Текст книги "Сердце меча"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Я ничего такого не сделала. Дик пострадал из-за мастера Аникста. Я не виновата, что этот человек сначала бьет, а потом разбирается.

– А тебе совершенно необходимо было привлекать его внимание? И чье бы то ни было вообще? Чего ты хотела, поднимая крик?

– Да ничего я не хотела! Я очень, знаете ли, больно ударилась, когда падала с лестницы! Наш прекрасный и замечательный Дик Суна толкнул меня так, что я навернулась.

– Я его понимаю.

– Еще бы, сударыня. Вы никогда меня не любили. Вам всегда было все равно, что со мной – лишь бы на мне можно было воспитывать своих подданных! От вас только и слышно было, что испытания посылает нам Господь, и нужно нести свой крест – а сами вы никогда не знали, что это такое – быть другой!

На этом отвага Бет закончилась и она втянула голову в плечи, ожидая еще одной оплеухи. Но ее не последовало – Констанс не собиралась выдавать ей индульгенцию этим унижением. Вместо этого она сказала:

– Ты разбудишь Джека или дядю Августина своим криком.

Они стояли в коридоре возле каюты, и больше всего на свете Констанс хотелось загнать Бет в постель и избавиться от нее на сегодня таким образом – но она чувствовала, что сказано еще не все, что должно быть сказано.

– Ты все время переводишь разговор на мою перед тобой вину, – продолжала она. – Что ж, видит Бог, я признаю себя виноватой, и только это мешает мне выдрать тебя как следует. Я всегда была противницей телесных наказаний, но сейчас чувствую, что в них есть какая-то необходимость: по крайней мере, человека, который не видит своей вины, можно заставить страдать. Мне все равно, из каких соображений ты решила обольстить Дика – зная тебя, я могу предположить хотя бы простое любопытство. Это удар по моему самолюбию матери и воспитателя – но заслуженный и вполне переносимый. Я пытаюсь пробудить в тебе совесть не ради себя, а ради мальчика, которого ты заставила страдать от неподдельной любви, а сама предложила ему пошлый романчик, да еще и смертельно обиделась на него за то, что он отверг эту подачку. Бет, я бы простила тебе блуд – но не такую пошлость. И не трусость.

– Я не нуждаюсь в вашем прощении, мадам, – Бет сжала губы.

– Прекрати, пожалуйста.

– Нет, мадам. Такое низменное существо, как я, не достойно именоваться вашей дочерью. Отныне я буду с вами на «вы».

– Марш спать. Я надеюсь, до утра эта дурь у тебя пройдет.

Бет хлюпнула носом и отправилась спать. Войдя в комнату, Констанс услышала, как она рыдает в подушку. Констанс снова разозлилась, потихоньку достала наушники, подключила к сантору и улеглась, слушая старинные песни Тир-нан-Ог. Нет, ну что же все-таки не так? Как это могло случиться, как она упустила девочку, позволила ей превратиться в совершенно бездумную вертихвостку? Господи, я виновата. Наверное, все дело именно в том, что она привыкла эпатировать одним своим видом, и вошла во вкус эпатажа ради эпатажа. Неужели за всеми ее выходками стояло именно это – желание любой ценой оказаться в центре внимания? Нет, глупости. Воображать Бет Геростратом в юбке – недостойно. Наверное, в ней все же была какая-то симпатия к Дику. Но как можно было так фатально не разбираться в людях? Как можно было из всех молодых людей мира выбрать именно того, кто неспособен на легкие, необязательные отношения? А может, в этом была детская ревность? Констанс не скрывала того, что Дик нравится ей. Неужели Бет просто приревновала ее к мальчику? Все равно мерзкий поступок.

Ей что-то еще не понравилось. Ах, да: Дик ушел с Моро. Он больше ничем не выдал своей обиды на экипаж – но он ушел принять помощь от вавилонянина, и Вальдемар ударил его в спину… Это было ужасно, с этим нужно было разобраться, но… мальчик наверняка уже спит, все, кроме вахтенных, тоже спят. Это может потерпеть до завтра.

Гитара и скрипка умолкли – и теперь Констанс слышала, как сопит Бет. Можно было засыпать – она вынула из ушей наушники – но сон не шел.

