Текст книги "Культура на службе вермахта"

Автор книги: Олег Пленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Вскоре, однако, эйфория победы улетучилась, и немцы (особенно рабочие) начали жаловаться на остановку роста зарплаты, на высокие цены на текстиль, обувь и продовольствие^{390}.

Почти сразу после оккупации Дании и Голландии продовольственное снабжение улучшилось: с 1 июля дополнительно к обычным нормам по карточкам стали выдавать ¹/₄ фунта масла на человека; на некоторое время улучшилось качество пива, плотность его возросла с 6% до 9–10%. Самыми сытными были солдатские пайки, даже лучше, чем у рабочих на тяжелых и вредных производствах; кроме того, военнослужащие получали настоящий кофе и шоколад, недоступные гражданским потребителям. Армейский продовольственный паек (там, в свою очередь, были различия между довольствием гарнизонов, рекрутов и фронтовиков) превышал гражданский по муке на 35%, по мясу – на 57%^{391}. Приличное пиво с 1941 г. в рейхе исчезло, зато страну наводнило французское вино и шампанское; омары и устрицы в изобилии были в продаже вплоть до 1944 г. Некоторые продукты (например, простоквашу и мороженое) продавали без карточек. Это было важно, так как сладкого часто не хватало (выдавалась одна банка джема на месяц). Княгиня Мария Илларионовна Васильчикова, служившая до 1945 г. в Берлине в Министерстве иностранных дел, вспоминала, что люди в очередях были дружелюбны и воспринимали затруднения с улыбкой. Правда, с началом войны в туалетах министерства, где работала Мария Илларионовна, начали регулярно воровать туалетную бумагу, и потом ее стали выдавать по отделам^{392}. С 15 февраля 1942 г. были введены карточки на сигареты и табак, для мужчин – с 18 лет, для женщин – с 25 лет^{393}. В армии существовала система табачного довольствия, которая вызывала досаду Гитлера: он не хотел поощрять вредные привычки и приказал некурящим выдавать в армии паек сахара. Евреям перестали выдавать карточки на сигареты с осени 1941 г.^{394}, впрочем, их лишили и продовольственных карточек на рыбу, мясо, на белый хлеб и молочные продукты. СД при этом сообщала, что эти меры вызывали у немцев удовлетворение^{395}.

СД передавала, что среди рабочих было распространено убеждение, что хоть пропаганда и твердит о власти плутократов-буржуев на Западе, но в Германии дело обстоит не лучше: те, у кого есть деньги, питаются в ресторанах и их карточное нормирование не касается^{396}. Огромное количество раненых с Восточного фронта усиливало раздражение немцев^{397}. Гражданское население в Германии, разумеется, не было осведомлено о масштабах всех (материальных и людских) потерь вермахта на Востоке к концу кампании 1941 г., но оно само имело значительные проблемы, которые многим людям казались более существенными, чем фронтовые дела.

После первых крупных налетов вражеской авиации в мае – июне 1942 г. всем стало ясно, что немецкое превосходство в воздухе кончилось. В ночь с 30 на 31 мая 1942 г. англичане совершили налет на Кельн, в нем участвовало 1046 самолетов, то есть практически вся бомбардировочная авиация. 17 мая 1942 г. английские самолеты нанесли удар по дамбам Рурской области. Целые районы Рура оказались под водой – электрооборудование насосных станций вышло из строя, в результате остановились многие заводы, схема снабжения населения питьевой водой оказалась нарушенной. 17 августа 1942 г., то есть через две недели после налета на Гамбург, над Германией впервые появились самолеты США. Они совершили налет на Швайнфурт, где находилось большинство немецких шарикоподшипниковых заводов, которые и без того не удовлетворяли потребности военной промышленности. Объем производства подшипников сократился на 38%^{398}.

