Текст книги "Сердце меча"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Он никогда не молился так, как молились в Синдэне – по книге и на четках. Сейра молилась сама и научила его молиться по-простому, она говорила, что за это Бог ее хранит, а больше ей и не надо. Но Бог не сохранил ее. Может, она и вправду обидела Его тем, что жила с морлоком – как кричали люди, которые ее убивали…

С тех пор Рэй не молился.

Но сейчас… Песня, которую он услышал днем, что-то разбередила в душе. «Что у меня в груди» – а что у меня в груди? Надежный насос для перегонки крови, или что-то еще? Если только насос – то почему он так сжимался и колотился, когда пел мальчик, причесанный как сохэй? Что за тайну хранят Брайан, Ааррин и крупный, почти как морлок, мужчина с раскосыми синими глазами?

Рэй знал его. Конечно, знал. Райан Маэда, его еще называли Госайго[25]25
  «Второй Сайго» – имея в виду Сайго Такамори, предводителя самурайского восстания в Сацума.


[Закрыть]. Человек, из-за которого крестоносцы вторглись в Вавилон – и Рива, только что победившие в гражданской войне, не смогли сдержать их натиска.

– Мастер Порше? – он оглянулся. Леди Ван Вальден стояла в дверях – одетая в самое легкое кимоно, маленькая, с тщательно уложенными волосами. – И вам не спится?

Рэй смущенно отодвинулся.

– Вы, наверное, помолиться пришли, – сказал он. – Я тогда пойду.

– Почему? – маленькая женщина положила руку ему на плечо. – Останьтесь.

– Зачем? – изумился Рэй. – Я вам помешаю.

– Господь сказал: где двое и трое во имя Мое, там Я. Останьтесь, мастер Порше.

– Я морлок. Пастор говорил, что я – не по образу и подобию.

– Это ересь.

В часовенке было тесно, и леди села так близко, как ни одна вавилонская женщина не подпустила бы гема.

– Я передумала, – сказала она. – Мы не станем менять курс и передавать вас в руки храмовников. Мы провезем вас контрабандой на Санта-Клару, как вы и хотели.

– Вы больше не желаете видеть меня своим вассалом?

– Желаю, – леди Констанс подняла голову, чтобы смотреть в лицо собеседнику. – Вы мне очень понравились, мастер Порше. Но принуждать вас я не стану.

– Вы ничего обо мне не знаете, – сказал Рэй. – А вдруг я убийца?

– Вы солдат. Конечно, вам приходилось убивать. Мой отец был солдатом.

– Я жестокий. Когда я убиваю, я… Мне это нравится. Меня таким сделали.

Лицо леди Констанс слегка омрачилось.

– Я знаю двух монахинь-кармелиток, – сказала она. – Принадлежащих к той же искусственно созданной расе, что и вы, Раймон, но к другой ее разновидности. Они были созданы, чтобы давать хозяевам сексуальное удовлетворение. Генетики встроили в них темперамент мартовских кошек и усилили их природную привлекательность феромонами. В Вавилоне принято считать, что с этим ничего не сделать, что такая женщина будет тем, для чего ее предназначили. Но сейчас эти сестры не нуждаются даже в медикаментозном понижении уровня гормонов. Господь творит чудеса.

– Он дал мне женщину, – неожиданно для себя сказал Рэй. – А потом забрал. Сейра, она… Прилетела на Джебел-Кум за деньгами. Она не гем, но… тоже из продажных женщин. Белая, как вы. На Джебел-Кум таким женщинам платят самородками… Можно скопить и вернуться домой богачкой, так она думала. Но застряла там. Часто звала меня поужинать у нее. Один раз я прогнал нехороших людей – и с тех пор она зазывала меня. Я думал сначала – смеется или считает, что я при ней буду вроде кота. Я же не могу так просто… ну…

– У вас снижено влечение и вы стерильны, – кивнула леди Констанс. – Я слышала об этом.

– Да, – с облегчением согласился Рэй. – Иногда я мог… после поединка. Она потом долго ходила в синяках, но не отказывала. Знаете, некоторых женщин… они знают, что мы, морлоки, можем только после того как пустим кровь и вроде как опьянеем… Они после поединков прямо в очередь готовы были встать, хотя и знали, что… ну, это больно. И деньги платить. Но мне никто не нужен был, кроме Сейры. И я старался быть… ласковым.

