Текст книги "Оруженосец"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Олег Верещагин
Оруженосец

Первый ребячий испуг окровавленной стали…

В страхе обмоченный килт в негеройском бою…

Мухи на трупе – мы с ним ещё утром болтали!..

Ночь без конца в заражённом чумою краю…

«Крыс» и «Шмендра». Песня о славе.

От автора
(содержит элементы ритуального проклятья святотатцам)

Итак, я не выдержал.

Сорвался.

Нарушил клятву, которую повторял… ммм… да, повторял двадцать четыре года, почти каждый раз, когда обдумывал новые и новые сюжет своих книг (которые начал писать класса со второго, беспощадно коверкая нравившиеся мне произведения!).

Страшную клятву…

Никогда не писать ничего о мире Джона Роналда Руэла Толкиена!

НИ! КОГ! ДА!

…Все знают, как твёрдо я соблюдал клятву. И в тяжкие, чёрные годы владычества графомана и плагиаторщика Перумова, чьи первые книги я сдуру купил в 95–м. И в ещё более тяжкие, хотя и не чёрные, а галлюцинаторно–розово–голубые годы тошнотного (увы – необходимого по профессии!) чтения опусов про добрых орков и пьяных эльфов (на тему: «Я там был, я всё видел, Профессор ошибался и всё было не так!»).

Я держался.

Я твёрдо не хотел осквернять страну, которая открылась однажды девятилетнему пацану на крыше сарая, где он, совершенно потрясённый, увидел перед собой мир (позже я узнал – значительно порезанный цензурой…) какого–то Толкиена, о котором я тогда ничего не знал толком, кроме того, что ТАКИХ книг я не читал ещё ни разу. Я принял Средиземье всё, целиком и мгновенно, чем поразил родителей (не нашедших в этой книге ничего интересного… впрочем, папа уже не первый год искал истину на дне стакана, а мама позже книгу всё–таки прочитала…), да и большинство друзей–приятелей (лишь позже, в подростковые годы, мне удалось совратить пару человек на те же тропы, которым и снова и снова отправлялся странствовать я (хорошо, что книги тогда издавали добротно!!!)…) Как же я жалел, что могу читать и перечитывать только ОДНУ часть…

Короче, я был верен той клятве, не желая пятнать Средиземье своими следами…

…Во всём виноват Пашка.

Я повторяю это снова – во всём виноват Пашка, и прошу зафиксировать это для будущих поколений – во всём виноват малолетний (14 лет на момент того разговора) засранец (я не откажусь от своих слов даже под пыткой) Павел Зубков.

Это поразительно начитанный и умный (даже по меркам моего детства, когда мальчишки читали в сто раз – без преувеличения – больше… да и умнее были значительно) мальчишка, которому я обязан кропотливой работой по перепечатке некоторых моих книг (и многочисленными опечатками в оных). Интересы Пашки в музыке и литературе до такой степени совпадали с моими, что я, поэкспериментировав, начал давать ему «потоком» всё, что читал и слушал сам…

…пока не споткнулся на Толкиене. Дж.Р.Р. Великом Профессоре.

А ведь я был уверен – уверен! – что книга Пашке понравится!!!

И добро бы он просто промолчал. Хотя бы из вежливости.

Белобрысый потомок русских, немцев и скандинавов (в его жилах течёт именно эта жуткая смесь), экс–беженец из Казахстана и пр. и др – короче, Павел Зубков не пожелал щадить моих чувств. Правда, конспективно – весной 2008 года, отдавая мне первый том – он сказал просто: «Фиг–ня!» – именно так, раздельно. Я так очумел, что решил, будто ослышался и через какое–то время поинтересовался, нести ли вторую книгу. В ответ на что получил недоумённый взгляд и почти ласковое, как будто обращённое к умалишённому, пояснение: «Олег Николаевич, но это же правда фигня…» Я повторил вопрос с угрозой в голосе: нести или нет?! Павел огрызнулся: «Нет!» На майке у него в тот момент был изображён наш тамбовский символ, и вообще он сам сильно напоминал собирающегося тяпнуть надоедливую руку молодого волка.

Я «отпал». Гнев бушевал в моей груди. Мне хотелось сказать то, что я никогдане говорил ни одномуиз своих подопечных – сакраментальное и очень обидное, но часто употребляемое многими моими коллегами: «Мал ещё рассуждать!» Но я удержался… Я ведь сам вызвал его на этот разговор.

Толкиен всё написал не так, потому что не так пишет Пехов. А как пишет Пехов – это и есть правильно. Эльфы, орки, гоблины и вообще. У Пехова – правильно, у Толкиена – нет.

