Текст книги "Хирургическое вмешательство"

Автор книги: Олег Серегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– У Эрика Юрьевича много сложных разработок, – холодно сказала Аня; тон Даниля не понравился ей. – Он проводит опасные эксперименты. Некоторые из них завершаются неудачно.

– Вот, значит, как? – Даниль выпрямился, нехорошо искривив губы.

– Не перебивай, – сказала Аня таким голосом, что усмешка пропала с его лица. – Эрик Юрьевич несёт полную ответственность за то, что делает. И если опыт заканчивается плохо, если его последствия могут быть опасными, он исправляет свои ошибки! – голос её зазвенел, – понимаешь? На свете очень мало людей, которые могут Эрику Юрьевичу помешать, но так уж вышло, что ты один из них. Если ты вмешаешься, ты можешь всё испортить.

На скулах Даниля заиграли желваки.

– То есть, – сказал он, – Лаунхоффер где-то ошибся. То есть теперь он что-то исправляет.

– Да, – почти беззвучно выдохнула Аннаэр. – И не мешай ему. Вот так.

«Знаю я методы Эрика Юрьевича, – безмолвно сказал Даниль, отведя взгляд; устремлённые на него глаза Аннаэр казались металлическими, как у программы Варвары Эдуардовны, и видеть это было неприятно. – Диск Це формат комплит… Хрен знает, за кем он отправил своего добермана, но Великий Пёс не исправляет. Он уничтожает. Тоже, конечно, способ…» Недавно полыхавшая злость успокаивалась и холодела, стальной стержень вставал внутри. Теперь Даниль точно знал, что если сочтёт нужным, то вмешается, и угрозы не остановят.

– Даниль, – напомнила Аня.

– Знаешь, Ань, – сказал Сергиевский подчёркнуто небрежно, сунув руку за сигаретами, – иногда так бывает, что порядочный человек должен помешать. Хоть это и невежливо.

– Дурак, – сказала Эрдманн отстранённо, будто ставила диагноз.

– Уж какой есть. Огоньку не найдётся? А, ты ж не куришь…

– Дурак, – повторила Аня тихо и жалко, ссутулившись; на белом платке пушистым венцом замирал снег. – Я же за тебя беспокоюсь…

Даниль оторопел; железная злая решимость поколебалась.

– Аня…

– Он всё может, – едва слышно сказала она, подняв бездонные измученные глаза. – Даниль, не надо…

А потом снежный вихрь взметнулся на месте, где она стояла, и засыпал Даниля белой крупой. Другая девушка на месте Эрдманн, наверно, заторопилась бы вдаль по улице, сгорая от стыда за невпопад сказанные слова, Аннаэр же ушла через точки, профессионально затерев за собой шлейф ауры, и куда метнулась она, Даниль не узнал.

Медленно, медленно роняли снег жемчужно-белые облака; оставляя покой небес, холодные хлопья стекали на крыши и улицы города, заметали пухом пруды и парки, таяли на теплом асфальте, становясь коричневой грязью. Вставшие в многокилометровых пробках автомобили зло перекрикивались, дыша ядом. В Москве был утренний час пик; рабочий день уже начался, но свободнее на дорогах не становилось. Снег в декабре стал неожиданностью для городских служб, уличное движение почти замерло, и не опоздал только тот, кто вовремя спустился в метро.

Павел Валентинович не стал отпускать шофёра и сливаться с толпой. Во-первых, у него пошаливало сердце, и он боялся, что в духоте подземки случится приступ, во-вторых, людям его ранга ездить в метро не рекомендовалось, а в-третьих, он был рад хоть как-то сократить рабочий день. В кабинете ждала собака, адский пёс Лаунхоффера, и новую встречу с ним Ивантеев готов был оттягивать бесконечно.

На часах было почти двенадцать, когда машина, наконец, затормозила у дверей офиса. Верховный жрец помедлил, едва касаясь пальцами бронзовой ручки, и вошёл.

Он мало внимания обращал на тех, кто встречался ему по пути; охранники, девушки на дежурстве, секретари, младший жреческий персонал – все они заслуживали разве отстранённого кивка, да и то в те дни, когда Павел Валентинович был весел и благодушен. Сейчас же с каждым шагом судорожно ёкало сердце, и мутноватый больной взгляд не поднимался от ковровых дорожек. За три недели верховный жрец постарел на двадцать лет.