– Вы были женаты?

– Нет, конечно. Пастор сказал, что это аморально – женить нас.

– Аморально – женить? – ноздри женщины на миг раздулись, потом сузились. – Ее убили?

– Как вы догадались?

– Я слышала о таких случаях.

Рэй сжал кулаки.

– Да, ее убили. Она ушла в магазин… И не вернулась… Потом я пошел за ней, она… висела на фонарном столбе. На груди написали – «Шлюха морлока»… Я знал кое-кого… И свернул несколько шей. Так что на Джебел мне нельзя, наверное, меня арестуют и повесят. Мне все равно. Вот. Теперь вы знаете, что я убийца.

– Вы не совершили ничего такого, чего не мог бы совершить на вашем месте естественнорожденный.

Рэй помолчал.

– А я думал, вы скажете мне, что Бог велел прощать, – сказал он наконец.

– Я не могу, – покачала головой леди Констанс. – Такие вещи не должен говорить тот, кто не бывал в вашей шкуре. Мне так кажется. Знаете, два года назад меня просили о судьбе… одного мальчика. Он пострадал от Вавилона и мечтал о мести. Может быть, до сих пор мечтает. Отец-настоятель михаилитов, воспитывавших его в приюте, сказал мне однажды: я пытаюсь говорить ему о прощении, а в глазах его читаю: «Да знаешь ли ты, о чем говоришь»? А я и в самом деле не знаю: мои мать и сестры живы, и я никогда не был принужден скрываться в подземельях, как крысенок… О прощении должен говорить тот, кто сам немало пострадал и простил.

– Я не знаю, как можно такое простить. Наверное, я и вправду нелюдь.

– Вы человек, Рэймонд. То, что вы говорите – это очень человеческое. Но человеческая реакция не поможет исцелить дьявольское. Я не знаю, чем тут вам помочь, я не святая, а то Господь вложил бы мне в сердце какое-нибудь утешение. Но мне сейчас только одно приходит в голову: если вы простите, а эти люди не раскаются, они погибнут. Апостол писал: «если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая это, ты соберешь ему на голову горящие уголья», и это правда, Раймон, потому что самый страшный грех – неблагодарность перед лицом такого милосердия; Господь этого не оставит.

Рэй некоторое время переваривал услышанное. Представить прощение разновидностью особо изощренной мести ему в голову не приходило. В доме Рива прощали врагов только если особенно презирали их, настолько презирали, что неохота была марать об них руки. Это хозяева; морлокам же вообще не было положено прощать или не прощать. То, что Рэй слышал о христианском прощении, он считал недостойной попыткой сделать хорошую мину при плохой игре, задрапировать собственное бессилие фальшивым великодушием. В самом деле, если уж тебя взяли в плен и ты не сумел покончить с собой, если тебя унижают и пытают – то последнее, за что ты еще можешь держаться – это ненависть. Если ты сдал и это – то ты хуже тэка, которые с легкостью забывают себя, когда им нахлобучивают наношлем.

Иногда в руки Рива попадали живыми имперские пилоты. Живой пилот был очень ценным трофеем, потому что в Вавилоне их рождалось все меньше и меньше. Иногда пленные пилоты – особенно сохэи – не ломались в ходе конверсии. Тогда их казнили – в назидание юношам и морлокам, чтобы те знали, как надо (или не надо) встречать смерть. Простил ли кто-нибудь из них? Рэй не знал; во всяком случае, в голос о своем прощении никто не кричал, а спрашивать Рэй не пробовал. Рэй полагал, что ему сохранили жизнь именно потому, что сочли недостойным воинов карать боевую скотину. Он не задумывался о том, простили ему или нет, потому что как морлок, он не подлежал прощению или непрощению. Его можно было уничтожить и можно было отпустить (тогда он, скорее всего, сам покончил бы с собой – кому он нужен после плена?). Но вместо этого его лечили, чинили и штопали – зачем? – изумлялся он. От любопытства-то он и не покончил с собой, когда оказался уже в силах разорвать себе горло когтями. Он знал, что с этим всегда успеется и знал, что не боится смерти; умереть можно было и утолив любопытство. От любопытства-то он и принял имя, позволил облить себя водой и рассказать удивительную историю о Хозяине, который создал людей, как люди морлоков – но сделал для них и то, чего люди для морлоков никогда бы не сделали…