Мне захотелось убить Пехова, которого я и раньше–то не любил. Но было уже поздно. Пашка получил сильнейшую дозу антитолкиеновской сыворотки – прочёл русского автора, пишущего фэнтэзи на западные темы. Причём автора совершенно не задумывающегося над категориями добра и зла, а просто гонящего острый сюжет. Смертельное и неотразимое блюдо даже для очень умного мальчишки, вовремя не прочитавшего Профессора.

Я был бессилен.

Спасать Пашку было поздно. Увы. И я решил отомстить. Совершенно недостойно отомстить четырнадцатилетнему подростку.

Я сделал Пашку Зубкова главным героем этой книги.

Всю тонкость моей мести вы поймёте позже…

…Хочу предупредить сразу – эта книга – книга правоверного толкиниста (хотя и не толкинутого). Любителям «смотреть на вещи с ТОЙ стороны» и вообще выискивать сложные объяснения простым вещам она покажется унылой и скучной, как Библия – завзятому атеисту. Те, кто захочет найти тут «новый подход, «оригинальное видение» или – не дай боги! – «революционные концепции» будут жестоко разочарованы. Всё очень традиционно. Во всём. От секса до политики.

Увы.

Но хочу предупредить так же, что, в отличие от «коренного» мира моя книга по изложению вовсе не эпична. Это не большое полотно величавого старинного гобелена, прекрасного и бесценного, с которым надо обращаться бережно (усердно пашущие толкиеновскую ниву об этом забывают…). Это – картина неореалиста–романтика, где видно, как конь роняет с губ пену, а из–под ногтей руки, сжимающей меч, выступает кровь…

И конечно же, эта книга не была бы моей книгой, не стань её главным героем «наш человек там». Такой, какой он есть. Мой любимый «герой с улицы».

Книга именно моя – о Добре и Зле, о выборе и страхе, о боли и любви… Ну и немножко всё–таки – см. строчку ниже.

Месть! Смерть!! И преисподняя!!!

Итак – от начала Третьей Эпохи прошло 1408 лет.

У нас же было лето 200… года.

Глава 1,
в которой наглядно показан вред романтического взгляда на мир.

Мир – поразительно скучное место.

Если тебе четырнадцать лет – он скучен особенно.

Пашка перевернулся с боку на бок, откинул простыню и тяжело вздохнул.

В этом мире всё поделено, расписано и высчитано. Например. Люди получают паспорта в четырнадцать лет, потому что кто–то решил, будто это самый подходящий возраст. Но с какой пьянки именно этот возраст – и для всех?

А самое главное… самое главное неинтересно тут. Честное слово.

Пашка перевернулся на спину и стал смотреть, как за окном мигают звёзды.

Раньше было интересно. Мальчишка усмехнулся в темноту. Да–да, конечно, он сто раз слышал. Хорошо мечтать о прошлых временах, лёжа в постели… а стоматологов нет… а средний срок жизни 35 лет… а войны… а чума… а то–сё–пятое–сотое… И, наверное, всё так и было. И стоматологов нет.

Да хрен бы с ними, со стоматологами. У него хорошие зубы. Проволоку перегрызть можно.

За окном в отдалении истошно заорал пьяный. Что–то, как ни странно, оптимистичное.

Пашка сердито закрыл глаза и попытался уснуть.

Может быть, это из–за того, что он любит читать книжки и слушать хорошую музыку? Но и остальные вокруг не выглядят счастливыми. Даже самые примитивные существа, и те какие–то… Если радостные – то с пьянки или истерично.

В голову полезли строчки Олега Медведева – «Кайнозой»… Раньше он не знал этого певца и вообще мало слушал бардов. Но Олег Николаевич его на это счёт здорово просветил… вот только приступы такой тоски стали чаще. Как там?..

 
…Но как ты там, где ты там, малыш?
Быть может, тоже ночей не спишь?
А за окном, как и здесь, могильный август, дождик косой.
А впереди двадцать первый век,
Текучий камень пангейских рек.
Потом осенняя слякоть, потом зима, потом кайнозой…
 

Сперва он просто слушал. А потом Олег Николаевич как–то раз расшифровал эти строки. Оказалось, что в них есть смысл, а не просто ритм и печаль…

Пашка снова открыл глаза. Улыбнулся. Оказывается, некоторые хорошие современные песни надо воспринимать, как стихи древних скальдов, где смысл прятался за та–а–акенными словесными оградами, что ух. Правда – там смысл был воинственный. А тут – горький.

