Текст книги "Хирургическое вмешательство"

Автор книги: Олег Серегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

– Так она же… – начал он, чувствуя только острую, позорную нелепость происходящего.

– Сердечный приступ. Скорая всё не ехала… Я с нею сидела, в тонком плане делала, что могла, но у неё срок жизни был прописан в базисной карме и ничего не получалось… И её тонкое тело уже ушло, а мне надо было выезжать на экзамен, по теории сансары. Надо было позвонить, что я не приду, дождаться скорой, чтобы засвидетельствовали смерть, забрали тело. Но я была как сумасшедшая. Мне почему-то казалось, что обязательно надо поехать на экзамен. Казалось, что в жизни нет ничего важнее этого экзамена. И я поехала.

– И… что?

– В аудиторию запускали по одному. Эрик Юрьевич заметил, что я не в себе и спросил, что случилось. Я ответила. А он… встал, открыл окно и постоял возле него. Конец третьего курса, у меня тогда навыки сам понимаешь какие были, я даже не поняла, что он делал. Теперь бы поняла, наверно… Он сказал, чтобы я ехала домой. И я поехала… – Аня остановилась и закрыла глаза, лицо её засветилось памятью невероятного счастья. – Я приехала, а мама была жива.

Даниль моргнул.

Асфальт под ногами был новый, заплатами. Ровный, мокрый и серый.

– Она суп сварила, представляешь? – Аннаэр снова засмеялась, тихим отзвуком давней, покорившей её душу радости. – Пока меня не было.

Сергиевский молчал. Ничего нельзя было сказать словами, и оттого наплывала злость и ещё другое чувство, похожее на ревность, но он и сам не мог понять, ревновал девушку или науку, в которой не дотягивался до белоглазого Ящера, способного силой загнать душу обратно в тело.

И брезжила мысль, что ничего хорошего в этом нет.

В принципе, Даниль представлял, как восстановить нити сцепки между тонким и плотным телами, это не чудо, нити вообще частично рвутся во время клинической смерти, летаргии или глубокой медитации, а потом восстанавливаются самопроизвольно. Проблема необратимых изменений в физическом теле тоже решалась легко: пересоздать чужую плоть кому-то вроде Лаунхоффера не сложнее, чем собственную. Но Ящер должен был полностью переписать матери Аннаэр базисную карму, иначе немедля наступила бы вторая смерть, – а люди смертны, и однажды она наступит… Даниль ещё не закончил теоретической выкладки, но интуиция уже говорила, что Аннаэр нечему радоваться, что Мрачная Девочка сознательно отказывается увидеть что-то очень плохое.

Во время реинкарнации включаются механизмы, находящиеся на низших уровнях тонкого тела – его безусловные рефлексы. Программа, по которой происходит этот тяжёлый, мучительный и опасный для души процесс, записана именно в базисной карме. Кармахирурги никогда не притрагиваются к этому её сегменту. Малейшая травма означает, что шансы человека пережить реинкарнацию падают почти до нуля.

Переживёт ли её человек с заменённым органом?

«Аня, – молча взвыл Даниль, – ты же умная, мать твою, ты же хирург первой категории, ты же, честно, покруче меня будешь, как, как ты не поняла этого?! Это ты называешь добром?! Я в своей конторе таким дерьмом занимаюсь, но мы-то людей честно предупреждаем, какое это дерьмо!»

Аннаэр шла рядом и улыбалась своим мыслям.

Он снова не знал, что сказать. Открыть ей глаза? Расписать, какая Ящер скотина? Но она же мастер своего дела, не может кармахирург А. В. Эрдманн не понимать, что к чему. Даниль всё больше склонялся к мысли, что всё это для Ани не тайна, и она уже обдумала, что делать дальше, или сам же Ящер подсказал выход… Эвтаназия и реинкарнация в клинике? Аннаэр со своими доходами вполне сможет оплатить матери новое рождение, а то и сама ещё успеет её выносить… а потом?

«Три, прописью, три штука», – вспомнил аспирант собственные слова.

Но можно ведь – сто жизней…

Всё равно выходила какая-то гадость. В конце концов Даниль встряхнулся и решил больше об этом не думать: шло бы оно лесом. Он и про Ящера никогда хорошо не думал, и Аннаэр всегда считал ненормальной.