Он не видел, с какими лицами смотрят ему вслед подчинённые.

Он ничего не чувствовал.

Секретарши не оказалось на месте, но Павел Валентинович ничего о ней не подумал и даже не сделал, как обычно, заметку в памяти по поводу выговора. Он просто толкнул неверной рукой дверь и переступил порог.

Его кресло – высокое, кожаное, как трон возвышавшееся над просторным начальственным столом – было повёрнуто спинкой. Сил Ивантеева хватило лишь на смутное удивление. Он прикрыл за собой дверь, и в эту минуту кресло развернулось – медленно и картинно, точно в дешёвом фильме; Павел Валентинович увидел до боли знакомое лицо.

Золотоволосый подросток в камуфляже, с «Калашниковым» на тощих коленях…

– Ну привет, дядя, – ломающимся голосом сказал он.

Ивантеев не ответил. Он покосился вбок, туда, где раньше стоял стол для совещаний, а теперь лежала бархатная подушка.

…собаки не было, не было собаки, не было, не было, не…

Павел Валентинович перевёл взгляд.

– Щенок, – с трудом, но почти любовно выговорил он. – Явился?

– Не хами, дядя, – пацанёнок скривил губу. – Узнал?

– Давно не виделись… – прохрипел жрец и беззвучно, жутковато засмеялся. Он знал, что сейчас произойдёт, и испытывал невероятное облегчение, почти счастье. Воинов-младший успел вырасти за те месяцы, когда скрывался от них, или, скорее, возмужать; он был красив…

– Простите, – вежливо сказал второй голос, незнакомый, – а вы, собственно, кто?

Павел Валентинович повернул голову.

На подоконнике, над самой подушкой, сидел, обняв колено, невыразительной внешности парень. Он не изъявлял желания слезать с шестка, и под взглядом верховного жреца бога войны даже не шелохнулся. У него было до странности неопределённое выражение лица – не робкое и не наглое, даже не то, которое называется задумчивым, хотя Ивантеев уверенно сказал бы, что парень себе на уме.

– Я? – усмехнулся Павел Валентинович почти дружелюбно. – Я… верховный жрец этого… недоразумения, – и мотнул подбородком в сторону подростка в камуфляже.

– Извините, пожалуйста, – сказал парень на подоконнике, – но, по-видимому, это всё-таки я.

– Что?.. – нелепо переспросил Ивантеев.

– Верховный жрец – я.

Высказав это невероятное предположение, парень подумал, покопался за пазухой и извлёк на свет ритуальный нож. Тот оказался непривычно красивым – тёмным, узким, с узорной рукоятью, напоминавшим не финку, как большинство жреческих ножей и собственный клинок Павла Валентиновича, а скорее кортик. Золотоволосый подросток, легкомысленно вертевшийся в кресле, улыбнулся парню как родному, лучезарно и чуть ли не с обожанием.

Павла Валентиновича сотряс дикий гиений хохот.

Он смеялся громко и хрипло, захлёбываясь, дрожа, он вцепился скрюченными пальцами в дверь, но не удержался и сполз на пол; упёршись на четвереньки, он стоял, кашляя и рыдая от смеха, в глазах мутилось, но в груди становилось всё легче, легче, легче, по щекам текли слёзы, шею заливал пот, брюки потемнели спереди, он повалился на паркет мешком и, не в силах уже смеяться, корчился, стукая о паркет лысеющей головой. Новый припадок хохота заставил его визжать и скулить, он схватился за край красного шерстяного ковра и попытался завернуться в него.

– Что это с ним? – подозрительно спросил Жень, выбираясь из кресла.

Ксе подумал и сказал:

– Крыша поехала.

Бог подошёл вплотную и брезгливо потрогал сумасшедшего носком ботинка. Тот только хрюкнул по-поросячьи, возясь в ковре.

– Ну блин, – сказал Жень разочарованно. – И мстить-то некому… обидно.

– Это карма, Жень, – проговорил Ксе, убирая нож.

– Чья?

– Его. Карма ему отомстила. Что-то такое всё равно случилось бы, не в этой жизни, так в следующей.

