Текст книги "Шальная мельница (СИ)"
Автор книги: Ольга Резниченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
– Вы – предвзяты, глупы и мерзки, – рычу.
И снова ехидно смеется тот.
– Что и требовалось доказать. Безумно рад, что мы друг друга так хорошо понимаем. Одна надежда, что это его помутнение, Вашего горячо любимого покровителя…. будет недолго (как я уже говорил). Глаза откроются – и поймет, кто Вы на самом деле, и чем промышляете. И тогда воздастся Вам… за все Ваши бесовские злодеяния.
Разворот – пошагал прочь.
Скривилась я, прожевала эмоции. Бесцельный взгляд около – и шумно выдохнуть.
Ублюдок. Гадкий, паршивый пёс.
* * *
Опечаленная, оскорбленная… я поспешила к Генриху. И нет, не для того, чтобы жаловаться. Боже упаси. Пока справляюсь – пока и терпится. Однако…
Несмело улыбается. Растерянный взгляд.
– Да, слушаю, Анна. Что Вас беспокоит?
– Почему…, – глубокий вдох, попытка совладать с эмоциями. – Я не пойму, почему вопреки всему, что говорю, как делаю, вопреки всем тайнам и недомолвкам, Вы все же поддерживаете меня? Вопреки определенным обвинениям и гонении, вопреки ненависти, что некоторые люди испытывают ко мне за мою неоднозначность, как и к Беате, Вы всё еще на моей стороне? Поддерживаете, заступаетесь?
– А что… есть уже повод не доверять и ненавидеть? – добродушно иронизирует. Встает из-за стола, шаг ближе. Замирает. Пристальный взгляд в лицо. Шумный вздох, недовольно скривился из-за моей безучастности, удрученности. – Я же уже говорил Вам. И не раз: я за благо, если оно в пределах разумного и не нарушает основные принципы, каноны Церкви. А то, что кто-то где-то недоволен, в том числе и Хорст (он, наверняка, его доброта ко мне привела, да?) – проблема исключительно их самих. У меня просто, физически не хватит ни времени, ни сил всему этому противостоять. Да и смысл? Глупца не переубедить, даже если он сам себе это будет доказывать. Так что… не рвите себе душу, и не мучайте меня за одно.
Закивала покорно я головой. Несмелый разворот – шаги на выход, и обмерла. Глубоко вдохнуть – решаюсь на главное.
Не оборачиваясь, шепчу:
– Раньше… мы чаще виделись, беседовали. А сейчас…. складывается впечатление, будто Вы… за что-то на меня в обиде. Или злитесь… Не знаю, – задумчиво качаю головой. – Возможно, просто дошли до Вас слухи, и теперь… не хотите меня видеть? Так?
Молчит.
Раздался шорох. Неторопливые, неспешные шаги ближе – и замер, застыл у меня за спиной. Не отваживаюсь обернуться. Дрожу, чувствуя его тепло рядом. Задыхаюсь…
Внезапно движение – опустил свои руки мне на плечи (отчего невольно вздрогнула), сжал до легкой боли. Добродушный шепот:
– Анна-Анна…, – шумный вздох. – Что за мысли у Вас в голове? Слухи? Я же Вам уже объяснил. Плевать мне на них. Плевать. Я верю фактам, а не молве. Слова – лгут, а поступки – доказывают. И пока… правда на Вашей стороне. На Вашей…
А то, что… встречи наши стали редки, – и вновь звонко вздыхает, отстраняется, шаг в сторону. Прошелся по кабинету, замер у стола. – Не моя прихоть тому виной. Дел ужасного много навалилось. Неспокойные времена настали. Хотя… когда они были спокойными? Вновь поляки с прусами разбушевались. Как бы войне не быть…
– Войне? – ошарашенная, тут же обернулась. Изумленный взгляд на Генриха.
