Текст книги "Культура на службе вермахта"
Автор книги: Олег Пленков
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
Несмотря на это, в фильме об Олимпиаде видны и политические мотивы и цели режиссера. В принципе, они легко читаются: физическая закалка необходима молодому поколению для выполнения грядущих великих задач. На экране вновь и вновь появляется фюрер, он как бы освящает собой все действие фильма. Такие киноленты Лени Рифеншталь, как «Праздник народов» и «Праздник красоты», – неоднократно отмечались наградами, например, на венецианском Biennale 1938 г. и наградой Международного олимпийского комитета в 1948 г. Кроме Рифеншталь, в немецком документальном кино значительных фигур не появилось.
В целом следует констатировать, что картина развития театра и кино в Третьем Рейхе является отнюдь не однозначной: о полной унификации и в этой сфере говорить не приходится. По всей видимости, главная причина этого в том, что в отличие от прочих видов искусства, кино и театр в очень высокой степени зависят от спроса на рынке. Нацистское руководство опасалось проявлять чрезмерно сильное идеологическое давление, которое могло привести к усталости публики, а затем и к утрате возможности влиять на общество посредством кино и театра. Такой подход был вполне логически оправдан.
ВыводыВ итоге этой главы следует подчеркнуть, что заявленная в предисловии потребность в ревизии тотального отвержения эстетики нацизма необходима по причине неоднозначности их эстетической политики – в ней можно выделить и ряд моментов, указывающих на то, что культурная и эстетическая традиция Германии нацистами практически не была прервана и довольно быстро восстановилась – в отличие от нашей страны, где этот разрыв носил гораздо более фронтальный и глубокий характер. В этой связи нужно констатировать, что дуалистическая модель немецкого искусства (1933–1945 гг.), сводящаяся к формуле «конформистское искусство – искусство в эмиграции», – слишком проста. На самом деле в нацистской Германии помимо официального искусства во «внутренней эмиграции» продолжало существовать искусство, которое нельзя оценить однозначно. Работниками сферы искусства в Третьем Рейхе были не только ангажированные, но и сотни других художников, исподволь воспроизводящих прежнюю традицию развития искусства. Поэтому с полным правом можно сказать, что развитие немецкого искусства в рассматриваемый период определяло не жесткое противостояние, а тонкие различия и едва определимые тенденции, которые зачастую вообще трудно как-либо определенно оценить. Ясно одно: будь то музыка, скульптура или живопись – во всех сферах нацисты стремились преодолеть модерн, который они хотели заменить реставрацией академического традиционализма. Выделить при этом собственно национал-социалистический стиль в искусстве нацистам не удалось – все попытки утонули в стремлении найти врагов и преодолеть «враждебное» влияние.
С другой стороны, некоторые особенности и трудноуловимые нюансы позволяют нам говорить о специфике нацистского искусства, связанного с героизацией, пафосом, культом силы, превознесением подвига и жертвы, с возвышенным и напряженным восприятием действительности (на поверку – ложной). Повторим вслед за Саулом Фридлендером{301}, что национал-социализм для многих людей до сих пор остается прежде всего важным и необычным эстетическим явлением. Вновь и вновь в центре внимания художников различных жанров и видов искусства оказываются вера и подчинение, физическая красота и насилие, борьба и смерть, свет и огонь сами по себе, как экзистенциальные переживания, безотносительно к общепризнанной человеческой морали. Это темы Лени Рифеншталь, Альберта Шпеера, Эрнста фон Заломона[20]20
Заломон является автором знаменитого в свое время романа «Презренные» (1930 г.), описывавшего борьбу добровольцев в Прибалтике и воспевавшего ценность боевого товарищества, авантюризма, жажды приключений. В его послевоенной беллетристике вина за нацизм очень релятивировалась.
[Закрыть], Эрнста Юнгера, Райнера Марии Фассбиндера[21]21
Фассбиндер был одним из самых ярких представителей немецкой художественной интеллигенции, активный деятель «молодого немецкого кино», поставил более 40 фильмов. Одна из самых значительных его лент – «Замужество Марии Браун» (1978г.), в которой он подытожил послевоенный исторический путь Германии.