Ксе подумал и добавил:

– А насчёт отомстить… Ты ещё ему и поможешь, если убьёшь. Меньше искупать придётся.

– Да?.. – рассеянно сказал божонок, глядя на Павла Валентиновича; тот успокоился и лежал тихо, завернувшись в ковёр.

По головному офису ЗАО «Вечный Огонь» разнёсся грохот автоматной очереди.

…На другом краю города, не просыпаясь, шевельнула ушами белая кошка. Тихо зарычал свернувшийся под столом рыжий кобель кане-корсо, а второй, нечистопородный чёрный доберман, поднял голову, встретившись глазами с ястребом.

Бледная молния, последние дни вспыхивавшая над полем всё чаще, наконец, рассекла мир от земли до неба, и в разломе, между дрожащих, сияющих болезненным светом граней, проглянул иной мир.

13

Кетуради приехала заполночь, и с нею, кажется, все стфари, жившие в Москве и ближнем Подмосковье – так показалось Ксе, в суматохе выбежавшему во двор вслед за перепуганной Иллиради. Он почти сразу понял, что стоило бы остаться наверху, но пробраться назад было уже невозможно: в огромном родовом доме ютилось больше сотни человек, и все они теперь толпились в узких коридорах и на лестницах, против обыкновения громко переговариваясь. Электричество экономили, в полутьме мало кто видел жреца, и русский язык мешался со стфарилени – вдали от чужих ушей или в критических ситуациях стфари переговаривались на родном наречии.

Менгра-Ргет вышел навстречу матери; их обступили плотным кольцом. Передние отступали, освобождая место вождю, задние напирали, желая видеть и слышать, толпа прижала Ксе к Иллиради, а та судорожно вцепилась в его руку потной ладошкой. Кто-то всё же зажёг фонари, лампочки в грубых жестяных воронках, прицепленные по верху ограды, и они, качаясь, гремя, бросали неверный свет во двор, засыпанный потемневшим, перемешанным ногами снегом; свет их смешивался с пляшущим пламенем факелов – один за другим те вспыхивали над толпой, точно отбрасывая происходящее лет на сто в прошлое.

Стфарилени, певучий, словно финский, грубо и резко звучал в устах кузнеца-вождя; Ксе не понимал ни слова, но нетрудно было понять, о чём речь. Ровно двенадцать часов назад вновь нарушилось естественное бытие вероятностей, взвыли стихии, разодранные прогремевшим в неведомых сферах взрывом, и соприкоснулись Вселенные, чтобы выплюнуть в мир-убежище преследователей, ставших пленниками своей погони.

Нкераиз пришли.

Менгра клял Кетуради за то, что заставила соплеменников кинуться навстречу гибели. Что бы ни сталось здесь, в лесах, громадная столица страны волей-неволей защитила бы жителей. У неё достаточно бойцов и боевых машин, оружие здесь куда совершенней того, которым располагают нкераиз, да и не рискнули бы они вступать в конфликт с хозяевами земли. Никто не стал бы выгонять немногочисленных стфари из-под защиты просто затем, что кому-то их очень нужно убить. Их всего тридцать тысяч. Ещё сотня или две не помогут Ансэндару справиться с Энгу, опоённым кровью.

Кетуради возражала. Ветер трепал её белые косы, и страшным было лицо старухи. Ксе не знал, что она могла сказать сыну, но в выцветших глазах её пылала ярость. Жрец понимал теперь, что на мягкосердечную Эннеради она похожа только лицом: разница между ними была – как между ключницей и княгиней.

Он думал о том, что делают сейчас нкераиз. Около полусуток уже они медлили, встав лагерем в тех местах, где впервые появились стфари. Они не знали, куда пришли и, вероятно, разведывали местность, но разведка нужна лишь солдатам – в тонком мире скрыться куда сложнее, а богу и вовсе невозможно утаить себя от взгляда другого бога.

О появлении Энгу Ксе узнал от Женя.

– Уй-ё, – мрачно сказал мальчишка, неосознанно копируя самого Ксе, и тот улыбнулся, но умерла улыбка, стоило юному богу продолжить, – Ксе, кажется, рвануло… миры рвануло.