– Войне, Анна. Войне. Да, – махнул рукой, повел взглядом около. – Бои, походы и так постоянно идут, однако… куда страшнее, когда всё это приходит в родной дом. И на всё смотришь уже иначе. – Облокотился, уперся руками в спинку своего стула. Пристальный, откровенный, печальный взор мне в очи. Закивал головой. – Так что такие дела, Анна. Такие… дела. А не слухи…
* * *
И снова новый день, и снова мы не видимся с Генрихом. На беду, или на благо – уже не знаю. Однако на душе пока тихо, спокойно, в меру того, насколько это возможно, учитывая теперь на сердце новый груз, страх – война. Беспощадная, что тогда (в мое время), что сейчас. Без разбору уносит жизни, коварно решетя, кромсая живые тела… за чужие идеи, за чужое счастье… за чужой комфорт.
И что она принесет мне, окунись я в нее… непосредственно?
* * *
А на следующее утро объявили, что вчера, 4 февраля 1454 года, в Торне, Прусский союз пошел против Ордена, открыто заявив об отказе подчиняться ему, отдавая предпочтение Польскому королю Казимиру IV. Было поднято восстание. Торн разрушен. Объявлена повсеместная мобилизация войск. Кровавый поход намечен, и нет больше шанса… даже на призрачный мир. То, чего так жутко боялись – свершилось: война. Начата гражданская война: и нет других вариантов, как спасти плоть родной земли, кроме как… безжалостно оросить ее кровью своих врагов.
(людей, увы (но в первую очередь) людей…)
Переполох с самого рассвета. Двор как никогда оживленный. В воздухе – напряжение, подобно ауре высоковольтных проводов. Сердце срывается, сбивается, забывая свой плавный, тихий ход. Кони тревожно ржут, словно предчувствуя будущее кровавое побоище. Взволнованы жители – каждый при деле: кто помогает тащить из складов провиант, из арсеналов – оружие, порох, ядра, оснащая повозки в дорогу, а кто – снаряжать братьев-рыцарей в благой путь и слуг их верных. Даже Командор нынче в свете, тоже готовится к походу.
Живо нырнуть между столпившимся народом ко входу в замок, взгляд около и, очередной раз убедившись, что нет его, нет моего Генриха здесь, среди толпы, броситься внутрь, по знакомому коридору да к самой лестнице, к родной двери.
Бешенный, взволнованный стук.
Тишина. Никакого участия.
И снова колочу изо всех сил, а на глазах уже застыли слезы. Но не могла же я опоздать? Не могла же его упустить? И снова отчаянные удары, пинки…
Разворот, обреченно скользя спиной по дверному полотну, бесстыдно ревя, опустилась на пол.
Внезапно – где-то голос. Такой родной… и такой, почему-то, важный сердцу. Живо подрываюсь на ноги и стремглав мчу в заданном направлении. Едва не наскочила на него, сбив с ног.
Рассмеялся добродушно сей нелепости, любезно удерживая меня, помогая выровняться на своих двух.
– Я думала, что уже не увижу тебя.
Обмер, ошарашенный. Но еще миг – и, совладав с собой, – обернулся к своему товарищу. Кивнул головой.
– Я догоню.
– Хорошо, только сильно не задерживайся. А то… Командор… сам знаешь какой у нас брюзга.
Короткий кивок головы – и перевел на меня взгляд.
– Анна…, – несмело взял мои руки в свои. Крепко сжал. Взором уткнулся в наше сплетение. Смущенный шепот. – Моя дивная Анна… Берегите себя. И прошу… дождитесь меня, не сбегайте.
Робкий взгляд друг другу в глаза. Невольная дрожь, а на ресницах моих вновь заблестели слезы. Живо выдираюсь из его хватки и тотчас кидаюсь на шею. Нагло, бесцеремонно впиваюсь поцелуем прямиком ему в губы, ничего не боясь… и не стыдясь.
Обомлел, заледенел, словно статуя. Несмелое, невольно движение губ – и внезапно напор. Видно было по глазам, как тяжело ему дается это решение – но насильно отстраняет меня от себя. Едва заметно качает головой.
Шепчет:
– Я не могу, Анна… Вы же знаете… Я не могу. И не быть с Вами, и не остаться. Милая моя, дорогая Анна. Простите меня, если я Вас… чем-то ввел в заблуждение.
