Текст книги "Хирургическое вмешательство"

Автор книги: Олег Серегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

12

– О боже! – сонно сказал Даниль. – Я тебе что, золотая рыбка?

На том конце канала залепетали что-то совершенно неразборчивое и нелепое, но определённо испуганное и умоляющее. Аспирант тяжко вздохнул, чувствуя себя Атлантом, подпирающим небосвод, и раздражённо сказал:

– Горит, что ли? Сейчас приду, ждите.

Потом отключил связь, бросил мобильник на тумбочку и сполз глубже в тепло кровати, сладко зевая. Потянулся, закинув руки за голову, поймал последний миг сонной неги и выбрался из-под одеяла, бормоча:

– Ну не придурки? Придурки. Опять за ними кто-нибудь гонится, а я разруливай… Где мои часы? Где вообще какие-нибудь часы? Ёлы-палы, сколько ж на автоответчике-то висит…

– Не суетись, оглашенный, – с низким грудным смешком сказала женщина. – Штаны надень.

Сергиевский, эротично покачиваясь, оборотился.

– Р-римма… – хрипло пропел он, раздувая ноздри и туманя глаза, – р-рыжая р-роза…

Он и не мечтал о такой удаче, какая его последнюю неделю преследовала. Даниль пришёл к выводу, что определённо сделал что-то очень хорошее, раз карма удружила ему такой приятной насыщенностью бытия. Одно то, что Лаунхоффер не убил его за попытку влезть в свои файлы, уже стоило целой жизни, потраченной на благие дела, а тут ещё и Римма… Красавица всегда держала себя неприступно; Сергиевский и не пытался ловить рыбку в её пруду, предвидя печальный неуспех этой затеи. Он встретил Римму совершенно случайно: заняв последний столик в любимом ресторанчике, Даниль наслаждался лёгким коктейлем и лёгким злорадством, когда завидел в числе ожидавших места рыжую диву в роскошном пончо. Сергиевский не преминул пригласить даму к себе, и сам не заметил, как оказался у неё дома.

Неделя промелькнула как сон. Погружённый в клубнику со сливками Даниль забыл мобильник на рабочем столе и заметил это только вчера. К Нике он забредал всего пару раз на полчаса – когда интуиция сообщала, что хочешь – не хочешь, но клиент пришёл, вытерпел уговоры и готов подставить лоб под печать. Сергиевский в такие минуты как никогда остро чувствовал, сколько удобств приносит контактёрский дар и способность передвигаться через совмещение точек. Во второй раз он вообще явился на работу в манере порноактера – плащ на голое тело и домашние тапочки.

Даниль был циник.

Но и в романтике толк он знал – а потому, любуясь прекрасными персями Риммы, вытащил через точки громадный букет пышных роз, тёмных, как риммины соски. Букет свалился на размётанную постель, явив великолепный художественный кадр. Секунду назад розы стояли в воде, холодные капли упали на горячую со сна кожу дивы, и Римма, сердито наморщившись, скинула цветы на пол.

– Хватит мне тут Джима Керри изображать, – фыркнула она, вытягиваясь поверх скомканных простыней. – Даниль Всемогущий… лучше иди-ка сюда, вот так… да… ох!..

«Подождут!» – небрежно решил Даниль, устремляясь на страстный зов.

Не то чтобы судьба шамана с его психованным божеством Даниля совершенно перестала тревожить; будь это так, он очень быстро забыл бы о них вовсе, и уж тем более не стал утруждаться, являясь куда-то решать чужие проблемы. Кроме того, намереваясь помогать Женю и Ксе, Даниль рисковал снова сцепиться с креатурами Лаунхоффера, и то, что он всерьёз собирался пойти на такое, значило очень и очень много. Срываться по первому зову было не в характере Сергиевского; пожалуй, так он отреагировал бы лишь на личную просьбу Алисы Викторовны, а всевозможные боги, шаманы и иномирные пришельцы подобными привилегиями в его сердце не обладали.

Впрочем, Даниль постарался не слишком тянуть. Он успел доставить удовольствие даме, принять душ и напиться кофе с тостами всего за какой-то час или полтора. Настроение у Сергиевского улучшилось, раздражение ушло; совмещая точки, он находился в превосходном расположении духа и был готов совершить невозможное. Аспирант шагнул с ламината Риммы на оструганные доски дома стфари…

И замер с открытым ртом.