Пусть разбираются между собой.

– Пора уже, – тепло сказала Аня, подняв голову. – Спасибо, Дань. Может, зайдёшь, чаю выпьешь? Я тебе хочу одну вещь показать.

У Даниля упала челюсть.

– Добрый вечер, мама.

– Анечка… ужинать будешь?

– Д-добрый вечер, Елена Максимовна…

– Мама, это Данила. Он тоже пишет диссертацию у Эрика Юрьевича. Мы сегодня занимались вместе. Ничего, что я его пригласила на чай?

– Что ты, что ты, милая, конечно, я очень рада… здравствуйте, Данила, очень приятно, вы знаете, Анечка так редко приглашает гостей, а тут так неожиданно, поздно так, простите, пожалуйста, у нас не прибрано…

«Анечка вообще никогда не приглашает гостей», – молча поправил Даниль Елену Максимовну, маленькую полную женщину с крашеными хной волосами. Она суетилась, беспокойно озиралась по углам и стыдливо смотрела в пол; тут её хозяйский взгляд примечал пыль, там что-то лежало не на своём месте, и, конечно, молодой человек должен был всё это немедля заметить и преисполниться негодования. Глупая, глупая дочка, всё никак не сообразит, что жениха не диссертацией заманивают, не престижной работой, а уютом в доме и женской лаской…

Это так ясно было написано на лице Елены Максимовны, что Данилю стало неловко; вдвойне неловко от того, что Аннаэр тоже понимала смысл гостеприимного щебета своей глупой, старой, любимой матери, и тихо злилась, зная, что теперь Даниль навеки записан в графу «женихи».

– Вы, Данила, поужинайте с нами.

– А… нет, спасибо, я ненадолго. Мне… мне тоже домой надо, – с идиотской улыбкой ответил Даниль.

– А-а, – Елена Максимовна удовлетворённо покивала и ушла на кухню.

Мрачная Девочка посмотрела ей вслед особенно мрачно. Даниль тоже посмотрел, лихорадочно пытаясь понять, в порядке ли тонкое тело Елены Максимовны, но мешала усталость, возможные травмы были слишком мелкими, да и квалификация у Сергиевского всё же была не та, чтобы диагностировать подобные вещи на глаз.

– Разувайся и пойдём, – хмуро сказала Данилю, застывшему на коврике у дверей, Аннаэр. – Я тебе хотела одну вещь показать.

Сергиевский повиновался, чувствуя себя актёром в театре абсурда. День выдался богатый. Даниль подозревал, что загадочная «вещь», которую ему намеревались показать, его добьёт, и надо будет чем-нибудь уврачевать нервы. «Пойду и напьюсь», – пообещал он себе и перевёл дух, ощутив пробуждение оптимизма.

Аннаэр никогда не звала гостей. Она с болезненным трепетом относилась к личному пространству и воспринимала свою квартиру или рабочий кабинет почти как части собственного тела. Даниль не надеялся, что его когда-либо подпустят так близко – и вот пожалуйста, на тебе. Аня не производила впечатления человека, способного на спонтанные решения.

– Сюда, – сказала она.

Даниль ожидал увидеть комнату, сплошь заклеенную постерами с мультяшками, но по этой части, как ни странно, было вполне терпимо. Большой перекидной календарь на стене, ещё несколько картинок и статуэтки на компьютерном столе.

Напротив компьютера, над диваном, висела огромная картина.

К мультфильмам она отношения не имела.

Это был рисунок карандашом по бумаге, изумительный по технике и по размеру – ватманский лист формата А1, сплошь заполненный мелкими деталями, тенями, рельефами. Академический реализм, так рисуют ремесленники на Арбате, но этот художник ремесленником не был, картина завораживала, не отпускала взгляда, и Даниль стоял как в музее, на миг напрочь позабыв о том, где находится.

– Я же сказала, – донёсся голос Аннаэр словно издалека. – Вот…

Портрет. Или это называлось сценкой? Девушка, изображённая на ватмане, не смотрела на зрителя, она танцевала, и танцевали её распущенные волосы, танцевало платье, танцевали окружающие её травы и ветви, рисунок излучал неслышную, глубокую, завораживающую музыку этого танца. Он жил – но вместе с тем был неподвижен. Слишком много было подробностей, слишком чётко выступали каждая складка и каждый лист, из-за этого изображение напоминало барельеф. Детальность сковывала движение.