– Только… не говори, что ты ко мне ничего не чувствуешь?
Обмер, несмелое движение головой (качая), шевеление губ.
– Я и не говорю. И тем не менее… Прости меня, Анна… И мне жаль, что… Вы не можете меня понять.
– Я понимаю, – злобно рычу. – Я всё понимаю, но сейчас… Вы, ты… уходишь туда… откуда мало кто возвращается. Не сейчас, не в это время… Вы же – словно пушечное мясо, – жуткие картины из фильмов рисуются в моей голове.
Печально ухмыляется.
– А Вы думаете, настанет время, когда война станет менее беспощадна?
Обреченно опускаю голову. Предательски шмыгаю носом, проглатываю горячие, соленые потоки ужаса.
Вдруг движение – и обнял меня, притянул к себе, отчего уткнулась носом в его (парадную, белую) мантию. Практически не дышу…
– Генрих, ты мне нужен. Очень нужен.
– Моя Анна…
(немного помолчав; шумный вздох)
Я тоже буду… постоянно о Вас думать. Однако… нам большее никогда и не светит. Увы… Простите меня, моя дорогая. Я предупреждал, о много предупреждал…. а о главном – забыл. Это я Вас подвел. Я…
Жадно хватаюсь за его руки, еще сильнее прижимая к себе.
– Не уходи, молю. Генрих…
– Прощай, моя дорогая. Молись за меня – и я вернусь.
Силой отрывается от меня – не хватает мочи на сопротивление. Короткий поцелуй в лоб – и разворот, живо пошагал прочь, временами звеня доспехами, нервно сжимая рукоять меча.
… в душе так пусто становится, глухо…. словно уже его хороня.
Когда б хоть половину тех усилий,
Что отданы ведениям войны,
Мы делу просвещенья посвятили, -
Нам арсеналы были б не нужны.
И «воин» стало б ненавистным словом,
И тот народ, что вновь, презрев закон,
Разжег войну и пролил кровь другого,
Вновь, словно Каин, был бы заклеймен.
Лонгфелло Г.
Глава 10. Тьма и Свет
* * *
Там, куда заходит солнце,
У балтийских берегов,
Были крепости ливонцев -
…
За подъемными мостами
В замках прятались они,
Латы с черными крестами
Надевали в дни войны…
Наталья Кончаловская, «Наша древняя столица»
Жуткое время настало. Жуткое. Пугающее…
Раньше я думала, что (в том, еще далеком моем прошлом), что меня окружает безысходность, что… жизнь черства… и, во многом, для меня предрешена, закончена. Что счастья больше нечего ждать. Что я – обречена.
Как же я была глупа. Как заблуждалась.
Раньше я была атеисткой. Черствой, прагматичной. Единственный грех для меня был – это проявление слабости. Не знать толком ни как креститься, ни как молиться. Из «Отче наш» – только строку «Аминь» помнить…
Но страшнее всего… когда есть за кого переживать. Искренне, по-настоящему. Как Аня когда-то за меня… Как же это сводит с ума. Когда не в силах что-то изменить, защитить дорого сердцу человека. На себя… давно плевать. Будь что уже будет. Даже если раскромсают душу, или растерзают тело – в конечном счете… ничего. Свыкнется, примется, переживется. Как всё в этой чертовой жизни переживалось. Да и смерть… его переживется. Переживется. Но это будет потом. Когда занемеют раны, закаменеет душа. А пока… пока ты в пути, и царапины, порезы молчания, неведенья, угрозы (вновь и вновь по живой плоти, до крови, до слез, до криков) одна за другой ложатся на живое сердце, кажется, будто всё творящееся невыносимо, неизгладимо… и непреодолимо. Ночи без сна, утром – вставать не хочется, злишься, что вновь открываешь глаза. Что всё еще… дышишь.
Сколько уже времени прошло? Сколько дней? Недель?
