Текст книги "Культура на службе вермахта"
Автор книги: Олег Пленков
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
В феврале 1933 г. нацисты распустили секцию поэзии почтенной и представительной Прусской академии искусств, которую возглавлял Генрих Манн. Томас Манн эмигрировал во Францию. За братьями Маннами последовало исключение из академии (в марте 1933 г.) Альфреда Деблина, Леонхарда Франка, Людвига Фульды, Георга Кайзера, Бернхарда Келлермана, Альфреда Момберта, Рудольфа Панвитца, Рене Шикеле, Фрица фон Унру, Якоба Вассермана, Фрица Верфеля. Зато в Академию – по представлению министра просвещения Бернхарда Руста – было предложено вступить несравненно менее значительным писателям: Вернеру Боймельбургу, Гансу, Блунку, Гансу Кароссе, Петеру Дерфлеру, Паулю Эрнсту, Фридриху Гризе, Гансу Гримму, Гансу Посту, Эрвину Колбенхойеру, Агнес Мигель, Вильгельму Шеферу, Эмилю Штраусу, Вилли Весперу. Каросса отказался принять приглашение, известная историческая писательница Рикарда Хух сама вышла из Академии, а ее председателем стал поэт Ганс Пост{224}, известный фразой – «Когда я слышу слово “культура”, моя рука тянется к револьверу»[12]12
В 1920 г. состоялась премьера его экспрессионистской пьесы «Король», которую несколько раз смотрел Гитлер; ему драма понравилась тем, что ее героя народ поначалу превозносит, а потом тот, непонятый, погибает. Гитлер в беседе с Иостом сказал, что хотел бы такой смерти – как известно, эта мечта исполнилась. Ср.: Reichel Р. Der schöne Schein des Dritten Reiches. S.
[Закрыть]. Тех писателей, кто критически относился к нацистским литературным ориентирам, ангажированная нацистская литературная критика, используя старый испытанный способ, объявляла наемниками евреев – этого клейма уже было достаточно. «Народный гнев смел их, – писал нацистский критик Вилли Веспер, – наконец-то они перестали отравлять своей литературой немецкий народ, насмехаться над тем, что по-настоящему дорого каждому немцу»{225}.
Используя «Закон о реставрации служилого сословия» (от 7 апреля 1933 г.), из литературы изгоняли не только евреев, но и тех, чьи политические убеждения были нежелательны для нацистов. Тиражи книг упали на 30% (по сравнению с 20-ми гг.), число газет сократилось с 4700 в 1932 г. до 3100 в 1934 г. Даже Геринг высказался в том смысле, что легче из хорошего художника сделать партайгеноссе, чем наоборот{226}.
Вместо прежних писательских организаций в Министерстве пропаганды была учреждена корпоративная организация немецких писателей – Палата литературы; цензурой ведало отдельное подразделение палаты – Государственное литературное агентство{227}. В 1935 г. палата выпустила «перечень вредных антигерманских» книг. Причем цензурная политика была с самого начала довольно серьезной: число учреждений, занимавшихся литературной цензурой, постоянно расширялось. Только до конца 1933 г. из 21 инстанции цензуры вышло более 1000 запретов; в 1934 г. эти цифры были соответственно 40 и 4100{228}. Странно, но Геббельс неоднократно заявлял, что стремится снизить роль цензуры: он даже отказал Виннифред Вагнер в монополии на постановки вагнеровских опер. Более того, однажды он заявил, что после войны всякая цензура будет ликвидирована{229}. Впрочем, партийная цензура все же существовала и помимо Минпропа – 21 апреля 1934 г. была основана «Комиссия партийного контроля для защиты национал-социалистической литературы»{230}. Председателем ее стал Филипп Булер; в компетенции комиссии входило определение принадлежности того или иного произведения к литературе национал-социализма. Комиссия Булера – наряду с 8-м отделом (литературное агентство) Минпропа – имела право индицировать произведения печати. Булер контролировал партийную, политико-просветительскую литературу, словари и энциклопедии, школьные учебники, календари и художественную литературу. Комиссия должна была бороться против конъюнктурных явлений и против размывания идейного наследия НСДАП. Все материалы, содержавшие цитаты фюрера, должны были предъявляться в комиссию в обязательном порядке.