И тут в дверь тихо поскреблись.

Констанс встала, набросив кимоно поверх ночной рубашки. Открыла дверь.

В коридоре переминался с ноги на ногу Дик. Лицо его распухло от удара, синяк был ужасным: он начинался на лбу, через раздутую переносицу перетекал под глаз, и, слегка бледнея над верхней губой, на подбородке краснел недоспелой сливой.

– Миледи, – сказал мальчик. – Я должен кое-что рассказать.

– Ричард, – она подавила зевок. – Это не может подождать до утра?

– Нет, наверное. Вы меня извините, но завтра мне, может, смелости не хватит…

У нее упало сердце. А что, если…

– Говори, – она пригласила его в каюту и усадила к столу. – Ну, так в чем дело?

Он потрогал языком разбитые губы.

– Мастер Морита… ну, короче, он наврал. Он не слышал и не видел… нас.

У Констанс стало холодно в животе. Да когда же закончится этот кошмар, кому, наконец, верить?

– Ты хочешь сказать, что на самом деле Бет призналась…?

Дик качнул головой и поморщился.

– Нет, миледи. Все было как он рассказывал. Я потому и не спорил тогда, что все было так.

– Но ты же сказал…

– Он соврал, что слышал это. Оно так все и было, честно, но мастер Морита просто догадался, потому что это похоже на жену Потифара и на Федру с Иппоритом…

– Ипполитом, – машинально поправила Констанс. – Что же это получается, Дик?

Он опустил голову, наматывая свои волосы на пальцы.

– Это получается, что он никакой не свидетель. У вас есть только мое слово. Так что вы решайте, кому верить, кому нет. Его в расчет брать нельзя.

– Дик, никакого твоего слова у меня нет. Ты молчал почти все время. Ну, хоть сейчас что-нибудь скажи.

– А что говорить, миледи… Я же не маленький, должен был понимать, чем это кончится. Мы ведь давно встречались – целовались, и все такое. А я вам не сказал, побоялся. Только я, получается, не любил ее, миледи. Я теперь ее не люблю, у меня все пусто внутри – значит, я и тогда ее не любил, а просто… одурел от ласки, как кот. Так что… не пытался я ее изнасиловать. Поколотить – да, хотелось, и я ее толкнул. И кофту порвал, когда удержать хотел, чтобы она не ломилась в двери к Вальдеру, потому что Вальдер… ну, вы сами видите. Я сам во всем виноват – не надо было мне приходить, и с самого начала… не надо было. Так что если вы мне не поверите и меня накажут – это будет только правильно.

Констанс вздохнула.

– Иди спать, – сказала она. – Тебе сейчас нехорошо – дать обезболивающего?

– Спасибо, миледи, – Дик встал. – Я и так засну.

Он вышел, а Констанс осталась сидеть, обхватив голову руками. Ну и дела. Нет, придется еще кое-кого потревожить…

Она убрала волосы в жгут, вышла из каюты, спустилась на этаж ниже и постучалась в дверь каюты, которую занимал бортмех.

– Кто? – раздался изнутри сонный голос.

– Леди Ван-Вальден, – ответила она.

– О, боги…

Внутри завозились, и через минуту Морита открыл дверь – он успел не только надеть брюки и юката, но и сполоснуть рот мятной водой, и сложить постель.

– Я, кажется, знаю, почему вы пришли, – он уступил ей постель, самое удобное сиденье в каюте, а для себя откинул от стены единственный стул. – Это уже не честность, это патология.

– Что вы имеете в виду? – спросила Констанс.

– Ну, нет, против себя я свидетельствовать не обязан даже в инквизиции, – усмехнулся он. – Скажите вы: в чем дело?

– Вы лжесвидетельствовали против Бет.

– Не против Бет, а в пользу мальчика. И если бы не я, его бы, самое меньшее, избили.

– Но если бы сказанное вами не оказалось правдой… Если бы вы ошиблись в своей догадке… То самая черная напраслина оказалась бы возведена на девочку. Мастер Морита, неужели вы и в самом деле настолько ни во что не ставите модифицированных людей, что вам все равно, как их оговаривать?

