Текст книги "Царь нигилистов 5 (СИ)"

Автор книги: Олег Волховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Царь нигилистов – 5

Глава 1

* * *

– Ваши вещи… – сказал обер-кондуктор и перевёл взгляд на Кошева.

Тот склонился ещё ниже.

– Это я не проследил, – с отчаяньем сказал он. – Ваше Превосходительство очень торопились. Но куда они могли деться? У Морозовых были! Я проверял.

– Чемоданы пропали? – спросил Гогель.

– Да, – вздохнул камердинер.

– Найдите и пошлите нам вслед, – сказал генерал. – Не вижу смысла задерживаться.

– Не видите смысла? – переспросил Саша. – Там мой секретный отчет государю. Не говоря о подарках на несколько тысяч рублей. И эту растрату запишут вам, не мне.

Он решительно поднялся с места и шагнул к выходу из купе.

– Александр Александрович! – послышалось за спиной.

Саша не оглянулся и ступил на перрон.

– Мы не сможем вас дождаться, – извиняющимся тоном сказал обер-кондуктор. – Расписание! Сразу за нами товарно-пассажирский.

Саша поморщился.

– Мы поедем завтра одиннадцатичасовым.

И наконец услышал за спиной шаги Гогеля.

Подействовали, значит, слова о растрате.

– Хорошо, – задыхаясь прошептал гувернёр. – Но только до завтра.

– К Строганову! – приказал Саша. – Его люди могут знать, где чемоданы.

Граф встретил их, склонившись чуть не ниже, чем Кошев.

– Прошу нас простить, Ваше Императорское Высочество! – сказал Строганов. – Слуги почему-то решили, что вы остаётесь у меня, и разгрузили ваши вещи.

«Почему-то решили», – усмехнулся про себя Саша.

– Всё в целости и сохранности, – добавил граф. – Я велю выпороть слуг.

– Ни в коем случае! – воскликнул Саша. – Ещё не хватало, чтобы кого-то пороли из-за меня. Глупость – не преступление.

– Вы так великодушны! – в тон ответил Строганов. – В качестве извинения предлагаю вам переночевать у меня в доме.

Это не совсем входило в Сашины планы, удобнее было вернуться к Морозовым. Но Строгонова не стоило обижать, особенно после оказанной услуги.

– Спасибо, граф, – сказал Саша. – Надеюсь для меня найдется отдельная комната? И отдельная комната для господина генерала.

– Конечно, – улыбнулся Строганов.

Наличие отдельной комнаты значительно упрощало коммуникации. Следующее письмо графу Саша отправил с лакеем Митькой, наказав вручить хозяину в собственные руки.

«Благодарю, граф! Посылаю с этим письмом пять рублей ассигнациями. Разделите их между слугами, которые столь восхитительно глупы. Удалось перенести дворянский приём на два часа?»

И Саша передал с Митькой обещанные пять рублей.

Ещё одно письмо Саша отправил с Кошевым, Савве Васильевичу.

Теперь нужно было как-то проснуться утром ни свет, ни заря. Поручить разбудить тому же Кошеву он не решился, во избежание лишних вопросов.

Можно просто завести часы со звоном. Но хрен его знает, какая здесь слышимость!

Но делать нечего, завёл. Поставил на половину седьмого.

Спасли петухи, часов этак в пять проиллюстрировав известную фразу о том, что Москва – это большая деревня.

Кажется, Саше удалось выскользнуть из дома незамеченным. Уже давно рассвело, и солнце стояло над крышами домов, но было ещё прохладно, изо рта шёл пар, а в траве сверкали последние капли росы.

Он свернул за угол. На условленном месте ждала карета. Лакей спрыгнул с запяток на мостовую и услужливо открыл дверь.

Внутри было всё семейство: и Савва Васильевич, и Тимофей Саввич, и Ульяна Афанасьевна, и Мария Фёдоровна.

Обе тигрицы облачились в зеленые сарафаны, чуть не из парчи, и изумрудного цвета платки, заколотые булавками. Саша с удовлетворением заметил, что у старшей булавка дарёная, царская, с жемчужиной.

Куда только кринолины подевались и платья по парижской моде?