И она же, детальность, отвлекала внимание от лица девушки. Даниль не сразу понял, кто изображён на портрете.

– Это Эрик Юрьевич нарисовал, – тем временем умиротворённо говорила Аннаэр, присев на краю дивана. – И подарил мне. На день рождения.

…Девушка, танцующая среди пряного разнотравья, была Анна Вячеславовна Эрдманн.

– Охренеть, – честно сказал Даниль.

– Мне до сих пор не верится, – кивнула она со счастливым вздохом.

…Карандашом по бумаге, по огромному листу, Лаунхоффер, не любящий отвлекаться от работы, выписывал все эти листья, шалфей и болиголов, тени, складки, струящиеся пряди волос, серебристые вуали тумана и лунный лик над сказочным лесом, – а кругом стоял адский зверинец, и чёрный тяжкокостный доберман без рыжих подпалин смотрел на плясунью, созданную теми же руками, что и он сам…

А лицо у неё было странное.

Она смотрела куда-то вбок, и потому это не бросалось в глаза. Странное, странное лицо. Как будто за одним образом вставал другой; картина менялась на глазах, и это было так жутко, что хотелось отвернуться и больше на неё не смотреть, но она обретала власть и не отпускала. «А Анька-то это видит?» – смутно подумалось Данилю, и в следующий миг он понял, что танцующая – никоим образом не Аннаэр, просто похожа, как могут быть похожи две тонколицые черноволосые женщины.

И всё стало понятно – и туман, и музыка, и огромный лист. И пронзительно жалко стало дурочку Анечку, которой подарили переделанный рисунок.

Портрет Алисы Воронецкой.

…Даниль ничего не собирался говорить. И думать об этом тоже не собирался. Думал он о другом; почему-то перед портретом Алисы Викторовны, слишком красивой и совсем на себя непохожей, голова прояснялась в точности как рядом с настоящей Вороной. Усталость мысли прошла, разум прочертил линии связей между вещами, которые долго хранились в отдельных ячейках памяти. Аспирант вспомнил весь сегодняшний день, нелепый и несуразный, с самого утра, с третьекурсника Лейнида и менеджера Ники до встречи с Воронецкой, до плосколицего испуганного жреца в кресле перед насмешливым Лаунхоффером, и задался простым и страшным вопросом – зачем Ящеру адский зверинец.

Часть вторая

5

Мебели в квартире не было.

Просторней она от этого не становилась.

Но шаману, уходящему в тонкий мир с рабочей площадки, не могли помешать низкий потолок или неудачная планировка; тесноты не существовало там, где было лишь видоизменённое тело Матьземли, её мысли и капилляры, её плоть и аура. Так не может быть тесен золотой пляж у синего моря. Десятилетия назад поднялись в здешних местах бедные типовые дома; но вселявшиеся в них люди получали вместе с квартирами самую чуточку больше счастья, чем дозволяла их карма. Тихо лилась «песня жизни», идеальное согласование бывшего издревле с возведённым руками, гармония, которой почти невозможно добиться одним мастерством. Громадное тело богини, в котором, словно чернила в воде, распространялся странный дочеловеческий разум, здесь было прозрачней и легче, светлей и прохладней.

Ксе, скрестив ноги, сидел на полу, застланном выцветшим пыльным ковром. На оклеенных дешёвенькими советскими обоями стенах тут и там виднелись дыры от забитых гвоздей и кое-где сами гвозди. Лья почти всё вывез, готовясь в ремонту, а ковёр, похоже, определил в мусор. С потолка свисала лампочка на голом проводе.

– Жень, – несчастным голосом говорил шаман, – ты придурок.

– Придурок, – тот безропотно разводил руками.

– Ты псих малолетний.

– Псих малолетний, – соглашался Жень.

– Мальчик-блондинка.

Бог поперхнулся, а потом угол его рта пополз кверху:

– Ксе, ты что, обиделся?