Вину за провал противовоздушной обороны население возлагало на нацистское руководство. В Берлине, Галле, Дортмунде, Дрездене, Кельне, Вене домохозяйки жаловались на нехватку картофеля и овощей, на Рейне и в южной Германии – на плохое качество муки, на отсутствие бобовых и гороха, на отсутствие куриных яиц и детского питания.

В ноябре 1941 г. вышло распоряжение о переплавке не имеющих ценности колоколов. Недовольные этим решением церковные власти резонно спрашивали, почему же не так давно власти превозносили достижения по постановке ресурсов всей Европы на службу Германии, – значит, это утверждение не соответствует истине?^{399}

Тем не менее из современных исследований немецкой обыденности видно, что прежние суждения о том, что в войну немцы не хотели рисковать достигнутым благополучием, не совсем верны, ибо все (особенно рабочие) выигрывали от высокой военной конъюнктуры^{400}. Лишь после первых поражений на Восточном фронте настроения стали меняться – война стала нежелательной…

Гитлер, между прочим, заботился о благосостоянии своих приближенных: например, он дал своим новоиспеченным генерал-фельдмаршалам большие денежные вознаграждения для покупки поместий. Будучи равнодушен к подобным вещам, Гитлер сквозь пальцы смотрел на дорогостоящие «чудачества» Лея или на «последнего ренессансного человека», практически бесконтрольно распоряжавшегося огромными средствами – Геринга (к пятидесятилетию Геринга, пришедшемуся на дни Сталинградской битвы, была изготовлена копия сервиза Екатерины 11 на 480 персон^{401}). Масштабы геринговской резиденции Карин-холл превосходили все мыслимые представления о роскоши – Гитлер однажды сказал: «Мой Бергхоф может сойти за домик садовника в Карин-холле»^{402}. На самом деле, скромный стиль жизни Гитлера находился в очевидном противоречии с пышным сибаритством его подчиненных. Гитлер активно способствовал распространению собственного имиджа как совершенно нетребовательного и простого человека. Впрочем, «ренессансные» выходки Геринга не мешали ему быть одним из любимцев немецкой публики.

Особенно упорно распространялись слухи о злоупотреблениях оккупационных властей в Польше. В этой связи Борман требовал от партийных функционеров среднего звена умеренности и образцового ведения домашнего хозяйства. Часто эти требования не выполнялись, и в народе ширилось раздражение тем, что многие партийные функционеры при помощи связей (как шутили немцы, витамина «В» – Beziehungen – связи) переносили тяготы войны гораздо легче простых немцев. СД передавала, что было распространено убеждение (особенно среди рабочих), что государство недостаточно строго относится к служебным преступлениям и мошенничеству отдельных руководителей^{403}. Донесение СД и его оценочная часть уже граничили с осуждением режима, и Олендорф со своим III отделом РСХА попал под огонь критики с разных сторон: даже не переносившие друг друга Борман и Гиммлер выступили на этот раз единым фронтом, но Олендорф и на этот раз удержался^{404}. Более того, даже после того, как по инициативе Геббельса и под его давлением суд вынес двум функционерам смертные приговоры по делу о мошенничестве, неугомонные эксперты СД после анализа общественных настроений указывали, что народ по-прежнему обсуждает и осуждает образ жизни партийных бонз^{405}.

В принципе, коррупция была и есть и в демократических и в авторитарных государствах, но если при демократии факты коррупции иногда вскрываются, то в авторитарных системах о них в основном умалчивают. Нацистская Германия в этом отношении – не исключение. Так, летом 1942 г. полиции стал известен случай коррупции, касавшийся нацистской верхушки: одну из торговых фирм уличили в том, что она поставляла ряд товаров (вина, деликатесы, мясо, птицу) не по карточкам, а прямо на дом своим клиентам. Владелец фирмы Август Нётлинг 4 августа 1942 г. был арестован и во время ареста предпринял две попытки самоубийства. Геббельс заинтересовался этим случаем и выяснил, что продукты незаконным образом поставляли в дома министра просвещения Бернхарда Руста, министра сельского хозяйства Вальтера Дарре, генерала полиции Вильгельма Грольмана, генерала-фельдмаршала Вальтера Браухича, руководителя РАД Константина Хирля и адмирала Эриха Редера, а также целому ряду других крупных функционеров. Министр юстиции Тирак оказался в весьма щекотливом положении. Гитлер был убежден, что клиенты Нётлинга ничего не знали о его незаконных услугах, а их домашние не знали, что эти услуги незаконны. За исключением Редера, который как офицер взял на себя всю вину (хотя переговоры с Нётлингом вела его жена), все остальные свалили вину на несчастного владельца фирмы^{406}.