Живя в рутине, в покое, в тишине – время плывет мерно, тихо, отчего его не замечаешь. Но едва струна натягивается, и зазвучит гимн страха и отчаяния, каждая минута – равна дню, а сутки – целому году…
Состарилась. Сама уже даже вижу, как помрачнела и осунулась. Лицо, и так мало узнаваемое в отражении на водной глади, и того стало каким-то чужим… и мерзким. В глазах не только печаль, но и мука, мольба прекратить всё это. Мольба к Господу, имя чье теперь на моих устах не реже имени моего Генриха. Каждую минуту, как только в голове моей мысли вновь возвращаются к тому, что творится, происходит вокруг, я молюсь… о спасении, о прощении… и том, чтоб сохранил Господь им жизнь, моим невольным новым друзьям, близким: Генриху, Беате и Хельмуту.
С фронта приходят жуткие вести: силы неравны, подмога войскам Ордена все еще не пришла, и когда явится – неизвестно. Города, крепости падают один за одним: Данциг, Эльблонг, Прейсиш-Эллау, Фридланд и прочие, прочие, в том числе…громогласный Кёнигсберг и мой родной… Цинтен.
Мало кто остался не тронутым. Мариенбург, столица Ордена, будучи даже длительное время в осаде, выстояла героем, не сдавшись врагам, и еще несколько мелких городов, в том числе, и наша неприступная Бальга.
Залпы пушек, град осколков, крики, визг, плач… и трупы. Штабелями трупы, в жуткую вперемешку, в месиво с раненными. Работа на грани. Сон – как предательство, как наказание. Каждый норовил сотворить чудо. Отдать часть себя, если не всего, лишь бы спасти несчастных. Не супротивился впервые и Хорст. Горе заставило стать в одну упряжку и работать сообща, какими бы методами… не пришлось бы оперировать.
Мир переменился, и страшно было уже осознавать, кто ты, где ты и что тебя ждет. Кто враг, а кто друг. И по каким критериям стоит всё это делить?
Генрих. Лишь только любовь к Генриху, трепетные чувства, что в разлуке разгорались всё сильнее и невыносимее, давали силы жить, переносить это и верить, ждать светлое будущее…
* * *
– Анна! Анна, живо иди сюда! – крикнула мне Фреджа, стоя на пороге приюта, и тотчас замахала руками.
Кольнуло сердце, чувствую неладное. Бросаю всё, к чертям собачьим, так, во дворе (ведро, миску, тряпки), и мчу стремглав в помещение.
Неспешные, осторожные движения, шаги между койками (которых нынче было, казалось, больше даже чем места под них), с боязнью взгляд пред себя, по сторонам. Еще минута – и взор уловил нечто жуткое, страшное, пугающие, отчего разум вмиг завопил, отрицая очевидное. Да тело само сотворило необходимое. Мигом, ловко, сама не поняла, как за секунды пробралась к нему. Опустилась (медленно, в приговоре) на колени рядом. Дрожащей рукой (мурашки по коже) с опаской коснулась его щеки, несмело провела вдоль скулы. Теплый, еще теплый. Отчаянно зажмурить веки, с последних сил сдерживая визг.
Генрих. Мой Генрих… ты вернулся ко мне. Вернулся…. как и обещал.
Живой…
Встряхнуть головой, силой прогоняя мутные, ненужные мысли. Нырнуть рукой под покрывала, сдирая всё долой. Беглый взгляд по перебинтованному (окровавленному) телу. Жар. Грудь едва вздымается.
– Боюсь, ему недолго осталось, – едва слышно шепнула девушка, одна из помощниц Хорста. Не сразу сообразила, осознала, что это было адресовано мне. С ужасом уставилась на нее, едва внятно шепчу:
– В смысле?
Виновато мигом опускает та взгляд, попытка тут же скрыться от меня долой. Но живо вскакиваю (с последних сил, на жутком адреналине) и бросаюсь за ней, перехватываю за руку.
– В смысле, недолго?
Замялась та, беглый взор по сторонам, словно что-то выискивая, и, наконец-то, мне в очи. Приблизилась, шепотом:
– Я слышала слова Господина Хорста. Он уже даже за священником послал.