Там в самом начале: «Каменных рек Пангеи не взять рукой…» Каменные реки – это города. Пангея – древний пра–континент… и так же называется проект будущего, который проталкивают американцы: единый мир под их властью. Текучий камень – бетон; текучий камень пангейских рек – городские улицы, дома из серого одинакового бетона, мир двадцать первого века… Потом – осенняя слякоть; грязь в жизни, грязь везде, тусклое существование… а потом – зима. Уж не ядерная ли зима? Или просто холод человеческих душ? А потом – кайнозой. Время беспощадных хищников, мир динозавров, где прав тот, у кого длинней клыки и меньше совести… Вот и смысл песни. Печальный и страшный.

 
Как ты там, где ты там, малыш?
Быть может, тоже ночей не спишь?
 

Не сплю, хотя и не малыш, подумал Пашка. Или малыш? Мечтаю о сказке. Да ещё и красивой.

Он потянулся, прислушался, как сопят спящие братья. Да, вот уж у кого никаких проблем со сном. У Сёмки – в силу мелкости возраста. У Димки – в силу черт характера; он и на сковородке уснёт.

Снаружи опять, но уже дальше, взревел пьяный. Собаки отозвались радостной кантатой. А вот интересно, о чём думают пьяные? Уж точно их не беспокоят мировые проблемы…

Он уставился на полную луну, как раз появившуюся в окне. А что, если в нём есть что–то от оборотней? Недаром ему так нравятся волки, ночь и луна… Пашка попытался высмеять себя за уж совсем детскую попытку найти в окружающем хотя бы кусочек сказки – но почему–то не получилось. Высмеиваться не было желания абсолютно. Было желание протянуть руку и коснуться луны. Интересно, она зазвенит, если щёлкнуть по краю пальцем?

Засыпаю, подумал он. И почему–то встряхнулся, испуганно отгоняя сон, хотя ещё минуту назад именно заснуть и хотел больше всего. Наверное, всё–таки успел уснуть по–настоящему, потому что рывком сел в постели, пытаясь отделить сон от яви. Луна ломилась в окно; несколько мучительных секунд Пашка не понимал, спит или нет, что ему приснилось, а что было на самом деле.

Он толкнул локтем подушку и опять лёг. Почему–то вспомнилось, как обиделся Олег Николаевич, когда он вернул недочитанную первую часть «Властелина Колец». Старая книжка, неинтересная. В конце концов, он так и сказал. Ну, конечно, Олег Николаевич прав – из неё, можно сказать, выросло всё фэнтэзи. Но из наскальных рисунков выросла вся живопись – что же теперь, обвешать всё вокруг наскальными рисунками и ничего больше не признавать?

Сравнение ему понравилось. Он решил, что непременно так и скажет Олегу Николаевичу при следующей встрече. А пока… какая луна… Не отрывая от неё взгляда, он зашептал – еле слышно, но самому слова казались невероятно громкими…

 
Я видел рай и видел ад,
Я видел Ла–Манш и Париж
И тень моя, пол года назад,
Московских касалась крыш.
 
 
Сорок крестов на моём боку.
Сорок побед и смертей.
Сорок раз навстречу врагу
Слал я свинцовых чертей.
 
 
Но сердце моё (ты веришь, нет?!)
Не радо в смертельном бою.
Врезался в душу лунный свет.
Ему, ледяному, пою.
 
 
Луна, ты слышишь? Луна, постой!
Зачем ты одна паришь?!
Зачем же ты смотришь с такою тоской.
Услышь же меня! Услышь…
 
 
Но нет ответа. Надменна она.
Ты для неё – каприз!
И встал мотор… Прощай – Луна!
И камнем ринулся вниз. [2]2
   Стихи А.Наумова.


[Закрыть]
 

Снаружи начинался ветерок, ветви покачивались… Значит, скоро рассвет. Да что ж в самом деле такое?! Пашка за собой знал, что он – «сова». Но уж так–то… Хотел уснуть – чем–то сам себя напугал, не поймёшь теперь, чем…

А что если… Он хмыкнул и привстал. Можно сейчас одеться и пойти погулять. А днём забраться в какое–нибудь укромное местечко и выдрыхнуться разом за всю ночь. Ну лето же, каникулы, и не так уж их много осталось… Пойти и сделать какую–нибудь глупость… например, изрисовать рунами всю автобусную остановку. Или логотипами «Арии»… А то «Fesh, Fesh» – куда не пойдёшь, везде взглядом натыкаешься… Или ещё лучше – перебраться через заболоченную низину за огородами, подняться на склон и усесться где–нибудь в роще на поваленное дерево. И сидеть, пока не встанет солнце, отмахиваясь от комаров…