От кого исходила инициатива поставок товара, полиции выяснить не удалось, но Геббельс нашел поведение государственных функционеров скандальным и саботирующим военные нужды и потребность в общенациональной мобилизации. Он подчеркивал, что сам обходился продуктами по карточкам. И вообще, нацистская пропаганда представляла государственное и партийное руководство как исключительно скромных людей. Кардинал Фаульхабер в одной из проповедей представил Гитлера как образец человека, ведущего простой образ жизни: некурящего, непьющего, да еще и вегетарианца. Интересно, что Гитлер восхищался только одним периодом в истории США – «сухим законом»; он считал, что только молодая нация способна прибегнуть к столь суровым, но необходимым мерам. Сам он был убежденным трезвенником, но люди из его ближайшего окружения при нем могли употреблять спиртное. Геббельс категорически запретил опубликование фотографий нацистских лидеров за батареями бутылок. Когда в 1942 г. последовало сокращение карточных норм, Геббельс писал в газете «Дас Рейх», что народ вправе требовать справедливого распределения тягот. Геббельс потребовал у полиции примерно наказать виновных в коррупции, Гитлер призвал к совести руководящих деятелей НСДАП и членов их семей. Дело Нётлинга завершилось тем, что сам он 9 мая 1943 г. повесился в тюремной камере, а Тирак так и не возбудил ни одного дела против его клиентов. Вдова Нётлинга, глубоко задетая двуличностью властей, отказалась принять посмертную награду мужа, при помощи которой власти пытались загладить свою вину.

С одной стороны, советско-германский пакт о ненападении 23 августа 1939 г. и, с другой стороны, нападение на СССР 22 июня 1941 г. приготовили для нацистской пропаганды значительные перегрузки: двадцать лет кряду нацистские пропагандисты клеймили мировой большевизм как главного проводника еврейского мирового господства, союз с которым был для национал-социализма немыслим и невозможен. Даже Гитлер был озабочен приемлемым пропагандистским объяснением «пакта Молотова – Риббентропа» и в письме от 25 августа 1939 г. жаловался Муссолини, что ему было тяжело принять решение о примирении с Кремлём, но оно было необходимо, так как японская политика непредсказуема, а отношения с Польшей в последнее время катастрофически ухудшились; нужно было что-то предпринять для предотвращения войны на два фронта^{407}.

Реакция немецкой общественности на это решение, к удивлению Гитлера и Геббельса, не была критической – большинство считало, что фюрер знает, что делает. Подписание пакта никак не сказалось на отношении нацистского руководства к СССР. 14 ноября 1939 г. Геббельс отмечал в дневнике: «Фюрер вновь констатирует катастрофическое состояние русской армии. Ее едва ли можно использовать для боевых действий. Отсюда и успехи финнов, их упорство. Вероятно, и интеллектуальный уровень среднего русского тоже препятствует овладению современным оружием. Централизм как отец бюрократии – враг всякого развития личности. В России нет больше никакой частной инициативы. Крестьяне только и делают, что лодырничают. Невозделанные поля пришлось снова объединять в своего рода государственные домены. То же самое происходит и в промышленности. Этот порок оказывает воздействие на всю страну и делает ее неспособной правильно распределять силы. Хорошенького же союзничка мы себе выискали!»^{408}