– Расовая принадлежность тут совершенно ни при чем – к слову, я считаю Элисабет человеком и всегда обращался с ней как с человеком. В данном случае я исходил из совершенно других соображений: из вопроса о том, насколько адекватный вине вред будет причинен в обоих случаях.

– То есть, по-вашему, попытка изнасилования, если бы она действительно имела место, не заслуживала бы сурового наказания?

– Миледи, я не могу считать попыткой изнасилования несостоявшийся секс с девицей, которая сама приглашает юношу на свидание в самом укромном углу корабля – хотя уже выбор места свидетельствует о том, что выбирал не Дик – он бы нашел место получше. По-моему, такая девица прекрасно знает, чего хочет. И, по-моему, смешно делать из этого трагедию. Если Вы верите, что все создал Бог – то и гормоны он создал тоже.

– И ум и совесть, господин Морита. Я знаю вавилонские взгляды на вопросы пола, и нахожу их неправильными.

– Но именно из-за ваших взглядов на нее мог бы пострадать мальчик, который вам так дорог. В Вавилоне никто просто не спросил бы, что делают юноша и девушка вдвоем в уединенном месте. Если им это нравится, почему бы нет?

– Мастер Морита, я не хочу сейчас дискутировать о морали. И не называйте меня «миледи»: вы не мой вассал.

– Прошу прощения, сударыня. Но тогда – зачем вы пришли? Сказать мне – ай-яй-яй, как нехорошо лгать?

– Как ни глупо – узнать наконец правду. Кто-то из дорогих мне людей обошелся с другим дорогим мне человеком скверно. Я пытаюсь понять, что делать.

Моро вытянул губы, поднеся к ним руку – жест старого, давно бросившего курильщика, которому для раздумья требуется хотя бы символическая сигарета. Потом сказал:

– Думаю, вам будет трудно прийти к какому-нибудь решению, которое вас самое устроило бы. Вы требуете от себя и других не чего-нибудь, а совершенства, сударыня. Вам не хочется признавать их нормальными здоровыми подростками, которые только из-за множества комплексов не смогли подарить друг другу немного здоровой радости. И если мне почему-то их жаль, то именно поэтому.

– И вам не жаль того, что тут могло быть нечто намного большее – и не сбылось?

– Нечто большее – у них? Я реалист. Мальчик и девочка принадлежат совершенно разным мирам, они не могли бы жить каждый жизнью другого. Если бы не ваша выдумка с этим полетом, они бы вообще не имели никаких шансов встретиться – хотя и провели, насколько я понимаю, годы отрочества на Мауи. Мальчик – приютский щенок, а девочка – оранжерейный цветочек. В старые добрые довоенные времена у нас праздновали один праздник… На разных планетах его называли по-разному…

– Но суть была одной и той же: в эту ночь у любого мужчины был шанс с любой женщиной. На Мауи эти карнавалы назывались плясками Паре…

– Да, верно… Ах, сударыня, кто не жил там до войны – тот вообще не жил, – Моро улыбнулся своей кошачьей улыбкой. – Нет, боюсь, у меня вы душевного облегчения не найдете. Я просто не вижу проблемы там, где ее видите вы.

– Но почему тогда вы заступились за Дика? Только из милосердия?

– Мальчик спас мне жизнь, когда кос бросился на меня, и, кроме того, он мне просто нравится. Он и вам нравится, иначе вы бы сюда не пришли. Мы оба, каждый на свой лад, беспокоимся за него, верно? Со своим умением ничего не делать наполовину он или станет великим человеком, или попадет в большую беду. А впрочем, почему «или-или»? Это вполне совмещается.

Констанс молчаливо признала правоту вавилонянина.

– Вам известна легенда о Кухулине? – продолжал Моро.

– Я дочь Дилана Мак-Интайра, – пожала плечами Констанс. – Конечно, известна, и даже стихи из нее я помню. Вы намекаете на подслушанные Кухулином слова Катбада?

– Да. А еще на то, что Кухулин был безупречен и имел только три недостатка: он был слишком юн, слишком отважен и слишком красив. В нашем случае имеется еще и четвертый: ваш паладин слишком честен.