Он не простил; он отомстил. Не всем – всех было слишком много – но самых злобных он знал. Он отомстил, но не смог удовлетвориться – ему хотелось бы воскресить их, чтобы убить еще раз. И еще раз…

И внезапно он понял, что эту свободу ему тоже подарил Рим – потому что в Вавилоне он не мог и мстить, у него не было права на обиду, на месть. Не было самого этого выбора: прощать-не прощать – и с врагами, и с другими гемами он вел себя так, как приказывали. Теперь он не мог простить – это было выше его сил. Но как то, что выше твоих сил, может быть слабостью?

– Вы, наверное, все-таки святая, – сказал он. – Еще не было женщин, которые так запросто сидели бы со мной. Кроме Сейры.

– О, нет, – решительно возразила она. – Я в лучшем случае делаю то, что должно. Я обычная женщина, одна из многих.

Она сама не знала, о чем говорила. «Многие» женщины не только не попытались бы его утешить – и в голову бы не взяли, что этакое страхопудло может страдать.

«Я буду ее вассалом» – решил Рэй.

* * *

Морлок объявил о том, что переходит под руку леди Констанс, и Том заколебался. И хотя морлок есть морлок – создание деструктивное – Тому было все-таки как-то неловко, что именно такой тип оказался способен на большую благодарность.

Высадка на Санта-Кларе контрабандой устраивала ячейку ненамного меньше, чем передача в руки храмовников для депортации. Том понимал, что без документов, без связей и покровителей ячейка будет обречена на долгое прозябание, незаконные тяжелые и грязные работы – и это в лучшем случае. В худшем ее быстро зацапают во время очередной облавы и отправят снова-таки на Джебел. У капитана «Вальдека» были какие-то связи на Ракшасе, может, их удалось бы найти – но Том понимал, что глупо даже заикаться о полете до Ракшаса. Он это понимал и до того, когда узнал, что дом Ракшаса во вражде с домом Тир-Нан-Ог. Благоразумнее всего было бы принять покровительство госпожи Констанс. Но ведь она была идолопоклонницей, и вся ее планета была такой же, а совратиться в идолопоклонство – означало погубить свои души, которые пресвитер так милостиво позволил иметь всей ячейке. У них, созданий рук людских, не было бессмертной души – но Бог по молитве пресвитера и белых братьев дал ее, Том это почувствовал, вся ячейка и все, кто крестился в тот день, почувствовали. И ужас потерять эту благодать, снова стать никем, был слишком силен.

Пресвитер говорил, что они – создания не Божьи, но грешных людей, занимавшихся дьявольским промыслом, и на них нет вины за это, но есть нечистота – так хлеб, замешанный грязными руками, делается грязным. В них искажены Образ и Подобие – не так сильно, как в морлоках или лемурах, но все-таки искажены – и они должны много молиться и много делать для общины, и оставить содомские забавы.

Они летели на Ракшас всей общиной, господин Брюс обещал свое покровительство, так что они не оказались бы среди чужих. Но теперь община погибла, а на Санта-Кларе не было никого, кто обещал бы им свое покровительство, как леди Констанс. Однако, с другой стороны, Тир-нан-Ог – православная планета, а Санта-Клара – большой перекресток, там можно будет найти и братьев по вере, и даже целую общину…

Ячейка все больше и больше склонялась к тому, чтобы принять предложение леди.

– Но ведь нас не будет даже десяти человек, чтобы стать общиной и найти пресвитера, – возражал Том.

– Может быть, мы сумеем обратить кого-то из язычников, – предположил Остин.

– И леди Констанс обещала открыть планету для иммиграции, – добавил Бат.

Они часто спорили теперь с Томом; чаще, чем хотелось ему. Прежде, когда они еще не имели души, это было немыслимо и невозможно: они жили одной волей. А сейчас, когда погибла община, стало случаться слишком часто. Им нужна твердая рука. Нужна община.