В речи в день вторжения в Советский Союз Гитлер сказал: «В этот момент начинается поход, который по размаху и масштабам не знает себе равных в истории. В союзе с финскими боевыми товарищами герои Нарвика (он имел в виду генерала Диттля. – О. П.) заняли позиции на Севере. Дивизии вермахта в союзе с героическими финскими борцами за свободу во главе с маршалом Маннергеймом совместно защищают финскую землю от завоевателей. От Восточной Пруссии до Карпат простирается немецкий фронт. На берегах Прута, в нижнем течении Дуная, на берегах Черного моря немецкие солдаты выступают в союзе с румынскими войсками во главе с диктатором Антонеску. Главной задачей этого огромного фронта является защита не отдельных европейских государств, а спасение всей Европы. Поэтому сегодня я решил отдать судьбу и будущее немецкого рейха и нашего народа в руки вермахта»^{409}.

Советские войска не были столь многочисленными, как ожидали в немецком Генштабе, но зато в Красной армии было гораздо больше моторизованных частей, чем в вермахте, а именно танковые части в этой войне имели огромное значение. Расчеты Кейтеля на превосходство немецкой техники совершенно не оправдались – советские танки были значительно лучше танков вермахта. Да и прочая советская боевая техника, а также советское автоматическое оружие редко уступало немецким образцам. Советская пехота, артиллеристы, танкисты и кавалеристы доказали в боях не только свою стойкость и упорство, но и удивительную изобретательность, а также готовность к единоборству. Последнее особенно удивляло немцев: им годами твердили, что советские солдаты – это серая, без идеалов и личностей, бестолковая скотинка, которую комиссары гонят на бойню. Те же представления распространились и в немецком обществе. Советскую армию нацистское руководство и пропаганда совершенно недооценили; следствием этого стало то, что немецкая общественность считала вопрос победы на Востоке делом времени. Не только обыватели, но и начальник Генштаба Гальдер 3 июля 1941 г. заявил, что война завершится в ближайшие 14 дней^{410}. Даже Черчилль 25 июня 1941 г. сказал, что в ближайшем будущем следует считаться с возможностью самого ужасного в мировой истории вторжения.

Между тем с весны 1941 г. советско-германские отношения в Германии стали объектом многочисленных спекуляций и слухов. 19 мая 1941 г. СД передавала, что бытует мнение о неизбежности войны с Россией. Часть немецкой общественности была убеждена, что «Германия заключила с Россией договор, по которому Украина будет отдана немцам в аренду на 99 лет»^{411}. Начавшуюся войну с СССР пропаганда представляла как превентивную. Правда, в немецкой общественности начало войны первоначально вызвало шок, на что и указывал Геббельс – 9 июля 1941 г. он записал в дневнике: «Внезапное наступление на Советский Союз было не подготовлено пропагандистски и психологически. Оно вызвало в немецком народе на несколько часов, а может быть, на несколько дней некоторый шок. Но это следует отнести на счет того, что мы не имели возможности подготовить народ к этой акции: мы хотели, чтобы наше наступление застало большевиков врасплох. В течение последующих дней мы должны были наверстать то, чего мы не могли подготовить. Теперь немецкий народ видит, что столкновение с большевизмом было необходимым, и фюрер в нужный момент принял нужное решение. Война на Востоке закончится победой, и только тогда у нас появится возможность бросить все силы на Запад или против Англии. Фюрер еще раз подчеркнул, что на основании военного опыта видно, насколько своевременным было наступление на Востоке. Этим отличается нынешнее ведение войны Германией от прошлой войны. До 1 августа 1914 г. мы сидели и смирно ожидали, пока вражеская коалиция собралась, и только тогда начали наступление. Теперь военное командование ставит целью сражаться с противником поодиночке и разбить противника по частям»^{412}.