Шаман зажмурился и со свистом втянул воздух сквозь зубы. Ему, конечно, было на что обидеться, но чувство это Ксе находил глупым и бессмысленным. Только досадно малость да во рту горьковато: так бывает, когда случайно прожуёшь с ложкой супа горошину чёрного перца. Припрятав улыбку подальше, он закатил глаза и вопросил с интонациями вселенской обиды:

– Зачем?! Зачем ты меня пугал? Что я тебе плохого сделал? М-мать моя богиня… у меня чуть крыша не съехала.

Жень отлепился от косяка отсутствующей двери, прошёл в комнату и уселся на полу напротив Ксе. Лицо его было грустным и виноватым; шаман с изумлением понял, что божонок принял его слова за чистую монету.

– Я не пугал, – сказал тот, уставившись на узор ковра. – То есть не тебя. То есть, ну… Ксе, прости меня, пожалуйста. Я больше не буду. То есть пугать тебя не буду. То есть… блин.

Шаман чуть не рассмеялся: насупленный сопящий Жень был дитё-дитём. Ксе собрался было сказать что-нибудь глубокомысленное вроде «угу» или «ну да» и потрепать пацанёнка по голове, но упустил момент, а Жень истолковал его молчание по-своему.

– Ксе… – светлые брови беспомощно поднялись, бог закусил губу. – Ну меня правда это достало.

Ксе озадаченно поднял глаза:

– Что?

– Что я… что ты… – Жень отвёл лицо и сделал это зря: Ксе заметил, как у него алеют уши. – Что я психанул как девчонка, сначала, когда ты меня нашёл только. Потом в Александровском чуть сознание не потерял. Как будто меня, блин, соплёй перешибить можно…

А потом голубые глаза-прицелы обожгли взгляд Ксе, и мальчишка тихо, очень серьёзно закончил:

– Я бог. Это я защищать должен. А не меня.

…Вполоборота, засунув руки в карманы, стоял у подъезда бесцветный мужчина в чёрном пальто.

В десяти шагах от него замер Жень; пара мечей в его руках сияла режущим белым светом.

– Евгений Александрович, – тускло сказал адепт, не поднимая глаз, – ну зачем вы так, в самом деле. Давайте решим вопрос по-хорошему.

Ксе смотрел на них, задыхаясь, как от быстрого бега; он не пытался погрузиться в стихию, перед ним была только одна антропогенная сущность, но накал энергии Женя достигал такой силы, что даже молодое сердце Ксе сбивалось с ритма, захлёстнутое животным, не поддающимся контролю разума ужасом.

К несчастью, жрецу страшно не было.

– Излагай, – выплюнул Жень, – с-сука.

Адепт сдержанно вздохнул.

– Мы согласны, что имело место крайне неудачное решение. Мы соболезнуем и скорбим вместе с вами, Евгений Александрович, поверьте. Это хуже, чем преступление – это ошибка. Мы не повторим ошибки.

Жень улыбнулся: улыбка сверкнула третьим мечом.

Ксе привалился к кирпичной стене дома. Голова кружилась, мелькали перед глазами необлетевшие, зелёные ещё кроны, и казалось, что с двух сторон заходят люди в камуфляже… у Ксе начинались галлюцинации от перенапряжения нервов и соответствующих им в тонком теле энергопроводящих структур, главного контактерского органа. «Так ведь и спалить себя можно…», – пришло на ум и отнюдь не принесло радости.

– Вам стоит только выразить желание, – вкрадчиво сказал жрец, – и люди, ответственные за принятие этого решения, будут наказаны. Меру наказания вы изберёте сами, Евгений Александрович.

– Хочу, чтоб вы все сдохли, – немедленно предложил бог.

Адепт развёл руками с видом безнадёжной покорности.

– Это нельзя назвать взвешенным решением, но мы – ваши слуги и находимся в вашей воле…

– Вот прямо щас и в муках, – ощерился Жень. – Ась?

– Прямо сейчас, – мягко сказал адепт, – к сожалению, не получится.

– Почему?

– Есть такая процедура – инаугурация…

– А зачем ты говорил, что убьёшь их? – укоризненно спросил Ксе.

– Я передумал, – просто ответил Жень.