Купцы тоже преобразились: вместо сюртуков на них были черные одеяния, напоминавшие монашеские.

– Великому князю надо переодеться, – заметила Мария Федоровна.

А Ульяна Афанасьевна протянула ему нечто многократно сложенное из тяжелой ткани черного цвета.

Саша с сомнением посмотрел на тигриц, хотя, честно говоря, из-за видимой разницы в возрасте они могли испытывать к нему чувства разве что материнские.

Однако старший Морозов приказал остановиться в узком переулке, и купчихи покинули транспортное средство. До оставшейся в карете мужской части семьи доносились с улицы их приглушенные голоса.

– Это кафтан молельный, – объяснил старый купец. – Негоже в немецком платье входить в дом Божий.

Молельный кафтан представлял собой долгополую рясу с длинными по щиколотку рукавами, глухим воротом и сборками сзади. Снять пришлось только гусарскую куртку, так что тигриц можно было и не выгонять.

Саша облачился в кафтан, затянул пояс-кулиску, застегнул воротник на крючок-невидимку и, наверное, стал похож на юного послушника или дьячка.

– Вот, возьмите лестовку, Ваше Высочество, – сказал Савва Васильевич.

И протянул кожаную петлю с двумя треугольниками на конце, один над другим, искусно расшитыми белым и серебристым бисером. Петля была шириной примерно в сантиметр и состояла из выпуклых валиков, кажется с деревянными палочками внутри.

– Это чётки? – предположил Саша.

Старик усмехнулся.

– Ну, да! «Господи помилуй» считать. Вроде лестницы с земли на Небо, а валики – ступени. Ещё «духовным мечом» зовут.

Саша кивнул.

Савва Васильевич вынул такую же лестовку и взял в левую руку между средним и безымянным пальцем.

– Вот так надо держать.

Саша старательно повторил.

Старый купец сложил руки на груди, обхватив правой ладонью левый локоть, так что получилось нечто среднее между позой Наполеона и прилежного ученика за партой.

– А так надо на молитве стоять.

Саша кивнул.

– И щепотью не креститесь, – продолжил Савва Васильевич.

Он сложил два перста, поднял над головой, как боярыня Морозова на картине Сурикова, и широко перекрестился.

– Ибо распят был Христос – Бог и человек, а не Троица. Кто тремя перстами крестится – Троицу распинает.

«А кто двумя – Христа», – подумал Саша.

– Символы можно очень по-разному трактовать, – политкорректно заметил он, – и спорить об этом до бесконечности.

В карету вернулись тигрицы.

Старшая держала в руках два квадратных коврика из ткани примерно тридцать на тридцать сантиметров. Коврики напоминали маленькие стеганые одеяла и были сшиты из разноцветных кусков ткани: черных, розовых, малиновых и темно-красных с белыми «огурцами». Только квадраты были расположены не как на шахматной доске, а один в другом, под девяносто градусов друг к другу.

Саша предположил, что здесь потрудилась морозовская фабрика, а, может, и гучковская.

– Держите подручники, Ваше Высочество, – прокомментировала Ульяна Афанасьевна. – Земные поклоны-то класть умеете?

К земным поклонам Саша был психологически не готов.

– А без этого никак? – поинтересовался он.

Савва Васильевич покачал головой.

– Заметят сразу!

– Можем отвести вас обратно, – предложила Мария Федоровна, – мы недалеко уехали.

– Нет, уж! – сказал Саша. – Перед Богом же, не перед человеком.

Ульяна Афанасьевна окинула взглядом новоявленного юного старовера и с сомнением посмотрела на мужа.

Тот вздохнул.

«Интересно, что не так», – подумал Саша.

– Один подручник под колени кладут, другой под руки, потому что нельзя грязными руками молиться, – объяснила старшая тигрица.

– Мы за колонной встанем, – сказал Савва Васильевич. – Народу много, кто там заметит.

– Никогда за колонной не стояли, – заметила Мария Федоровна.

– Не потащат же силком к царским вратам, – успокоил Тимофей Саввич.