Нацистскую художественную литературу характеризует уход от изображения социальных и политических конфликтов индустриального общества и воспевание тихой жизни доиндустриальной эпохи. Излюбленным жанром тех времен стал «крестьянский роман» или исторический роман на темы германского прошлого. Однако считать, что литературный авангард был отовсюду изгнан и подавлен, тоже нельзя{231}. Просто наибольший успех после 1933 г. у немецких читателей имели не произведения на актуальные темы, но книги о германских древностях, о немецком Средневековье и о прусских войнах, крестьянская проза и морские рассказы. В войну эта склонность немецкого читателя – по понятным причинам – переросла в любовь ко всякого рода развлекательной литературе. Во время войны СД передавала, что немцы утратили интерес к мировоззренческим вопросам{232}. Чрезвычайно популярны стали романы о Первой мировой войне, в которых превозносились солдатские добродетели, боевое товарищество и воинские доблести.
В принципе, многие произведения «народно-почвеннической» (фелькише) художественной литературы, которую нацисты считали «своей», возникли еще в годы Веймарской республики, а некоторая ее часть даже и до 1918 г. – нацистским идеологическим работникам не нужно было создавать «истинно немецкую литературу», она уже издавалась большими тиражами. К этой литературе относятся такие романы, как «Дитмаршенцы»[13]13
Это тенденциозно антиевропейский и антихристианский роман, превозносящий германские языческие обычаи. В нацистские времена подражателями Бартельса были Ганс Блунк и Мориц Ян.
[Закрыть](1897) Адольфа Бартельса, «Народ против народа» (1912) и другие исторические романы Вальтера Блёма (Bloem), «Вильтфебер – вечный немец» (Wiltfeber der ewige Deutsche, 1912 г.) Германа Бурте, «Иёрн Уль» (Jorn Uhl, 1901г.) и «Большая тревога» (Hilligenlei, 1906 г.) Густава Френссена, «Мастер Иоахим Паузеванг» (Meister Joachim Pausewang, 1910 г.) и первая часть «Трилогии о Парацельсе» (Paracelsus-Trilogie, 1917 г.) Эрвина Кольбенхойера, романы Германа Штера, стихи о родине и баллады Бартельса, Людвига Финка (L. Finde), Агнес Мигель (A. Miegel), Бёрриса фон Мюнхаузен (Berries von Münchhausen), Лулу фон Штраус унд Торни (L. von Straus und Torney); военные стихи Первой мировой войны Вальтера Флекса (W. Flex), Фридриха Линхарда (F. Lienhard), Генриха Циркаулена (Н. Zierkaulen), Германа Леней (Н. Lons) и многих других. Большинство стихов Ленса стали народными песнями; их в Германии знают и помнят до сих пор, хотя формально они и относятся к литературе фелькише.
Большую роль в распространении нацистской идеологии сыграли некоторые литературно-теоретические произведения, которые имели большой общественный резонанс и активно использовались нацистами в своей пропагандистской и культурной работе. Прежде всего следует упомянуть «Историю немецкой литературы» (1902 г.) немецкого литературоведа-германиста Адольфа Бартельса. Пропагандистское значение для нацистов имели антисемитские произведения Бартельса: «Лессинг и евреи» (1918 г.), «Оправдание антисемитизма (1921 г.) и «Национал-социализм – спасение Германии». В огромном количестве статей, памфлетов и книг профессор Бартельс использовал для анализа литературы простую классификацию – разделение всей литературы на еврейскую и нееврейскую, что и обеспечило его фундаментальной «Истории немецкой литературы» 10 изданий за несколько лет. Еще в 20-е гг. Бартельс основал «Шиллеровский союз», который сделал Веймар центром фестиваля националистически ориентированной молодежи. Хьюстон Стюарт Чемберлен – автор скандальной книги «Основы XIX столетия» (1899 г.) – написал на дарственном экземпляре своего произведения: «Господину профессору Бар-тельсу с теплотой и глубокой благодарностью, которую испытывает к нему любой немец»{233}. Столь же существенную роль в распространении и утверждении пронацистских взглядов и настроений сыграли такие литературоведческие и культурологические работы, как «Немецкие статьи» (1881 г.) Пауля де Лягарда, «Рембрандт как воспитатель» (1890 г.) Юлиуса Лангбена, сборник «Новые идеалы» Фридриха Линхарда, «Раса и стиль» Гюнтера, «Грехи против крови» Артура Динтера.