Восприятия новой войны на фронте и в немецком тылу очень отличались друг от друга. Солдаты на Восточном фронте часто оказывались пассивными свидетелями или активными участниками зверств оперативных групп полиции безопасности и СД. Иногда этим солдатам было просто не до рефлексии – они должны были выжить во что бы то ни стало.

В немецкой общественности сообщение о нападении на СССР вызвало растерянность: 23 июня 1941 г. информанты СД сообщали, что известие о начале войны с СССР вызвало большое удивление, чему способствовали еще и слухи о предстоящем визите Сталина в Германию; слухи, по всей видимости, были инспирированы для того, чтобы убедить немцев в отсутствии перспективы войны на два фронта^{413}. СД передавала, что первоначальная растерянность к вечеру того же дня рассеялась и уступила место уверенности, что имперское правительство иначе и не могло действовать: большинство рядовых немцев склонны были обвинять Сталина и Молотова в предательском по отношению к Германии поведении. Впрочем, в некоторых донесениях СД говорилось об опасениях, что теперь война может продлиться; высказывались мнения о возможности вступления в войну США с их колоссальными ресурсами, а также опасения, что в варварских условиях России немецким военнопленным придется несладко^{414}.

Пропагандистская задача создания негативной картины большевистской России была облегчена тем, что подавляющее большинство немцев (даже и ненацистов) негативно относилось к большевизму. Об этом свидетельствует информация СД от 3 июля 1941 г., в которой говорилось, что первые документальные фильмы о наступлении вермахта в России вызвали огромный ажиотаж – в кинотеатры было просто не попасть… Удивление немецкой публики вызывала национальная пестрота военнопленных Красной армии, а их неопрятный и жалкий внешний вид, плохое обмундирование вызывали отвращение и жалость^{415}. Поскольку Советский Союз объявил об отказе от Гаагской конвенции (1907 г.) о правилах ведения войны и не присоединился к Женевскому договору о военнопленных (1929 г.), то немецкая общественность опасалась, что Красная армия не будет придерживаться правил войны. Вскоре после начала войны до немецкой общественности дошли сведения о расстрелах немецких военнопленных. Так, сообщалось, что на Украине 180 раненых немецких солдат попали в руки красноармейцев, и все были расстреляны. От 90 до 95% немецких солдат, попавших в плен в России в 1941–1942 гг., были расстреляны; таким образом, по советским фронтовым сводкам погибло 175 тыс. немецких солдат^{416}. Понятно, как такие известия формировали немецкое общественное мнение…

Разумеется, о подписанном Гитлером 6 июня «приказе о комиссарах» немецкая общественность ничего не знала. Первоначально в войсках этот приказ почти повсеместно игнорировали, а в Германии распространилось убеждение, что приказ был возмездием за обращение советских военных с немецкими военнопленными. Впрочем, в первое лето военных операций на Востоке этот вопрос мало кого занимал, так как внимание немецкой общественности было поглощено документальными фильмами «Вохеншау»; в них показывали огромные склады оружия, отбитого вермахтом у Красной армии, и толпы советских военнопленных. Среди последних операторы «Вохеншау» специально подбирали «преступные типы», часто показывали женщин-военнослужащих, по отношению к которым, по сведениям СД, большинство немцев были настроены крайне негативно и считали, что им не следует давать статус военнопленных. Общественное мнение гласило, что эти «бой-бабы» (Flintenweiber) – преступницы, и их нужно расстреливать на месте.

Все лето над немецкой общественностью тяготела неопределенность: доверенные лица СД, ландраты, бургомистры и полицейские доносили об озабоченности немцев – многие начинали понимать, что теперь войне конца и краю не будет видно^{417}. 14 августа 1941 г. СД передавала: известие о том, что несколько советских бомбардировщиков прорвалось к Берлину, вызвало у немцев удивление и способствовало распространению убеждения, что оценка советского военного потенциала была ошибочной. В сообщении говорилось, что советские самолеты вылетели с базы на острове Эзель – это соответствовало истине^{418}. Чуть позже – 28 августа 1941 г. – СД передавала, что известия об успехах немецких подводных лодок благотворно сказались на настроениях немецкой общественности, расстроенной перспективой еще одной военной зимы, а также что ввиду упорного сопротивления на Восточном фронте у немцев начал расти интерес к условиям жизни в СССР, к воспитанию детей, к положению советских женщин, к церкви и особенностям питания: одним «давлением еврейских комиссаров» трудно было объяснить упорство сопротивления Красной армии^{419}.