Божонок, сидевший на полу рядом с телом, поднял безумные покрасневшие глаза; щёки его были мокрыми от слёз, но распахнутые зрачки были сухими, лихорадочно-чёрными.

– Здравствуй, Даниль… – уронил Менгра. – Не думал, что…

Он оборвал фразу; Сергиевский так и не узнал, о чём не думал кузнец, он его и вовсе не слышал, потому что, проследовав за направлением взгляда Женя, обернулся и увидел Ксе.

– Опаньки… – ошарашенно прошептал аспирант.

Тот стоял, никого не видя, и, казалось, слабо пошатывался, не в силах решить – то ли сохранять в посмертии форму утраченного тела, то ли успокоиться и забыть о нём. Душа Ксе несла на себе отпечатки странных повреждений, Даниль не знал, что могло стать их причиной, но всё же с облегчением понял, что они поверхностны и не затрагивают основные органы.

А потом он понял, что Ксе мёртв.

Осознание этого как-то запоздало – в первый миг профессионал взял в Даниле верх над человеком. Кармахирург принялся за визуальную диагностику тонкого тела умершего, не подумав о живых, раздавленных горем. Даниль поёжился; он почти ужаснулся себе, снова вспомнив, что не хотел становиться Ящером, но вслед за этим цепочка рассуждений извернулась змеёй, и от обыкновений Эрика Юрьевича скользнула в неожиданную сторону, подарив аспиранту мысль – светлую, злую и дерзкую.

Раздумывать было некогда.

Лицо Даниля озарилось странным весельем.

Он выпрямился, сунул руки в карманы и приказал:

– Назад!

Жень вздрогнул, непонимающе захлопав ресницами. Менгра уставился на Даниля почти с ужасом.

Аспирант не первый раз видел души, только что покинувшие тела. Промежуточные смерти – это величайшие потрясения, которые испытывает человек, но психологический механизм шока действует одинаково и у живых, и у мёртвых. Смена режима существования затормаживает мышление, выключает большую часть структур памяти; поведение недавно умершего жёстко детерминировано и диктуется своеобразными инстинктами тонкого тела. Сейчас Ксе должен был привыкать к новому образу – амёбовидной форме свободной души, но что-то его не устраивало. Снова и снова душа пыталась принять старую форму.

Он помнил.

И не хотел уходить.

– Ксе, – властно сказал Даниль, – вернись.

Менгра-Ргет медленно поднялся со стула; Сергиевский не обернулся.

– Он мёртв! – сказал Менгра яростно. – Он уже час как мёртв!

Аспирант глянул на него через плечо, и стфари отшатнулся, спав с лица.

– Ящер может, – со страшной усмешкой ответил Даниль, – а я почему не могу?

Он сосредоточился и начал раскрывать свои энергетические центры; в действительности Сергиевский не предполагал, что для операции потребуется много силы – пересоздание плоти для него было вполне рядовым действием, заменять органы тонкого тела здесь не требовалось, а восстановление нитей сцепки – занятие скучное и муторное, но совсем не трудное. Он не знал только одного – как развернуть вспять субъективное время души, преодолеть её инстинкты и уверить, что брошенное тело пригодно для жизни.

Идей на этот счёт не имелось.

То есть имелась – одна; но такая, что её и идеей-то считать было стыдно.

– Назад! – рявкнул Даниль.

Лицо Ксе чётче обрисовалось из смутных колеблющихся теней; он смотрел тихим удивлённым взглядом.

Обычный человек ничего не понял бы и не услышал, но Ксе был тренированный контактёр, он сохранял остатки сознания; к ним-то и обращался Даниль, не убедить надеясь душу, оглоушённую недавней смертью, а попросту – напугать.

– Я сказал – назад!

Он не считал и не сравнивал, но концентрация его энергии сейчас была вполне сравнима с лаунхофферской, накал силы преодолевал границу между тонким и плотным планом, и смутная, размытая светом фигура Даниля жутко сверкала. Ксе сейчас должен был видеть только «светлый тоннель»; но по этому тоннелю навстречу ему двигалось нечто ужасное.