Все эти вещи, хотя и были написаны до нацистов, являются либо нацистскими, либо пронацистскими – многие из их авторов дожили до 20–30 гг. и примкнули в конце концов к Гитлеру. Комплекс идеологем, в наибольшей степени присущих нацизму и одновременно «крестьянскому» и историческому роману, выражался в понятии «фелькише»[14]14
Любопытно, что эта литература имела массу параллелей с произведениями советских писателей-«деревенщиков»; по крайней мере, накал и направленность эмоций аналогичные, хотя, как известно, любое сравнение хромает.
[Закрыть] Одиозным это направление стало только после 1945 г., а в 20-е гг. Роберт Музиль[15]15
Автор великолепного философско-исторического романа «Человек без свойств» (1943).
[Закрыть], – австрийский писатель, драматург и театральный критик с безупречной репутацией, – констатировал, что немецкие «крестьянские» и исторические романы являются хотя и уродливыми, но законными детьми немецкой литературы между 1890 и 1910 гг.{234} Иными словами, тогда эта литература не воспринималась как шовинистическая и обструкционистская, но уже такие писатели, как Бартельс, Чемберлен, Динтер в своих произведениях более отчетливо артикулировали свои расистские позиции, мифы фелькише. Миф же героизма наиболее ясно проступил в творчестве Блема, Бартеса, Экарта, а затем – в наиболее агрессивной форме – у поэтов-патриотов периода Первой мировой войны. Мифы новой религиозности развивали Френссен, Динтер, Бурте, и мифы эти были уже весьма близки расовым. Мифы же «седой германской старины» культивировали Ганс Блунк, Мориц Ян, Вилли Веспер. Все эти мифы были продуктами специфической духовной традиции и весьма сложного стечения политических обстоятельств, но все они работали на нацизм.
В принципе, однозначных критериев принадлежности к нацистской литературе нет. Если, например, судить по партийной принадлежности писателя, то Ганс Гримм – автор бесспорно пронацистского романа «Народ без земли» (Volk ohne Raum) – никогда не был членом партии; зоологический антисемит Адольф Бартельс тоже никогда не вступил бы в НСДАП, не присвой ему Гитлер (в 1942 г., по причине 80-летия) титул почетного члена партии. Нацисты очень бы хотели считать «своими» писателей Эрнста фон Заломона и Эрвина Гвидо Кольбенхойера, но они по отношению к режиму держались весьма сдержанно; то же относится к чрезвычайно популярному писателю из Восточной Пруссии – Эрнсту Вихерту{235}.
В то же время в Третьем Рейхе были и настоящие мастера – прежде всего следует упомянуть крупнейшего немецкого поэта Готтфрида Бенна. Формальная самоидентификация Бенна с нацизмом в 1933 г. была чистым недоразумением и проявлением политической наивности или иррационализма, позволившего ему, по всей видимости, усмотреть в национал-социализме обещание грядущего возрождения немецкой нации. Поговаривали, правда, что Бенн, сотрудничая с нацистами, со временем хотел стать Маринетти нацистского режима{236}. И все-таки произведения этого самого значительного немецкого поэта-лирика XX в., великолепного художника, поэтически выразившего целую эпоху от Ницше до Эйнштейна,{237} никому и в голову не приходит считать пронацистской литературой. Кстати, в 1938 г. Бенн был исключен из Имперской палаты писателей; эсэсовская газета «Черный корпус» называла его творчество «идиотизмом и свинством»{238}. Когда Бенн ушел во «внутреннюю эмиграцию» (так противники нацизма называли поступление на службу в армию), то ему понадобилось заступничество от нападок эсэсовских активистов, которое он и получил: генерал, его начальник по медицинской службе, сказал, что если бы в СС похвалили его поэтическое творчество, это было бы оскорблением чести офицера{239}. К тому же Бенн не был единственным, кто оказался – пусть ненадолго – очарован динамикой и пафосом нацистского движения. Немецкий писатель-коммунист Альфред Курелла, живший в нацистские времена в СССР, вообще считал, что именно экспрессионизм с его неприятием вильгельмовской эпохи и буржуазности, с его преувеличенным субъективным пафосом и бегством от действительности – также вел к нацизму{240}.