[Закрыть], Жана Жене[22]22
Французский писатель, в прошлом преступник, автор романа «Чудо розы» (1946г.), «Дневник вора» (1950г.), в которых он обращался к приемам «черного гротеска», героизации преступления. Известен также пьесами в духе драмы абсурда.
[Закрыть], Мишеля Фурнье[23]23
Французский писатель, автор романов «Ольховый король» (1970 г.), «Гаспар, Мельхиор, Бальтазар» (1980 г.).
[Закрыть], Юкио Мисимы[24]24
Японский писатель, автор произведений «Жажда любви» (1959 г.), «Золотой храм» (1956 г.), пьесы «Мой друг Гитлер» (1968 г.), в которых оправдывалось убийство как естественный акт самовыражения личности.
[Закрыть], Маргарет Юрсенар[25]25
Французская писательница, с 1980 г. член Французской академии, автор философской прозы в духе исторической стилизации, а также романов, повестей, рассказов. Романы «Воспоминания Адриана» (1951 г.), «Философский камень» (1968 г.), автобиографическая книга «Благочестивые воспоминания», книга повестей «Как струящаяся вода» (1982 г.).
[Закрыть], Лукино Висконти[26]26
Итальянский режиссер театра и кино, один из основоположников неореализма. В его творчестве важна тема противоречия между эгоизмом страсти и нормами общественной морали. Фильм «Гибель богов» (1969 г.) повествует о семье немецких промышленников, о нравственном упадке немецкого общества после 1933 г. Центральный эпизод фильма – сцена «ночи длинных ножей» 20 июня 1934 г. – считается одной из самых выразительных антифашистских реплик в истории искусства.
[Закрыть], Лилианы Кавани[27]27
Итальянский кинорежиссер, в основном ставила фильмы на исторические сюжеты, связанные с болезненными и неразрешимыми проблемами человеческих взаимоотношений.
[Закрыть]. 10 ноября 1988 г. председатель бундестага Филипп Еннингер лишился доверия немецкого парламента и вынужден был выйти в отставку за то, что во время выступления по поводу 50-летия «хрустальной ночи» (правда, несколько неуместно) сказал то, о чем многие не решались или не хотят говорить и что составляет самое непостигаемое в истории нацизма – он высказался об одновременно прекрасном и отталкивающем видении зла, о видении Третьего Рейха, который для миллионов людей имел околдовывающее, магическое сияние. Время от времени это видение становится актуальным, привлекает внимание и симпатии. Почему это происходит – объяснить до конца невозможно. Эстетика зла иногда притягивает, порой она становится заманчивой на фоне серой и однообразной обыденности. Английский историк Майкл Булей так заключил своё солидное исследование истории Третьего Рейха: «Очень может быть, что мы ведем более скучную жизнь, чем те немцы, которые жили в апокалипсические нацистские времена, но лучше скучно жить, чем бездарно погибнуть, соблазненным идеологическими химерами»{302}. Думается, что к мнению этого англичанина присоединится большинство читателей.
К тому же еще с послевоенной поры в Европе (а не только в Германии) существовала тенденция демонизировать нацизм; тенденция эта время от времени проявляется и ныне. Начало этому процессу положил Томас Манн, который, не имея опыта существования в условиях нацистского режима (он почти сразу эмигрировал), предпочел его демонизировать в «Докторе Фаустусе» и таким образом внес парадоксальный вклад в его извращенную притягательность. Отчасти это относится и к роману Лиона Фейхтвангера «Братья Лаутензак». Самым деятельным борцом против этого рокового (и ложного) ореола таинственности оказался Гюнтер Грасс. В своих блестящих произведениях – в «Жестяном барабане» (Blechtrommel), в «Кошке и мыши» (Katz und Maus) и в «Собачьих годах» (Hundejahre) – он задался целью продемонстрировать банальность и низкопробность нацистского движения и демифологизировать его. Для Грасса в нацистах не было ничего героического или дьявольского: они оказывались дутыми силачами, чья рисовка всегда представала в комическом свете{303}. Такой подход к нацизму представляется более адекватным, но порой кажется чересчур упрощенным, приспособленным под современные потребности осуждения нацизма. А это сужает его действенность на современного читателя. Впрочем, строгие предписания и рецепты, что является верным в оценке эстетики Третьего Рейха, а что нет – это не задача автора: каждый должен самостоятельно прийти к определенным выводам.