Словно током меня пронзило.
– Ах ты, сукин сын, – не сдержалась и рявкнула, сама того не осознавая (на русском).
Ошарашено уставилась девушка на меня, побледнела.
Нервно чиркнула я зубами; разворот, взгляд около, а затем снова на помощницу:
– Где этот ублюдок?
Пожала несмело та плечами.
– Вроде, в трапезной.
Бег на грани возможного, ловко проскальзывая между койками.
Резво рву на себя полотно и залетаю на кухню. Бешеный взгляд по сторонам – и, наконец-то, среди толпы отыскиваю нужное. Стремительных ход к цели (испуганно смотрит на меня Фреджа, но не перечит, уступает дорогу).
Обмерла я у стола, откровенно нагло, дерзко подавшись вперед, опершись ладонями на столешницу. Пытаюсь заглянуть в лицо этой твари. А он даже не реагирует. Все так же мерно, спокойно сидит и жует свой слюнявый сухарь, да запивает парным молоком.
– Ты что удумал?
Удивленно вздернул тот бровями. Наконец-то перевел глаза на меня. Нехотя прожевал.
– У Вас ко мне какое-то срочное дело? Или всё же соизволите подождать, пока я отужинаю?
– Ты когда ему операцию будешь делать? Хоть что-то, чтоб его спасти, кроме своих чертовых повязок и вонючей мази? Небось, еще и кочергой натыкал?
Ухмыляется вдруг.
– Я уже сделал всё, что посчитал нужным. А если есть какие-то нарекания или предложения, то обратитесь… к Покровителю, если, конечно, он Вас услышит, – бездушно хохочет. – Или к Господу. Ваше здоровье, – и приподнял кружку с молоком, словно бокал, слегка махнув в мою сторону.
Ну, сука… Резво выхватываю у него из рук его чертов напиток и тут же плескаю в лицо.
– Будь ты проклят, ирод бездушный!
Молниеносный разворот – и помчать изо всех сил отсюда.
Нет больше выхода, неоткуда помощи ждать. Никто не заступится.
…но и отступать – самое низкое дело.
Не сейчас, не теперь.
Этот мир многому меня научил. Словно перерожденная, я совсем не та уже Лиля, коей являлась раньше. Не хилое эгоистичное бесцельное существо. Я теперь – Анна. Смелая и самоотверженная. Как священники, принимая сан, так и я, появившись в этом мире, приняла на себя новое имя, новую душу… и шанс всё исправить, переписать свою судьбу.
Не уступая страху, веря в свои силы, уповая на Божью (искренне, а не просто слова) помощь…. выбраться за ворота Бальги и пуститься темным коридором леса и еще недавних кровавых сражений в поисках единственной надежды. Единственной мечты.
Спасти его, спасти любой ценою, даже, если в итоге, самой умереть, или выжить… но всё равно его не обрести.
И не так уже страшны разбойники своей безжалостностью, как то, что они могут отобрать драгоценные минуты… и сам шанс спасти Фон-Менделя.
Но вот уже и очередной знакомый поселок на пути к Цинтену позади, а я всё еще жива и цела.
Цокот копыт по брусчатке, скрип колес. Отхожу немного на обочину, давая ходу невольным попутчикам. Но еще миг – и, вовсе сбавив скорость, молодой человек улыбнулся и крикнул мне (на польском):
– Dziewczynka, gdzie idziesz?[1]
Похолодело все внутри, сердце бешено заколотилось. Смущенно опускаю взгляд, не смотрю в глаза.
– Цинтен.
– О! Można jeździć? Ja też tam.
Несмелый, с опаской взгляд на него. Время – слишком бесценно сейчас, дорога каждая минута, мгновение… И то, если уже не опоздала. Некогда перебирать. Некогда бояться.
Обмерла на месте. Остановил повозку и незнакомец.
Еще миг – и храбро податься к «карете», живо, ловко запрыгнуть наверх.
* * *
– Анна?! – ошарашенная, вскрикнула Беата, не веря своим глазам.