В отечественной публицистике долгое время обходили тот факт, что Кнут Гамсун (1859–1952) симпатизировал нацистам; в 1943 г. на конгрессе журналистов в Вене Гамсун в знак восхищения подарил Геббельсу свою нобелевскую медаль. Правда, он был уже в преклонном возрасте (в 1945 г. ему исполнилось 86 лет; после окончания войны его арестовали, но затем отпустили, признав психически недееспособным). Хотя, скорее всего, дело было не только в возрасте: старый норвежец, воспевавший в своих произведениях крестьянский труд, узрел в нацистах силу, способную противостоять урбанизации и наступлению рационализма на привычную и устоявшуюся патриархальную старину. Кроме того, старику льстило внимание и знаки уважения со стороны нацистских олигархов. В 1940 г. в нацистском журнале «Одаль» Гамсун опубликовал обращение к норвежскому народу; в нем говорилось, что гитлеровское правительство клятвенно обещало сохранить целостность и независимость королевства после войны{241}.
Любимый и нацистами и коммунистами, умнейший нонконформист Эрнст Юнгер (1895–1998), романы которого о войне были бестселлерами и в веймарские нацистские времена, отказался вступить в Немецкую академию поэзии и не раз протестовал против перепечаток в нацистской периодике своих произведений. Также он отказался от сотрудничества с нацистской газетой ФБ, поэтому в годы нацизма не было опубликовано ни одной его книги{242}. Гиммлер и Геббельс хотели его уничтожить, Гитлер же лично приказал Фрейслеру (председателю «народного» суда) не трогать кавалера высшего прусского военного ордена Pour le merite{243}. В ранних произведениях Юнгер создал героический образ фронтовика – патетический, но свободный от национализма, и именно поэтому имевший чарующее и опасное воздействие на молодежь (в его книгах война представала как вершина проявления человеческого духа). Советские читатели судили о немецком восприятии Первой мировой войны преимущественно по книгам Ремарка, но Ремарк описывал войну с точки зрения пацифистского духа 20-х гг. Но большинство немцев воспринимало Первую мировую войну как величайшее событие национальной истории, лишь случайно обернувшееся для Германии трагедией, поэтому Юнгер, конечно, был гораздо популярнее Ремарка.
Бесспорно, «своими» для нацистского режима следует признать посредственных литераторов Герхарда Шумана и Ганса Баумана. Первый был ветераном войны, кавалером Железного креста 1-й степени, до 1936 г. – полковником (штандартенфюрером) СА, с 1942 г. – генералом (оберфюрером) СС и главой сектора культуры РСХА. Он был чрезвычайно плодовит – его собрание сочинений составляет 19 томов поэм, журнальных и газетных статей, 2 пьесы, великое множество сценариев для нацистских массовых церемоний, а также для утренников на радио{244}. В силу чрезвычайной политической и идеологической ангажированности оценить его талант довольно сложно. Сборник стихов Шумана «Мы – соль земли» (Wir aber sind das Кот) в 1936 г. был отмечен национальной премией. Другому поэту – Гансу Бауману – к 1933 г. исполнилось всего девятнадцать лет; Баумана называли «трубадуром» ГЮ: его патетические и романтические стихи были весьма популярны среди молодежи. Интересно, что после 1945 г. он смог сделать карьеру преуспевающего детского писателя{245}.