Интересно, что в Баварии гораздо более бурную реакцию, чем известие о нападении на СССР, вызвало решение об удалении из школ распятия^{420}. В конце июля, под впечатлением бесспорных успехов немецкой армии, неудовольствие и озабоченность немцев стали спадать^{421}. Объявление ОКВ 6 августа 1941 г. о поражении советской армии под Смоленском, а также известие об уничтожении большей части советского Черноморского ВМФ и о захвате большей части Украины способствовали новому подъему общественных настроений, но, как передавала СД 21 августа, подъем вскоре прошел: обыденная жизнь брала свое, и немцев больше занимали вопросы, к примеру, о том, что недельная (51 рабочий час) зарплата женщины на суконном производстве составляет всего 25 рейхсмарок, или о произволе партийных бонз, которые много говорили, а на фронт отправлялись другие; в католических районах Германии вызывало протесты отвратительное обращение с первыми советскими военнопленными.

В конце августа 1941 г., с началом битвы за Киев, началась третья фаза кампании вермахта, по истечении которой немецкие войска должны были достигнуть Москвы. Немцы все чаще спрашивали друг друга, откуда у «русского Ивана» так много танковых соединений, тяжелого оружия, самолетов; все чаще говорилось о том, что руководство недооценило силы и возможности Советского Союза^{422}. Для поднятия настроений немецкой общественности прибегали и к трюкам: одна из победных реляций вермахта была специально «придержана», чтобы объявить о ней позже, в благоприятный для нацистских режиссеров общественного мнения момент. Фронтовики, узнав об этом, были недовольны, в тылу тоже чувствовали себя обманутыми: пропагандистский фокус явно не удался… Несмотря на этот явный просчет, Гитлер 9 октября 1941 г. после большого двойного успеха вермахта – окружений под Вязьмой и Брянском – заявил, что в этих «котлах» маршал Тимошенко потерял последние боеспособные соединения, поэтому война на Востоке практически завершена^{423}. Таким образом, подчеркивал Гитлер, английская мечта о немецкой войне на два фронта не осуществилась.

Всеобъемлющая история повседневной жизни немецких солдат на Восточном фронте еще не написана, но есть масса свидетельств из солдатских писем. Эти свидетельства указывают на то, что большинство солдат были озабочены неисчерпаемостью советских людских и материальных ресурсов, что большинство не верило в возможность быстрого завершения войны. Фронтовые настроения передавались и немецкому тылу. С зимы 1941 г., когда Гитлер объявил войну США, настроение большинства немцев стало более пессимистическим. Превращение войны в глобальный конфликт, учащающиеся воздушные налеты на Германию, трудности с продовольственным снабжением, утрата прежних иллюзий и страх за жизнь стали определять немецкую повседневность.