Смеюсь счастливо. Тотчас бросаюсь на девушку и жадно прижимаю к сердцу.
– Я так скучала, как вы тут? Как? Где Хельмут?
– Над раненными корпит, а где же еще ему быть? А ты как?
– Над поляками? – удивленно переспрашиваю.
Обмерла Знахарка, печально скривилась.
– Увы, мы выживаем, как можем. И они – тоже люди, и у них тоже есть семьи.
Невольно, машинально киваю головой.
– Да не важно, – резво махнула в ее сторону, грубо прерывая речь. На мгновение прикрыла я ладонью лицо, коря себя за глупые мысли и вопросы. – Беата, – полный отчаяния и мольбы взгляд в глаза подруге. – Прошу, спасай. Выручай, иначе… он не выживет…
– Кто? – округлились ее очи.
– Генрих. Беата, мой Генрих при смерти…
* * *
И хоть по лицу Хельмута было видно, что он не доволен мыслью, что впустую столько времени придется потратить (в дороге), однако, на удивление, и не пришлось уговаривать.
…
– Я с тобой пойду, – слышится тихий шепот Беаты из коморки.
– Не чуди, – отозвался Хельмут. – Сама знаешь, что за дорога нас ждет, да и кто за всем здесь присмотрит? Оставайся за главную, чтобы я был спокоен…молю.
– Я же не переживу, если…
– А я не собираюсь сдаваться. Еще слишком много незавершенных дел. Да и на кого тебя брошу?
Несмелый мой шаг за дверь (увы, некогда ждать) – и оторвались эти двое друг от друга, отскочили, словно от кипятка. Стыдливо спрятали взгляды.
Быстрые шаги на выход Хельмута, бросая мне на ходу:
– Жду на заднем дворе.
Шумный вздох Беаты, метает пристыженные взоры то на меня, то так, по сторонам. Живо сгребла со стола пузырьки и протянула мне. Засовываем в торбу.
– Возьми, – взволнованный, дрожащий голос девушки. – Пригодятся.
– Беата, но есть «но». Огромное «но».
Обомлела та. Пристальный, с подозрением, сверлящий взгляд, словно выуживая мои мысли (невольно забывая уже о своей неловкости).
– Что такое?
– Хорст. Он не только не поможет, но и против пойдет. Даже подступиться не даст.
– Бунт?
Несмело закивала я головой.
– Помоги мне, Беата. Очень молю. Я не переживу этого.
Отвела та взгляд в сторону.
Еще миг – и бросается куда-то вбок, достает с полки глиняную посудину, а оттуда – вытаскивает мешочек. Отставить лишнее назад, и резво ко мне – ладонь к ладони, взволнованно зажимая дар.
– Береги его и никому не показывай. И сама пары не вдыхай. У тебя еще осталась та наша мазь? – многозначительный взгляд, казалось, глубиной в самую душу.
Едва заметно, коротко киваю.
– Добавишь в нее, разотри хорошенько, а дальше, – с опаской взгляд по сторонам, – … дальше – намажь на что-то острое, тонкое: спицу, иглу, край ножа – и уколи его, хорошо так, до крови. Буквально за считанные минуты в жар впадет, на несколько дней выпадет из жизни. Не лечи как простуду, не давай отваров и даже еды. Ничего – только компрессы и обильное питье. Придет в норму, но помнить обо всем будет очень смутно, а то и, вовсе, забудет.
– А если переборщу? – испуганно шепчу.
– То так тому и быть. Значит, Господь решит иначе.
Побледнела я. Похолодела. Но выбор – невелик. Тотчас сжимаю руку в кулак и киваю, шевелю губами:
– Благодарю.
– Хельмуту ни слова.
Живо закивала я головой, улыбаюсь. Чувствую, как по жилам моим растекается надежда.
Шаг в сторону, но, тут же, помедлила. На прощание взор на подругу и несмело шепчу:
– Всё-таки решились?
Смущенно улыбнулась та, побагровела враз. Стыдливо спрятала взгляд. Едва слышно:
– Война берет свое. И нет уже времени ни на сомнения, ни на страх.