Кровь ползла из-под тела прежнего верховного жреца, отправившегося на очную ставку со своей кармой, на дорогом скользком паркете она растекалась быстро и уже замарала ботинки Женя. Потрясённый увиденным, тот забыл отступить.

– Что? – прошептал Ксе, спуская ноги с подоконника.

– Кажется, на него что-то завязано было, – пробормотал Жень, отряхивая обувь и возвращаясь в роскошное кресло. – На ублюдка этого. Наверно, та штука, которую я нафиг вынес… Он же при ней был последнее время.

– И что теперь?

Жень молча поднял лицо, бледное и суровое, перехватил плотнее свой автомат. Он долго сидел так, прислушиваясь к тому, что было открыто только богам, и из-за двери, из приёмной, доносился уже осторожный шорох – вероятно, кто-то из младших жрецов осмелел настолько, чтобы поинтересоваться происходящим и своей дальнейшей судьбой…

– Они притащили его с собой, – едва слышно сказал он, наконец; Ксе не потребовалось объяснений. – И он… как я. Каким меня сделал бы этот.

«Героин», – в который раз вспомнил жрец. Как обколотый наркотиком террорист, Энгу, бог войны нкераиз, был способен на всё, и то, что в этом мире он стоял от силы над несколькими тысячами солдат, не играло решающей роли. Передозировка человеческих жертв может повлечь за собой распад, окончательную смерть божества… но страна нкераиз не умирала, она была самой передовой, самой прогрессивной, самой победоносной в том мире, и жрецы сумели провести своего бога живым через жертвоприношение шакти. Сила, которой должно было сдерживать смертоносную мощь, превратилась в свою противоположность, Энгу стал «развинченным», как сам Жень, но будучи, в отличие от мальчишки, полностью во власти своего культа, он видел лишь указанную ему цель.

– Как же теперь?.. – встревоженно прошептал Жень. – Анса?

Потом голубые глаза сверкнули решимостью, и божонок обернулся к Ксе.

– Ты уверен? – спросил верховный жрец, выслушав его.

– Ты не боишься?

– Нет, – Ксе пожал плечами. После того, как псих Сергиевский гонял его туда-сюда через смерть, ему казалась смешной сама возможность чего-то бояться.

– Ну и всё, – сказал Жень. – Я теперь могу, как Даниль, куда угодно мгновенно ходить и кого хочешь перекидывать. Как-нибудь на Камчатку смотаемся, ладно? Там красиво.

Ксе добродушно усмехнулся.

– Камчатка… Ты сейчас-то как тут, управишься? Полное здание жрецов, между прочим.

Жень ответил копией его улыбки.

– Думаешь, меня это теперь парит? – и он лукаво сощурился. – Всё, я теперь босс!

– А кресло это, между прочим, моё, – флегматично заметил Ксе, уставившись в потолок.

– Ой, – божонок так и подскочил. – Извини, я… садись.

– Да я шучу, – отмахнулся Ксе с улыбкой; на трон Ивантеева его совершенно не тянуло, во всяком случае, сейчас, хотя садиться рано или поздно так и так пришлось бы. – Вот как табличку на двери сменят… Кстати, хоть представь меня им.

– Кому?

– Тем, кто под дверью подслушивает…

…Утром они прошли по зданию как вихрь; Жень шагал впереди, лучась новообретённой силой, аура его пылала белым золотом – опытные, не в пример Ксе, адепты и мастера шарахались в стороны, провожая их потрясёнными боязливыми взглядами. Сознание власти успокаивало божонка, и Ксе это нравилось: раньше Жень мечтал вырезать собственный культ «до последнего ублюдка», а теперь решил ограничиться одним Ивантеевым, прежним верховным жрецом, в чью голову и пришла идея повысить эффективность культа с помощью жертвоприношения шакти. Хозяин кабинета отправился на поиски следующего рождения, мысли Женя занимала новая угроза, и прочих работников ЗАО «Вечный Огонь», кажется, ждал милостивый приём.