Особое внимание в литературной политике нацисты уделяли пропаганде военных доблестей, храбрости, героизма и солдатского долга. В октябре 1936 г. властями была организована встреча поэтов и писателей-баталистов, на которой был создан «Отряд военных литераторов» (Mannschaft Kriegsdichter) (из 50 авторов). Они получили задание увеличить объем художественной литературы на военные темы. Два года спустя «Вестник имперской службы поощрения немецких писателей» (Bucherkunde der Reichsstelle zur Forderung des deutschen Schrifttums) писал, что за истекший срок было напечатано 20 военных романов. В 1939 г. редакционный отдел Минпропа и ОКВ пригласили специально отобранных писателей-баталистов в поездку по оккупированным районам Чехии и Польши. Итогом поездки стал целый ряд военных публикаций. Как передавала СД, эта художественная литература воспринималась немцами значительно более позитивно, нежели политическая публицистика и пропаганда{246}. Множество писателей служило в пропагандистских ротах на фронте, например, руководитель отдела военной пропаганды ОКВ Курт Хессе, опубликовавший обширный отчет «По полям сражений Франции вместе с победоносным вермахтом» (1940 г.). Поэт Герберт Бёме (Н. Bohme), служивший в СА, писал, что задачей новой поэзии является мобилизация воинственного духа и возрождение ценностей Лангенмарка{247}. Во время войны задачи художественной литературы полностью сконцентрировались на мобилизации нации на победу.
Одним из кульминационных мероприятий литературной жизни Германии с 1938 по 1942 гг. были Веймарские дни поэзии. В 1938 г., после аншлюса и присоединения Судет, темой Веймарских дней стала «Пропаганда немецкой культуры за рубежом», в 1941 г. – «Ведущая роль немецкой литературы в новой Европе»{248}. Из четырех организованных Геббельсом поэтических «Веймарских слетов» две были посвящены военным темам. В 1940 г. темой была «поэзия в войнах рейха», а в 1942 г. – «воин и поэт». В этих слетах принимали участие и поэты в униформе вермахта. Премии особенно часто получали военные романы, посвященные войнам прошлого. И вообще, исследователи отмечают, что в войну военная литература стала довольно популярна{249}. Для того чтобы сделать смерть на войне привлекательной, нужно было придать ей смысл, поэтому все аспекты нацистской военной беллетристики сводятся к оправданию, к мотивации смерти и убийства на войне. Нацистские писатели пытались приравнять ее, с одной стороны, к спортивным достижениям, с другой стороны – к героическому труду на общее благо.
С началом войны пропагандистская литература начала уступать ведущее место литературе развлекательной, поскольку напряжение военного времени требовало разрядки. Вследствие ее важности стало расти значение специальной литературы – таким образом система библиотек стала все более приближаться к «утилитаристской» модели функционирования. В этой связи следует указать на «материальную силу аполитичных книг»{250}; этот аполитичный мир развлекательной литературы произвел на свет огромное количество стереотипов. Речь идет об образах, которые способствовали распространению нацизма и «нормальному» его восприятию, но сами по себе не содержали картин насилия и разрушения. Так, рассказы о пчеле Майе, необычайно популярные среди детей в Германии, способствовали самоидентификации подрастающего поколения, не являясь идеологической литературой. Или другой любопытный пример – немецкий историк Михаэль Хан развивал тезис о том, что Холокост и планы порабощения славян были следствием увлечения Гитлера чтением совершенно аполитичных романов Карла Мая об индейцах. При этом в воображении Гитлера Америка была аллегорией современности; ее Германии суждено было завоевать и «скорректировать» в расовом отношении{251}. Гитлер говорил, что его радуют просторы Востока Европы, на котором немцы наконец-то обретут свободу движения. Или что огромным преимуществом Америки является пространство, чего так недостает немцам. Планируя строительство дорог на Востоке, Гитлер собирался через каждые сто километров строить маленький город с салуном и таким образом сделать «русские прерии» обозримыми{252}. После завоевания России Третий Рейх, по мнению Гитлера, достиг бы полной автаркии. «Российские просторы стали бы нашей Индией», – говорил Гитлер.