В архитектуре храма Покрова Пресвятой Богородицы, что в Рогожском посёлке, не было ровно ничего старорусского. Он больше походил на дворянский особняк, ибо имел два портика (один над другим). Верхний портик опирался на пилястры, а нижний на невысокие круглые колонны в количестве шести штук. Более того, в высоких дверях, увенчанных арками, имелись стеклянные кружева, похожие на витражи, но не цветные, как любят католики, а прозрачные.

Сооружение венчал круглый купол, и над ним маленькая башенка с единственной золотой маковкой и крестом.

Смотрелось это всё очень даже. Никак Гучков с Морозовым миллионы приложили.

Выкрашено архитектурное чудо было в ярко-жёлтый цвет.

– Матвей Казаков строил, – просветила образованная младшая тигрица.

Значит, до Морозовых.

Народу действительно было изрядно: дамы в зелёных сарафанах и платках и джентльмены в черных молельных кафтанах. Уважаемую семью пропускали вперед, а Морозовы, держали Сашу в центре компании, закрывая собой неведомое ему несоответствие старообрядческому идеалу.

Внутри храм был украшен тонкими берёзками у иконостаса и возле колонн. По полу рассыпала свежая трава. Так что запах стоял, как на сенокосе.

К амвону всё же подошли. По золотому иконостасу, поверх икон шёл толстый шнур, завязанный на вратах брутальным узлом с большими сургучными печатями, и над них висел ржавый амбарный замок.

– Это и есть запечатанный алтарь? – тихо спросил Саша.

– Да, – кивнул Савва Васильевич, – батюшка ваш сказал: «Если не переходят в единоверие, то и алтари им не нужны».

Саша вздохнул и промолчал.

Они отошли в сторону, за колонну, и Саша начал украдкой разглядывать храм из-за широких купеческих спин.

Толстые прямоугольные колонны были расписаны в древнерусском стиле, огромные бронзовые люстры свисали с церковного свода, сквозь высокие окна бил утренний свет. Так что свечи в люстрах были потушены, однако горели в подсвечниках перед иконами.

К запаху травы примешивался медовой аромат воска.

– Сразу после постройки он больше был, – заметила Мария Федоровна, – и оказалось, что он больше Успенского собора в Кремле. Тогда Екатерина Вторая приказала восточную алтарную часть сломать, вместо пяти глав сделать одну и понизить шпиль. Вот и получилось так приземисто.

– Всё равно красиво, – возразил Саша.

У запечатанных царских врат появился священник в зеленом одеянии, к аромату свежей травы примешался запах ладана, и дьякон пропел: «Миром Господу помолимся!»

Савва Васильевич поднял указательный палец вверх, как Иоанн Предтеча, мол, сейчас слушайте внимательно, Ваше Высочество.

И дьякон продолжил:

– О Державном Государе нашем императоре Александре Николаевиче, о супруге его Государыне Императрице Марии Александровне, о матери его Государыне Императрице Александре Фёдоровне, господу помолимся!

– Господи помилуй! – подхватили на клиросе.

Саша, которого целый год каждое воскресенье таскали в церковь, и который сотни раз слышал эту молитву, припоминал, что у «никониян» она звучала немного иначе и содержала перед титулами эпитеты «балгочестивейший» или «благочестивейшая». Но не стал придираться по мелочам.

– О Государе Цесаревиче и Великом Князе Николае Александровиче и о всем Царствующем Доме Господу помолимся! – продолжил дьякон.

И Савва Васильевич выразительно посмотрел на Сашу, мол, вот, а вы сомневались! Мы государю императору несмотря ни на что шибко преданные.

Хотя Саше казалось, что единственное желание, которое может быть у местного общества, это насрать Папа́ в корону. И хороша ли подобная покорность? Может лучше в корону насрать?

– Я услышал, – кивнул он.

– Только вы не говорите государю, Ваше Высочество, что у нас священники в ризах, – шёпотом попросил старший Морозов. – Запрещены нам ризы. «Публичное оказательство раскола», – говорят.

– Не скажу, – пообещал Саша.

Приглушенно запел хор. Как-то непривычно, иначе, чем у «никониян».

– А почему так тихо? – вполголоса спросил Саша.

– Запрещено нам петь, – объяснил Савва Васильевич. – «Публичное оказательство».