Мысль о комарах слегка охладила романтические желания. Вспомнилось: «А ежли рядом, скажем, хоббита нет, из кого же они, гады, кровь пьют?!» – надо же, врезалось в память…

Пашка сел на постели, прислушался. Тихо, спят все… Даже собаки замолчали. Ну и пусть спят, решительно подумал он, укрепляясь в желании отправиться на прогулку. Плавки одеть? Не надо, не купаться идём… Сидя, он дотянулся до джинсов, стал натягивать их и хихикнул невольно, вспомнив, как три дня назад ночью прятал (а потом днём тишком отстирывал) трусы. Тогда ему уснуть вполне удалось (луна была ещё не полная) – и даже сон приснился…

Он опять хихикнул, влезая в рубашку с длинным рукавом. От комаров всё–таки поостережёмся, иначе всё удовольствие испортят. Встав, он тихонько пошёл к двери, но увидел лежащую на столе раскрытую книгу – Торссен, «Источник судьбы». Вот откуда пришла мысль о рунах, он её читал вечером и забыл.

Ступая на цыпочках, Пашка подошёл к столу, закрыл и вновь – наугад – открыл книгу. Просто чтобы позабавиться – что там? Он так часто делал.

Книга открылась на руне «Райдо». Странствие… Надо же. Иногда ему казалось чудным, как руны и правда совпадают с событиями. Правда, он тут же говорил себе, что на этом и основано всё гадание – под расплывчатое предсказание можно подогнать любые последующие дела. Но всё–таки, что ни говори, а он и правда сейчас отправляется в небольшое странствие.

Закрыв книжку, Пашка выбрался из комнаты, зацепил в коридоре кроссовки и вышел, не скрипнув дверью, на крыльцо.

Снаружи и правда начало светать. Где–то близко, за окраиной, скрипел коростель. Пашка постоял, поёживаясь. Как всегда в такие минуты, ему на миг захотелось вернуться обратно и улечься в постель. И как всегда он переломил секундную слабость и, держа в руках кроссовки (всё равно перед низинкой разуваться), спустился по ступенькам.

Деревня спала. Повально, беспробудно, самым сладким утренним сном. В низине – сколько хватало глаз – колыхалось белёсое в полутьме туманное море. Ветерок улёгся, коростель умолк, и стояла такая тишь, что Пашка сбил шаг и замер, изо всех сил прислушиваясь, стараясь уловить хотя бы звук.

И, когда он остановился, тишина стала окончательной, всеобъемлющей и всеобщей.

Не надо идти, вдруг подумал мальчишка. Надо скорее вернуться домой. Мысль была отчётливой и ясной.

Пашка упрямо стиснул зубы. Вот ещё. Не хватало испугаться невесть чего, стоя у родной ограды. Нет уж. Он пойдёт в рощу и будет сидеть там, пока не рассветёт совсем!

А всё–таки как–то что–то не так.

Это был последний писк разума.

Вздрагивая от холода, Пашка пересёк росную полоску травы и оказался на деревенской улице. Влево она уходила в поля, вправо – собственно в деревню. Прямо шла небольшая тропинка, протоптанная в основном мальчишками, не склонными искать обходных путей, чтобы добраться до лесков и рощ на другой стороне заболоченного распадка. На середине тропинка ныряла в туман. И за низиной – выныривала из него на склон, уходила в рощу. Всё это было уже видно совсем хорошо.

Если не оборачиваться – казалось, что нет ни деревни, ни даже дороги. Может быть, сзади тоже лес?

Пашка обернулся. Солнце ещё даже не начинало всходить, но самый край неба на западе горел алым. Он как раз успеет подняться в рощу, чтобы увидеть восход.

Мальчишка сделал шесть – он считал – шагов – и вошёл в туман с головой. Ещё через семь шагов ноги погрузились в тёплую стоялую воду, и Пашка, нагнувшись, одной рукой подкатал джинсы до колен. Выпрямился.

Прототип главного героя – Пашка-Гараф.

Неподвижная белёсая муть окружала его со всех сторон. Пашка поднял руку, провёл ею по воздуху. Туман завихрился спиралями, которые не сразу рассосались – повисли, медленно раскручиваясь. Пашка написал в воздухе руну «Райдо» – и улыбнулся. Она тоже исчезла не сразу. Мальчишка толкнул её грудью, переходя заболоченную низинку, поболтал по очереди ногами в последней лужице… странно, вода в ней оказалась холодной, да и дно лужицы было не тинистым, а галечным. По очереди поджимая ноги (садиться в мокрую траву не хотелось), натянул, не зашнуровывая, кроссовки. И почему–то вспомнил одну песню группы «Тамлин» – тоже спасибо Олегу Николаевичу… Дикая, скачущая музыка… Пустой женский голос – как будто ветер дует в забытый на камне у заброшенной дороги рог (Пашка подумал и представил себе именно так…)

 
Где твое небо, Тэмлин?!
Сердце разрублено снами.
Воин, плененный свирелью,
Спит под чужими холмами.
 