«Экая непосредственность», – мысленно фыркнул шаман и покачал головой. Жень нахмурился, в задумчивости расчесал пятернёй непослушные волосы и объяснил:

– Во дворе никого не было, но люди из окон смотрели. И дети смотрели. Я подумал: я ведь, когда вырасту, их всех защищать буду, а теперь чего? Мне только нож нужен, а поубивать гадов я ещё успею.

Ксе прикрыл глаза.

– Жень, – сказал он, – как они нас нашли?

– Не знаю. – Божонок глянул в сторону, высматривая что-то в окне, которое без занавесей казалось нагим и иззябшим. За стеклом, над облупленным подоконником, белели столь же облупленные прутья крашеной решётки. Вид из непривычно близкого к земле окна открывался мирный и какой-то колыбельный: куст, детская площадка, пустой сквер. Ксе не знал, отчего ему так спокойно – «песня жизни» ли вовлекала шамана в свои созвучия, или Матьземля, довольная тем, как выполняется её просьба, следила, чтобы никто не причинил им вреда. Возможно, всего лишь верная интуиция сообщала, что здесь и сейчас они в безопасности…

И это само по себе было странно.

– Дедушка сказал, они по слепку тонкого тела ищут, – вслух размышлял Жень, – а они и раньше искали, я от них смывался как нефиг делать. Может, это ментаврихи просекли? Но они же не жрицы и вообще не слышали, что мы говорим… Лья говорил, что дедушку опознать легко. Может, Лью самого опознали и по его ключевым точкам посты выставили?

Ксе разглядывал пятки своих носков.

– Жень, нас же ночью нашли, когда мы у Санда были, – вполголоса заметил он, когда божонок умолк. – Забыл, что ли? Лья тут ни при чём… С тех-то пор могли вообще слежку не снимать. Мне другое удивительно.

– Что? – Жень заморгал.

– Я ещё могу понять, почему утром на захват пошли одни неофиты с ОМОНом, – шаман ссутулился. – Но вот ты, как бог войны, представь: у них уже пять жертв, они знают, что опасность реальная, что могут и готовы убивать. И посылают тех же неофитов с единственным полным адептом. Ну по логике же вещей надо было посылать сразу серьёзную силу, чтобы всё закончить.

Жень засмеялся.

– Блин, Ксе, ты что думаешь, у жреца посвящение – как пояс у каратиста? Они ж чем старше, тем жирнее. У иерархов настоящая власть будет, если меня в кумирню запрут. А пока что мне любого верховного кабана прирезать проще, чем блатную моль в подворотне…

…и внезапно по внутренностям Ксе пополз холодок; шаман, скрывая замешательство, старательно покрутил головой, хрустя шейными позвонками. Женя не защищает закон, и сам он тоже неподвластен светским законам, красивый длинноволосый мальчик, не боящийся убивать. Трудненько ждать иного от бога войны; но за месяц скитаний по вокзалам и теплоцентралям с тремя ножами за пазухой – сколько раз досаждала Женю несчастная «моль», не чувствующая, кто перед ней?

– Ксе, – тихо-тихо спросил божонок, – ты чего?..

Шаман вздрогнул.

– Задумался, не видишь, что ли… – он хотел сказать это с грубоватой насмешкой, но вышло надтреснуто и нелепо. Холодными белыми рыбами скользили мысли, что Жень о настоящей крови и смерти говорит так же легко, как его сверстники-люди – о крови и смерти в компьютерных играх; что рядом с ним и сам Ксе мало-помалу становится безразличен, этого даже не замечая, списывая всё на высшее равнодушие Матери… и что голубые глаза-прицелы видят каждую белую рыбу в чёрной воде.

Ксе вспомнил, как божонок отложил свою месть, потому что из окон смотрели дети, и ему стало стыдно.

– А… – шаман торопливо проглотил комок, – хорошо, мастера – бойцы никакие, но адепты-то – бойцы, я сам видел. Почему он был один?

– Один адепт, – ухмыльнулся бог с видом циника, – один нож.

…Прорываясь в осязаемый плотный мир, подобным образом тонкая энергия трансформируется в кумирне храма, во время ритуала – и наделяет человека нечеловеческой властью, возводя его во жреческий сан. А сейчас она попусту рассеивалась в пространстве, ради одной глупой красы: нездешней яркостью наливались цвета, исчезала серость, расходясь на сияющую белизну и слепой мрак, пламенным золотом горели волосы мальчишки, разлетевшиеся под порывами ветра, и игрушечные мечи в руках бога войны на глазах удлинялись, леденея сталью клинков…

Глаза адепта досадливо сузились.