– Ну, какое же публичное, если в церкви?

Морозов вздохнул и пожал плечами.

– Пусть в полную силу поют, – попросил Саша. – Я не скажу.

Морозов шепнул что-то Ульяне Афанасьевне, а она, видимо, передала другим.

И хор грянул.

Без полифонии, на один голос, и только мужские голоса. Звучало примерно, как «Вставай страна огромная!»

Уж, не вдохновлялся ли автор старообрядческими песнопениями?

Сейчас все сойдут с клироса, облачатся в кольчуги, подпояшутся мечами и пойдут на смертный бой.

– У вас женщины в храме не поют? – спросил Саша.

– Не поют, – кивнул Морозов. – Ибо сказал апостол Павел: «Женщина в церкви да молчит!»

Саша подозревал, что в семьях у них несколько иная ситуация.

– Это знаменное пение, – пояснил Савва Васильевич, – по крюкам поют.

– По крюкам?

– Не по нотам, – объяснила Мария Федоровна, которой вообще-то положено было молчать, – у нас своя нотная грамота.

Но Морозов-старший только важно кивнул.

Саша почувствовал на себе чей-то взгляд. Буквально в пяти метрах стоял купец Козьма Терентьевич Солдатенков. Сашина физиономия была не столь раскручена, как у Папа́ и Никсы, и он надеялся остаться неузнанным, но похоже тщетно. Солдатенков сдержанно поклонился. Саша приложил палец к губам. Купец кивнул.

Толпа начала истово креститься и кланяться в пояс. Саша успевал за ними слабо, да и пальцы привычно норовили сложиться в троеперстие.

Наконец, присутствующие кинули перед собой подручники, пали на колени и склонились в земном поклоне. Сплошной ряд спин и частей тела с менее благородным названием живо напомнил Курбан-Байрам в Москве на проспекте Мира.

Ульяна Афанасьевна, конечно, предупредительно положила подручники и перед ним, но Саша не смог себя заставить и вжался в стену. Присутствующие кажется были погружены в молитву и не особенно замечали окружающее.

Она-то заметила, естественно, и, поднявшись на ноги, посмотрела с упреком.

Где-то за колоннами, по другую сторону от алтаря, Саша заметил фиолетовую полотняную палатку с золотыми парчовыми дверями, похожую на шатёр Шамаханской царицы из мультфильма «Золотой петушок». Вскоре к палатке начала выстраиваться очередь из священников и детей. Саша никогда бы не догадался зачем, если сам не стоял к причастию каждое воскресенье.

Служат, конечно, обедню. Саша усмехался про себя. Народ русский, может, на рожон и не попрет, но как обойти дурацкий закон всегда придумает.

– Это походная церковь атамана Платова, – шепотом пояснила Мария Федоровна, проследив за его взглядом, – он всегда возил её в своем обозе, а потом завещал Рогожскому кладбищу.

– Граф Платов был старовером? – спросил Саша.

– Конечно, – шепнула тигрица, – об этом все знают.

Новость показалась Саше сомнительной. Прежде всего потому, что он раньше об этом не слышал, да и у Лескова старообрядчество Платова, много помогавшего Левше, нигде не упоминалось.

Но то было при либеральном Александре Павловиче, так что чем черт не шутит.

– Святые дары там освящаете? – спросил Саша.

– Вы не говорите об этом, хорошо? – попросила Мария Федоровна.

– Не скажу, – пообещал он.

Ближе к концу службы к Морозовым просочился старик в черных одеждах до пят. На голове – черное покрывало, отороченное красной тесьмой по краям, в одной руке лестовка, в другой клюка. Скрюченные пальцы обтянуты жёлтой, словно пергаментной кожей. Седая борода до середины груди, горящий взгляд.

Савва Васильевич и всё его семейство почтительно поклонились старику.

А тот подозрительно посмотрел на Сашу.

– Отрок кто тебе? – спросил он Морозова.

– Правнук мой: Саша, – объяснил Савва Васильевич, – Елисея, старшого моего, внук.

– Правнук значит? – переспросил черный старик. – У французского курафера стрижется правнук-то! И земных поклонов не кладёт. Говорил я тебе Савва: не доведут миллионы твои до добра!