Часть II.
ОБЫДЕННОЕ И МОРАЛЬНО-ЭТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЯ ЖИЗНИ В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ
«Нацизм – это моральное учение, призывающее совлечь с себя прогнившую плоть ветхого человека, чтобы облечься в новую».
(X. Л. Борхес){304}
«Ленин, Гитлер, Сталин и их меньшие последователи по всему миру – скорее своими действиями, чем принципами – продемонстрировали ту истину, ужасную для одних, утешительную для других, что люди куда пластичнее, чем думали, и при наличии достаточной воли, фанатизма и решительности (а главное – благоприятного стечения обстоятельств) можно изменить почти все».
(И. Берлин){305}
«Я вам скажу, в чем корень мирового зла: в людях! Вы что же, уничтожите их? До тех пор, пока мы не изменим свой образ мышления – у нас нет шансов. Покажите мне хоть одну удавшуюся революцию. Кто обгадил коммунизм, христианство, буддизм и так далее?
Паршивые людишки – и никто иной!»
(Дж. Леннон)
ВВЕДЕНИЕ
Национал-социализм является, по существу, регрессивным морализмом (как ни дико это звучит), то есть, иными словами, нацисты хотели сделать моральным то, что таковым ранее не считалось, и это им удалось на некоторое время за счет искажения самого этого понятия. Впервые на моральную неполноценность фашизма и нацизма указал в 1943 г. Бенедетто Кроче, который считал, что фашизм не был осознанной целью каких-либо общественных классов Италии, но лишь следствием морального одичания, депрессивного состояния гражданских чувств и опьянения войной{306}. При этом Кроче писал, что итальянский фашизм был наиболее безобидной разновидностью фашизма по причинам, связанным с особенностями национального менталитета, политической культуры, склонности итальянцев к театральности, внешним эффектам, отсутствия действительной готовности к жертвам, к борьбе и напряжению. Современные исследователи поддерживают эту точку зрения на итальянский фашизм, который не носил столь террористический характер, как нацизм или большевизм{307}. На самом деле, в каждом случае нужно обязательно учитывать национальную политическую культуру, но нельзя прямо экстраполировать политическую культуру на политическую действительность, поскольку условия тоталитарных систем предоставляли невиданные ранее возможности для манипуляций обществом, его морально-этическими ценностями и общественным мнением. В Германии наиболее авторитетным сторонником подобной интерпретации был Фридрих Майнеке с его фундаментальной монографией «Немецкая катастрофа»{308}, в которой он изображал нацизм как «несчастный случай» в истории немецкого общества, непредсказуемое и непредвиденное отклонение от эволюционной и преемственной линии развития немецкого общества. Впрочем, еще раньше – на рубеже веков – Якоб Буркхардт также предвидел век «чудовищных упрощенцев»{309}, истоки которого он видел в Просвещении. Именно «упрощение» действительности и сделало нацизм морально неполноценным, как определил Кроче. При этом современная моральная позиция при рассмотрении феномена нацизма предполагает его резкое осуждение как «светской» религии, искажающей в собственных политических интересах прежние моральные нормы. Однако этого осуждения недостаточно для проникновения в историческую действительность тоталитарного режима, нужно еще отчетливо представлять себе, что имело место и обратное воздействие людей на эту действительность, что подспудно ее видоизменяло, делало ее более приемлемой, создавало лучшие условия, более «удобные» условия для конформизма. С другой стороны, нацисты, придя к власти, всячески стремились угодить немцам, создать им более благоприятные социальные условия. Более 200 лет назад в дебатах о будущей американской конституции Александр Гамильтон утверждал, что любое правительство, даже самое деспотическое, зависит от общественного мнения (public opinion). История Третьего Рейха в полной мере подтверждает правоту этого высказывания.