– Евгений Александрович…

– Получится, – покровительственно, почти мягко пообещал бог.

И сорвался с места.

«У них же огнестрел! – сердце Ксе пропустило удар. – Они стрелять собираются? В него?!» И это была последняя связная мысль шамана; за нею осталась лишь глухая боль от сознания, что Матьземля не слышит его, и помочь он бессилен – но и та исчезла, когда Ксе увидел.

Он впервые видел, как дерётся кто-то, очень хорошо умеющий драться.

Это не зрелищно.

Но красиво.

Жень двигался настолько быстро, что весь его великолепный рывок слился в одну дугу. Пылающие мечи взмахнули бритвенно-острыми крыльями, адепт пошатнулся, откидывая голову – распахнутый в беззвучном вопле рот, закатывающиеся глаза – а Жень уже был у него за спиной. Он летел в лобовую атаку, точно смеясь над наставленными на него дулами, и в воздухе за ним оставался шлейф голубоватых искр. Самые сообразительные из неофитов успели ринуться врассыпную, их он преследовать не стал. Те, чья реакция была хуже, так и остались стоять столбами, тупо разглядывая то, что осталось у них в руках: огненные мечи располовинили жалкий людской металл, превратив каждый из грозных стволов в пару оплавленных кусков железа.

Адепт казался невозмутимым. Он стоял, высоко подняв подбородок и разведя в стороны пустые руки; один из белых клинков Женя светился возле его горла. Божонок отшвырнул второй в сторону, в ржавый остов «Москвича», забытый у гаражей – тот вспыхнул серебряным фейерверком, просел и растаял струйками снежного пуха.

– И без… инау… гурации получится, – выдохнул подросток.

– Вы правы, – коротко согласился жрец.

Повисло молчание.

Ксе пытался собраться с мыслями. Когда Жень атаковал, напряжение его энергетики несколько уменьшилось, и у шамана перестала кружиться голова, а теперь мало-помалу успокаивалось и сердцебиение. У Ксе имелась неприятная особенность – при остром переживании контакта он сильно потел, и теперь был мокрый как мышь; это злило. Ещё злило, что он оказался так неустойчив, хотя, по идее, не обязан был стоять стеной: антропогенные боги – не его профиль… «Женьку отец учил работать с мечами, – мелькнуло в голове. – Ни в каких секциях такому не научат, тем более – несовершеннолетнего…»

– Я должен что-то сделать? – негромко спросил адепт. – Если я до сих пор жив…

– А как же, – ухмыльнулся Жень. – Доставай нож.

– Евгений Александрович…

– Я сказал, нож доставай, – прицыкнул тот.

Жрец переступил на месте.

– Ну!

Адепт, мешкая, расстегнул пальто. Под ним, там, где обычно пристёгивают кобуру, были примерно такого же размера ножны.

– Давай сюда, – велел бог.

– Евгений Александрович, я молю о прощении, – быстро сказал жрец, уставившись в небо. – Прошу вас. Не как представитель храма, а я лично, послушайте, я готов стать на вашу сторону, всецело, пожалуйста, я поклянусь… в верности… в память о вашем отце, я получил нож из его рук…

– О моём отце, – медленно проговорил Жень. – В память…

По лезвию меча промчалась искрящаяся волна света. Жрец беспокойно глянул на бога; дёрнулся, встретившись с ним глазами.

– В память, – повторил Жень.

И плюнул ему в лицо.

– Жень, они действительно собирались в тебя стрелять?

– Ну да, – несколько недоумённо ответил тот, а потом объяснил: – Я же не человек. Меня пулей только вырубить можно. Ненадолго. И то – потому что мелкий.

Жреца в чёрном пальто Жень отпустил; остальные разбежались сами. Ксе не понял, что произошло, но адепт, отдав нож, как-то поник, разом сделавшись больным и старым, и долго застёгивал трясущимися руками молнию на своём пальто. «Пошёл нафиг», – сказал ему пацан, и тот действительно, нетвёрдо ступая, пошёл. В конце улицы он сел на мокрую деревянную скамью, сгорбился и застыл; Жень погасил свой меч, вернулся к Ксе и поволок ошалелого шамана к подъезду, а жрец не шевельнулся и не глянул на них.

