывал явные знаки внимания, быть может целовал теперь с большим увлечением, чем некогда меня. Я все лето втайне еще надеялась, что застану моего друга свободным и смогу встречаться с ним иногда, так – посмотреть, поговорить, чисто по-дружески, но в первый же вечер по возвращении я оставила эту мысль. Мне было грустно, но почти не больно. Я сознавала, где мое настоящее место, на что я могу ещё рассчитывать, и кому я нужна. И то, что я нужна была Аське, Льву, казалось мне достаточным, чтобы жить. «Моя личная жизнь кончилась, если она была когда-нибудь», – думала я.

Я стала искать работу, чтобы улучшить наше хозяйство, мне предлагали разные должности и между прочим – кельнерши во вновь открывавшемся кафе при гостинице «Астория» [430]430
  Построенная в 1911–1912 гг. архитектором Ф.И. Лидвалем, «Астория» до 1917 г. была одной из лучших гостиниц в Европе. Здесь был зимний сад, прекрасно оборудованная кухня, ресторан, кафе, банкетные залы, а также библиотека и комфортабельные номера. «Почему она пошла работать в “Асторию”, мне она не говорила. Решила пойти – и все. С мнением окружающих она никогда не считалась», – вспоминала Е.В. Масловская (Готхард Н.Л. Об Ольге Ваксель… С. 169).


[Закрыть]. Мне сказали, что известят, когда надо будет сказаться дирекции, ожидаемой из Москвы, и я действительно получила открытку с приглашением явиться. Это были настоящие смотрины, какая-то ярмарка невест. Стадо хорошеньких девушек загнали сначала в общую ожидальню, а оттуда вызывали по одной в кабинет директора. Там сидела целая комиссия. Каждую расспрашивали о возрасте, прежней работе, интересовались, не боится ли она предстоящих трудностей. В результате этих смотрин было забраковано большинство. Оставшиеся 10–12 были действительно лучшими. Я оказалась среди них.

Я не относилась серьезно к возможности работать в кафе, но раз все так легко сложилось, решила попробовать. Эта работа привлекала меня только тем, что оставляла совершенно свободной голову, не будучи сама по себе слишком трудной физически [431]431
  Об этом периоде А.А. Смольевский писал так: «Поступив работать в “Асторию”, мама меня взяла туда один-единственный раз, когда кафе еще “не вступило в строй” и в нем лихорадочно велись работы перед открытием. <…> Мама показала мне зал, отведенный под кафе, где уже были расставлены столики, сверкали люстры и устроена была эстрада для музыкантов. Я несколько раз просил маму взять меня с собой – мне хотелось послушать музыку. <…> Изредка она приносила домой куски великолепного торта с грецкими орехами и кофейным кремом или пирога с курицей… Однажды вечером, когда я уже укладывался спать, она вошла в мою детскую в своей форме кельнерши кафе – белой блузке, черной юбке с кружевным передничком. “Какая ты красивая!”” – сказал я восхищенно. – “Да, говорят…” – улыбнулась мама. – “А ты очень устаешь?” – я видел, какие тяжелые подносы с множеством тарелок таскают официантки в “Ленкублите” – писательской столовой… – “Очень устаю. Пока идешь по залу – шагом, а по коридору до кухни и обратно – уже бегом”» (коммент. А.С.).


[Закрыть]. Я думала, что если я могу дома по пять раз в день не только подавать, но и готовить и мыть посуду, то здесь мне придется только подавать, при этом в приятной обстановке и без забот о своем питании. Асю я устроила на пансион к соседям [432]432
  О пансионе у соседей говорят и пояснения А.А. Смольевского: «Чакиры, наши соседи по лестничной площадке (черного хода), к которым мама определила меня столоваться (в свой очаг я после возвращения из Владивостока и перенесенного летом 1931 года паратифа уже больше не ходил), жаловались, что у меня слишком хороший аппетит, и что им невыгодно со мной возиться. <…> Все же такая организация моего питания длилась довольно долго. Бабушка Юлия Федоровна, имевшая как член Всероскомдрама право прикрепить еще одного члена семьи к закрытой столовой “Ленкублита” (в этом помещении на Невском, 106 теперь находится ресторан “Универсаль”), часто меня брала с собой туда обедать, да еще домой приносила в жестяных банках какое-нибудь мясное второе. У мамы же в эту столовую пропуска не было; один раз она со мной все-таки прошла мимо контролерши, сидевшей у входа, а в другой раз ее туда не пропустили, и я испытал за маму чувство глубокого унижения. <…> Унизительна была и необходимость приносить из столовой еду домой, перекладывать ее с тарелок. Но в Ленинграде снабжение было прекрасным, по сравнению с другими районами страны, где начинался уже настоящий голод» (коммент. А. С.). А.А. Смольевский помнил хозяйку квартиры – Чакир Евгению Викторовну.