Жень всё-таки затащил Ксе на начальственный трон. Сам бог уселся на стол, бросив поверх непросмотренных бумаг свой «Калашников», и с такой стратегической позиции грозными взглядами мерил испуганных тихих людей, робко, один за другим пробиравшихся в кабинет. Новый верховный жрец кивал им, не слушая неуместных сбивчивых поздравлений и не запоминая имён. Он даже не заметил, кто и когда унёс труп. Волновали Ксе две вещи: как объяснять произошедшее министру, у которого в заместителях вместо старого хозяйственника вдруг оказался невесть кто двадцати шести лет отроду, и что будет со стфари.

Страха, впрочем, в нём не было.

После смерти вообще не бывает страха.

– Ксе! – прогремел Менгра, обернувшись. Тот, погрузившийся в размышления, перестал вслушиваться в звучание чужого языка, и смутно удивился, когда Иллиради стала теребить его руку и толкать его вперёд. Стфари расступались. Жрец оказался в пустом, освещённом электричеством и огнём, кругу; морозный ветер хлестнул его по глазам, Ксе поднял ладонь – укрыться.

– Что он делает здесь, этот человек? – спросила Кетуради; её русский выговор напоминал манеру речи Ансэндара – слишком правильный и аристократичный, какой-то белогвардейский.

– Ксе, – велел Менгра. – Скажи.

Тот прикрыл глаза и помедлил, не торопясь отвечать величественной старухе. Кетуради смотрела пронзительными глазами, надменная, прямая, и пришло на ум, что так могла смотреть когда-то княгиня Ольга.

Ксе перевёл дух.

– Евгений Александрович Воинов, – сказал он, – занял подобающее себе место. Я – его верховный жрец. Мы помним добро. Если это будет в его силах, Жень… Евгений Александрович дарует победу.

Слово «Стфари» имеет простую и прозрачную этимологию, которая никогда не вызывала учёных споров; на древнем диалекте района Великих рек, аналогом которых в другой вероятности являются реки Волга, Москва и озеро Селигер, слово это звучало как «сейтафаарья» и складывалось из seitaa – прохлада, щадящий, мягкий холод поздней осени и зимы, и faar’raya – земли, наделы, угодья.

Стфари – Холодные Земли.

Люди Холодных Земель издревле находились в иных отношениях со своим пантеоном, нежели большинство ближних и дальних соседей. В том было и благо для стфари, и зло; боги, близкие, знакомые и родные, не ради молений и жертв – ради любви берегли народ, породивший их, но слишком тесная связь обернулась однажды ужасом, горем и смертью.

Мирные, незлобивые лесовики и поморы не покорялись захватчикам никогда. Сказочный первопредок Эстан раа-Стфари завещал им силу и волю; всякий раз против вторжения восставала сама холодная земля, страна Стфари. Боги её стояли за свой народ. По слову жрецов ударяли морозы, дожди обращали суглинок в трясину, бил град величиной с голубиное яйцо, и снег выпадал в июле; сходили лавины, шёл мор, в реках чернела вода. Гнили на корню злаки, чужие солдаты болели и умирали, надышавшись ядовитым воздухом топей, мучились от свирепости невиданного, неистребимого гнуса. Тихие стфари тенями выходили из лесов и болот, кровью пришельцев поили холодную землю.

Но не сыщется вечного ни под одной из вероятностных Лун.

Может прийти час, когда перед племенем встанет выбор – раствориться в другом, более могучем, более жестоком племени, или же уйти в землю кровью и костью…

У стфари выбора не было.

Потеря национальной идентичности означает гибель богов, и наоборот – те, кого связывают с богами только долги, клятвы и обещания, с гибелью их всего лишь утрачивают идентичность. Боги стфари умирали за них – но стфари умирали вместе с богами.

Неизмеримо далеко и немыслимо близко, в другой вероятности, несколько лет назад…

Однажды Дева-День Леннаради пряла и обронила клубок. Он выкатился из золотых дверей её дома-рассвета и стал Солнцем. Было давным-давно такое сокровенное жреческое сказание, а потом стала сказка, и в типографиях Эмры печатали книги с адаптацией её для детей. Леннаради улыбалась.

Когда нкераиз отравили воздух над холодной землёй, я, Дева-День, стала воздухом, и люди, молившиеся мне, пили меня, пока не выпили всю. Тогда воздух стал ядом.