– Попробуем обратить фем-деву, – вдруг сказал Актеон. – Если получится – значит, нам дан знак от Бога.

– А если леди оскорбится на то, что мы пытаемся обратить ее воспитанницу? – спросил Том.

– Тогда станем мучениками, – твердо сказал Остин.

Встретиться с девой было просто: после того, как капитан по их собственной просьбе приставил гемов к работам, они то и дело видели Бет в грузовом отсеке, где она пела. Правда, юный Суна почти всегда был с ней, и в конце концов его тоже позвали на молитвенное собрание. Однако дело закончилось разочарованием: оба были слишком укоренены в язычестве.

Потом оказалось, что и морлок изменил истинной вере: он ходил в кумирню и молился идолам. Попытки Тома устыдить его ни к чему не привели: морлок сначала отмалчивался, а потом обругал Тома дураком и сказал, что если Том еще не понимает, как жестоко обманул их пресвитер, то пусть спросит у тех, кто поумнее – у леди Ван Вальден или у пилота-шеэда.

Том понял, что дело плохо. В одиночку, без общины и без умного пресвитера, нечего и думать ячейке устоять среди идолопоклонников.

– Значит, мы должны отвергнуть покровительство леди Констанс, – рассудил Том, и ячейка согласилась с ним.

– Очень жаль. Такая добрая женщина, – горько сказал Актеон.

* * *

Это был старый кошмар, и хотя он принял новое лицо, Дик все равно его узнал. Прежде он бродил без конца по подземным коммуникациям, лазал по трубам, ища выхода, и когда находил – оказывалось, что тяжелая решетка ливневой канализации вдобавок придавлена сверху мертвецом. Так было раньше – а теперь он плыл по коридорам погибшего корабля, раздвигая мертвецов руками. И знал, что когда один из них повернется к нему лицом – это будет то же лицо, которое он видел сквозь решетку наяву, давным-давно.

Лицо его матери.

Он проснулся, дрожа и тяжело дыша. Так всегда бывало день или два, а то и три после прыжков. Потом сны уходили. Майлз мог дать такие таблетки, чтобы их вовсе не было, но Дику не нравилось просыпаться после снотворного с тяжелой головой.

Он встал, натянул штаны, набросил юката и взял меч. Он всегда так делал, если просыпался в неурочный час. Внизу, в грузовом коридоре, было пусто и никто не мешал сбросить напряжение, выколачивая злость о ребро жесткости. Прежде был еще один выход – пойти в «часовню»… Но теперь, в эту неделю, Дик совсем не мог молиться, словно внутри перекрыли кран.

Он отвратительно себя чувствовал. Хуже не было даже тогда, когда он в школьном карцере ждал прихода отца Андрео. Тогда он мог утешаться тем, что хоть где-то прав. Но ведь защищать слабых – это совсем не то, что тискаться с Бет при всяком удобном случае наедине и ссориться с ней каждый раз на людях. Ну, почему она все время его задирает? И почему он не может просто промолчать, когда она задирает кого-нибудь другого? Теперь они поссорились из-за рабочих гемов: те попробовали уговорить их перейти в протестантство, а Бет подняла их на смех. Ну да, ему самому и прежде казались глупыми все эти песенки, вроде «Господь Иисус, Тебя я люблю»… Песни Синдэна гораздо лучше. А что уж говорить о старинных гимнах, которые умела петь Бет… Когда она начала петь Magnificat, все аж замерли – так это было прекрасно… но…

Понимаешь, попробовал он объяснить потом, это очень хороший гимн, но если петь его так, как ты, то получится – ты одна должна петь, а все остальные слушать. Ведь никто так больше не может. А церковь – это же не опера, и молитва – не выступление. Но никто не знал и не должен был знать, что они ходили на молитвенное собрание гем-ячейки – ну, все и подумали, что он накатил на Бет и на всю классическую музыку просто так, не пойми за что. Он не был остроумным, и хорошие, меткие ответы приходили ему в голову только тогда, когда разговор уже заканчивался. Он понимал, что Бет вышучивает его на людях для того, чтобы никто ничего не подумал, но… симатта[26]26
  Нихонское ругательство вроде «черт побери».


[Закрыть], до чего же это бесило!