 
А высоко над нами
След от турбин самолета
И на сияющем шраме
Солнце янтарным медом.
 
 
Спит под землей дорога,
Устлана мягкими мхами,
Только следов немного
И завтра совсем не станет.
 
 
Где твое небо, Тэмлин?
Сказ превратится в сказку,
Свет обернулся тенью,
С тобой не желает знаться.
 
 
Где твое небо, Тэмлин?
Где твой народ, о Тэмлин?!
В снах о прошедших веснах?
В вами забытом небе
След от турбин самолета.
 
 
И, теряя надежду,
Небо латает дыры,
Глядя на нас как прежде,
И тихо прося о мире.
 
 
Где твое небо, Тэмлин?
Сказ превратится в сказку,
Свет обернулся тенью,
С тобой не желает знаться.
Где твой народ, о Тэмлин? [3]3
   Песенный текст группы «Тамлин».


[Закрыть]
 

Дунул ветер – резкий, холодный, пронизывающий. Туман пополз в сторону, обнажая лощину, поросшую высокой жёлтой травой, жёсткой на вид, которая гнулась под ударами ветра. Пашка расширил глаза.

Сознание выключилось.

Он стоял в этой лощине – рядом с ручейком, бегущим по галечному ложу. Наверху, на склонах, росли голые кусты можжевельника, за ними узкими языками кое–где лежал снег. Пашка долго смотрел на него – весенний, в чёрных крапинах. Потом медленно перевёл взгляд туда, где лощина открывалась на поросшую черным весенним лесом равнину и краешек какой–то горной цепи слева. Над лесом шли чередой несколько дождевых зарядов. Пахло сыростью и холодом. По серому небу тут и там ползли низкие тучи, и только на востоке – именно там, где оно и должно было быть, где Пашка и видел его! – в просвете между горизонтом и слоем туч, всходило алое яркое солнце.

– Что это? – вырвалось у Пашки. – Что?!

В ответ ветер свистнул сильнее, и один из дождевых зарядов оказался – выполз из–за края лощины – как раз над Пашкой.

Как во сне, мальчишка пошёл, скользя и заваливаясь на бок, на выставляемую руку – к выходу из лощины. Он продолжал бормотать, широко открыв глаза:

– Что это, что?..

Глава 2,
в которой в лотэссэ идёт дождь.

Первый же день лотэссэ порадовал мир дождём.

С утра это просто был дождь – совершенно не весенний, настоящий осенний – холодый, нудный; от него, казалось, даже молодая листва на кустарнике и деревьях почернела и пожухла. Потом откуда–то из низин начал выползать туман, закачался на уровне колен человека и так и остался, лениво переползая с места на место, клубясь и шепча. Дождь не перестал.

По Восточному тракту, пустынному, насколько хватало взгляда, ехали двое. Огромные кони то отчётливо щёлкали подкованными копытами по камню, которым в незапамятные времена был выложен тракт, то глухо месили грязь там, где камни исчезли, стёрлись или ушли в землю.

Всадники ехали молча, надвинув на глаза капюшоны длинных чёрных плащей, насквозь промокших, из–под которых только и виднелись что руки в высоких кожаных перчатках, да вставленные в стремена поднятые носки сапог.

Плащи украшали скрещённые серебряные мечи – герб Кардолана. У сёдел, кроме двух парных больших сумок, выглядевших довольно тощими, были закреплены треугольные щиты в чехлах, поднимались длинные пики, украшенные обвисшими вымпелами. У того, который ехал справа, за седлом крепился большой лук в чехле и закрытый длинный тул.

Кони месили туман. Казалось, что они раздвигают его с трудом.

Всадники молчали.

Лес вокруг звучал шёпотом дождя.

Жителям Кардолана – страны, где зелёных лугов и весёлых рощ на речных и озёрных берегах гораздо больше, чем дремучих лесов – должно быть, было неуютно в дождливом лесу на самой границе Рудаура.

– Проклятое место, – сказал тот, что справа. У него оказался звонкий, хотя сейчас словно бы отсыревший мальчишеский голос. – Мне тяжело дышать, Эйнор. Кажется, что захлёбываюсь.