– А что значит нож? – спросил шаман. – То есть я понимаю, что он значит – жреческий нож, ритуальный, да? Тебе-то он зачем?

Жень захихикал и вытащил из-за пояса джинсов названный предмет – дико выглядящий ублюдок средневекового кинжала и тюремной финки. Ксе мало что понимал в ножах, но ощущение было именно такое. Он видывал в магазинах подарков богато украшенные кинжалы, но у них были слишком гладкие, какие-то ненастоящие лезвия, а этот нож побывал в работе… ритуальный жреческий нож. Шаман успел отогнать мысли о том, кого им резали, но по спине всё же скатились мурашки.

Божонок хищно улыбнулся и щёлкнул ногтем по лезвию. Задрав свитер с майкой, воткнул нож себе в живот, между верхними квадратиками недетского пресса; откинул голову, и медленно, ровно дыша, загнал его до конца.

Нож исчез вместе с рукоятью – казалось, растворился от соприкосновения с кожей.

– Твою мать, – оторопело сказал Ксе.

– Одним меньше, – заключил довольный Жень. – Эх, жаль, других адептов не было…

– Это как? – спрашивал шаман, моргая. – Это что?

– И достают их тоже оттуда, – коротко объяснил Жень. – Для каждого. Типа именной.

– Он больше не адепт? – озарило Ксе.

– И не жрец. И не контактёр.

– Дела… – на мгновение шаман посочувствовал мужчине в чёрном пальто, которому придётся теперь учиться жить заново, слепоглухонемым калекой…

– Приссал мужик-то, – оскалился божонок. – Ещё не всякий отдаст.

Ксе понимал. Его собственный дар был воспитан тяжёлыми тренировками и долгим учением, звание шамана не отнималось вместе с каким-то предметом, но если представить, что его всё же можно утратить… Ксе предпочёл бы умереть шаманом. Инициация оставляла на тонком теле очень глубокий отпечаток, и лишившись её, Ксе рисковал бы переродиться вовсе без способностей к контакту.

– Они потеряли одного адепта, – вслух подумал он. – И нового не будет.

– Ага.

– Ты его всё равно что убил.

– Ага. Тоже неплохо.

– Поэтому они и не хотят посылать посвящённых, – заключил Ксе. – Жень, и всё-таки, сколько их должно было быть, чтобы ты проиграл?

Божонок с недоумением на него воззрился.

– Нисколько. Ксе, ты чего?

Ксе понял, что понял что-то не так и несколько сконфузился.

– Жень, – сказал он обречённо. – Я шаман. Я не жрец и не теолог. Я не понимаю, что ты делаешь, и что вообще происходит, тоже не вполне понимаю. Тупой очень, прости уж.

– А чего не спрашиваешь? – Жень радостно засмеялся и покровительственным жестом потрепал Ксе по макушке – точь-в-точь как Дед Арья самого божонка. – Я же объясню.

– Я спрашиваю. Только, как видишь, невпопад.

– Ксе, они не собирались со мной драться, – сказал Жень, усевшись по-турецки. – Меня нельзя победить, понимаешь? Я бог войны! Чтобы меня победить, надо уничтожить Россию, целиком в натуре, чтоб её не стало, чтоб память только в учебниках осталась. И ещё я от передоза умереть могу, не как физтела умирают, а как души распадаются. И всё. А с этим телом можно что угодно сделать, я всё равно воплощусь. Им надо, чтобы я принял их как своих жрецов. Хотя бы одного их них. И этот тип до последнего добивался, чтобы я его принял. Понял теперь? А потом он бы мне кровавую вкатил, да хоть себе бы вены вскрыл ножом этим, и полный писец.

– А теперь? Что они теперь делать будут?

– Не знаю. – Жень помрачнел, уставился в пол. – Они хитрые, падлы. Особенно верховный. Если бы тогда вместо тебя я правда на жреца нарвался, меня бы просто в машину посадили и в храм увезли, а там психологам сдали, чтоб мозги промыть. А теперь хрен им. Но они по-всякому докапываться будут, это к гадалке не ходи. У них выхода нет, – бог вздохнул. – Будут докапываться, пока я не соглашусь. А мне однажды придётся…

– Почему? – встревожился Ксе.