Констанс смотрела в зеленые наглые глаза вавилонянина, и пыталась понять, что же за ними скрывается. А впрочем – почему «наглые»? Этот человек просто смотрит прямо, не видя оснований стыдиться себя, и…

Нет, все-таки наглые, какие-то оценивающие.

– Кто вы, мастер Морита?

– Искатель удачи, выбитый войной из той жизни, которую он так любил, – ответил Моро без всякого вызова. – Я вижу, вы любите предоставлять шансы, леди. Предоставите ли вы шанс и мне?

– Это зависит от того, чего вы ищете, мастер Морита.

– Того же, что и все люди. Достатка, уважения других, маленьких удовольствий…

– Это вы могли бы найти на Мауи. Там куда больше возможностей сделать себе состояние и имя, чем на Санта-Кларе или на старых планетах доминиона Ван-Вальденов.

– На Мауи слишком многие знают что мы, Морита, представляли собой раньше. Я сколочу состояние, которого мне хватит, чтобы жить безбедно – но люди, знавшие нас прежде, будут говорить, что Морита чуть-чуть приподнялся над нищетой, в которую был сброшен после войны. Нет, предпочитаю осесть там, где никто меня не знает. Неужели я буду худшим вассалом, чем здоровенный грубый морлок?

На этот раз он, кажется, посмеивался.

– Откуда в вас такое стремление? Не оттого ли, что никто и никогда не давал шанса вам самой? Скажите, леди Констанс, вы счастливы?

– Да, – сказала она, вдруг как-то очень остро ощутив, что одета весьма вольно, и находится ночью одна в каюте наедине с мужчиной… с весьма незаурядным и удивительно красивым мужчиной… Сидит на постели, еще теплой от его тела. Вдыхает его запах – довольно приятный запах чистой кожи, с лавандовым привкусом дешевого жидкого мыла из душевой «Паломника». Ситуация более чем… Констанс ненавидела слово «пикантная», а оно, как назло, вытеснило из головы все остальные.

– Я открою дверь, – сказала она.

– Воля ваша, – Моро развел руками, и разошедшиеся полы юката приоткрыли скульптурный торс. – А разве такая женщина, как вы, не выше подозрений? – почему серьезность Моро сейчас казалась убийственной насмешкой? И что я вообще здесь делаю? Констанс открыла дверь. – Неужели вам в самом деле не хотелось хотя бы раз в жизни побыть… не столь безупречной?

– Мастер Морита, я не сомневаюсь, что вы интересный собеседник, но идет уже второй час ночи и, право слово, я хочу спать.

– Но ведь вы не решили основной для себя вопрос: верить или не верить на слово нашему Гийому Маршалу. Или уже решили? Разве не достаточно того, что он сам пришел к вам с той правдой, которая могла быть для него убийственной?

– Как он узнал эту правду? Если вы сами сказали ему – то на что вы рассчитывали?

– Ни на что. Я отступил перед неоспоримым фактом: когда кто-то меняет фильтр воздуховода, вентиляторы останавливаются и опускаются заглушки. Дик сам это заметил и сам прижал меня к стене. Я надеюсь, что этот поединок благородства на вас и закончится: вы не станете дезавуировать мое свидетельство перед командой?

– Вы правы, не стану, – Констанс перешагнула порог каюты. – Главным образом ради Дика. Но, мастер Морита… не пробуйте больше на мне свое обаяние.

Морита склонился в светском полупоклоне, прижав ладонь к груди.

– Постараюсь, сударыня. Не могу отпустить вас, не сказав комплимента напоследок: вы полностью соответствуете прозвищу, которое получили от своих собственных подданных.

– Какому? – Констанс не хотела его разочаровывать, он явно ждал этого вопроса.

– «Железная леди».

* * *

Ухудшение психологического климата на борту заметили все – кроме лорда Августина и Джека. Температура общения понизилась в среднем не меньше чем на пять градусов – и причиной тому был Дик. Его неуклонно учтивый голос теперь был холодным, как в первый день его знакомства с Моро – но теперь Дик говорил таким голосом со всей командой. Бет очень скоро сдалась и снова начала называть леди Констанс мамой, но Дик был куда тверже нее (и тверже многих взрослых, с кем Констанс была знакома). И, что самое ужасное, – насколько она знала юного Суну, это не было позой. Он действительно чувствовал их чужими теперь. Действительно не мог общаться с ними иначе.