В этом отношении весьма интересными объектами анализа диалектики развития тоталитарного общества являются обыденная жизнь, условия для формирования конформизма или неприятия происходящего в обществе, старые идеологемы, которые использовав нацисты в формировании нацистской общности. В процессе такого анализа нужно учитывать и иррациональную сторону человеческой натуры: диктатура Гитлера показалась многим людям воплощением порядка и справедливости. Нацизм достиг влияния не только благодаря экономической программе, но благодаря апеллированию к смутным желаниям и устремлениям, которые не приняли ясные очертания, но были довольно сильными и устойчивыми, поэтому нацизм – это прежде всего концепция активизма и иррационализма. Эти подчас трудноопределимые и неоднозначные факторы становления нацистской тоталитарной общности и являются предметами анализа в данной главе.
ГЛАВА I.
ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ: ЭВОЛЮЦИЯ И РЕАКЦИИ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ ПРИ НАЦИСТАХ
После поездки в нацистскую Германию у англичанина спрашивают: «Что вам больше всего не понравилось в этой стране?»
– Понимаете, если у меня дома в Британии звонят в дверь в 5 часов утра, я точно знаю, что это молочник…
(Берлинский анекдот нацистских времен)
«Развитие истории в XX в. показало, что потеря чувства протеста не является особенностью немцев».
(Раймон Арон){310}
Перспективы исследования повседневности в Третьем Рейхе
Несмотря на опасность утраты перспективы, опасность аморфности и расплывчатости исследований на тему истории повседневности, последнюю признают в целом даже серьезные немецкие исследователи, которые вынуждены принимать во внимание следующие аргументы: во-первых, политическая история «государственных мужей у кормила власти» должна быть дополнена описанием опыта населения, его поведения и образа жизни; во-вторых, перспектива обыденности особенно ярко открывается в тематически узких исследованиях, посвященных отдельным регионам, субъективным свидетельствам отдельных групп населения – подобные исследования привлекательны и тем, что с их помощью читатель открывает историческое измерение собственной жизни; в-третьих, нужны аналитические смысловые центры, на которые нацелено исследование, поскольку значение опыта повседневности проявляется лишь в том случае, если удается установить взаимосвязь между микро– и макроизмерениями истории{311}. При изображении повседневности необходимо иметь ясную теоретическую перспективу, утрата которой довольно часто встречается в специальных работах на эту тему. Большую проблему составляет, к примеру, оценка одновременности репрессий, с одной стороны, и нормальной, естественной, обыденной (к примеру, школьной) жизни, обычных молодежных и детских проблем; одновременность террора и общественного согласия.
Уже первые общие работы по состоянию общественного мнения в Третьем Рейхе показали, что, несмотря на массированную пропаганду, какого-либо единого, унифицированного общественного мнения в тогдашней Германии не было. Различия в оценках, мнениях и поведении отдельных слоев немецкого населения были обусловлены многими факторами, включая региональный, религиозный, сословный, профессиональный, возрастной. Вместе с тем можно выделить самые общие тенденции, которые были результатом общего исторического прошлого и воздействия культурной среды, которая остается актуальной, невзирая на различия поколений.
В социальной истории справедливо уравнивают «маленького» человека и повседневность, находящуюся в тени видимых и значительных политических перемен, повседневность – это то, что повторяется каждый день, ее масса доминирует в человеческом опыте, но именно потому, что повседневность – это постоянное повторение, она не оставляет видимых следов в истории, ускользает от нашего внимания или внимания современников, поэтому повседневность интересна и важна для социальной истории.