Когда же они оставались наедине… Он даже не пытался клясться, что удержится от прикосновений, по которым тосковал все остальное время. Он жил от одних объятий до других, и сам себя понять не мог: да что же это такое? Если это похоть, то почему он справлялся с нею раньше, до встречи с Бет? А если это любовь, то почему он не идет к миледи просить руки ее воспитанницы? Его не пугала пропасть, проложенная между ними ее социальным положением и ее расой, его пугало другое… Он никак не мог представить себе жизни в браке с ней. Бет совсем не могла бы и никогда бы не захотела вести такую жизнь, какую вела мистресс Хару. Она и не предназначена для этой жизни – как геуланская лань-танцорка не предназначена для пахоты. А Дик никогда не мог бы вписаться в ту жизнь, которой желала жить она. Без полетов, без прыжков, прикованным к планете? Но любовь – она ведь может преодолеть все или почти все. Любящий жертвует. Если ради Бет ему не хочется пожертвовать своей будущей жизнью… А ей – ради него… То это не любовь?

Но ведь это не может быть просто похоть. С ней он справлялся шутя, нужнобыло просто работать и тренироваться так, чтобы на глупости не оставалось времени. А сейчас… Дик уже знал: когда он, вконец измочаленный, уже не сможет поднять меч – то и тогда тоска по прикосновению Бет его не покинет.

Наедине она становилась совсем другой – мягкой и нежной; куда только девалась прежняя колючка. Глаза смотрели печально и ласково, и от всего этого он, наверное, плакал бы, если бы мог. Никто на самом деле не знал, какая она одинокая. Такая умная и такая талантливая – а с ней все обращаются как со служанкой. Кроме леди Ван-Вальден, лорда Августина и Джека, конечно. Теперь понятно, почему она такая ехида – надо же как-то защищаться. Капитан называет ее дерзкой – а что она делает такого? Просто его до сих пор дергает от гема, который смотрит ему прямо в глаза. От Рэя его тоже дергает, только тэка устраивают его полностью – они тихие и смирные, едва оклемались, как сразу же запросились на работы, и видно, что рабство из них не выветрилось. Этот их пресвитер… Искаженный образ и подобие, надо же такое придумать! Джез относился к ним и к Бет малость получше – потому что, говорил он, когда-то про моих предков то же самое говорили и то же самое с ними делали. Но что он говорил о Бет за ее спиной! Она-то не знала, что он имел в виду, когда при встречах называл ее курносенькой – а в мужской компании он сказал это про ее груди, что они «курносенькие», и возразить на это было нечего: когда соски у Бет напрягались, они и в самом деле «смотрели» чуть вверх, что было причиной второй шутки Джеза: он говорил, что можно повесить на сосок куртку, и она будет держаться. Пускай себе на одно место универсалку повесит! От его шуточек в собственный адрес Дик просто устал – ну, неужели он прозрачный? Вальдер называл Бет вертихвосткой, и вообще как будто взбесился – уходил отовсюду, где она должна была появиться, за обедом не говорил с ней и даже не смотрел в ее сторону, словно она прокаженная. Дик уже видеть не мог их всех – кроме Майлза. Он и не представлял себе раньше, что в таких хороших людях может быть столько… столько грязи. И все из-за чего? Из-за того, что она на голову лучше их всех и не собирается этого скрывать.

Он просто пополам разрывался от всего этого. Да и сам он тоже хорош. Не мужчина, а кисель: ни туда, ни сюда. Как целоваться с Бет – так у него любовь, а как просить ее руки – так он, видите ли, собирается дать обеты. Нет, таким тощим задом два стула не охватить. Неудивительно, что Бог перестал его слушать – даже Бог не может терпеть эти гнусные колебания. Ромео, по крайней мере, не юлил: взял и обвенчался. Хотя бы тайно.

Но как он будет с ней жить?

А как, как он будет жить без нее?