Капитан однажды не выдержал и высказал Констанс все, что у него наболело: мол, когда он был учеником пилота, ему нагорало почем зря и в ухо и в брюхо, и никто не интересовался прав он или виноват – так почему это с Суной нужно церемониться?

– Помилуйте, капитан, да разве он этого требует? – сказала леди Констанс. – По-моему, он безропотно принял то, что вы на него обрушили. А уж как ему к этому относиться – тут вы приказывать не вольны.

Еще плохо было то, что Дик и сам был в этом не волен. Он пытался, честно пытался. Леди Констанс приказала ему молчать о ложности свидетельства Мориты. Признание действительно сильно затруднило бы ему жизнь, потому что Вальдер не сменил гнева на милость. Он продолжал оставаться грубым и продолжал считать себя в своем праве – в конце концов, предупреждение, вынесенное им Дику в самом начала, гласило «если хоть бровью двинешь в ее сторону».

Лишь с Моро Дик сохранил прежний тон. А еще укрепились его отношения с гемами. Что ж, они, по крайней мере, не делали вид, что претендуют на роль семьи. Он сам виноват: не нужно было слишком привязываться. Его дом – Синдэн, он поплатился лишь за то, что забыл об этом. Только в Синдэне есть настоящая дружба – потому что только там есть настоящие люди. Ну, еще леди Констанс, но она – исключение.

Моро теперь интересовал его все сильнее и сильнее. Он был первым взрослым вавилонянином, с которым Дик вышел на прямое общение, и уже этим был интересен. Сначала Дик говорил себе, что он враг, а врага надо знать. Потом он перестал искать оправдания своим ежедневным беседам (да и почему он должен перед кем-то в чем-то оправдываться?) – с господином Моритой было просто интересно. Он знал гораздо больше, чем Бет (чего уж там – за два разговора с ним Дик убедился, что Бет – просто свистушка, которая набивает свою голову знаниями без всякого толка, как глупая чайка тащит блестящие вещи в свое гнездо). И даже когда он заблуждался или говорил откровенно вызывающие вещи, даже еретические – с ним было хотя бы интересно спорить.

Он прежде был богатым и знатным человеком – не доминатором Мауи, но большой шишкой. Правда, он был младшим сыном в семье, считался вроде как непутевым и ездил куда хотел – Анзуд, Хеврон, Старая земля… Даже в Империи он побывал до войны. На какое-то время примкнул к клану Рива. У Дика волосы на спине дыбом встали, когда он это услышал – но он не стал прерывать разговор, а стал подробнее расспрашивать о врагах.

В отличие от других домов, к которым человек принадлежал уже в силу того, что родился на той или иной планете, дома Рива и Кенан больше чем наполовину состояли из пришлецов – слишком гордых, рисковых, необузданных, чтобы вписаться в жизнь Вавилона; слишком амбициозных, чтобы застрять в планетарной гвардии. По странному капризу природы большинство пилотов были именно такими людьми. Впрочем, почему «странному» и «капризу»? Даже у крыс, говорят, есть прирожденные разведчики-первопроходцы, которым не сидится в теплом вольере – какими же свойствами характера должен обладать человек, осязающий и преодолевающий невероятные пространства зримой Вселенной? Как тот, кто протягивает свою душу между двумя звездами, провешивая ее в глухой пустоте дискретного пространства, может быть прагматичным домоседом и резонером?

Но все это, хотя бы в общих чертах, Дик знал и прежде, а не знал – так догадывался. Но Моро сообщил ему и кое-что еще, оказавшееся новым. Дом Рива до того представлялся ему неким монолитом потомственных вояк, безжалостных расхитителей незаселенных и заселенных миров. Но, по словам Моро, большую часть людей Рива и Кенан составляли присоединившиеся – как он в свое время.