[Закрыть], Лев ел на службе. Но первый же день оказался настолько тяжел и неприятен, что, придя домой ночью, я плакала навзрыд, уткнувшись в плечо Льву, и он, ради которого я это все делала, уговаривал меня бросить «Асторию». Но первый день так и остался самым тяжелым. Нас собрали в 12, только в 3 произошла последняя примерка, а открытие состоялось в 8. Перед этим нам пришлось помогать заканчивать уборку зала, носить цветы по столикам, перетирать ножи и хрусталь. Наконец, заиграла музыка, и стали появляться первые посетители. В меню стояло множество вещей, и пока ресторан не был еще открыт, в кафе можно было есть с 9 утра до 3-х ночи.

Моими первыми клиентами были два немца, набравшие блинов и всякой всячины рублей на 50 и оставили на чай… двугривенный. Это было очень характерно и противно. Я сама никогда не оставляла меньше 15–20 % счета, хотя бы шла потом домой пешком. Я считала, что это безобразно заставлять человека бегать по 20 раз по всяким пустякам, а потом дать ему двадцать копеек – лучше ничего. Несколько девушек ушли в первый вечер, одна даже в первые же часы. Она вывернула блюдо с котлетами кому-то на колени, но еще в кухне. И так расстроилась, что ушла. Я не делала ошибок более крупных, чем, например, положить вилку зубцами вниз или повернуть ручку кофейной чашки влево, а не вправо. Моя большая ресторанная практика помогла мне правильно выбирать рюмки для разных вин и красиво раскладывать гарнир на тарелке.

Наше ближайшее начальство – три сумасшедших старца, как я называла их первое время, оказались очень милыми, особенно заведующий рестораном, барон В. [433]433
  Врангель Николай Платонович – барон (1860-19?). Получил высшее образование, был дипломатом в Министерстве иностранных дел; с 1918 г. служил в учреждениях и промышленных организациях. В середине 1920-х годов был арестован и выслан Нижний Новгород, где с 28 марта по 27 июля 1928 г. находился под стражей. После освобождения дело прекращено. По мнению Е.В. Масловской, «очень представительный, породистый. Настоящий барин» (Готхард Н.Л. Указ. соч. С. 169). Врангели фон – баронский род датского (по другой версии шведского) происхождения, переселившийся в XII в. в Эстляндию. К концу ХIX в. в России насчитывалось около 40 самостоятельных ветвей рода.


[Закрыть], бывший наш посланник в Испании. Это был просто очаровательный человек, в которого я просто влюбилась, как и все, впрочем, несмотря на его 70 с лишним лет. Мое скромное знание языков [434]434
  При своих способностях к иностранным языкам О. Ваксель, по воспоминаниям Ю.Ф. Львовой, отказывалась учит английский, о чем пожалела, начав работать в «Астории». «Мало ли что не хотела!» – парировала она объяснения матери. – «Выдрала бы меня, и прекрасно выучилась бы!» (коммент. А.С.).


[Закрыть]пригодилось первое время, когда бывало довольно много иностранцев. Особенно немецкий. Немцы просиживали целые вечера за пивом, иногда за одной бутылкой. Англичане и американцы бывали, преимущественно па утрам, и не желали есть яиц месячной давности, хотя других в «Астории» не было, и быть не могло – эти яйца, брак экспортных, совершали длинное путешествие, прежде чем достигли «Астории». «Мы заткнём за пояс “Европейскую”», – хвастались директора, в действительности хвастаться было нечем, а наоборот часто приходилось краснеть, когда гости отсылали назад в кухню недостаточно горячий кофе или прокисшие сливки.