Еще дня три – и он никак не будет: эта непрерывная ложь его доконает. Прежде молитва помогала ему пережить почти все. Теперь он и молиться не мог – эта игра в прятки со всеми превращала каждое слово молитвы в обман. Теперь до него дошел смысл еще одного оборота речи – «потерять невинность». Он и в самом деле терял ее, и то, что он продолжал оставаться девственником в плотском смысле, ничего не значило: он лишился того чувства мира с собой, уважения к себе, которое присуще всем честным людям. Он презирал себя за это, и хуже всего было то, что он временами презирал и Бет. Вот это было мерзко, потому что Бет не за что было презирать, просто он уже так переполнился отвращением, что оно льется через край, и о ребро жесткости корпуса этого не выколотить.

Он остановился, когда ему стало уже казаться, что руки отваливаются. Отключил свог и немного отдохнул, прислонившись лбом к желехке, а потом заставил себя отжаться от пола пятьдесят раз. Пот заливал глаза – надо было повязать голову, не подумал…

Чуть пошатываясь, он поднялся на уровень вверх, сполоснулся в душе и прошел в кухню. Часы показывали пятый час утра по корабельному времени.

– Привет, – Бет сидела прямо на столе.

– Ты что здесь делаешь? – удивился он.

– Проверяю одну гипотезу.

– ???

– Будешь ли ты и сегодня скакать с мечом, пока с тебя не сойдет три литра пота.

Он вздохнул.

– Ты так делаешь каждую ночь. Почему?

– Иногда, после прыжка, – сказал Дик. – Не каждую.

– Я тебе заварю чаю. Рассказывай.

– Снится всякая пакость.

– И лучший способ с этим бороться – победить все ночные кошмары в беспощадной драке с тенью, – Бет налила в чашку кипятку и заварки. – А потом ты спишь в обнимку со своей кочерыжкой.

– Откуда ты знаешь?

– Видела. Дик, так же нельзя. Есть психологическая помощь, медицина…

– Ты смеешься, что ли? Я не псих.

– Да нет, просто лунатик, – Бет поставила перед ним чай, а когда он начал пить, подошла сзади и положила руки на плечи.

Он прикрыл глаза, вслушиваясь в блаженное тепло, проникающее в душу. Вот если бы можно было всегда так – это, наверное, и есть любовь! Вот в этом он не хотел бы и не мог каяться, потому что его совесть не находила в этом чувстве ничего незаконного.

– Ты такой красивый, – сказала Бет.

– Да ну тебя…

– Нет, честно. Я и не замечала раньше, мне казалось, что у тебя лицо… Ну, знаешь – как будто неумелый художник захотел нарисовать девушку, а вышел парень. Но когда ты носишься там с мечом – ты такой красивый!

– Поглядывала?

– Ты же подслушивал.

– Это ты еще Майлза не видела. Вот кто красивый.

– Меня такие глубокие старики не привлекают.

Он поставил чашку на стол, встал и развернулся к ней. Поцеловал. Ее руки стали смелее, потом она села на стол, обхватив его бедра ногами. На ней был халат, который от этого движения открыл обе ноги, и сквозь разрезы в хакама Дик чувствовал, какая она теплая и гладкая. Они целовались так еще какое-то время, потом Бет сказала:

– Послушай, так дальше нельзя. Надо на что-то решаться.

– Да, – Дик согласился так горячо и быстро, что она решила уточнить.

– Потому что мы вот так вот обжимаемся, целуемся – а потом расстанемся, и все это ничем не закончится.

– Я понял, – сказал он севшим голосом. Бет была права, так нельзя было продолжать без конца, следовало на что-то решиться, и сейчас она скажет…

«О, нет! Только не оставляй меня сейчас!»

– Ну, тогда… – и тут глаза ее расширились, она смотрела куда-то ему за спину и Дик похолодел, поняв, что в окошко раздачи со стороны столовой на них кто-то смотрит.

Это был Майлз. Дик отшатнулся от девушки, да так неловко, что споткнулся о табурет и чуть не упал. Бет слезла со стола, запахнула халатик на груди и с вызовом посмотрела на шеэда.

– Майлз… – сказал Дик.

– Иди спать, Рикард, – ровным голосом перебил его шеэд. – Я хочу поговорить с Элисабет.

– Я не уйду, – мотнул головой Дик.

– Ладно, – Майлз кивнул одними ресницами. – Зачем вы это делаете, фрей Элисабет?

– Делаю что? – Бет поджала губки.