СД также отмечала ухудшение настроений народа и по другим причинам: интересы немцев концентрировались в это время вокруг слухов о предстоящих сокращениях выдач по продовольственным карточкам. Газеты оправдывали это необходимостью поставок хлеба в Финляндию, где начинался голод^{424}. Распоряжение Гитлера о сокращении с апреля 1942 г. карточных норм Геббельс распорядился держать в строжайшей тайне, но слух об этом каким-то образом просочился в общество и моментально распространился. Истинные масштабы негативного воздействия снижения карточных норм превзошли самые худшие ожидания нацистского руководства: некоторая часть населения была просто подавлена этим известием. СД передавала из Берлина, что перспектива питаться хуже, чем все европейцы, чрезвычайно угнетала людей. Чувство, что досыта теперь уже не поесть, поскольку есть просто нечего, подавляла население (особенно рабочих, занятых на тяжелом производстве, а также домохозяек, которые часами стояли в очередях, не зная, достанется ли им брюква, подмороженная капуста, картофель плохого качества, или они уйдут ни с чем). Понимания объективного характера трудностей у немцев, как передавала СД, не было и в помине^{425}. Из Рура СД передавала, что из продовольственных магазинов исчезли рыба, яйца, овощи, фасоль, продукты детского питания. Разумеется, общественное мнение стало искать виновных^{426}. Донесения СД дошли до Гитлера, который постарался их релятивировать, указывая на внутреннюю целостность и твердость немецкого народа. Геббельс считал, что СД слишком сгущает краски. Последующие известия, однако, показали, что СД точно оценила ситуацию, и министр пропаганды был вынужден признать, что из-за трудностей с продовольствием часть немцев начала скептически смотреть на войну и ее перспективы. Народ стал сомневаться и в немецком военно-промышленном превосходстве^{427}. В сентябре 1942 г. СД передавала, что по истечении трех лет боевых действий настроения немцев характеризовались разочарованием и усталостью от войны. Часто раздавались жалобы: «кто мог ждать, что война продлится так долго?» или «конца этой войне не видно, что нам еще уготовано?» Растущие трудности со снабжением продуктами питания, три года ограничений, налеты вражеской авиации, опасение за жизнь близких на фронте и в тылу стали определяющими факторами формирования общественных настроений^{428}. Сказывалась и разница в положении солдат на Западе и на Востоке – адъютант Паулюса полковник Адам вспоминал: «В Германии поговаривают, что хорошо тем солдатам, которые на западе или на севере Европы. Чего только не шлют они домой: продукты, ткани, белье, платья. Женщины, которые в мирное время едва могли купить пару чулок, разгуливают теперь в мехах. Им не приходится дрожать за жизнь своих мужей или сыновей, в отличие от тех, чьи близкие на Восточном фронте»^{429}.

Некоторое улучшение настроений принесла речь Геринга на Празднике урожая, когда он объявил об увеличении рациона, о дополнительном пайке на Новый год (карточная норма выдачи мяса увеличилась на 50 г еженедельно, хлебную норму вернули на уровень апреля – 2250 г еженедельно). СД отмечала, что обращение Геринга к «маленькому человеку» пришлось по душе немцам; с большой радостью было воспринято известие о повышении пенсии матерям^{430}. Урсула фон Кардорф записала в дневнике 31 декабря 1942 г.: «Итоги года неутешительны: поражение под Сталинградом, высадка англо-американцев в Африке, разрушение Любека… В то же время питание стало лучше, прежде всего благодаря так называемым «подаркам фюрера» (Führerpaketen), рождественским карточкам, рождественским подаркам на предприятиях. Депрессии по причине поражений на фронте или из-за уничтожения евреев не заметно»^{431}. Впрочем, за повседневными заботами евреи, по всей видимости, почти никого не трогали. Что касается принципиальной установки нацистского руководства на «окончательное решение еврейского вопроса», то она была секретной, и достоверных сведений о происходящем в концентрационных лагерях на территории Польши до немцев не доходило. Показательно свидетельство польского еврея Хенрика Ингстера, который с 1939 г. по 1944 г. прошел через множество концлагерей вокруг Аушвица. Этот человек, ежедневно сталкивавшийся с лагерной действительностью, впервые услышал о настоящем предназначении Аушвица только в октябре 1944 г. Вернер Мюэ, всю войну прослуживший начальником политической редакции немецкого бюро новостей (DNB), в 1986 г. в интервью газете «Вельт» вспоминал: ему на стол ни разу не попало сведений советских или западных агентств, что в Аушвице уничтожают евреев^{432}.