Первые дни все были заняты каждый день и буквально валились с ног, потом переменили расписание – стали ходить через день в две смены по 14–17 часов, но это было не лучше. Без привычки к такой работе, целый день на ногах в нервном напряжении, чтобы все успеть, все заметить, я так уставала, что весь свой свободный день пролеживала. О хозяйстве не могло быть и речи. Льва, если он не приходил вечером пить кофе и ждать меня, чтобы отвести домой, я не видела вовсе. Много денег и много тортов – вот все, ради чего я работала. Ежедневные обиды – мои и других, – накоплялись. Большинство кельнерш были из хороших семей, по крайней мере первое время, ни одной профессионалки, поэтому роль прислуги они так и принимали как «роль» – 5 или 6 из них снимались в кино, и это облегчало им их самочувствие.

Каждый день бывали маленькие развлечения, приходили знакомые то к одним, то к другим. У меня каждый день был кто-нибудь. Одни удивлялись, увидев меня здесь, другие приходили специально, чтобы посмотреть, как я работаю. Все эти люди вызывали самые различные чувства своим появлением. Особенно неприятно было встречать людей с кинофабрики или моих партнеров из «Европейской». Хороших знакомых, как Лелю Масловскую, приходившую с мужем [435]435
  Друзья и знакомые, посещавшие кафе, неоднозначно относились к работа О. Ваксель. Например, А.А. Попов, как запомнилось А.А. Смольевскому, категорически запретил жене следовать примеру подруги. «Тетя Леля рассказывала о том, как Лютик поступала на работу в гостиницу “Астория”. “Андрей Афанасьевич меня предупредил, чтобы я и не думала сделать то же самое” (маме она тогда при мне сказала: “Я бы тоже туда пошла, но боюсь, что меня не примут”); он не хотел рисковать своим положением на службе: “Ты знаешь, что со мной тогда будет?!”» (коммент. А.С.).


[Закрыть], или друзей Льва я приветствовала как своих спасителей, особенно если было много народа, я их сажала за свой столик и ничего не давала целый вечер, если бывала занята. Приходил Анатолий, всегда навеселе, один раз, к сожалению, без меня, он так накачался, что заснул за столом, и когда его подняли – свалился во весь рост. Рассказывали, что его несли 6 официантов и кричали: «Да здравствует Красный флот!» (Анатолий был в форме.) Его отнесли в номер к знакомым инженерам, и он пришел в себя только на следующий день.

Была среди наших девушек пара очень неприятных, которых вскоре убрали, чтобы они не портили общего впечатления. Одна из них, еврейка, бывшая замужем за итальянцем и знавшая немного испанский и итальянский языки, была просто ужасна. Она держала в страхе всех своей наглостью и безобразными выходками. Она перехватывала заказы, заманивала от самых дверей посетителей, не смущаясь тем, что не справлялась с работой, хватала чужие подносы, чужую посуду и т. д. В довершение всего она уезжала из «Астории» с разными хахалями, каждый день с другим. С трудом и шумом удалось ее убрать. Она, видите ли, была комсомолкой и имела голос в месткоме, где чернила всех, направо и налево, лишь бы выгородить себя. Когда она всё-таки ушла с рёвом и угрозами, все вздохнули легче.

Не выходя из состояния утомления, я жила так, пока не заболела слегка гриппом, но пришлось вызвать врача «квартирной помощи» и лечь в постель. Женщина-врач оказалась чрезмерно добросовестной – держала меня две недели на бюллетене и в конце лечения дала направление в туберкулезный диспансер, которым я не воспользовалась.

Я лежала несколько дней в мрачном настроении, одна, кашляя, как собака. Потом я встала, выходила, но мой суровый врач не отпускала меня на работу. Когда же я вышла впервые – там были новые лица, взамен нескольких прежних.

Одна из девушек, появившихся в мое отсутствие, была Лида Джунковская [436]436
  Джунковская Лидия Степановна (род. 1909) – танцовщица кордебалета Государственного академического театра оперы и балета (Мариинского).