Даниль сделал шаг вперёд.

И Ксе отступил.

Шаг за шагом он отступал, страшась надвигающегося ослепительного сияния, которое палило глаза, наваливалось мучительным жаром на беспомощную душу, лишённую защиты грубого тела, вынуждая искать убежища, любого убежища, где угодно и как угодно, и в повреждённом теле он искал бы его, но за полтора часа оно утратило всякую возможность поддержания жизни, отличной от жизни пожирателей мёртвой плоти…

Руководитель практики матерщинник Гена всякий раз выходил из себя и начинал страшно ругаться, когда подопечные студенты пытались, проделывая какие-либо манипуляции в тонком плане, помогать себе движениями физического тела. Скорость прохождения сигнала в нервной системе намного ниже, чем в энергопроводящей структуре души, и разнообразные магические пассы элементарно тормозят дело. «Не дышать, не моргать, пальцами не шевелить!» – истошно орал Гена и матерился так, что девушки краснели и плакали.

Даниль не краснел и не плакал, поэтому Гена однажды был вынужден дать ему пинка. Помавания руками в воздухе смотрелись так красиво, что Сергиевский ничего не мог с собой поделать.

…Он всё-таки шевельнул пальцами, когда одним махом, сосканировав остаточную физиологическую память Ксе, пересоздал тело нетронутым и живым. И собственным глазам не поверил, увидев, как незримый жилец немедля, с радостью и облегчением возвращается в знакомую плоть…

Так просто.

Так удивительно и торжественно просто.

Д. И. Сергиевский, будущее светило науки, кармахирург-стажёр, аспирант, в одних трусах валялся на разложенном диване в позе морской звезды и разглядывал потолок. По светлым обоям тянулись вверх едва приметные тростниковые стебли. Столы и полки покрывал слой пыли, скопившейся за время хозяйского загула, и перед тем, как со вздохом растянуться на диване, Даниль добрых полчаса рисовал по ней пальцем.

«Я это сделал, – в который раз подумал он, улыбаясь; плотно закрыл глаза и снова открыл, словно от этого что-то вокруг должно было перемениться. – Я сделал. Я крут как Лаунхоффер, в натуре…»

В понедельник прекрасная Римма должна была нести руководительнице материалы для диплома, поэтому в пятницу она волевым усилием прогнала любовника и засела за работу. Субботним утром Данилю было решительно нечего делать, кроме как проникаться сознанием своего величия, чем он с удовольствием и занимался.

«Анька такого не может, – сказал он себе, млея. – Потому и молится на Ящера. А я вот могу».

Перед глазами, как въяве, снова предстали поражённые лица стфари и истерически смеющийся Жень. «Я так и думал! – заявлял божонок, шмыгая носом и растирая ладонью уголки глаз. – Ты же Пса прогнал! Блин, Даниль, почему ты трубку не брал, раньше?!.» Аспиранту не очень хотелось отчитываться, к тому же он вспомнил, как после инцидента в отделе мониторинга собирался сам звонить Ксе – и всё вылетело из головы из-за умопомрачительных титек рыжей… впрочем, после содеянного Даниль считал себя вправе и вовсе не отвечать на неудобные вопросы.

– Не части, – величественно распорядился он, и бог послушно умолк.

Теперь Даниль испытывал слабые угрызения совести от сознания, что на тему его почти уникального опыта следует написать статью по реаниматологии – а лень. «В прямом смысле реанимация, – усмехнулся он. – Возвращение анимы…» Поработал он тогда всё же серьёзно, легко и просто отнюдь не было; треклятые нити сцепки Сергиевский протягивал часа три, а потом ещё пришлось перелопачивать память и восстанавливать функции ауры. Ауралогию Даниль в своё время бесстыдно прогулял всю целиком и сдал чудом – два вопроса списал, а про третий Ворона забыла. Теперь-то аспирант искренне сокрушался о прежней безалаберности; был момент, когда он чуть не запорол всё дело, перепутав сопрягающиеся тяжи. В операционной, среди профессионалов, такие фокусы могли бы стоить ему лицензии… но творить чудеса можно и по-дилетантски.

Даниль хихикнул и через точки вытащил с кухни яблоко.