– Накажу Елесе, – вздохнул Савва Васильевич, – чтоб за внуками смотрел получше.

– А что говорят, что царевич у тебя ночевал? – поинтересовался старик.

Саша напрягся.

– Правду говорят, – признался Морозов. – Ночевал, не побрезговал.

– Не им, немцам, нами брезговать! – сказал чернец.

– То государев сын, – заметил Савва Васильевич.

Старик окинул Сашу взглядом. И покосился на запечатанный алтарь.

Поморщился.

– Иконы там в алтаре гниют и ризы тлеют! Да что им немцам!

Глава 2

– Не я запечатывал, – вмешался Саша. – Но я распечатаю. А национальность не кровь, отче. Национальность – это язык, на котором человек думает. Я думаю по-русски.

Старик хмыкнул, с сомнением покачал головой и величаво удалился, стуча клюкой по каменному полу.

Сразу после литургии начиналась вечерня, во время которой ожидалось «падение ниц» и пребывание в оном состоянии в течение минут что ли сорока. Сашу честно предупредили, и он решил данным мероприятием манкировать, тем более что рисковал опоздать на дворянский обед. Ибо миновал полдень.

То есть поезд благополучно ушёл.

Обратно он вернулся в карете Морозовых, с извозчиком их же, но высадили его за углом.

В конце переулка мелькнула чья-то тень. Он и не сомневался, что его уже ждут.

Строганов встретил внизу, у парадной лестницы.

– Вы следите за мной граф? – поинтересовался Саша.

– Понимаете, в вашем возрасте легко совершить ошибку, за которую потом придётся расплачиваться всю жизнь, – заметил Строганов, – и мой долг подданного удержать вас от этого.

– Плохая эпидемиологическая обстановка? – предположил Саша.

– Эээ… – протянул граф, – да.

– Спасибо, что предупредили. Буду знать.

– Впрочем, когда мне доложили, с кем вы уехали, я полностью успокоился на этот счет.

– Гогель знает? – спросил Саша.

– Я ему не говорил.

– Как у него настроение? Рвёт и мечет?

– Ну-у… Говорит, что вы были обычным мальчиком, а на enfant miraculeux он не рассчитывал.

Как будет «вундеркинд» по-французски Саша уже выучил.

– Льстит, – прокомментировал он.

– Не совсем, – улыбнулся Строганов. – Григорий Федорович ещё добавил, что вы были просто упрямым, а стали неуправляемым.

– Я не нуждаюсь во внешнем управлении, граф, ибо сам для себя являюсь тем ещё тираном. Не развлекаться ездил. Кстати, перенесли приём?

– Да.

– Спасибо! Я в вас не ошибся.

– Я вас провожу до вашей комнаты? – спросил Строганов.

– Спасибо за поддержку, – кивнул Саша.

Гогель ждал на пороге.

– Александр Александрович, где вы были? – с порога спросил он.

– Где может быть верующий человек в Троицын день? – удивился Саша. – Службу стоял естественно.

– Зачем надо было для этого исчезать из дома?

– Боялся, что вы не одобрите мой выбор храма, Григорий Федорович.

– И где была литургия?

– На Рогожском кладбище.

Гогель на минуту потерял дар речи.

– У раскольников? – переспросил он.

– У старообрядцев, – политкорректно поправил Саша. – Надо же мне было убедиться, что они поминают и папа́, и всё августейшее семейство.

– Да? – опешил Гогель.

– Для меня это неважно, но для батюшкиных советников, надеюсь, станет аргументом для того, чтобы не преследовать людей попусту.

– При Анне Иоановне на реку Выг к старообрядцам-поморам прибыла комиссия графа Самарина проверять, молятся ли выговцы за царицу, – вспомнил Строганов, – так они срочно внесли в молитвенники нужную молитву. Общим собранием монастыря.

– Не думаю, что её выдумали для меня, – заметил Саша. – У них бы времени не хватило. Так значит воз и ныне там со времен Анны Иоановны? Сто лет с лишним?