– В юности, когда душа рвется на поиски приключений, кажется нелепым похоронить себя на такой планете как Мауи, – сказал он. – И вот ты поднимаешься на станцию, покупаешь место на корабле до Тайроса и присоединяешься к Рива. Пять или десять лет прыгаешь к черту на рога, высаживаешься на планеты, о которых никто и не слыхал, ковыряешься в земле, бывает, неделями не вылезаешь из скафандра, цапаешься с рейдерами, сам пиратствуешь помаленьку – и со временем начинаешь понимать, что нет во всей Галактике планеты прекраснее, чем Мауи… И с этим пониманием возвращаешься. А мне повезло вернуться прежде, чем началась война с Кенан.

– Сколько же вам лет? – удивился Дик.

– Сорок два. Что, не выгляжу? – Моро улыбнулся. – Гены шедайин, как у твоей доминатрикс.

– Только ворованные, – уязвил его Дик.

– Я не просил своих предков их воровать, – спокойно парировал Моро. И, увидев, как напряжен собеседник, добавил: – Я не был на Сунасаки, Дик.

– Чем докажете?

– Ничем. Только мое слово. Но подумай сам – я мог бы вообще не говорить, что когда-то имел какое-то отношение к Рива, чтобы не смущать тебя. Но я вижу, что тебе интересна эта тема… Ты все еще хочешь мстить?

– Что толку, – глухо сказал Дик. – Раньше я думал, что нужно только найти выродков, где они там зарылись, и раздолбать. Молился о том, чтобы это случилось, когда в Синдэне буду я. А сейчас я узнал, что выродки-то, может, уже разбежались по всему Вавилону. Как же мы соберем их всех в одном месте, чтобы раз и навсегда с выродками покончить? Теперь выходит, что выродком может оказаться любой вавилонянин.

– Не любой. После гражданской войны большинство таких, как я, оставило Рива. Это, кстати, было одной из причин их поражения в войне с Доминионами – им пришлось воевать не своими силами, а такой способ был для них непривычен. Рива чем-то походят на Синдэн – короткие, точечные операции, типа «ударь и беги». С управлением мобилизованной армией они не справились.

Дик заставил себя проглотить возмущенный возглас – и услышал нечто, от чего его сердце просто встало поперек груди:

– Если бы ты родился в Вавилоне, ты был бы среди тех, кто примкнул к дому Рива на всю жизнь.

– Неправда!

– Правда. Ты пилот по рождению – или, если хочешь, от Бога. Любого мира тебе будет мало.

– Я не убийца.

– Ты уверен?

Дик опустил ресницы.

– И потом, вопреки твоим представлениям, там хватало таких, кто ни разу в жизни не поднял руки на человека. Странствия интересовали Рива гораздо больше, чем война. Знаешь, на Старой Земле в древние времена были люди, называвшиеся норманнами. Их суровая земля не могла прокормить всех, кого производили чрева их женщин – и они уходили в море. Каждый мужчина их народа, если он был не трус, хотя бы раз в жизни ходил в вик, в военный поход за богатой добычей. Но сам поход, приключения и слава, волновал их куда больше, чем деньги. Они становились открывателями новых земель и основателями королевств. Они первыми пересекли великий океан. Они были ужасом южных королевств, в церквях тогда возглашали молитву: «Господи, спаси нас от гнева норманнов». Но именно их потомки первыми пошли в столь любезный твоему сердцу Крестовый Поход. Их кровь текла в жилах Готфрида и Танкреда. Вот, почему мне кажется, что, родись ты в Вавилоне, ты был бы Рива. Тебе не нашлось бы места больше нигде.

В этом была немалая часть правды. Дик не представлял себе жизни на планете. На любой. Не представлял себе жизни без прыжков от звезды к звезде. Дневное непрозрачное небо Мауи угнетало его – поэтому он любил ночи, когда видны звезды. И неужели в Вавилоне для таких, как он, и в самом деле не было другого пути, кроме как идти в пираты и убийцы?

Моро словно почувствовал что-то и, оторвавшись от своей работы (они вместе ухаживали за бустером, меняя удобрение в лотках), чуть наклонился, чтобы заглянуть Дику в глаза.