По крайней мере, он помнил, что после операции на тонком теле, в отличие от операции на физическом, пострадавшего ни в коем случае нельзя оставлять в покое. Хотя бы пару часов не давать спать, вынуждать как-то реагировать на окружающее: вслушиваться в разговоры, отвечать на вопросы, описывать предметы и события, на худой конец – читать вслух. Нормальное функционирование души в сцепке с телом быстрее всего восстанавливается тогда, когда оба задействованы; кроме того, это лучшее средство профилактики патологий.

Всё это пришлось как нельзя кстати: Даниль совмещал полезное с приятным, неторопливо выведывая у Ксе новости.

Шаман… то есть жрец поверг его в изрядный шок, сообщив о перемене своего амплуа. Счастливый Жень вертелся вокруг них, как щенок возле хозяев, и на тот же манер заглядывал в глаза.

– Жень, не мельтеши, – укоризненно сказал верховный жрец, и тот мигом плюхнулся на пол у постели Ксе, замер, точно аршин проглотив, даже моргнуть боясь.

– Да ладно! – весело вступился Даниль. – Тебе сейчас всё равно полезно наблюдать какую-нибудь кипучую деятельность. Вот он и… того: кипит и деет.

Ксе засмеялся – и болезненно поморщился, дотронувшись до виска.

«Косорукий идиот, – обозвал себя Даниль, выправляя неплотно подсоединённую нить. – Сила есть – уметь не надо…» Он старательно загонял поглубже постыдную радость от того, что никто не может оценить качество его работы, но та всё равно вылезала и стыдила ещё горше.

…Блаженно закрыв глаза, Даниль с хрустом грыз яблоко. Неприглядные подробности в памяти поблекли, а гордость осталась: пускай он забил сваю микроскопом – но ведь забил же!

Кое-какие загадки разъяснились. Сергиевский понял, что его научный руководитель по неизвестной причине всё же пошёл навстречу жрецам Женя, впавшим у мальчишки в немилость. «Я так и знал! – ожесточённо мотнул головой божонок. – Так и знал, что это программа. Она неживая, Даниль, жуткая и противная. Но теперь у меня Ксе есть! Я её… пинком в сторону моря!» Ксе урезонивал бога, готового немедля ринуться в драку, а Сергиевский думал о разных вещах. Во-первых, он слегка завидовал Ксе: гвозди бы делать из этих людей. Меньше месяца как сменивший контактёрскую специализацию, несколько часов назад умерший, бестолково и непрофессионально воскрешённый, только что принявший сан верховного жреца, парень вёл себя спокойно, ровно и рассудительно, как всегда. Словно сплошная череда потрясений была для него не более чем естественным течением жизни, и он чувствовал себя в своей тарелке. Жень когда-то, наверное, почуял это в шамане, оттого и пристал к нему как банный лист…

Во-вторых, Даниль гадал, что произойдёт, когда Жень действительно схлестнётся с креатурой Лаунхоффера. Сергиевский точно знал, что место божонка занял не Великий Пёс, а какая-то другая, специализированная программа: Охотник был сделан по стихийной матрице, культ же войны – антропогенный. Аспирант вспоминал обронённые Геной слова о боевой системе Ящера, и было ему до крайности неуютно – функция-то подходила… Бог войны не боится драк, у него карма такая, но исход столкновения отнюдь не ясен. Данилю не хотелось лишать Женя его несокрушимой уверенности в себе, поэтому он ничего не говорил, но в случае пари, не размышляя, поставил бы на креатуру. Он хорошо помнил, что вытворял Координатор над великими стихийными божествами, а ведь ястреб не более чем структура управления, что же представляет собой функциональный аналог бога войны? Такую силу силой не превозмочь…

«А вот не буду вмешиваться, – тоскливо подумал он. – Не буду, и всё. Хочет драться – пусть дерётся… если уж жрецы с Ящером сумели договориться, значит, люди они совсем страшные, лучше с ними не связываться. Но что же это такое, в конце концов?»

В-третьих, Даниль думал о программе, которая стартовала на отметке в тридцать семь процентов.

И ничего придумать не мог.