С этими словами он откинул капюшон.

Лицо мальчишки лет пятнадцати – узкое по–нуменорски, с упрямым подбородком, но чуть веснушчатое – было усталым и осунувшимся. Длинные светлые (как раз совсем не нуменорские) волосы потемнели под промокшим капюшоном. Серые большие глаза смотрели замучено.

– Как тут можно жить? – почти с отчаяньем спросил он спутника.

– Тут мало кто живёт, – отозвался тот. Голос второго всадника тоже был совсем молодым. – Враг и чума опустошили эти места, Фередир. А когда–то по этому тракту шли и шли путники и караваны из Линдона в Раздол и обратно, и даже дальше… В лесу стояли деревни, лежали поля и даже цвели сады… За утро мы встретили бы множество гномов, эльфов и людей… [4]4
  См. карту. Карта относится к концу Третьей Эпохи (знаменитая Война Кольца.) В указанный период – середина Третьей Эпохи – пространство между Мглистыми Горами, Эттенблатом, Северным Нагорьем, Голубыми горами и по линии устье Барандуина–Мория было на 70–80% занято лесами, подобными знаменитому Вековечному Лесу (который, собственно, и есть остаток тех, древних лесов!) В частности, лес полностью покрывал Хоббитанию – в те времена почти незаселённую территорию. (Древень в «Двух твердынях» говорит Мэрри и Пину: «В те давние времена отсюда (в смысле – от Фангорна) до Лунных гор тянулся сплошной лес, а это была всего лишь его восточная опушка…»). То же можно сказать и о населении. Точных указаний нет, но мне думается – если исходить из обычных средневековых пропорций – что к 850 году Третьей Эпохи Арнор населяли примерно около миллиона человек. В описанный же мной период население Артедайна составляло примерно 200–250 тысяч, Кардолана – 100–150 тысяч и Рудаура 80–100 тысяч человек. Из общей численности населения земель бывшего Арнора чистокровных нуменорцев было в целом не более 50 тысяч человек. Связано это с тем, что в 865–1350 г.г. Третьей Эпохи (по свидетельству самого Дж.Р.Р.) между всеми тремя княжествами происходили постоянные стычки за право владения Буреломным Угорьем, Пригорьем и Эмон Сул. Вдобавок к этому примерно с 1100 г. в эти распри стали постоянно вмешиваться холмовики Эттенблата, а с 1275 г. – и чародейский Ангмар.


[Закрыть]

– «Множество людей»! – пробурчал светловолосый, поглаживая шею благодарно похрапывающего коня. – Пусть мой Азар покроет меня вместо кобылицы, если мы не рискуем встретить тут множество орков или холмовиков – но только не людей.

– Ты и вправду считаешь, что холмовики не люди? – старший, как видно, уже привычно пропустил мимо ушей обычную для уроженцев южного Эриадора грубость и тоже откинул капюшон. Он и вправду был старше – лет семнадцати–восемнадцати – и выше своего спутника, но при этом производил впечатление чего–то более хрупкого: длинные чёрные волосы, тонкие черты лица, тоже серые, но более пристальные глаза – в общем, это был чистокровный нуменорец, и хрупкость его была столь же кажущейся, как хрупкость стального клинка.

Эйнор сын Иолфа – Пьер Юбер.

– Конечно нет, – убеждённо ответил младший. – Холмовики, лоссоты, дунландцы… Всё это не люди. Скажи ещё, что люди – вастаки и эти чёрные уроды с юга, которые размалёвывают себя, как… как… как… – он не нашёл сравнения и задрал нос: – Вастаки, фэ! Они пьют кобылье молоко прямо из сиськи.

– А холмовики живут в пещерах и сношают дырки в камне, – покивал темноволосый. Вздохнул и устало продолжил: – Ты говоришь глупости, Фередир. Тем более смешные, что в твоих жилах течёт кровь Людей Сумерек.

– Мой дед такой же нуменорец, как и твой, рыцарь! – огрызнулся, краснея, Фередир и толкнул обиженно вскинувшего голову коня каблуками.

– Рыцарь восьмого князя Кардолана Абатарика Изрэ взял в жёны Селди, родившуюся в Ирисной Низине. Их же сын Фаэл нашёл себе жену у народа матери и звали её Нахальд. Первенцем у них родился Фередир. Это ведь из вашей Книги Семьи?

В голосе Эйнора не прозвучало насмешки, и раздувший было ноздри Фередир смущённо пробормотал:

– Ну… Люди Сумерек – это почти Люди Запада…

– Даже Люди Тьмы – всё равно люди, – печально заключил Эйнор. – Когда мы бьёмся друг с другом – кому это на руку? И когда кто–то из нас говорит: «Не люди те, кто не такой, как я!» – кому?