– Я понимаю, какую боль причиняю тебе, Львиное Сердечко, – сказал он. – Но и ты пойми: Рива не сводятся к тому, что они сделали на Сунасаки. Они – люди из плоти и крови, а не исчадия ада – и если ты готовишь месть, ты должен об этом знать. По большому счету, они сделали одну большую ошибку: попытались удержать захваченную власть, вместо того, чтобы отступиться от нее. Это послужило причиной всех дальнейших ошибок… и преступлений. Они боялись, что если они оставят безнаказанной Сунасаки – против них взбунтуется весь Вавилон. Вспомни о своем великом тезке, который без всякой жалости приказал перебить несколько тысяч пленных, когда Саладин стал тянуть с переговорами. А ведь ты не стыдишься из-за этого своего имени, и имени своего любимого корабля. Ты скажешь мне: Ричарда нельзя свести к этому приказу – как нельзя его свести к фамильной гневливости или к однополой любви. Но ведь и Рива не сводятся к резне в Курогава. Будь справедлив в своей ненависти, Дик. Ненавидь их за то, что они сделали с твоей семьей и твоей жизнью. Но не за то, что они исчадия ада – хотя бы потому, что это неправда, – с последними словами он поднялся и легким хлопком по плечу вернул Дика к работе.

Вечером, укладываясь спать, Дик сказал Рэю:

– Вы были правы, мастер Порше. Когда-то он служил Рива.

– Еще бы, – тихо прогудел морлок. – Туртана Рива я узнаю по запаху, за пять миль.

– А почему вы не скажете капитану?

– А зачем? Вы знаете, сколько людей Вавилона прошли через дома Рива и Кенан? Кенанцы были еще хуже – они поклонялись бесам и приносили им в жертвы сердца врагов. Раз ваша инквизиция отпустила его – чего я буду встревать? Доносчиком я сроду не был.

Глаза Дика привыкли к темноте, и теперь он различал на фоне стены профиль Рэя.

– Вы принадлежали им, мастер Порше. Какие они были, эти Рива?

– Почему были? Они и сейчас где-то есть. До сих пор не найдена Картаго. Что, интересно сличить мой рассказ с его словами? Ладно, мастер Суна. Мы умели сочинять песенки, но не знали, что такие люди называются поэтами. Рива в странствиях и в войне – поэты, если такое бывает. После драки они сходились и обменивались сложенными стихами, но и сама драка была как стихи. Выйти двумя штурмовыми катерами против линейного корабля и победить его… или не победить… Это было красиво. Я там был морлок, грязь под их ногами – но я гордился тем, что я грязь под их ногами, а не под чьими-то еще. Боевой конь ставит себя выше не только рабочей коняги, но и ее хозяина. Весь Вавилон – большой кусок дерьма, и тот, кто уходит туда из дома Рива – достоин сожаления, а тот, кто никогда не хотел подняться к звездам и рвануться в неизведанное – тот просто грязь. Они презирали богатство. Корабли должны быть самыми лучшими, морлоки – самыми тренированными и сытыми, одежда – удобной и красивой, жилье – теплым и просторным, а остальное – грязь. Сегодня надеть на себя золотое запястье, завтра подарить его девке. Старые морлоки рассказывали мне, как Солнце вызвал к себе во дворец тайсегуна, который был прежде Темного Шнайдера. Экхарт Бон, тайсегун Рива, одел двух своих телохранителей в самую новую и дорогую наноткань, украсил их золотом и драгоценными каменьями, а сам шел с ними одетый в черное хлопковое кимоно. Он уже знал тогда, что Кенан вытребовали у Солнца его голову, и показывал свою смелость и свое презрение к карманному царьку Адевайль. Весь двор и сам Солнце был одет в то же самое, что и два морлока-охранника… – Рэй засмеялся. – Хотите знать, какие они, мастер Суна? Они – лучшие. Они сожрали мою жизнь, сделали меня чудовищем – но я почти не в обиде.

– Мастер Порше, вы… ненавидите их?