– Тогда не все поморцы согласились с этой уступкой, – продолжил Строганов, – часть монахов покинули обитель под предводительством старца Филиппа, и его последователи и сейчас не молятся за власть, которую считают «антихристовой».

– Но запечатаны почему-то рогожские алтари, – заметил Саша.

– Филипповцы ещё вреднее, – сказал Строганов.

– Серьёзно? А я бы плюнул. Не молятся – и хрен-то с ними!

Колонный зал Дома Союзов (ой, то есть Благородного Собрания) был совершенно таким же, как в 1986-м, когда Саше вручали аттестат об окончании 179-й школы. Высоченный полоток, белые коринфские колонны, хрустальные люстры в два яруса. Только вместо стульев перед сценой – накрытые столы. На столах серебро, тонкий фарфор и цветочные композиции. Пахнет эстрагоном, розмарином и острым сыром. Кухня, к счастью, не постная, но, увы, французская. Саша предпочитал попроще.

Вина ему не полагалось, к грибам он был равнодушен, а как можно употреблять в пищу что-то улиткообразное не понимал вовсе. Так что налегал на рататуй из баклажанов и сыр с восхитительной зелёной плесенью, которую никогда не считал лишней. Правда, его пятидесятилетний желудок, там в будущем, не вполне разделял пристрастия хозяина.

Мероприятие носило официальный характер с тостами за государя, государыню и всю царствующую фамилию. И Саша было решил, что оно не стоило ни ссоры с Гогелем, ни грядущего объяснения с отцом.

Да и народу присутствовало маловато по сравнению с толпами студентов на вокзале и многолюдным купеческим собранием.

– Насколько в Москве дворян меньше, чем купцов? – спросил Саша у Строгонова.

– Меньше, – ответил граф. – Но не в этом дело. Просто не все пришли.

– Почему?

– Не все приветствуют начинания государя, – тихо сказал Строганов.

Постепенно дворянство поддалось действию французских вин и разговорилось.

К этому моменту Саша успел понять, что знаменитый луковый суп – это не так уж плохо, особенно, если на курином бульоне и с крутонами.

Принесли клубнику со сливками, что тоже было ничего.

– Это из имения Ясенево князя Сергея Ивановича, – пояснил Строганов. – Он президент нашего Московского общества сельского хозяйства и Российского общества любителей садоводства.

Саше представили многих присутствующих, и он далеко не всех запомнил, но фамилию упомянутого князя забыть было нельзя, ибо она была: Гагарин. Но не Юрий, а Сергей. Князь выглядел лет на восемьдесят, имел седые бакенбарды, седые брови и полностью седые волосы, которые, тем не менее, до сих пор вились. Черты лица правильные, нос прямой, лицо в морщинах. Аристократическая рука с длинными пальцами держала серебряную мини-вилочку для собственного производства клубники. Судя по времени года, тепличной. Но Саша не стал придираться по поводу недостаточной сладости и ароматности.

Сидел князь на почетном месте, справа от генерал-губернатора. То есть Строганова.

– У Его Сиятельства сады с лучшими сортами плодовых деревьев, ферма для разведения тонкорунных овец, оранжереи и поля клубники, малины и смородины, – с гордостью пояснил генерал-губернатор.

– Это можно только приветствовать, – улыбнулся Саша. – А что вы думаете об эмансипации, князь?

Прежнее воплощение клубничного плантатора и знатного коммуниста Грудинина, кажется, несколько смутилось.

– Это сложный вопрос, Ваше Императорское Высочество…

– Конечно, – кивнул Саша, – но постараюсь понять.

– Неверно считать крепостное право – рабством… – начал князь.

«Ну, да! – подумал Саша. – Это другое».

– Не только крестьяне работают на помещика, но и помещик поддерживает крестьян в годы неурожая, – объяснил Гагарин. – Я устроил своё хозяйство, но и крестьяне научились выращивать клубнику на своих полях, и вполне довольны. Всё возим в Москву и продаём здесь. И я, и они получаем свой доход. И всё работает. Зачем же это разрушать? Мы все будем разорены: не только я, но и освобожденные крепостные. У России свой особый путь, к чему нам рабски подражать Европе.