Кетуради Катта Энка раа-Стфари села за прялку мёртвой богини. Облик Леннаради, личина, хранившая часть её сил, ожила, и над седой головой княгини-матери запылало золотое светило; на считанные часы богиня воскресла в теле верховной жрицы, колесо прялки расчетверилось, став колёсами небесной повозки, и кони Девы-Дня ударили копытами по небосводу…

…Эстан раа-Стфари, первопредок, родился потому, что ему показалось веселее быть, чем не быть. В матери себе он взял холодную землю, и с тех пор весь род стфари крепко стоял на земле. В отцы же выбрал Эстан привольный небесный простор, и потому не терпели стфари неволи. Раз, побившись об заклад с сыном Лудры лу-Менгры, увёл он коня Леннаради, носящего золотую узду. Так Андра проспорил Эстану свой чародейный лук.

Стрелок всегда остаётся стрелком. Когда у защитников Эмры кончились боеприпасы, а люди начали умирать на позициях от усталости, я возглавил последнюю атаку – конную, сабельную, на винтовки нкераиз.

Я доскакал.

Ргет-Ринра Венг поднял тяжёлый лук первопредка, и в руках заместителя бога тот стал великим вихрем небес, проклятием случайного выстрела, ручным пулемётом…

…Даннаради Мете Риа раа-Стфари была младшей жрицей Андры лу-Менгры и самой красивой из земных дев. В день летнего солнцестояния Андра сошёл с небес, чтобы танцевать с нею. Нежней лесной земляники, трепетнее оленьей важенки, утра светлее, как плясала она с весёлым богом охоты! Он взял её в жёны. С тех пор Даннаради стояла богиней над всеми искусствами женщин и даровала им красоту и любовь.

Я стала медсестрой в изоляторе концлагеря. Кай Кее-Ринра, великий врач, был там и до последнего спасал жизни. Я помогала ему. Но однажды в лагерь приехал жрец-нкераиз и узнал меня. Он вознамерился скормить меня Энгу.

Это был последний бой Андры лу-Менгры.

Ни Иллиради Ргет-Адрад, ни Янгра-Ргет Кай-Айра, оба – едва достигшие совершеннолетия, не рады были оказанной чести. Но у Даннаради не осталось других жриц, и отец Янгры, который единственный в глазах юноши имел право взять оружие Андры, погиб на войне, ровно на год пережив своего бога.

…Это оружие в незапамятные времена изготовил Лудра лу-Менгра, отец Андры, взамен того, что сын проспорил Эстану, и много стыдил он азартного бога охоты. Великий мастер был Лудра, он стоял над всеми искусствами мужчин, от объездки коней до проектирования сложной техники…

Я побеждал. Я топил танки в трясине, и танки нкераиз доставались стфари, а в их руках шли по болотам как по ровной дороге. Я делал так, что винтовки стфари не давали осечек. Я гноил оружие врага. Но сын мой погиб, и невестка погибла, и ужас смерти заполнил верхний мир, принадлежащий богам и душам.

Я слишком устал.

Князь-кузнец Менгра оставил свой молот, и взял тот, что принадлежал Лудре, тот, которым некогда Лудра выковал сушу из блеска морской глади под солнцем.

И стал бок о бок с последним богом.

Ансэндар Защитник, Inzirift Ansaenndar…

Ксе не знал, как всё это выглядело в физическом мире. Шумное собрание стихло, толпа растаяла так же быстро и неожиданно, как собралась. Кажется, кто-то раздавал винтовки – то ли свои, то ли здешние; Ксе не так много оружия видел в своей жизни, чтобы различать, к тому же у него не было ни времени, ни права на любопытство.

Стфари, много лет воевавшие, знали, как это делается. Кто-то выкрикивал непривычно длинные команды на стфарилени. Наверное, происходящее походило на одну из локальных войн начала прошлого века: атака регулярными частями укреплённого поселения… Ксе не был силён в истории, разве что школьную программу помнил.

Дед Арья когда-то рассказывал о «плане Х». По закону контактёры, получившие или получающие специальное образование, не подлежат призыву на срочную службу – но вовсе не оттого, что к ней не годны. Во времена холодной войны разрабатывались планы на случай вторжения, у каждого командира лежал в сейфе пакет со строго секретными сведениями – что делать, если нападёт враг. Прежний куратор Арьи, КГБ-шник, очень хорошо объяснял обязанности шаманов на момент «часа Х». У всех контактёров, и стихийников, и антропогенников, имелись чёткие инструкции на этот счёт. Оборона в тонком плане должна была стартовать одновременно с противоракетной.