Колко, с опаской мне в глаза, выискивая порицание.
Закивала я головой, добродушно усмехаясь.
– Ты даже не представляешь, насколько я тебя понимаю.
Разворот – и помчать, побежать прочь, жадно сжимая свою драгоценную поклажу.
* * *
И снова судьба благоволит мне: буквально сразу находим добрых людей, что помогают добраться едва ли не до приграничной зоны. А там лесом, полем, перебежками…
Еще немного – и ступили на навесной мост.
* * *
Не знаю, как я решилась на это, не помню толком даже, как всё это произошло. Словно я не я, и действия – не мои. И это при том, что к Генриху по возвращению я даже не осмелилась подойти, убедиться, что еще жив… что еще есть за что сражаться. Как со Шредингером: в какой-то степени, он всё равно еще жив, пока я не ведаю обратное.
А с Хорстом – совсем не жалко. Даже если что-то пойдет не так…
Более того… если Генриха уже нет, то… вряд ли и он останется в живых.
Молитвы молитвами, праведность – праведностью…
Но, наверно, я все же слишком Лиля для этого мира, что даже на белом полотне Анны… как бы я не старалась, а проступает горькое масло безрассудства и черствости, экстракт изуверства. Ровно всё то, что так рачительно выковала во мне судьба.
…
– Что с ним? Хорст, Вам плохо? – кинулась к нему первой та самая помощница, что и сообщила мне новость о Генрихе и безучастности сего мерзкого существа, «Лекаря». – Хельмут, осмотрите его, пожалуйста!
Отчаянно вопит девушка. Обмерла я на миг, страшась разоблачения. Нервно дышу.
– Это – она! Это – ведьма! – рычит, хотя… язык уже путается, а веки всё тяжелее открывать. Попытка ткнуть на меня пальцем, да сил не хватает и руку подвести. – Я не дам Вам… я знаю, почему он здесь…
И тем не менее, пока в зале переполох, я тихо иду на кухню – покорно готовиться к, по истине, важному. Перекипятить повязки, наносить побольше воды с колодца, достать свечи, инструменты, зелья…
Да, я – ведьма. Твоими молитвами, сукин сын, – отныне я ведьма. И совсем этого не стыжусь.
…
Еще немного – и рискнуть сделать самое страшное. Подойти ближе – обмерла, меряя взглядом его силуэт. Сложно определить – дышит еще, или… Глубокий, до боли вдох, на полные легкие, – и коснуться рукой шеи. Предательская прохлада, но… пульс еще прощупывается. Дрогнуло мое сердце в такт его, делаю выдох. И словно потоком целительной воды по раскаленной лаве – обдает меня моя вера. Колкий взгляд в сторону Хорста, лежащего в койке, без сознания, затем – многозначительный, полный мольбы и упования взор – на Хельмута. Несмело киваю…
Как по команде, сорвался тотчас ко мне. Ухватиться вместе: за плечи, за ноги – и перенести на стол. Развернуть (рядом, около тела) полотенца, достать инструменты, расставить зелья…
– Вы что задумали? – отчаянно вскрикнула девушка (та самая), быстрые шаги ближе.
– Принесите из кухни миски с водой, свечи и вино. Там все приготовлено.
– Вы не имеете права… нарушать указ Господина!
– Да неужели? – неприкрыто язвлю, нервно, гневно чиркая зубами (а руки ловко перебирают предметы, ни на миг не бросая дело). – Ваш Господин болен, и теперь я – здесь главная. Разве не так? Или одни приказы Вы готовы исполнять, а другие – нет? – обмерла, сверлящий взгляд ей в очи. – Или слово Фон-Менделя для Вас, как и для Хорста, тоже утратило силу? А ведь он еще жив. Жив, – киваю в того сторону головою. – Можете убедиться.
Стоит в растерянности, не реагирует, не шевелится.
– Так что живо, – вновь отзываюсь я (грубо, повелительным тоном), тотчас принимаясь снова за работу, – ухватилась за миски, зажженные свечи и вино – да помогать, пока я не прикажу иное.