День понедельник выдался, как водится, тяжёлым: работать пришлось аж два раза. Выглядел Даниль невыспавшимся, и Ника ему завидовал, не зная, что завидовать уже нечему: Римме, похоже, аспирант уже надоел, последний телефонный разговор протёк весьма холодно. «Трахнула и выгнала», – печально подумал Сергиевский, недобрым словом помянул феминисток, самыми ярыми из которых были не боящиеся старости кармамедички, после чего переформулировал постулат на «трахнул и ушёл», успокоился и направил мысли в научное русло.

Что-то не давало ему пойти к ректору и без обиняков спросить насчёт загадочной программы. Чем больше Даниль размышлял, тем больше ему не нравилась эта идея. Скорее всего, Ларионов о программе не знает; скорее всего, он задаст Лаунхофферу прямой вопрос, а то и вовсе попытается устроить Ящеру нагоняй; тот подобного не потерпит, и распря между Ла-Ла усугубится катастрофически. Кроме того, несложно представить, как отнесётся Эрик Юрьевич к человеку, который сначала пробирается в закрытые зоны, а потом доносит начальству об увиденном. Одно дело любопытство и придуманный Вороной «научный склад ума», но стукачество…

Можно было спросить у Вороны, но Даниль окончательно перестал понимать, в каких она отношениях с Ящером. То есть понятно, как относится к ней Лаунхоффер, но что думает сама Алиса Викторовна – суть тайна, покрытая мраком. Сергиевскому с большим опозданием открылось, что милая попрыгунья Ворона отнюдь не так проста, как кажется. Одно она забывает, другое – прекрасно помнит; всем знакома её манера щебетать и ужасаться, но мало кто слышал, как Воронецкая заговаривает по-иному – ясно и властно; если она и уступает Ящеру в силе и мастерстве, то ненамного, а разгадать её мысли, кажется, ещё сложнее, чем мысли Лаунхоффера… «Молодо-зелено, – подумал Даниль и сам на себя глянул со снисходительной усмешкой. – Стал бы Ящер музыкой рисовать обыкновенную тётку…»

Оставался Гена; к Гене Даниль и направился.

Вваливаться в кабинет руководителя практики через точки Сергиевский не рискнул, не столько из сугубой вежливости, сколько из-за того, что от забавника Гены можно было ожидать какой-нибудь шутки, смешной ему одному. Выставляться посмешищем Даниль не хотел, и потому степенно поворачивал из холла на лестницу, когда услышал парой пролётов выше знакомый голос.

Сергиевский, как раз погруженный в нелестные размышления насчёт обладателя голоса, втянул голову в плечи и осуществил желание, всегда в нём подспудно дремавшее: хорём юркнув вперёд, спрятался от Лаунхоффера под лестницей.

Надвинулись и минули неторопливые шаги.

Ящер совершенно драконьим голосом объяснял кому-то, что штандартенфюрер, несомненно, тоже был неплохим таксидермистом, но это уже непринципиально, так как Кристобаль Хозевич всё равно успел раньше.

Кому всё это говорилось, Даниль не видел, но заподозрил, что знает, по какому поводу. «Анька всё-таки написала свою статью, – хихикая в кулак, подумал он. – Конечно, времени же много прошло… наверняка и тиснуть успела. Точно. Теперь Ящер доволен, думает, Ларионову свинью подложил. Ректор – стержень!.. А Кристобаль Хозевич был человек замечательный, но абсолютно бессердечный. И ставил эксперименты на своих лаборантах. А у Ящера нет лаборантов, поэтому он экспериментирует на ком ни попадя…» Продолжая вспоминать любимых Лаунхоффером фантастов, Даниль выбрался из убежища и отправился своим путём.

– Как это – нет лаборантов? – удивился Гена, помешивая чай пластмассовой ложечкой. Он был ярый водохлёб и держал в кабинете чайник, чтобы не таскать каждый раз кипяток через точки – так и ошпариться недолго. – Как это – нет, йоптыть?

– То есть? – не понял Даниль.

– На кой мне, скажи пожалуйста, лаборант? – философски вопросил Гена. – Вот вроде тебя: ленивый разгильдяйственный тип.

– Спасибо.