Саша сдержанно улыбнулся. «Ну, конечно! Наше исконное рабство во имя свободы от богомерзкой Европы».

– Не всё к нам можно пересадить и не всё на нашей почве приживется, – продолжил князь. – У нас рабочих рук не хватает. Откуда их взять? Кто будет обрабатывать мои сады? Наёмные работники? Но они слишком дороги. Да и не найдёшь!

«Понятно, – подумал Саша, – Клубничному Совхозу имени Ленина без крепостных никуда. За неимением таджиков».

Дворянство смотрело на князя сочувственно и явно подписывалось под каждым словом. Саша заподозрил, что мизансцена вообще подстроена, и старика специально подсадили к нему поближе, чтобы он резанул царскому отпрыску всю правду-матку, ибо дедушка старый, ему всё равно.

– Если говорить без обиняков, так называемая «эмансипация» – это просто конец дворянского сословия, – резюмировал князь.

– Это у князя с его образцовым хозяйством! – вмешался дворянин помоложе, но тоже в летах. – А в основном и денег негде взять на устройство имения на современную ногу. При всеобщем обеднении дворянству не выдержать нового порядка, не имея кредита. А где у нас частный кредит? Нет его! Да никакого нет. Правительство истощило банки на свои надобности. Большинство дворян будет вынуждено продать имения.

Саша припомнил, что его фамилия Оленин, и он в чине полковника. Ну, да, старый солдат храбрости необыкновенной.

– А выкупные платежи? – поинтересовался Саша.

– Их не на что не хватит, – сказал дворянин. – Даже с долгами расплатиться. А если и расплатимся, останемся ни с чем.

– Поэтому кое-кто уже заложил свои имения, – продолжил князь, – а деньги перевёл в европейские банки.

– Не очень патриотично, – поморщился Саша.

– А куда деться! – развел руками Гагарин. – Мы не своей волей оказались в этом положении.

– Были полными хозяевами в своих имениях, – продолжил Оленин. – А теперь что? Чувствовать себя связанными по рукам и ногам? Оглядываться на закон, не нами писанный?

– Не вижу ничего плохого в законе, – заметил Саша.

– Это смотря какой закон, – вздохнул князь. – Разве не мы должны решать судьбу нашей собственности? Государь у нас, вроде, и спросил, но делает всё по-своему. До закона ещё дорасти надо. Крестьяне почти в первобытном состоянии, Ваше Императорское Высочество, они темны не образованны, не готовы ни к свободе, ни к владению собственностью. Если сейчас и есть какой-то порядок в народе, с эмансипацией он совершенно разрушится.

– Что же добрые помещики, отцы родные, за триста лет не позаботились об образовании и просвещении подопечных? – спросил Саша.

– Заботились, – возразил князь. – И школы учреждали, и больницы.

– Значит, есть крестьяне, которые готовы? И их можно отпускать на свободу?

– Мало таких.

– Значит у тех помещиков, которые не учреждали школы, и подавно надо крещеную собственность отобрать, ибо не образовывают и не просвещают.

– Вы кажетесь себе логичным, Ваше Высочество, – проговорил князь, – но просто не понимаете всей опасности.

– Прежде надо уничтожить в народе пьянство, – добавил Оленин. – И образовать священников, чтобы могли вести за собой народ по пути просвещения и нравственности, как лютеранское духовенство.

– Интересная мысль, – улыбнулся Саша. – Можно вообще в протестантизм перейти.

– Я этого не говорил, – насупился Оленин. – Но им только посулили волю, и они уже принялись убивать помещиков! Знаете, сколько таких случаев?

– Убивают тех, кто поддерживал в голодное время и строил школы в имениях?

– По-всякому, – сказал Оленин. – Только вашей юностью можно объяснить веру в благодарность нашего тёмного народа.

– Вместе с дарованием крестьянам вольности государь подпишет многим тысячам помещиков смертный приговор, – резюмировал князь. – Миллион войска не удержит крестьян от неистовства.

– Может быть сначала освободить дворян и дать им политические права? – поинтересовался Оленин и побледнел, испугавшись собственной смелости.

– Я не против, – сказал Саша. – Думаю, вы знаете.