На его взгляд, этим пространством можно было бы управлять при помощи 250 тыс. человек, а для колонизации этих просторов планировалось использовать европейцев. За три века, считал Гитлер, «Восточную Европу можно превратить в цветущий край, наведя в ней подобающий порядок»{253}. Борьбу с партизанами Гитлер сравнивал с войной с индейцами: все это должно вызвать к жизни новую «индейскую» романтику{254}. Такой неожиданный поворот приняло чтение развлекательной литературы…
Большую роль в популяризации чтения в Третьем Рейхе сыграли библиотеки. Для немецкой системы публичных библиотек 1933 г. не стал поворотным пунктом в истории – каких-либо качественных перемен не произошло. Нацистские идеологи взялись за решение традиционной задачи – охватить всю страну плотной сетью народных библиотек. Большинство старых библиотечных функционеров было готово даже к радикальным действиям против платных библиотек (Leihbibliotheken){255}. Эта политика осуществлялась параллельно с закрытием церковных библиотек и библиотек профсоюзов и левых партий. Затем все библиотеки были «очищены» от евреев и левых; из библиотек по заранее составленным спискам прошло изъятие книг. Как ни странно, но число народных библиотек в Третьем Рейхе действительно существенно выросло: если в 1933 г. их насчитывалось около 6 тыс., то в 1942 г. – 25 тыс.{256} Библиотеки создавали (для немцев, разумеется) даже на территории оккупированной Польши, в Люксембурге и Эльзасе. В 1937 г. был выдвинут лозунг – «Каждой деревне по библиотеке». При этом нормой, к которой стремились нацистские функционеры, было 200 книг на 500 немцев, а в населенных пунктах с числом жителей более 30 тыс. в библиотеке был и штатный оплачиваемый библиотекарь{257}. С 1937 г. неожиданно обозначилась тенденция развития библиотек в сторону свободного доступа к фондам (Freihandbibliothek); эту форму обычно рассматривают как выражение демократических тенденций и модернизации библиотечного дела{258}. Абстрагируясь от нацистской идеологии, нужно признать, что система библиотек в Германии претерпела в те годы несомненный взлет.
Центром библиотечного дела в Третьем Рейхе была Немецкая библиотека (Die deutsche Bucherei) в Лейпциге; здесь составляли немецкую национальную библиографию и занимались каталогизацией всей литературы на немецком языке. С 1935 г. по решению властей она стала получать обязательный экземпляр каждой книги, вышедшей в Германии. Второй по значению была Прусская государственная библиотека, ныне Немецкая государственная библиотека. Впрочем, в отличие от Франции или США, в Германии никогда не было стремления централизовать в одной национальной библиотеке все книжные сокровища.
В отличие от «народных библиотек» (Volksbuchereienj, земельные и городские библиотеки (Landes– und Stadtbibliotheken) не имели практического значения для народного просвещения, так как предназначались преимущественно для научно-исследовательских целей. Поэтому для нацистов они не представляли интереса: после 1933 г. их не подвергали «чистке», даже наоборот – часть книг, изъятых из народных библиотек, была переведена (в частности, книги о масонах) в научные библиотеки. Например, в 1935 г. в дюссельдорфской городской библиотеке политическая выставка «произведений литературы предшественников национал-социализма» была устроена всего один раз; на выставке были представлены книги и рукописи Фихте («Речи к немецкой нации»), Кляйста, Юстуса Мозера, Якоба Гримма, Фридриха Людвига Яна, Рихарда Вагнера, Хьюстона Стюарта Чемберлена, Штефана Георге, Отто фон Бисмарка («Воспоминания и размышления»). Свободный же книжный рынок в Дюссельдорфе был довольно слабо ограничен идеологически{259}. Запреты на некоторые книги и их изъятие из библиотек следовали якобы по требованию народа – так, книготорговцам и издателям запретили распространять книги еврейских авторов и эмигрантов. По приказу Геббельса студенты «чистили» университетские библиотеки и книги «нежелательных» для нацистов авторов жгли. В целом, коллекции библиотек пострадали незначительно, за исключением полного разрушения нацистами научной библиотеки Берлинского института сексологии.
11 мая 1933 г. в Берлине разыгрался один из самых удивительных и скандальных спектаклей в истории XX в. – сожжение 20 тыс. книг. Список из 200 авторов и 125 названий беллетристических и публицистических произведений был подписан министром просвещения Рустом{260}. Гейне как-то сказал, что там, где жгут книги, вскоре будут жечь людей. И вот уже 11 мая 1933 г. произошло символическое для нацистской культурной политики событие – в этот день жгли книги неугодных нацистам авторов: Томаса и Генриха Маннов[16]16
Генрих Манн на самом деле обладал какой-то странной желчностью и неприятием всего немецкого, что очень искажало перспективу и странным образом сужало его кругозор. Ср.: Кракауэр 3. Психологическая история немецкого кино. М., 1977. С. 219.