– Правду говорить легко и приятно, – покивал Гена. – Но тем не менее, зачем оно надо, если для этой цели всегда можно написать программу? Тут уж теория, практика, как хочешь, а во всём мире в институтах тонкого тела лаборанты у дельных спецов искусственные. Хочешь, свою покажу?

– Э-э, – только и успел сказать Даниль, когда Гена с шиком прищёлкнул пальцами, и посреди кабинета оказалась загорелая мелированная красотка в мини-бикини…

…которая немедля схватила со стола какую-то папку и немилосердно, без малейшего почтения стала охаживать ею создателя. Гена уронил на колени стакан с горячим чаем и заорал как резаный. Он спасался от лаборантки, а Даниль хрюкал, стонал, булькал и сползал на пол от смеха, думая, что злой шутник Гена совершенно не боится сам оказаться посмешищем, и это в нём подкупает.

– Чтоб тебя! – яростно сказала красотка, устав буянить. – Только что ведь отпустил, сказал, всё на сегодня! Я только кремом намазалась!

– Ну сорри, бэби, прости подлеца, – взмолился Гена, жалобно моргая. – Больше не буду.

– Тьфу! – передёрнула плечами мелированная и с достоинством растаяла в воздухе.

– Гы-ы! – радовался Даниль, чувствуя себя питекантропом.

А потом помрачнел.

– Ты чего это? – удивился Гена, наливая новый стакан взамен выплеснутого.

– У некоторых, – сказал Сергиевский со вздохом, – тоже есть чувство юмора. Но оно совсем другое…

– Да почему же? – оптимистично спросил Гена и уселся в кресло, грея ладони о стакан. – Придумал чудовище и радуешься как дитя – это у нас общее. Скажешь, Эльдрат не чудовище? Стерва та ещё. В своё время Анатольич, йопт, обещал лично убить тяпкой того, кто расскажет Эрику про Ктулху. Боялся, что сотворит. Это ж международный скандал!..

Даниль аж подавился:

– И…

Гена расхохотался.

– Да скучно ж это, – сказал он, – чего там интересного. Есть идейки и побогаче. Я вообще вчера пришёл к нему, статью одну обсудить хотел… потом валерьянку пил! Не вру!

«Соврёт, – понял Даниль, но только ухмыльнулся, отправляясь наливать себе чашку: от вида Гены, тетёшкавшегося с чаем, пересохло во рту. – Пускай, а я потом спрошу – навравшись, чего-нибудь толковое скажет». Гена был, конечно, профи и спец, но болтун страшеннейший. Если задавать ему вопрос в лоб, потом минут десять приходилось выслушивать различные соображения, философствования и просто чушь, которую тот находил забавной. Если события не торопить, Гена рассказывал истории позанятней, а выговорившись, мог действительно дать внятный ответ.

– Прихожу это я, – вещал он, развалившись в кресле и поигрывая чаем в стакане, – а Лаунхоффер сидит, йопт, довольный, будто косячок забил, и улыбается. А перед ним – такое! Такое! блин… во сне увидишь – не проснёшься. Я говорю – ой, что это? Он этак щурится на свой лад и спрашивает: «Нравится?» Я, признаюсь, присел слегка, но отвечаю твёрдо: «Хорош!» А он умилённо так: «Красавец!» Я так бочком-бочком обошёл и спрашиваю деликатно: «А что это он у тебя такой неласковый?» Ящер прямо расцвёл: «Весь в меня», – говорит. Тут я ему и говорю: «Эрик Юрьевич, скажите пожалуйста, где вы такую траву берёте?» Но это я из вежливости говорю, потому что тут не трава, тут явно что-то потяжелей в организм положить надо было. Он и отвечает: «Где брал, там больше нет»…

«Да он никак про боевую систему, – заподозрил Даниль. – Но… функциональный аналог бога войны, пусть даже усиленный – чего там пугаться? Врёт, и даже не смешно».

– И что это было? – скептически усмехнулся аспирант.

– Да почём я знаю? – отмахнулся Гена. – Произведение искусства, йопт. И… того, в общем.

– Чего?

– Ну… – Гена призадумался и скорчил неописуемую рожу, – как по-твоему, что родится от ящера и вороны?

Даниль икнул от неожиданности, а потом рассмеялся.