Но развалился Комитет, куратор исчез, а некоторое время спустя появился новый, пёкшийся прежде всего о правах человека и этичности контактёрских влияний; Дед не знал, остались ли советские инструкции в действии, он подозревал, что о них вовсе забыли, но ученикам всё же пересказал – для науки и на всякий случай.

«Это мой собственный «час Х», – подумал Ксе, – хоть я и не шаман больше…»

Посреди двора разожгли гигантский костёр. Дети вытащили из дома несколько толстых ковров, скатали их в рулоны и разложили вокруг огня. От дров и хвороста летели снопы искр, тяжкий жар высушивал глаза и палил лицо; верховный жрец бога войны оттащил ближайшую скатку подальше, развернул торцом к костру и уселся верхом. Ксе ещё не знал, каково это – проводить настоящее, серьёзное контактёрское воздействие в качестве антропогенника, он и порядок храмового ритуала выучить не успел, но шаманский опыт понуждал к осторожности. Разговор с Матьземлёй мог запросто кончиться потерей сознания, не от дурных намерений богини, а просто от несравнимости сил. Если и здесь так, то определённо не хотелось бы завалиться башкой в костёр…

Менгра-Ргет поднял лицо. Сквозь языки костра оно отливало золотом; золотым солнечным светом сверкали глаза жреца, а тёмно-рыжие волосы пламенели медью. Что-то подобное происходило и с остальными. Вокруг человеческих тел, вокруг привычных бледно-синих аур загорались другие, нечеловеческие, могучие и ослепительные, как будто каждого из жрецов-заместителей окружал доспех, выкованный из плоти Солнца.

Ксе глянул на Иллиради.

«Принцесса» сидела на соседнем ковре. Возможно, из-за жара костра её лицо покрывали капельки пота; губы у неё дрожали, и, когда она повернула голову, почувствовав взгляд Ксе, в глазах её смешались мольба и тревога.

Она была невероятно похожа на богиню Лену, которую Ксе видел на жениных фотографиях. «Да ведь она и есть сейчас – старшая красота, – вдруг понял жрец. – У стфари нет младшей…» Как бы ни было страшно сейчас Иллиради, атрибутику богини она принимала уверенно и без промедления.

…Стфари экономили электричество и с наступлением полуночи всегда выключали фонари во дворе. Ксе любил этот час, наступление древней тьмы, когда ничто не слепило глаз и не мешало звёздам светить. После городского неба здешнее казалось каким-то ненастоящим, слишком правильным, словно рисунок из детской книжки; россыпь искр устилала его от горизонта до горизонта, белел Млечный Путь, и шествовала Луна – круглая, как будто осязаемая, отчётливо изъеденная пятнами кратеров. Сейчас видна была только она – смутно-алая и первобытно-зловещая, сколько ни рассказывай себе о преломлении света в атмосфере.

Ксе последний раз посмотрел на небо. Дальнейшее ему предстояло видеть через тонкий план.

Лицу от костра было жарко, а спина мёрзла. Верховный жрец поёрзал на седалище, пытаясь устроиться поудобнее, осознал бесперспективность этой затеи и вздохнул.

А потом ушёл из плотного мира.

…Кажется, будто ты первая рыба, выбравшаяся на берег; первая рыба в тумане тысячелетий, что научилась дышать голым воздухом и передвигаться по суше. Прежде, принимая иное зрение, ты нырял в стихию, как в море, и смотрел оттуда на мир словно рыба через толщу воды, а теперь вышел на берег и стоишь на кромке медленного прибоя, на краю беспредельной каменистой равнины. Острый свет озаряет её, но неведомо, откуда он льётся, потому что над головой – океан, точно такой же океан, что за спиной.

Потом ты оглядываешься, привыкая видеть, и видишь: далеко-далеко, болтая в тёплой воде босыми ногами, сидит на треснувшем валуне золотоволосый подросток.

Он замечает тебя и приветливо машет рукой.

…Потом Ксе увидел остальных.