[Закрыть], институтка, на год меня старше, впоследствии танцовщица кордебалета Мариинского театра, карточки которой в большом количестве я нашла у Льва и которой он демонстративно начинал звонить, если мы ссорились. Я связала эти два понятия, только когда ее увидела, и поговорила с ней. Но теперь от хорошенькой Лидии Степановны осталась одна тень. Она мнила себя еще очень молодой, но все же мне трудно было смотреть на нее без жалости. Она была совершенно нервнобольна, вдобавок поминутно принималась плакать, нимало не стесняясь публики, то смеялась безудержно – типичная истеричка. Она вышла замуж за инженера, который был в это время под судом и получил 10 лет, а она 3 года условно за соучастие в растрате. Ее жалование целиком поступало в казну. Когда ее уволили «за непригодностью» (она действительно работала очень небрежно), она очутилась в очень тяжелом положении. На ее руках были дочь, одного возраста с Асей, и мать. Весь ее облик являл для меня нечто очень поучительное, как какие-нибудь год-два превращают цветущую, хорошенькую женщину в «козью смерть». Даже Лев, когда видел ее в «Астории», приходя за мной, не мог смотреть на нее, свой бывший объект большого внимания, без сожаления.

Потянулись дни, наполненные беготней, без мыслей, улыбок, записок, комплиментов и обидных минут. Однажды пришел Лев и Хр[истиан] с М-me Бергстр[ем] [437]437
  Бергстрем – сотрудница шведского консульства в Ленинграде.


[Закрыть], своей хозяйкой, Лев сел в одном конце, а Хр[истиан] поближе к буфету. М-me Б[ергстрем] спросила черный кофе. Х[ристиан] поздоровался со Львом за руку (я их познакомила у Лели), а мне руки не подал. Конечно, я поняла, что он сделал это для меня, нам каждый день делались замечания за то, что наши знакомые, приходя, целуют нам ручки, но все же… Мне было нестерпимо обидно. Лев заметил мое волнение, но не понял причины. Он ушёл за свой столик и оттуда сигнализировал мне, чтобы я подошла, но я не могла показать ему мое расстроенное лицо, и он так и ушел, осердившись. Я еле могла заставить себя подойти получить по счету от М-me Б[ергстрем].

Леля Масловская дала мне щекотливое поручение к Х[ристиану]: передать ему, чтобы он перестал у них бывать – ее муж внезапно воспротивился этим посещениям [438]438
  А.А. Попов, безусловно, дорожил своей службой. «Андрей Афанасьевич много времени проводил в поездках, – вспоминал А.С. – Однажды, помню, он привез с Севера моржовый клык с тончайшими рисунками оленей, чумов, нарт с собаками. В годы карточной системы (отмененной в 1935 г.) Поповы имели возможность немного пользоваться Торгсином. <…> Андрей Афанасьевич, очевидно, часть зарплаты мог получать бонами. Детей у Андрея Афанасьевича Попова и Елены Владимировны не было. <…> Мне на склоне лет тетя Леля говорила: “Он был старше меня на девятнадцать лет, но мне он вовсе не казал старым”. <…> Незадолго до начала войны бабушка рассказала мне: “Сегодня я встретила на Невском Андрея Афанасьевича и он говорит, что Елена Владимировна с ним рассталась и ушла от него к поэту Борису Тимофееву”». На вопрос о ее первом муже Е.В. Масловская отвечала: «…В 1946 году о нем еще было слышно. Он хотел меня видеть…» – «А что он делал, чем занимался?» – «Продал Якутию японцам». (Вот, буквально, ее слова.)» (коммент. А. С.). Торгам – торговля с иностранцами. В 1931 г. для формирования золотовалютного резерва открылась сеть специализированных торговых предприятий по обслуживанию иностранцев, сокращенно Торгсин, где за валюту, золото и драгоценности можно было приобрести дефицитные товары. Упразднен в 1936 г. В письме X. Вистендалю О. Ваксель упомянула о роскошной кроличьей шубке «всего за 28 $», которую она могла демонстрировать на пушном базаре в августе 1932 г. (МА. Ф. 5. Д. 213. Л. 4 об.). Боны – один из видов денежных суррогатов, появляющихся в периоды экономических кризисов как альтернативные средства расчета. Выпускаются в качестве покупательных или платежных средств (обычно на предъявителя). «Продал Якутию японцам» – скорее всего, эвфемизм, обозначающий арест. Тимофеев-Еропкин Борис Николаевич (1899–1963) – поэт, переводчик, второй муж Е.В. Масловской. Получил юридическое образование (1923). Сотрудничал с РОСТА (1920), начал публиковать стихи. Активный сотрудник «Боевого карандаша» в блокадном Ленинграде. Писал сатирические стихи к плакатам, басни, слова песен, переводил тексты оперетт. Автор текстов популярной песни «Бублички» и романса «Эх, друг-гитара». О нем писала в своих воспоминаниях И.В. Одоевцева, в начале 1920-х годов они «жили в соседних домах на Бассейной» (ныне ул. Некрасова, коммент. А.С.). Материалы архива Б.Н. Тимофеева его вдова передала в рукописный отдел Пушкинского Дома (ИРЛИ АН).