– Крылатое, – сказал он, – чешуйчатое. Вестимо, дракончик.

– Ну и то.

– Так ты ж вроде говорил – он генезисом сансары занимается, тонкое тело хомо сапиенс искусственным образом создать хочет…

– А он многозадачный, – ухмылялся Гена. – Впрочем, если хочешь знать моё мнение – человека создать нельзя. Люди заводятся сами. Как плесень.

Смеркалось.

Под тёмно-сиреневым куполом небосвода, заполненным тишиной, тускло блеснула молния – первая из многих; она истаяла, но беззвучия вечера не нарушил гром – ему неоткуда было взяться, на небе не было туч… вспышка повторилась, на этот раз ярче и продолжительней, и ровный ковёр снега отразил её свет.

Потом всё стихло.

В огромном уснувшем доме, который, точно айсберг над океанской гладью, плыл над заснеженным полем, у всё ещё светлого окна сидел неприметной внешности молодой мужчина. Лицо его было спокойным и мирным, и даже узкий тёмный кинжал, который он почему-то держал за лезвие, казался в его руках не оружием, а всего лишь красивой вещицей наподобие веера или статуэтки.

Он осторожно, без звука опустил нож на стол, и светловолосый подросток, замерший на полу у его ног, поднял голову.

Мужчина, покопавшись в карманах, достал коробок спичек и зажёг одну. Аккуратно держа её за самый конец, он сидел, пристально глядя на крохотный язычок пламени, и обонял чистый запах горящего дерева; спичка горела долго. Мальчик смотрел на огонь; глаза его странно, не по-людски фосфоресцировали, в глубине расширенных зрачков плясали отражения пламени – и померкли, когда лазурное сияние их затмило.

Спичка погасла.

За сотни километров от погружённого в сновидения дома, в тёмном кабинете роскошного офисного здания, расположенного в центре столицы, подняла голову громадная рыжая собака. Кроваво-алая муть заплескалась в глазах кане-корсо, тяжёлая голова мотнулась, широкий язык прошёлся по морде. Собака поднялась и села на своей бархатной подушке; отблески потустороннего огня заполняли пустой кабинет, золото-багровая шерсть вздыбилась и казалась уже не шерстью вовсе, но пылающим пламенем, окутавшим пса. Кобель припал на передние лапы и вздёрнул губу, грозя невидимому противнику, эхо громового рыка затрепетало в могучей груди.

Но внезапно пёс повернул голову, успокаиваясь, точно услышав властный хозяйский оклик. Глаза его стали яснее, а потом собака без заминки прыгнула прямо в облицованную деревянными панелями стену.

И растаяла в ней.

В подвале флигеля МГИТТ, в комнате с пустыми стеллажами и выключенными компьютерами забил крыльями ворон. Снялся с края пыльного монитора, каркнул и посреди комнаты исчез, оставив её без присмотра: дела его здесь были завершены.

Белая кошка, сидевшая на столе в лаборатории, повела ушами и стала вылизываться.

Над неоновыми огнями вывесок, над озарёнными автострадами, над подсвеченными шпилями сталинских высоток и башнями небоскрёбов парил ястреб.

– Ну молодец, – с усмешкой сказал Даниль, отпивая из чашки, и небрежно продолжил. – Слушай, Гена…

– Ого! – вдруг сказал Гена и глянул в сторону.

– Что? – машинально спросил Даниль, хотя и сам почувствовал в тот же миг.

– Как стихию-то тряхнуло, – пробормотал руководитель практики. – Мать моя женщина честная… Слушай, Дань, – сказал он, непривычно посерьёзнев, – рад был тебя видеть, честно, потом ещё как-нибудь пару тем перетрём. А сейчас мне к Анатольичу завалиться надо.

– А что случилось? – встревожился аспирант; мысли и опасения сменялись бешеным калейдоскопом. Где-то далеко – но всё же недостаточно далеко отсюда – великие стихийные божества сотряс страшный удар; волна от него всё ещё катилась по Матьземле, заставляя богиню вздыбливаться и кричать, точно отведавшая кнута лошадь. Даниль немедленно вспомнил Женя и Ксе, аномалию, нкераиз, эксперименты Ящера и перепугался всерьёз.