Пока он смотрел на тонкий мир, оставаясь в физическом, люди, набросившие функциональные матрицы божеств, казались чем-то большим, нежели люди; здесь, в ином пространстве, они были лишь бледными подобиями богов. Один Ансэндар, предводительствовавший скорбной свитой теней своего пантеона, выглядел настоящим.

И ещё – Энгу.

Бог нкераиз был страшен – не так, как страшен боец и убийца, а как страшен умирающий от неизлечимой болезни. Ксе отвёл взгляд. То ли сказанное Дедом о героине создало в его сознании этот образ, то ли оно в самом деле так выглядело… Жрец подумал о Жене и отце Женя, и стало ему нехорошо.

– Haenngue, – тихо сказал Ансэндар, пристально глядя названному в глаза.

Серое лицо нкераиз исказилось.

Он стоял один против полудюжины, искалеченный, взнузданный пролитой кровью, и смотрел. Под искусственно наведённой ненавистью, мутившей взгляд иномирного божества, было страдание.

– Я убью, – сказал Энгу. Голова его судорожно дёрнулась и упала набок, как у разбитого параличом.

– Почему? – так же тихо спросил Анса.

Тот засмеялся лающим смехом.

– Я не могу, – ответил второй бог и развёл худыми как кости руками.

Ансэндар опустил голову. Ксе показалось, что даже просто стоять перед убийцей ему тяжело; под яростным светом Неботца беловолосый стфари мало-помалу выцветал, как переводная картинка.

– Я знаю, что тебе тяжело, – сказал Анса. – Я сам принимал кровь. Тогда. В последние месяцы.

– Я заметил, – сказал Энгу, оскалив серые зубы.

– Ты уверен, что твоя воля на самом деле – закончилась?

Лицо нкераиз исказила гримаса муки; он хрипло, запалённо вдохнул, подавившись воздухом, и засмеялся снова.

– Девяносто девять, – сказал он.

– Что?

– У них умно придуманные законы – женщина не человек… Чтобы попасть сюда, они заклали девяносто девять беременных. Беременных девочками, конечно.

Ансэндар вздрогнул и отступил; глаза его расширились от ужаса.

– Не может…

– Не ради силы, – по-волчьи усмехаясь, перебил Энгу. – Пройти за тобой след в след было не настолько трудно. Моя воля закончилась. Я убью.

Менгра-Ргет – мёртвый Лудра лу-Менгра – поднял молот, не дожидаясь дальнейших слов. Тонко заржали кони, запряжённые в колесницу мёртвой Леннаради.

«Пусть будет сражение, – сказал где-то неизмеримо далеко Жень. – Пусть начнётся. Так надо».

Что происходило потом, понял бы, вероятно, только настоящий, старый и опытный верховный жрец, пришедший к своему сану после долгих лет практики. Охваченный невыносимым волнением Ксе повиновался рефлексу и сделал то, что сделал бы, будучи шаманом, и что сейчас не должен был делать ни в коем случае.

Он попытался нырнуть в стихию и прислушаться к её мыслям.

…Всё вокруг смешалось, покатилось колесом, сворачиваясь в слепящую точку – свет, равнина, оба океана, земной и небесный, жутко-беззвучные многоцветные вспышки… Словно в ту минуту, когда Даниль показывал искусственным богам свою власть, пропало существующее в тонком плане подобие слухового восприятия. Оно не имело отношения к физическому звуку, являясь, скорее, прямым восприятием смыслов – на этом основана телепатия, и потому-то Ксе понимал, о чём говорит нкераиз Энгу. Одуревший от дикого буйства Матьземли, жрец перестал что-либо осознавать и оттого оглох.

Единственное, что по-прежнему оставалось надёжным, неколебимым в катящемся в тартарары мире, обжигало Ксе бок.

Жреческий нож.

Ксе схватился за него, как утопающий за соломинку; взгляд прояснился, головокружение прошло, и жрец обнаружил себя сидящим на берегу, наполовину в воде.

Оба океана, нижний и верхний, сотрясал шторм.

Ксе выбрался на сухое место, оставив Матьземлю с её тревогами, и вытащил нож. Металл его более не был тёмным – он сиял золотом, и золото это как будто плавилось в руках Ксе, но не обжигало уже, а лишь дарило теплом.