– Конечно. Но не за то, за что вы думаете. Когда в Синдэне я понял, что я человек – я понял и то, что заслужил разделить славу Рива. Но Рива не дали бы мне разделить ее. Мы дрались и умирали ради этой славы вместе с ними – а слава вся доставалась им. У меня не было даже имени, которое я мог бы выкрикнуть в лицо врагу прежде чем убить или умереть. Вот, за что я ненавидел Рива и ненавижу их до сих пор.

– Вы с мастером Моритой как сговорились убедить меня в том, что Рива не так страшны, как говорят…

– Они страшнее, – прошептал Рэй. – Когда у них начались трудности с пилотами, они пытались использовать пленных имперцев… Тех, кто не ломался по их воле, они казнили. Мы, боевые морлоки, должны были разрывать их когтями заживо.

– Вы… это делали, мастер Порше?

– А если бы я ответил «да», мастер Суна?

После паузы Дик решительно сказал:

– Вы же не знали, что можно не подчиниться. И в Крещении вам простились все грехи.

– Неважно, делал я это или нет. Сделал бы по приказу. Мы верили, что мучительная смерть возвышает человека. Многие наши враги показали большую смелость.

Дика передернуло.

– Мастер Суна, вот что я вам скажу: вы бы помирились с мастером Кристи, что ли, – сказал Рэй. – Да и к Джеку вы не ходите.

Дик скрипнул зубами, и синяк тут же напомнил о себе. Стараниями Моро на следующий день юноша мог смотреть на мир двумя глазами, но еще долго видел свою переносицу без зеркала. Бет… При одной мысли о ней тошнит – но уже совсем не потому, что хочется плакать. Просто она мелкая стерва.

– Я подумаю, – сказал он.

* * *

Констанс долго не представлялся случай поговорить с Майлзом наедине – и наконец она, махнув рукой на приличия, заявилась к нему после вахты в каюту, как недавно к Морите. Шеэд в каком-то смысле представлял собой полный контраст с вавилонянином. Морита играл, причем, играл, не скрывая того, что играет и получает от игры немалое удовольствие. Шеэд был настолько естествен, насколько это вообще возможно. Энигматичность Моро предназначалась к тому, чтобы привлекать к нему нужных людей, а ненужных отталкивать – как раскраска бабочки, которая призвана действовать и на брачного партнера, и на врага, призывая первого и пугая второго. Майлз никого не пугал и не привлекал, он просто положил печать на свое прошлое, и, видимо, имел на это серьезные причины. Реонти, изгнанниками-отшельниками, становились те, кто совершил грех, настолько тяжелый по понятиям шедайин, что не видел себе после этого места в их сообществе – или понес утрату настолько тяжелую, что не в силах оставаться там, где даже вид соплеменников напоминает о ней. Именно поэтому расспрашивать реонти об их прошлом в любой форме было вопиющей бестактностью.

Майлз, как и Моро, усадил ее на свою постель, а сам устроился на постели Дика.

– Гости моего крова без угощения не уходят, – сказал он, доставая фляжку-термостат и два маленьких стаканчика из непрозрачного белого стекла. Во фляжке было легкое, как вдох, белое вино.

– Скажите, Майлз, насколько крепкие узы связывают ученика и учителя у шедайин?

– Ненамного менее крепкие, чем связывают супругов. Учитель не может разорвать их по своей воле, только в редких случаях… Тиийю… ученик – более свободен. Если он желает эти отношения разорвать, учитель мешать ему не вправе.

– Вы почему-то считаете, что Дик разорвал ваши отношения?

– Он произнес троекратное отречение, по обычаю.

– Он наверняка сделал это сгоряча, не подумав.

– Мне сложно разбирать людские мотивы.

Констанс задумалась, глядя на него. Не мог же шеэд, изгнанник, повидавший и переживший всякое, обидеться на мальчика, как пансионерка на подружку. Должна быть более глубокая причина.

– Вы не замечаете, что Моро все больше завладевает вниманием мальчика?

– Значит, Дик научился прощать врагам. Разве это не должно меня радовать?

– Дело не в прощении. Вы или ничего не понимаете, или прячетесь от понимания. Дик ничего не простил Вавилону – именно поэтому он хочет побольше узнать о Вавилоне. Разве у вас никогда не было заклятых, смертельных врагов, Майлз? Разве вы не бывали ими своеобразно очарованы?