Гена молчал, глядя в окно так, будто что-то мог в нём увидеть.

– Что случилось? – громче повторил Сергиевский, поднимаясь со стула. – Слушай, может, мне с тобой тоже к ректору? Как-никак…

Раскосые тёмные глаза Гены сузились, лицо его стало жёстким и непроницаемым, как у древнего восточного воина.

– Иди домой, – сухо сказал он; это звучало почти приказом. – Надо будет – позовём.

– Ген…

– Данька, я не шучу.

Даниль заморгал, отступая. Мрачный Гена – это было что-то ужасающе неправильное и пугало больше, чем проблемы со стихийными божествами.

– Гена… – начал Сергиевский, понимая, что в ближайшее время расспрашивать его по поводу загадочных программ не сможет, а эксперименты Ящера к происходящему могут иметь отношение самое прямое, – а…

– Я тороплюсь, – отрезал Гена почти зло. – Закрой кабинет, ключи на столе.

И ушёл через точки.

Даниль выругался и упал на стул.

Он знал, что однажды интуиция его подведёт, и следовало ожидать, что подведёт она, по закону подлости, в самый неподходящий момент, но что этот момент окажется настолько неподходящим… Исходя из логики и опыта, аспирант решил сначала дать Гене наболтаться, а потом уже перейти к важным вещам – и вот, пожалуйста, случилось непонятно что, главный практик института рванул разбираться, и ни спросить, ни предупредить Даниль не успел… Сергиевский почувствовал себя беспомощным и разозлился.

Три вещи всегда действовали на него благотворно – страх, шок и злость. Страх перед Ящером заставлял его совершенствоваться; шок заставлял забыть о страхе, смелый от неожиданности Даниль разгонял адский зверинец и реанимировал мёртвых… а перед злостью отступали и страх, и шок. Ленивый Даниль злился крайне редко, но способен был в этом состоянии, кажется, на всё.

Мир не сошёлся клином на Гене.

Был ещё один человек, который мог рассказать о программах Лаунхоффера. Отправляться домой и сидеть там тихо Сергиевский точно не собирался; он намерен был любой ценой выяснить, что происходит, а потому достал мобильник, вызвал адресную книгу и почти успел позвонить Ане Эрдманн.

Он едва не выронил телефон, когда тот взорвался звонком у него в руке. Подлая интуиция снова включилась, мурашки ссыпались по спине, уведомляя об исключительной важности связи. Сергиевский готов был увидеть на экране фамилию Ящера, но вышло проще.

Аннаэр позвонила первой.

– Даниль, – сказала она так тихо, что он с трудом различил слова, – мне нужно с тобой поговорить. Это важно. Ты можешь сейчас прийти к крыльцу клиники?

Даниль медленно вдохнул и выдохнул, успокаивая не вовремя и помимо воли разыгравшиеся нервы.

– Могу, – ответил он сухо и сумрачно. – Сейчас.

Мрачная Девочка ждала его у дверей клиники. Уже почти стемнело, но огни фонарей отражались в чистоте свежего снега, и слабое свечение подымалось к небу от замёрзшей земли. Аннаэр не следовала институтской моде на летнюю одежду зимой, на ней были тёплые сапоги, украшенная тесьмой дублёнка и пуховый оренбургский платок вместо шарфа и шапки.

– Здравствуй, – сказал Даниль.

– Добрый вечер.

Эрдманн говорила как-то невнятно, не глядя в глаза, и Сергиевский заподозрил неладное.

– Что-то случилось?

Аня быстро глянула на него.

– Я должна была раньше поговорить, – сказала она. – Просто очень много работы было. И статья ещё эта…

– Так в чём дело? – почти грубо спросил Даниль.

– Эрик Юрьевич мне рассказал.

«Опаньки, – обалдело подумал Даниль. – О чём?»

– Даниль, – теперь Аннаэр смотрела на него прямо и пристально, почти сверлила взглядом. – Пожалуйста, не вмешивайся.

– Во что?

– Ни во что. Сейчас… происходит много важных событий. Но они не должны касаться тех, кого… не должны.

– Это как? – жёстко поинтересовался аспирант. Кто-то, помнится, уже просил его не вмешиваться, и кажется, это был Координатор.