[Закрыть], длившимися все лето. А тут вдруг он категорически запретил ей его принимать [439]439
  Е.В. Масловская вспоминала: «Однажды я пригласила их к нам домой, но Андрей (муж) не дал им переступить порог. Вот так прямо и не пустил. А у меня после этого спросил: “У тебя есть голова на плечах?” Я по глупости не понимала, что делала. Пригласить иностранца домой – могли быть дурные последствия» (Готхард Н.Л. Указ. соч. С. 169).


[Закрыть]. Наговорил ей кучу грубостей и не объяснил причин. Х[ристиан] за Лелей не ухаживал, и, по ее и по его утверждениям, они ездили в музеи, гуляли, катались, но ничего больше. Быть может, Андрей, уполномоченный А.К.О., имевшие постоянные дела с Норвегией, не хотел, как официальное лицо, портить своих отношений с ГПУ [440]440
  А.А. Смольевский писал о служебном положении А.А. Попова: «Тетя Леля рассказывала мне впоследствии, что Андрей Афанасьевич иногда сопровождал на охоту С.М. Кирова. Ее брали с собой и Киров, шутя, называл ее Дианой-охотницей…Ко времени гибели Сергея Мироновича тете Леле был всего тридцать один год, она была стройна, подвижна, летом посещала теннисный корт…» (коммент. А.С.).


[Закрыть], а может быть, запоздалая ревность проснулась. Леля, как послушная жена, обещала ему послушаться, и мне было поручено сообщить об этом Х[ристиану].

Я вызвала его по телефону, и мы провели с ним полчаса в каком-то гнусном кафе на Невском, после чего он проводил меня домой по грязным улицам пешком. О Леле говорили немного, он обещал выполнить нехотя ее просьбу, но порывался поговорить с Андреем. Я ему отсоветовала. Мы заключили снова дружественный союз на новых основаниях. Я могла быть спокойна, наконец, любуясь его ресницами через столик при свете низкой лампы. В доказательство своего доверия он мне тут же показал письмо какой-то девушки и спросил совета, что ответить. Письмо, написанное довольно безграмотно и с явно шарлатанскими намерениями. Я ответила, что он найдёт более правильным по собственному чутью – я не бралась судить, не зная дела. Быть беспристрастной было бы невозможно.

Я пообещала Х[ристиану] на пути к дому, что мы как-нибудь вытащим Лелю в театр или ресторан и что он еще сможет с ней встречаться. Но при первой же попытке она показала полную беспомощность перед своим мужем. Мы сговорились вчетвером идти в Этнографический театр смотреть обряд русской крестьянской свадьбы. Посмотрели, померзли в холодном театре, потом решили пойти пить кофе на «Крышу». Нет! Ни за что, – моя Леля даже не пошла домой пешком, а поехала одну остановку в трамвае, так она боялась встретить на улице кого-нибудь.

Х[ристиан] проводил ее до трамвая, дальше она не позволила, а мы со Львом поднялись на «Крышу», взяв с Х[ристиана] слово, что он придёт тоже. И тут составилась за нашим столиком странная компания: Лев, Х[ристиан], Саша Хрыпов и Анатолий, который тоже должен был быть в театре, но не смог. Я танцевала по очереди с ними и шепнула Х[ристиану]: какое это странное ощущение видеть всех зараз за одним столом. Впрочем, это со мной бывало и раньше довольно часто. Ощущение не из приятных.

Саша незадолго перед этим принес мне в «Асторию» поэму, посвященную мне, – «После смерти», и ждал ответа, я не помню, что я ему отвечала. Мне было не до него. Анатолий тут же на глазах напился, присаживаясь поминутно к столику каких-то моряков. Мы скоро ушли втроем с Х[ристианом]. Он проводил нас до Садовой и простился, выразив пожелание встречаться еще в том же составе. Анатолий писал Нат[алье] Александровне, лежавшей в это время в больнице с воспалением брюшины: «Наконец, удостоился видеть вашего X…» Так и не состоялось больше встречи в «той же компании».