Голова подростка опустилась так низко, что шаман видел одну встрёпанную макушку; Жень засопел, водя пальцем по ковру, встряхнулся, сложил руки на коленях.

– Жень…

Тот вздохнул, покосился на дверь и выговорил – тихо, с мучительным детским стыдом:

– Потому что… потому что мне правда нужен жрец.

Ксе сидел в полулотосе и любовался стеной: обои были в цветочек. Думал он про Деда, о том, как не вовремя старик укатил в свой антропологический Мюнхен, оставив злосчастного ученика наедине с целым полком проблем. Да, Матьземля просила не Арью, а Ксе, но задача была не для него, не по его силам. Безмозглой богине этого не объяснишь, да и всё равно ей. Взнуздала, вези теперь; вот счастья-то привалило… «Любит она тебя, дурака, – сказал Арья. – Только радостей от той любви ждать не стоит». Чугунная истина Дедовых слов давила на плечи ярмом.

Шаман глубоко вдохнул и закрыл глаза. Слишком о многом стоило поразмыслить, и оттого размышлять не хотелось вообще. На площадке Льи, среди неслышимой «песни», погружаться в стихию было физически сладко: точно мама, по известному присловью, всё ж таки родила тебя обратно, и не стало ни труда, ни мыслей, ни бед. Богиня приняла Ксе, как гладь осенней воды принимает опавший лист; погружение походило на долгий полёт в прозрачной утренней стыни, а потом мысли Земли коснулись души мгновенной прохладой, заструились лесным ручьём и понесли – далеко, далеко… Ксе не засыпал, но это могло заменить недополученный сон.

У него было два часа.

Жень клятвенно пообещал, что не будет мешать, ушёл на кухню и действительно сидел там тихо. Но дом не мог похвалиться звукоизоляцией, а Лья не ставил стеклопакетов: на верхних этажах ходили и окликали друг друга люди, за окнами взрыкивали моторы старых машин – и в сердце идеального согласования это странным образом не раздражало и не тревожило.

В числе того, о чём Ксе не хотелось думать, было чувство беспомощности, которое накатывало всякий раз, когда он собирался что-то решить. При Деде этого чувства не возникало, потому что Дед – учитель, учёный, человек мудрый и опытный – знал, что происходит и принимал решения осмысленно. Но сейчас Арьи не было, а советы Арьи остались, и Ксе разрывался между доверием к Деду, велениями собственной интуиции и зудящим голосом разума, который заявлял, что всё это чушь.

Сильнее всего Ксе действовали на нервы пять остановок. Если б нужно было ехать на другой конец города, толкаться в метро или вызывать такси – голос разума, пожалуй, возобладал бы, и Ксе никуда не поехал. Но он жил в соседнем районе, за пять автобусных остановок отсюда, и добраться на глупое, скучное, век ему ненужное собрание выпускников мог меньше чем за полчаса. Вчера он действительно хотел добраться до школы, увидеть, какими стали теперь одноклассники, прежние девчонки и пацаны, а ещё романтически купить цветов и признаться Светке Масловой, что она была его первой любовью. Но после всего, что успело произойти за день, намерение казалось несообразно нелепым и мелким, почти постыдным, будто Ксе на передовой собрался позаботиться о красе ногтей. Кроме того, вставал вопрос, куда девать Женя: оставлять одного было боязно, везти с собой – дважды нелепо. Уже хотелось сесть и сидеть спокойно; но стоило прислушаться к интуиции, и та вновь сообщала, что поездка безопасна, что в отсутствие Ксе не случится плохого, а пропустить собрание будет нестерпимо обидно и горько, как что-то, чего никогда в жизни больше не случится…

– Ксе!

Шаман вздрогнул и завертел головой.

– Блин, Ксе, ты как в спячку впал, – Жень, отдуваясь, плюхнулся перед ним на пол. – Если б ты сейчас не проснулся, я б тебя в тонком мире нафиг ошпарил.

– Ну спасибо, – проворчал шаман, потирая веки.