– Насколько я знаю людей, это весьма похоже на то, что вы зовете соблазнением. Вы совершенно справедливо заметили, что покинете борт – и ваша связь в лучшем случае не кончится ничем. В худшем случае он из-за вас совершит какую-нибудь глупость и разобьет свою жизнь. Вы не понимаете, что играете с огнем?

– Майлз, я больше не ребенок! – крикнул Дик по-нихонски.

Майлз отреагировал на эту реплику только беглым взглядом.

– Фрей Элисабет, я жду вашего ответа.

– Ждете ответа? – ноздри Бет раздувались. – Тогда вот вам ответ: я люблю его!

– Я думаю, это неправда, фрей Элисабет, – ответил Майлз. – Не знаю, обманываете вы только Рикарда или себя тоже, но вы говорите неправду. Я вижу ревность, вижу тщеславие, вижу влечение и совсем не вижу любви.

– Да что вы можете знать про любовь! – казалось, у Бет сейчас вдоль позвоночника побегут искры. – Вы, наверное, сами забыли уже, какого вы пола!

– О, нет, я не забыл, – холодно возразил Майлз. – Но дело в том, что пол не имеет над нами той власти, что над людьми. Эта власть опасна, фрей Элисабет. Вы поступаете бесчестно.

– Не говори так о ней! – проорал Дик на нихонском.

– Не желаю больше этого слушать! – Бет вышла из кухни и побежала к лифту. Дик кинулся было за ней, но на пороге затормозил и повернулся к Майлзу.

– Ты… ты… Она права! Ты ничего не знаешь про любовь!

– Рикард, – Майлз явно старался говорить как можно мягче. – Я знаю, что тебя влечет к ней, а ее – к тебе, но можно ли это назвать любовью? Я давно среди людей, видел и любовь… и видел, как любовь пожирает того, кто любит нелюбящего. Она не любит тебя.

– Ты не можешь знать. Ты… ты не человек. И… это не твое дело!

– Она ввергнет тебя в беду.

– Тебе-то что! Кто ты мне – отец, брат? Она любит меня! А я этого не видел никогда, не знал, что это такое, когда… когда ты кому-то нужен просто потому что ты – это ты…

– Ты нужен ей не поэтому.

– Ты ничего о ней не знаешь! Она… она как я, росла среди чужих. Все смотрят на нее и думают – гем, дура, или мозги на помойку, или шлюха… А она не такая! Она умная, и красивая, и знает столько, сколько ни капитан не знает, ни я, ни Вальдер, ни Джез, вместе взятые, разве что ты! И они за это ее пытаются презирать. Я думал, ты не такой. Все треплют о ней за ее спиной, потому что близко локоть, а не укусишь, а она любит меня одного!

– Что же тебе больше нравится: то, что тебя любят – или что любят тебя одного?

– Не знаю! И тебе до этого нет дела!

– Рикард, если ты в третий раз скажешь, что это не мое дело – я и в самом деле ни при каких условиях не вмешаюсь в него.

– Ну и хорошо! Не нужно меня спасать ни от чего, раз я не прошу.

– Ты ошибаешься, Рикард. Она, конечно, хочет тебе добра – но ты не знаешь, что она считает добром. Подумай сам, готов ли ты разделить ее жизнь. Подумай сам, сможет ли она разделить твою. Если нет – то чего ты желаешь от нее?

Дику было обидно слышать от Майлза собственные мысли.

– Понимает ли она, что за человек ты? – продолжал шеэд. – Понимаешь ли ты, что за человек она? Дело не в ее цвете и не в том, для чего ее растили, и кем могла быть ее мать. Дело в том, что вы называете любовью совершенно разные вещи.

– Отцепись от меня, – устало сказал Дик. – Если тебе так надо, то вот, в третий раз скажу: мы и без тебя разберемся, – и он вышел из кухни, в каюте скатал свою постель, закинул ее на плечо и пошел в другой конец коридора, где жили гемы.

Майлз вышел из столовой, – Дик слышал шорох двери, а потом еще один такой же – двери в каюту. Как и обещано было, шеэд не сказал ему ни слова.

Дик шлепнул рукой по сенсору и дверь открылась. Чутко спавший Рэй сел, распахнул свои желтые глаза; Динго тоже проснулся, но, увидев, что тут свои, вновь свернулся кольцом и зажмурился. Дик слегка подвинул его и развернул постель, вынутую из рундука.