Много раз я уговаривала Лелю, соблазняла её безопасностью и удобством различных комбинаций, но она каждый раз уклонялась под разными предлогами. Это было очень досадно. Единственная приятельница, которой я доверяла в полной мере, – была чрезмерно осторожна [441]441
  О. Ваксель и Е.В. Масловская были подругами детства, все годы учебы в институте сидели за одной партой. «Позднее тетя Леля стала маминой конфиденткой (зачеркнуто. – Е. Ч.), мама ей поверяла все свои тайны. “Лютик смотрела на меня свысока, как бы говоря: ты ничего не понимаешь, кретинка, кретинка! – рассказывала о маме тетя Леля. – Иногда я недоумевала, не понимала, удивлялась, почему Лютик продолжает тянуться ко мне, что она во мне находила? Ведь у нее была своя сложная жизнь, свои увлечения, свой круг знакомств”, – сказала мне как-то тетя Леля, когда мне было уже, наверное, за пятьдесят. – “Я думаю, потому, что Вам она могла довериться и потому, что вокруг Вас не было ни богемы, ни суеты, все было просто, никакой мути…” – “Да, верно… Лютик мне говорила: около тебя всегда чисто…”» (коммент. А.С.). Так же искренне семья Масловских была расположена и к сыну О. Ваксель. «Для меня она была как бы частицей мамы, и мы много с ней говорили о маме, о которой она знала, наверное, все» (коммент. А.С.).


[Закрыть].

Время приближалось к Новому году. «Астория» готовилась к грандиозной встрече, я готовилась к скромной встрече со Львом дома или в «Европейской». Я купила шампанского, фруктов, заказала торт в «Астории», припасла коньяку и лимонов для «Тодди» [442]442
  Возможно, Ф.И. Платоу или Г.-Э.-Б. Ньюстрем (см. примеч. 417, 445).


[Закрыть]. Но, оказалось, что под Новый год я буду занята. В первый раз в жизни я встречала Новый год не так, как хотела. Я открывала бутылки с шампанским и наливала в чужие бокалы. Правда, мои гости были очень милы, они пили за мое здоровье, но я стояла перед ними в белой блузке и кружевном передничке и ждала приказаний.

Я работала до 7 утра. Было невероятное количество народа, танцевать было невозможно, в 3-х залах «Астории» творилось что-то, не поддающееся описанию. Лев, как паинька, брал ванну, когда я позвонила домой, чтобы его поздравить. А в 7 часов вечера я снова должна была быть на месте и работать до 3-х. Это меня, наконец, разозлило.

1-го был последний вечер, когда я вышла на работу [443]443
  «Оставив работу в кафе, – вспоминал А.С., – мама подрабатывала в издательстве Akademia чтением корректур и еще в качестве манекенши (теперь говорят: “манекенщицы”, хотя… бармен – барменша, но не барменщица, кастелянша, а не кастелянщица!), продолжала в мелких ролях сниматься в кино (помню хранившийся у нас кусок негативной кинопленки, на котором снято, как она, одетая медицинской сестрой, в белом халате и в косынке открывает занавеску у постели больного)».


[Закрыть]. Второе января 1932 года было последним днем моей фактической семейной жизни. С этого дня, вернее с этой ночи, когда я вернулась от своих московских приятелей, все полетело к черту. Слегка навеселе и в самом добродушном расположении духа я вернулась домой часов в 10 вечера. Заглянула в нашу комнату – темно и тихо. Я разделась в передней и вернулась в одной рубашке, чтобы сразу лечь спать – я наутро должна была дежурить. Навстречу поднимается Лев; я сразу поняла, что он пьян. Он выпил коньяк, бывший у нас про запас для «Тодди».

Слово за слово, мы договорились черт знает до чего. Он стал одеваться под градом мелких предметов, которые я в него запускала, не сходя с места. Потом вышел в переднюю надеть пальто и заявил заплетающимся языком, что уходит, совсем уходит. Меня разозлила его расплывшаяся физиономия, его пьяные слезы, весь этот вид беспозвоночного созданья. Я схватила его за галстук и швырнула к окну, он своей головой продавил стекло. Я разбила ему в кровь нос и глаз и вытолкала за дверь. Тяжело дыша и смеясь, я присела на диван и тут впервые почувствовала, что нам, в сущности, нечего вместе делать, что прожить целую жизнь нам вместе невозможно, а ждать, чтобы все шло своим порядком, т. е. все хуже и хуже – чего ради?