– Прости… – в конец упавшим голосом сказал Фередир. – Но скажи… разве кровь ничего не значит?

– Многое, – обронил Эйнор. И ничего не стал объяснять.

Фередир вздохнул. Вот он всегда так. Прошло уже три года с того момента, когда крепящийся (очень хотелось плакать!) мальчишка, родившийся там, где в море впадает Сероструй, уехал из родного села за молодым, только–только посвящённым рыцарем Эйнором – служить одиннадцатому князю Кардолана Нараку. Уехал, не оглянувшись, чтобы никто потом не сказал, что он девчонка, которая плачет, покидая родной дом. Плакал он потом, ночью, вцепившись зубами в плащ. Плакал, пока чья–то ладонь не коснулась волос…

 
Не плачь, когда поют свирели,
В дворце с закрытыми дверями,
За облаками, за горами,
Куда ведет тропа пустая.
 
 
Не плачь, когда поют свирели,
В осколках сердца отражаясь,
Пусть плачут тучи над домами,
Дождем холодным проливаясь.
 
 
Заштопай сломанной иголкой
Прорехи в небе с облаками.
Тебе сегодня нужно только
Немного поиграть со снами… [5]5
   Песенный текст группы «Тэмлин».


[Закрыть]
 

А утром почти невозможно было поверить, что это Эйнор сидел ночью рядом с плачущим младшим мальчишкой и напевал в точности ту песню, какую пела мальчишке мама всего за день до этого. И через неделю, когда они уже третий день ехали через безводную степь, и вся вода была в бурдюках – тёплая, пахнущая кожей – а на привале Фередир присосался было к костяному горлышку, Эйнор съездил его по уху. Подождал, пока мальчишка поднимается – со звоном в голове и слезами на глазах – и спокойно объяснил, что в таких местах сперва поят коней.

Тот удар (не последний, кстати) Фередир простил давным–давно. За три года он, казалось, научился понимать Эйнора. Но временами рыцарь ставил оруженосца в тупик. Просто в тупик. Или словом. Или жестом. Или просто взглядом… Кто–то из старших воинов сказал как–то: «Чему ты удивляешься, парень? Он – ЧИСТОКРОВНЫЙ…» И тоже ничего не объяснил.

Впрочем, эти мысли сейчас недолго занимали оруженосца. Он посмотрел на вершины дубов, облизнул губы от дождевых капель и спросил:

– Эйнор, как ты думаешь – а кто такой Ангма…

Рыцарь, не глядя, прихлопнул его губы ладонью:

– Не называй его. Тем более – так близко от границ. Говори просто – Он или Чёрный Повелитель.

– А что, Он… – Фередир огляделся. – Он может тут появиться?!

Эйнор засмеялся:

– Ну конечно… С крыльями, как у Турингвэтиль из древних времён… Нет, конечно, Фередир. Ему наши с тобой дела слишком мелки. Но вот щёлкнуть в нашу сторону пальцами он и впрямь может озаботиться. И налетим мы и правда на шайку орков. Или ещё что случится.

– То есть, докричаться до Него напрямую невозможно? – уточнил Фередир. Эйнор странновато посмотрел на младшего:

– Да нет. Можно. Почему нельзя. Он ведь был когда–то человеком. Нуменорцем, как я. Но стоит ли его звать?

– А что же Валары? – Фередир опять посмотрел в небо. – Наши предки ничем не провинились перед ними. Разве они не видят, как пустеют наши земли, как нас теснят враги? Когда ты обращаешься к Эру, о чём ты его просишь, Эйнор?

– Я ни о чём его не прошу, – пожал плечами под плащом юный рыцарь. – Я просто говорю с ним, чтобы Эру знал: я верю в его благость и мудрость, я приму то, что он пошлёт. А просить… Просить у Эру – всё равно что торговаться с собственной совестью.

– Значит, Эру не может нам помочь… – задумчиво протянул Фередир. И увидел построжавшие глаза Эйнора. Рыцарь раздельно проговорил:

– Эру – Творец. Он создал нас и дал нам волю, разум и совесть. Чего ты хочешь ещё, Фередир сын Фаэла? И что ещё нужно человеку? – подумав, он добавил: – Среди нас, Людей Запада, было немало тех, кто продавал себя Злу. И зло им помогало, наделяло страшным могуществом. Ты и сам знаешь историю нашего народа. Но, когда против таких «могущественных» со всей решимостью и верой выступали отважные люди – зло всегда бросало своих. Всегда. Властелин зла – лжец и предатель, а те, кто служит ему в надежде на его силу – лишь его орудия. И я не знаю ни одного из них, чью смерть можно было бы назвать достойной.