Впрочем, даже если слухи о жуткой судьбе евреев на Востоке и просачивались, немцам было не до того – самым важным и значительным фактором после 1942 г. стал страх перед «русским нашествием»; с зимы 1942–1943 гг. главной задачей пропаганды стало убеждение немцев в том, что русская оккупация станет для них «концом света»^{433}.

В 1943 г., вслед за поражением под Сталинградом, Геббельс декларировал тотальную войну, и жизнь в тылу стала определяться работой до изнеможения, постоянным ухудшением продовольственного снабжения, воздушными налетами. В немецком обществе стала распространяться апатия. Падение Муссолини (в июне 1943 г.), назначение маршала Бодальо, а затем выход Италии из войны побудил немцев задуматься: а кто может стать немецким Бодальо? Дело все же не дошло до возникновения оппозиции, которая была невозможна по причине тотального характера власти, хотя значительные изменения в общественном самосознании имели место. Хоть нацистам и не удалось окончательно сломить традиционные представления в армии, церкви и чиновничестве, однако ни одна из названных групп не смогла оказать нацизму значимого сопротивления, а общие немецкие представления сводились к чувству долга, к патриотизму и дисциплине.

Второй важной причиной невозможности формирования оппозиции была эффективность гиммлеровского полицейского аппарата, который – используя минимум насилия в строго рассчитанных местах и времени – достиг полного паралича всех возможных политических инициатив. Недовольство в обществе могло быть очень большим, все общество могло пребывать в отрицании существующей системы, но это не представляло никакой опасности для нацистского режима, ибо недовольство никак не проявлялось, некому его было выражать. Нацистская полицейская система покоилась на превентивном обнаружении возможных противников режима и строгом контроле над ними: при первой же попытке активности они подавлялись. Шпиономания и доносительство также способствовали распространению страха и конформизма. Так, Виктор Клемперер вспоминал, что на фабрике, где он трудился, рабочие не были настроены особенно пронацистски, а уже к зиме 1943–1944 гг. нацистский дух выветрился совершенно. Можно было опасаться старосты и двух-трех женщин, которых подозревали в доносительстве, и когда кто-нибудь из них появлялся, люди предостерегали друг друга толчками или взглядами^{434}.

Исследование поведения немцев на основе донесений СД было предпринято в Англии сразу после войны, в сентябре 1945 г., оно касалось анализа развития немецкой политической сцены и контроля над гражданским населением со стороны властей. В этом любопытнейшем отчете^{435} сообщалось, что в Германии изначально не было никакого ура-патриотизма, ни разу за всю войну в обществе не превалировало убеждение в необходимости войны. Там же указывалось, что нападение на СССР вызвало значительную депрессию, перешедшую со временем в уверенность, что добиться победы на Востоке не удастся. Людские потери и русские морозы воспринимались общественным мнением с растущим отчаянием. После 1942 г., однако, появились мнения, что в 1918 г. немцы проиграли потому, что преувеличили сложности, значит, сейчас нужно просто потерпеть; вновь оживилась надежда на победу или хотя бы на компромиссный мир. Английское резюме немецкого общественного мнения гласило, что после объявления войны США никаких существенных перемен в настроениях не произошло – Америка казалась слишком далекой… Озабоченности тем, что американцы имеют колоссальный промышленный потенциал, противостояло суждение, что американцы очень любят прихвастнуть (результат геббельсовской пропаганды). Далее отмечалось, что высадка англо-американцев в Африке в 1942 г. и поражение под Сталинградом стали поворотными пунктами в эволюции немецкого общественного мнения в сторону отчаяния и утраты надежды на победу. Непосредственным следствием этого стала нарастающая волна выходов из партии; власти на это отреагировали требованием обязательного ношения партийных значков и использования в быту «гитлеровского приветствия». Становилось все более очевидно, что правящая группа ведет войну против воли большинства немецкого народа.