[Закрыть], Лиона Фейхтвангера, Якоба Вассермана, Арнольда и Стефана Цвейгов, Эриха Марии Ремарка, Вальтера Ратенау, Альберта Эйнштейна, Эмиля Людвига, Альфреда Керра, Гуго Пройсса, Джека Лондона, Эптона Синклера, Хелен Келлер, Маргарет Сантер, Герберта Уэллса, Хевлока Эллиса, Артура Шнитцлера, Зигмунда Фрейда, Андре Жида, Эмиля Золя, Марселя Пруста. Впрочем, названия и авторы запрещенных книг предусмотрительно (запретный плод сладок!) не публиковались, лишь позже по служебным каналам стали распространяться «черные списки» – публике они не были доступны{261}.
Во время оргии сожжения книг Геббельс держал речь, которая начиналась так: «Немцы! Сограждане, мужчины и женщины! Век извращенного еврейского интеллектуализма пришел к своему бесславному концу, немецкий дух торжествует! Предавая огню эти зловредные измышления, вы совершаете правое дело! Это великое, славное и символическое событие! Прошлое сгорает в пламени, будущее нарождается в наших сердцах»{262}. Сожжение книг сопровождалось скандированием лозунгов: «Против классовой борьбы и марксизма!», «Против морального разложения!», «Да здравствует нравственность, семья и государство!», «За уважение и благоговение перед бессмертной немецкой культурой!», «Долой еврея Фрейда с его бесстыдством, разлагающим душу немецкого народа!»{263}
По какому принципу отбирали литературу для сожжения, указывает докладная записка функционера Министерства пропаганды доктора Херманна, который подразделял «вредоносную» литературу на три группы. Первая, как самая «вредоносная», подлежала аутодафе, уничтожению (например, книги Ремарка). Книги второй группы (например, произведения Ленина) должны помещаться в библиотеках в специальные шкафы для «отравленной литературы» (Giftschrank). К третьей группе причислялись книги, в отношении которых еще предстояло решить: отнести ли их к первой или ко второй группе. К записке прилагался список из произведений 131 автора. Текст служебной записки был опубликован после сожжения книг в качестве служебной инструкции для публичных библиотек{264}. Научных библиотек, как говорилось выше, эти запреты не касались, но в народных библиотеках много книг было изъято и сожжено. «Фелькишер беобахтер» сообщал, что только в Берлине политической полицией было конфисковано свыше 10 тыс. центнеров (!!!) книг{265}.
Среди подлежащих сожжению были и книги Гейне. Любопытно, как нацисты обходились с наследием этого великого немецкого поэта: он был евреем. Наиболее известные его стихи, вошедшие в постоянный культурный обиход, были объявлены «народными», а большие произведения запрещены как еврейская литература, «не укорененная в немецком народе и потому чуждая ей». (Нацистский литературовед Фридрих Зибург писал, что отсутствие немецких народных корней в творчестве Гейне ведет к обесцениванию и практической бесполезности его для немецкой культуры, которая якобы склоняется к мистицизму, а творчество Гейне лишено всякой мистики.){266}Зато Гете и Шиллера в Третьем Рейхе, напротив, весьма ценили; это соответствовало вкусам самого Гитлера. Дабы подчеркнуть огромное значение Гете для формирования немецкой духовной жизни, Геббельс допустил даже крайне несвойственное для него самоуничижение – он сказал: «Я постоянно ношу с собой и перечитываю первую часть «Фауста», но для второй части я слишком глуп»{267}.