– Достойная смерть… – пробормотал Фередир. Эйнор кивнул:

– Умереть в старости в постели, среди скорбящих родичей и слуг, поняв в последний миг, что тебе нечего стыдиться в прожитом – достойно. Умереть в бою, среди сверкания клинков и боевых кличей, сжимая в руке меч и видя, как вьются в небе наши стяги – достойно. Никто из продавшихся злу не умер так. Для них смерть была бесконечным ужасом и бездной страдания. Как для наших несчастных предков в последние годы Нуменора…

– Мы победим, Эйнор? – требовательно спросил Фередир. – Ответь. Я не говорю – сейчас. Может быть, через сто лет. Через тысячу лет. Мы ведь победим?

– Конечно, – кивнул Эйнор. – Чёрный Повелитель падёт. Падёт и его господин. А будем ли при этом мы – да так ли важно, дружище?

Он стукнул оруженосца по плечу перчаткой и понукнул коня.

Дальше ехали молча.

Он не знает, как я его люблю, думал Фередир. Больше своих братьев, больше своего отца. Он самый храбрый и самый умный среди всех рыцарей Кардолана. Пусть он прикажет – и я брошусь на меч. На тысячу врагов. Поеду в Ангмар один и вызову на поединок Чёрного Повелителя. И ничего не испугаюсь…

– Впереди и чуть справа – человек. За кустами, – негромко сказал Эйнор. Фередир почувствовал, что багровеет от стыда – правая сторона была его стороной, и он, замечтавшись, не уследил за ней! Но стыд тут же сменился напряжением. Засада?! Доспехи в мешках… От орочьего лука доспех защитит, а от большого можжевелового – нет… Взять щит на правую руку?.. Сразу догадаются, что их раскрыли… Уже не важно… Коня – вперёд, закрыть им и собой Эйнора… Откуда будут стрелять?.. Откуда нападут?..

Внутренности, как всегда перед боем, скручивало в тугой, болезненный ком. Да где же этот лежащий, чего не вскакивает?!. Где засада?..

– По–моему, он один, – по–прежнему спокойно сказал Эйнор, останавливая своего Фиона. – Пойди посмотри.

Фередир соскочил на размокшую обочину. Отодвинул плащ, вытянул меч – не арнорский, а такой, какими пользуются к востоку от Мглистых Гор, доставшийся от деда. И, раздвигая настороженным клинком кусты, пошёл туда, где теперь уже и сам различал лежащее в густой траве тело.

– Эй, это парень какой–то! – послышался через минуту его удивлённый голос. – Человек, в лохмотьях… Эйнор, слышишь?!

– Слышу, – Эйнор уже подходил тоже, ведя под уздцы обеих лошадей и держа в правой свой меч – откованный ещё в Нуменоре Бар. – Гляди–ка. У него волосы, как у тебя… – рыцарь передал поводья оруженосцу, поймал, не глядя, ножны клинком и опустился на колено около лежащего ничком человека. Осторожно перевернул его. – Мальчишка, моложе тебя. Хм… что–то эльфийское в лице… но это не эльф, точно.

– Наверное, и правда из йотеод или из северян, – Фередир наклонился опять. – Он мёртвый?

Эйнор стащил зубами перчатку, положил пальцы по обе стороны грязной шеи найденного.

– Жив… Странно одет. Смотри, какие штаны.

– Странно, – согласился Фередир. – Смешно. Похоже на парусину, как на кораблях Гондора. Только синяя. А рубаха обычная. Ни ремня, ни ножа… Может, ненормальный?

– Или… – Эйнор продолжал вертеть тело. – Погляди, что у него.

Запястья мальчишки были рассечены круговыми ранами – кожа стёрта до мяса. На спине сквозь драную грубую ткань проглядывали длинные рубцы.

– От верёвки и от плети, – тихо сказал Эйнор. – И ноги – босой, всё в кровь разбито.

– Бежал из плена! – воскликнул Фередир и с уважением посмотрел на лежащего. – Наверное, ангмарцы схватили его у истоков Андуина, по ту сторону гор… – оруженосец стал отстёгивать плащ. – Возьмём его с собой?

– Конечно, – Фередир положил пальцы на виски мальчика. Нажал.

Мальчишка открыл глаза сразу – серые, невидящие. Что–то негромко сказал. И опять то ли впал в забытьё – то ли просто опустил веки.