– Можно, я буду здесь спать? – сказал он изумленному Рэю.

– Вы ведь уже пришли, мастер Суна.

Дик хотел что-то ответить, но передумал. Сбросил одежду, лег, завернулся в одеяло и сунул свог под подушку.

* * *

Когда Бет поняла, что шеэд никому ничего не рассказал и не расскажет, у нее отлегло от сердца. Что уж там сделал Дик, чтобы уговорить его – она не знала, но Майлз не пытался больше читать ей морали.

И слава Богу! А то как посмотрел своими серебряными глазищами, высоченный, широкоплечий – прямо статуя командора. Не забыть забрать у Дика Ростана и дать Мольера…

Ей нравилось чувствовать себя просветительницей и культурной героиней – трехнедельный переход через сектор Кентавра оставлял много досуга, а Дик был благодарным материалом для такой работы. От «Золотой Пятерки» Верди он пришел просто в экстаз. Она порылась в своей фонотеке и нашла еще один старый видеопатрон – «Чио-Чио-Сан». Его можно было и подарить – исполнение было здесь так себе, она купила его ради интересной режиссерской находки – героев «играли» куклы театра Дзёрури.

Ради этого приходилось, конечно, делать вид, что ее интересуют песни храмовников – которых у Дика, оказывается, было просто несчитано. С первого же диска Бет поняла, что репертуар из этого не составишь – кажется, все или почти все они были написаны либо для суперкамерного исполнения – а именно, мурлыканья себе под нос – либо для орания во всю глотку хором в целую манипулу или когорту.

Обмениваясь с ней звукозвписями и поцелуями, Дик, тем не менее, почти не появлялся в каюте леди Констанс, не играл с Джеком и не рисовал ему корабли – словом, любовь малыша опять почти полностью вернулась к Бет; почти – это потому что Джек был совершенно очарован косом и почти так же – Рэем. Не каждый день встречаешь дядьку, который может покачать тебя на хвосте. Кос же быстро стал всеобщим любимцем, и капитан больше не грозился пристрелить его, если увидит где-то без хозяина – так что Динго свободно шастал по всему кораблю. Даже мрачный Вальдер привечал его и брал с собой на пост. Морита попробовал было возмущаться, но капитан сказал ему, что не может он целыми днями держать скотину взаперти, бессердечно это. Тогда Морита наточил топорик для разделки мяса и начал демонстративно носить его при себе все время. Кос больше не нападал на него – только рычал. Но когда Морита вооружился, вся команда начала следить за тем, чтобы Динго не шлялся по кораблю один. В бою один на один у безоружного против коса нет шансов, если он безоружен – а у вооруженного вполне может получиться. Что самое примечательное во всем этом – ничто не думал, что будет, если получится у Динго, а не у Мориты. Вавилонянин, почти такой же безупречно учтивый, как Дик, никому не внушал приязни – он начал было нравится команде до того, как подобрали гемов. Но, едва они начали принимать участие в жизни корабля, он показал себя во всей своей красе.

Он не обращался к гемам напрямую – только в третьем лице. Они, в свою очередь, отказались ему подчиняться, из-за чего произошел маленький скандальчик, в результате которого их переподчинили Вальдеру. При виде Рэя Морита просто каменел, и вел себя так, словно Рэя тут и вовсе нет. Бет, которой все это крепко напомнило о «счастливых» школьных годах, резко переменилась в своем мнении о нем. И только Дик оставался с ним по-прежнему ровен. Галахад хренов…

Поначалу Бет просто бесила эта его безупречность, но сейчас она тихо посмеивалась про себя: «безукоризненный» Дик оказался таким же озабоченным, как и все остальные мальчишки. Правда, со всеми остальным ситуация складывалась ровно наоборот: сначала они вывешивали в ее сторону язык и интересовались, не прочь ли она поваляться на пляже как-то вечерком, но потом, узнавали чья она приемная дочь – и от их пылкой страсти не оставалось и следа. Дик же с самого начала знал, кто она – и не струсил. И через какое-то время Бет приняла решение: если кому-то здесь и обломится – то именно ему.