Беллетристика и пьесы нацистских авторов были слабы и никак не соответствовали «эре нового величия германской расы», декларированной нацистами. А те талантливые писатели, которые первоначально примкнули к нацистам, вскоре стали тайными или явными врагами режима (Эрнст Вихерт или Эрнст Юнгер). Особенно значительным был провал в драматургии, и широкой публике пьесы нацистских авторов старались не показывать; в театрах преобладал традиционный классический репертуар. Интересно, что из-за «пропаганды социализма» пьесы Герхарда Гауптмана подвергались запретам в вильгельмовской Германии, затем его творчество пользовалось большим спросом в период Веймарской республики; был он в почете и у нацистов, а затем и в ГДР; после войны в своем секторе американцы запрещали его пьесы, а советские оккупационные власти пригласили его в Восточный Берлин{268}. В 30–40-е гг. в репертуаре немецких театров бросалась в глаза не политизация, а отсутствие политических пьес, которые доминировали в 20-е гг.: например, в 1940 г. в репертуаре преобладали классические спектакли и развлекательные пьесы.
И в художественной литературе нацистские авторы и темы вовсе не доминировали: так Эрнст Вихерт[17]17
Вихерт открыто выступал в защиту патера Нимеллера и за это угодил в концлагерь.
[Закрыть] с книгой «Простая жизнь», Вернер Бергенгруэн с книгой «Великий тиран и его суд» и Франк Тис с книгой «Царство демонов» стали самыми большими беллетристическими успехами 30-х гг., но эти авторы весьма сдержанно, а то и критически относились к нацистскому режиму. Несмотря на различные ограничения, распоряжения и директивы нацистских властей, авторам и издателям удавалось вводить в заблуждение и цензуру, и партийных ревнителей «истинно немецкого искусства». Таким образом возникла литература внутренней эмиграции. К ней примыкали молодые ненацистские авторы, после 1945 г. принесшие славу западногерманской литературе: Гюнтер Айх (G. Eich), Герман Ленц (Н. Lenz), Йоханнес Бобровски (J. Bobrowski), Петер Хухель (P. Hüchel), Карл Кролов (К. Krolow), Макс Фриш (М. Frisch), Мария Луиза Кашниц (М. L. Kaschnitz), Вольфганг Вейраух (W. Weyrauch). Их вещи в нацистские времена публиковались и рецензировались в газетах и журналах Das innere Reich, Berliner Tageblatt, Frankfurter Zeitung, Neue Rundschau, Europdische Rundschau, Europdische Revue, Deutsche Rundschau, Corona, Hochland, даже в геббельсовском еженедельнике Das Reich (это издание по функции идейной «отдушины» можно сравнить с ролью «Литературной газеты» в СССР в 60–70 гг.). В большой чести было литературное погружение в интимные душевные сферы. Мастером этого жанра был Эрнст Юнгер, особенный успех имел его дневник «Сады и дороги» (1942 г.), в котором автор набирал значительную дистанцию по отношению к действительности, которая вроде бы его вовсе и не касалась. Еще яснее эта тенденция прослеживалась в книге солдата вермахта во Франции Вальтера Бауэра «Листки французского дневника» (1941 г.){269}. «Зашифрованная поэзия беспомощного протеста» (этот жанр был особенно знаком советским читателям) против действительности Третьего Рейха была представлена Генрихом Леманом; его сборник 1935 г. так и назывался: «Ответ молчания» (Antwort des Schweigens){270}. Известный националистический писатель из среды добровольческих корпусов 20-х гг., любимец литературных салонов Эрнст фон Заломон (1902–1972; роман «Кадеты» – 1933 г.) первоначально благожелательно принял нацизм, продемонстрировав таким образом «моральный дальтонизм». Однако, как он ни ненавидел Веймарскую республику, в нацистскую партию он все же не вступил, так как придерживался прусского идеала иерархического авторитарного государства. После войны Заломон говорил, что он был в ужасе от методов подавления «ремовского путча» (30 июня 1934 г.) и от еврейского погрома 9 ноября 1938 г., что, однако, не помешало ему в свое время принять место в нацистской Академии искусств. В годы нацизма Заломон прекратил писать прозу и сосредоточился на изготовлении сценариев для кино, в чем весьма преуспел. После войны Заломон опубликовал 800-страничный бестселлер «Анкета», стилизованный под развернутые ответы на вопросник американского денацификационного трибунала. Это его публицистическое произведение было горькой и циничной исповедью разуверившегося человека и свидетельствовало о его совершенном равнодушии к вопросам немецкой ответственности за войну и преступления против человечества{271}.