Лев вернулся с лестницы и заявил, что не в состоянии идти, свалился и тут же заснул. Я провозилась с ним целую ночь, его рвало, у него болела голова, я меняла ему компрессы, раздела и уложила. Через пару часов он пришел в себя и спросил, что случилось? К моему сожалению, он ничего не помнил с момента, как пошел одеваться в переднюю. Только распухший нос и громадный кровоподтёк на белке глаза говорили ему о том, что произошло. Потом он опять погрузился в беспамятство, и я сидела около него и на досуге подводила итоги нашей совместной жизни. Результатом этих размышлении было то, что я в первый раз не вышла на работу, известив по телефону, что отказываюсь от службы по личным причинам. Один из «сумасшедших старцев», с которым я говорила, выразил глубокое сожаление по этому поводу.

С этой поры всё пошло по-новому. Я бросилась всеми помыслами к моему ребенку, который скучал, почти не видя. Занялась домом, покупкой дров, большой уборкой и т. д. Лев продолжал существовать тут же у меня под боком, но я перестала с ним считаться и не замечала его присутствия. Мои заботы о нём сводились к чашке кофе утром, ужину – вечером. Свои приходы и уходы я перестала согласовывать с его свободным временем. Когда он, провожая меня в переднюю, спрашивал, когда я вернусь, я пожимала плечами и отвечала: когда захочется.

Иногда не ночевала дома, а у Доры или Лёли. Тогда он: висел на телефоне и вызванивал меня по всем знакомым. Понемногу мое пребывание дома становилось всё мучительнее. Слезы, упрёки, иногда насилие, в тех случаях, когда я против его желания стремилась уйти из дому. Раньше у меня не было от него секретов. Я говорила, куда иду, зачем, скоро ли вернусь. Теперь я замкнулась совершенно, чувствовала себя несчастной и бездомной. Около этого времени, встретив Х[ристиана|, я согласилась снова встречаться с ним. Я чувствовала себя в силах быть ровной, спокойной, не доставлять ему неприятностей своей экспансивностью, которая его пугала.

Итак, на совершенно новых началах мы виделись снова. Теперь эти встречи в тихом шведском консульстве были моим отдыхом, моей радостью. Ради них я готова была на все. Я уходила из дому, несмотря на слёзные мольбы Льва, и чем дальше я отдалялась от дома, тем большей радостью переполнялась. Несколько раз мне случалось опаздывать или даже не попадать на свидания из-за преследований Льва. И я стала стараться уходить из дома до его возвращения. Х[ристиан], мысли о нем, и наши встречи заполнили постепенно все. Сначала мне казалось, что Х[ристиан] так же сух и холоден, как раньше, но постепенно от раза до раза он стал проявлять ко мне настоящую нежность и внимание совершенно другого порядка, более человечного.

Я была счастлива, как только это мыслимо, когда я была с ним, и в той же мере несчастна, когда была дома. Однажды мы были в театре [444]444
  С. Т. Вечесловой в заглавной роли (примеч. А.С.). Татьяна Михайловна Вечеслова (1910–1992) – балерина, солистка Государственного академического театра оперы и балета (Мариинского). Заслуженный деятель искусств РСФСР, лауреат Государственной премии.


[Закрыть]с Х[ристианом], фру Бергстрем и Ньюстремом [445]445
  Ньюстрем Георг-Эрнст-Бернгард – секретарь шведского консульства в Ленинграде в первой половине 1930-х годов.


[Закрыть], и я сказала об этом Льву, когда вернулась. Оказывается, он звонил к шведам, и горничная сообщила ему, что «после обеда “они” уехали в театр». Этот факт слежки окончательно убедил меня, что я должна молчать и хранить при себе свои желания и намерения, чтобы они не сделались предметом обсуждения у меня дома. Мне не хотелось прибегать ко лжи, но иногда я должна была сочинять истории, отвлекающие внимание – мне жаль было бедного мальчишку, он буквально терял рассудок.