Самыми интересными, самыми объективными источниками по истории общественного мнения в Третьем Рейхе являются документы самого нацистского аппарата террора, который и содержали для обеспечения политической унификации нации. Прежде всего, интерес вызывают обычные рутинные полицейские сводки о состоянии общественных настроений, а также «Вести из Рейха», составляемые СД – на них во многом опирался автор. Содержание этих доносов или сводок не сенсационно, но весьма примечательно. Из полицейских доносов, например, становится ясно, что население района Ахена было гораздо лучше информировано о событиях, связанных с «путчем Рема», чем иные нацистские руководители (как они писали в послевоенных мемуарах о степени собственной информированности){312}. Также из полицейских доносов из Ахена следовало, что большинство населения хотя и одобрило введение войск в Рейнскую демилитаризованную зону, но при этом все надежды были связаны не с режимом как таковым, а более с рейхсвером; люди надеялись, что именно армия наведет в Германии порядок{313}. По мнению полицейских чиновников, население весьма остро реагировало на нападки на религию, многие люди даже были готовы бороться за веру и страдать за нее{314}.
Обыденная жизнь раскрывает порой совершенно неожиданные ракурсы социальной истории, к примеру, то, что большинство немцев, переживших нацизм, расценивали 30-е гг. (по сравнению с 20-ми гг.) как годы «нормальной жизни», то есть устойчивого быта, постоянной работы, уверенности в завтрашнем дне. Нельзя забывать, что у большинства немцев сохранились воспоминания о голоде 1916–1919 гг. Один нейтральный наблюдатель в 1939 г. отмечал, что «среди представителей всех слоев населения разговоры касаются главным образом продовольственной проблемы, а не политики»{315}. Между тем, в этом нет ничего удивительного, ибо повседневная жизнь в значительной степени определялась страхом повторения этого голода. В громадной степени причина лояльности немцев к режиму заключалась в быстрой ликвидации страшного социального бича – безработицы (уже в 1937 г. потребность в квалифицированных рабочих не удовлетворялась).
С другой стороны, следует указать, что многие из 4,8 млн. безработных, которые в 1933 г. неожиданно получили «работу и хлеб», вскоре почувствовали себя обманутыми: дело в том, что часто зарплата была не выше пособия по безработице. К примеру, промышленный рабочий получал в 1932 г. 81,6 пфеннига в час, в 1938 г. – 78,8, а за фунт масла в 1932 г. нужно было заплатить 278,3 пфеннига, а в 1937 г. – 312,4, килограмм сахара стоил в 1932 г. 74,6 пфеннига, а в 1937 г. – 76,7. Фунт телятины в 1932 г. стоил 160,4, а в 1937 г. – 209,4 пфеннига{316}. Между декабрем 1935 г. и июнем 1939 г. средняя почасовая оплата в промышленности выросла на 10,9%, что означало, что среднестатистический рабочий в 1939 г. получал по сравнению с 1936 г. на 5,80 рейхсмарок больше, а работница – на 2,50{317}. Поэтому казалось, что жизнь становится лучше. Масштабы социального напряжения вследствие безработицы были весьма велики: безработица доводила иных немцев до крайности, они готовы были на все вплоть до насилия; есть свидетельства, что в начале 30-х гг. многие состоятельные люди всерьез опасались за свое состояние и жизнь, они боялись лишний раз появиться на улице; некий обитатель виллы в Мангейме жаловался, что ему каждый день звонят по телефону и требуют денег, что «толпы на улицах настроены просто зверски»{318}. В войну внутренняя логика социального развития также удерживала большинство немцев на стороне режима: «постепенно в повседневности нацисты перетянули народ на свою сторону – сначала ликвидацией ненавистной безработицы, затем блестящими военными победами первых военных лет и, наконец, страхом перед русскими, вернее, перед «большевистскими недочеловеками»{319}.
Снижение безработицы было весьма важным фактором роста популярности режима, пропаганда всячески старалась усилить этот эффект. Нацистская газета ФБ сообщала 25 сентября 1933 г., что за август число безработных сократилось на 10 741 человека. При этом нацисты строили свои акции по ликвидации безработицы таким образом, чтобы простой человек с улицы не сразу мог догадаться, кому он должен быть благодарен за работу – партии, государству или обществу Всевозможные многочисленные кампании сбора пожертвований и прочие благотворительные акции (некоторые из них существовали и до нацистов) получили при новой власти статус государственных программ и были ловко превращены нацистами в инструмент узурпации государственной власти различными партийными инстанциями и учреждениями; общество при этом постепенно превращалось в контролируемую составную часть нацистского движения. Эти кампании были результативны, поскольку проводились чрезвычайно энергично и с невероятным размахом.