– Читали, – признался Гагарин. – Но вы вообще уничтожаете сословия в вашей конституции! Тогда дворянство, потеряв всякое значение и власть, сравняется с другими классами народа, раствориться в его огромной массе и исчезнет без следа.

– Я уничтожаю не сословия, а перегородки между ними, – возразил Саша. – Некий билль о правах вы бы сочли достаточной компенсацией за потерю крепостных?

– Некоторой компенсацией, – уточнил князь. – Мы бы не хотели, чтобы за нас решали вопросы, которые нас напрямую касаются.

– Парламент? – спросил Саша.

Собеседники в унисон вздохнули и красноречиво промолчали.

Саша слушал вот это всё, подперев рукой подбородок. Как же всё до боли знакомо! Народ в России всегда к свободе не готов. И полтора века спустя будет не готов, по мнению власть имущих. Несмотря на всеобщее среднее образование. И некоторое уменьшение пьянства по причине широкой автомобилизации. И замену попов на комиссаров. И обратно: комиссаров на попов.

А вот к свободе всё равно нет. Ибо темен и не понимает, в чем его польза. А поэтому надо работать садовником в политической оранжерее и пропалывать всякие там сорняки не к месту растущие из глубин народа и обрезать неподходящие ветви, и вообще решать за него болезного, кому им править.

Саша перевел взгляд на соседа Строганова слева. Это был интересный персонаж, которого Саше тоже успели представить. Звали соседа Пётр Петрович Воейков, он имел немалый чин действительного статского советника и выборную должность московского предводителя дворянства. Саша запомнил, что Воейков когда-то служил полковником лейб-гвардии гусарского полка и, как и князь Гагарин, не был чужд общественной работы: был вице-президентом Общества охотников конского бега и московского ипподрома.

И ещё Воейков поддерживал папа́. Именно Пётр Петрович настоял на принятии в январе 1858-го дворянского адреса в поддержку намерений императора освободить крестьян.

И был избран предводителем отчаянно консервативного московского дворянства… Верно, какой-то политический садовник руку приложил.

Внешне Воейков был похож на князя Гагарина четверть века назад: те же правильные черты лица и волнистые волосы, только почти не тронутые сединой.

– А вы что думаете, Пётр Петрович? – спросил Саша.

– Московское дворянство, постоянно движимое чувствами беспредельной любви к Престолу и отечеству… – начал предводитель дворянства.

– А если по делу? – спросил Саша. – Мне бы не хотелось опоздать на поезд в третий раз.

– Мы были готовы содействовать благим намерениям Августейшего Монарха по предмету устройства быта помещичьих крестьян, – продолжил Воейков. – И попросили всемилостивейшего соизволения для открытия комитета для составления правил общеполезных и удобных для местностей московской губернии.

– Отлично! – сказал Саша. – И папа́ всемилостивейше соизволил.

– Не совсем, – вздохнул Воейков. – Государь нам практически отказал и в его рескрипте было сказано, чтобы наш проект был основан на тех же началах, кои указаны дворянству других губерний.

– Понятно, – усмехнулся Саша. – То есть никакой самодеятельности. А в чем специфика московской губернии?

– Не только московской, – вмешался Строганов, – всех северных губерний. Для нас ценна не столько земля, сколько люди. Наши крепостные мало занимаются сельским хозяйством, а платят оброк с отхожих промыслов, например, с ремесла, или с торговли.

– За что же они платят, если не за землю? – поинтересовался Саша.

Все резко замолчали и переглянулись.

– За себя, – наконец, признался Воейков.

– То есть это не арендная плата за землю, а дань раба господину, – сказал Саша. – И в чем же особость нашего пути и радикальное отличие крепостного от невольника?

– Если освободить крестьян без выкупа за землю, помещики будут разорены, – вмешался клубничный князь Гагарин.

– И именно поэтому крестьянам не дадут отказаться от надела, – резюмировал Саша. – А все эти разговоры о спасении от пролетаризации – наведение тени на плетень.

– Пролетаризация тоже опасна, – заметил Строганов.

– Почему? – спросил Саша. – Появится много свободных рабочих рук, и наемный труд подешевеет. Правда, за него все равно придётся платить.