ГЮ, ЮФ, БДМ, СА, СС, НСФ и прочие нацистские организации посылали своих представителей по домам – для того чтобы, к примеру, обменивать на пожертвования безработным искусственные эдельвейсы (якобы любимый цветок Гитлера), подсолнухи, брошки из янтаря, сувенирные коробочки с землей Мемеля или Саара. Немцы, которые появлялись на улице в день какой-либо кампании сбора пожертвований без значка, отмечающего его участие хотя бы в одной благотворительной акции, могли стать жертвой принуждения к пожертвованию определенной суммы на благие цели помощи страждущим. На улице в такие дни иногда устанавливали специальные деревянные щиты, в которые за соответствующую плату прохожие могли забивать гвозди с разноцветными шляпками; когда забивали последний гвоздь – получался какой-либо партийный символ. Отказаться от предложения забить такой гвоздь и продемонстрировать таким образом свою нелояльность было неосмотрительно, а подчас и стыдно, ибо сбор средств шел под лозунгами «Никто не должен голодать», «Никто не должен мерзнуть». Пожертвовавшим деньги немцам выдавали специальные значки или удостоверения, их заносили в специальные списки. Так как партийные функционеры в отдельных жилых ячейках и блоках знали всех жильцов, то тех, кто ничего не жертвовал, заносили в специальные «черные списки». Фирмы получали специальные анкеты, в которых следовало указывать, кто из сотрудников пожертвовал, а кто – нет. Нередко руководство фирм должно было вычитывать из окладов и зарплаты своих сотрудников определенные суммы для пожертвований. Владельцам малых предприятий, служащим и крестьянам могли грозить неприятности, если их имена постоянно отсутствовали в списках жертвователей. Только рабочие, которым нечего было терять, могли отказаться жертвовать. Чтобы показать масштабы деятельности ВХВ (организация «Зимняя помощь»), можно привести следующий пример: в Великобритании в начале войны начался сбор пожертвований английскому Красному Кресту. Через пять месяцев был собран 1 млн. фунтов стерлингов (10 млн. рейхсмарок). В Германии в один из декабрьских дней 1938 г. ВХВ за несколько часов собрала 15,8 млн. рейхсмарок{320}.
Картина национал-социалистической Германии становится тем бледнее и безличнее, чем меньше описаний конкретного личного опыта и переживаний она содержит. Многое доказывает сосуществование претензий нацистов на политическую мобилизацию населения и стремления иных немцев замкнуться в частную жизнь. Кроме того, история обыденности Третьего Рейха опровергает широко распространенное убеждение в том, что нацизм утвердил свое господство исключительно с помощью репрессивных органов – на самом деле нацисты активно использовали многие рычаги социальной политики, которая в таких масштабах распространилась в остальной Европе только в 50–70-е гг. Большинство немцев были тесно привязаны к нацизму материальным интересом – доходы по сравнению с временами Веймарской республики выросли, социальная стабильность укрепилась. Оживление экономики, общественные работы, строительство автобанов, расходы на военную– промышленность имели следствием подъем конъюнктуры и резкое падение безработицы, на что положительно повлияло и введение всеобщей воинской обязанности. При этом доллар обесценивался, так как президент США Франклин Рузвельт отменил золотой стандарт, и таким образом Германия одним махом освободилась от значительной части своей внешней задолженности. Провозглашенное Брюнингом (после банковского краха) сокращение окладов и пенсий при нацистах было отменено; уже никто не вспоминал, что некогда гитлеровцы провозгласили лозунг: «Когда наступит Третий Рейх, то никто не будет получать больше 12 тыс. марок в месяц».
