Текст книги "Школа победителей Они стояли насмерть"
Автор книги: Олег Селянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
Глава третья
РОЖДЕНИЕ НЕНАВИСТИ
1
Порывы холодного, злого ветра срывают с деревьев пожелтевшие листья, кружат их, бросают на просыхающие тропинки или в глубокую колею дороги, заполненную дождевой водой. Клонятся к земле высокие травы, рассыпая семена. По ночам выползает из болот туман. Непроницаемой мутно-белой стеной он становится между окопами и тогда тревожно щелкают фашистские ракетницы. Белые, красные и зеленые ракеты повисают над колышущейся массой тумана, падают и тонут в ней.
В лесу – перезрелые, раскисшие шляпки грибов. Огромные красноголовики, похожие на буфера вагонов, стоят под шумящими, полураздетыми деревьями. Фиолетовыми пятнами упавшей и раздавленной ногами голубицы покрыты болотные кочки.
Не собирают грибов и ягод в этом году, не косят трав, примятых дождями. Да что грибы, ягоды и травы! На корню прорастают хлеба и нетронутой остается земля: лемехи плугов не переворачивают ее черных пластов. Здесь хозяйничает война.
Прошел почти месяц с тех пор, когда батальон моряков пытался перейти фронт и ударить в тыл фашистам. Только месяц, а многое сильно изменилось за это время. Вступила в войну Финляндия, и фашистские дивизии нависли с севера над Ленинградом; по южному берегу Финского залива они тоже продвинулись вперед, заняли Таллин, Нарву и теперь их правый фланг обходил моряков и дивизии народного ополчения. Над Ленинградом нависла опасность окружения.
Дорого обошлось фашистам это наступление. Более ста пятидесяти тысяч их солдат и офицеров навсегда осталось лежать на подступах к Ленинграду, а по восстановленной железной дороге шли на запад эшелоны не со счастливыми победителями: бледные, испуганные лица раненых смотрели из окон вагонов.
Темп наступления становился все медленнее. И не потому, что ослабел напор фашистских дивизий. Наоборот, повинуясь приказу Гитлера, который требовал стереть город с лица земли, они лезли вперед, как бешеные, не жалели ни людей, ни танков. Но появился у них в тылу враг, враг грозный, невидимый – партизаны. А самое главное – с каждым днем упорнее дрались советские войска, росло их мастерство, умноженное ненавистью.
Батальон Кулакова влили в одну из дивизий народного ополчения и вместе с ней он прошел не один десяток километров. Моряки научились воевать, привыкли к фронтовой жизни и лишь одно омрачало их настроение: врага они били несколько раз, но, тем не менее, с каждым днем все ближе и ближе становился город, защиту которого им довесили.
Норкин и Лебедев давно привыкли друг к другу, сработались. Правда, не обошлось у них и без крупных разговоров. Их было всего два-три и состоялись они без свидетелей, но один из них врезался в память Норкина. Он произошел на второй день после того как Норкин принял роту. Тогда прибыло пополнение, и один из новичков, высокий, немного сутулый, с узким прыщеватым липом, сразу не понравился Норкину. Козьянский Василий – так звали новичка – стоял в стороне и на лице у него играла ироническая, вызывающая улыбка. Даже его серьге, словно водянистые, немного навыкате глаза были устремлены не на Норкина, который разговаривал с новичками, не на окружающих их матросов, а куда-то в глубь леса.
Лебедев видел, как нахмурился Норкин, остановившись напротив новичка.
– Ваша фамилия, товарищ краснофлотец?
– Козьянский моя фамилия, – спокойно, не глядя на Норкина, ответил тот.
– Не «Козьянский моя фамилия», а «краснофлотец Козьянский, товарищ лейтенант!» – вспылил Иоркин.
– Не с девушкой знакомитесь! С командиром роты разговариваете!.. Встать смирно! Кому говорю? Ну?! – уже кричал Норкин.
Новичок покосился на разозлившегося лейтенанта, усмехнулся и выпрямился.
– Два наряда вне очереди!
– Что ж, отработаем, – тем же безразличным тоном ответил Козьянский.
Матросы, стоявшие поблизости, настороженно молчали. Они осуждали новичка, были готовы стукнуть его по шее, но не одобряли и лейтенанта, который начал кричать и тем самым нарушил одну из основных заповедей подводников: не волноваться, не терять власти над собой ни при каких обстоятельствах.
Норкин хотел сказать еще что-то, но Лебедев опередил его.
– Товарищ лейтенант, – сказал он. – Сейчас прибегал связной от командира батальона. Капитан-лейтенант просит нас немедленно зайти к нему.
Норкин зло взглянул на Лебедева, словно тот был виноват в том, что Козьянский так груб, и резко бросил Селиванову, дежурившему по роте:
– За меня останетесь, – и зашагал на ка-пе Кулакова.
В лесу, когда не стало видно ни одного матроса, Лебедев взял Норкина за рукав кителя и сказал:
– Михаил… Ты помнишь, о чем мы договорились в ту ночь?
– В какую? – скорее буркнул, чем спросил Норкин.
– Когда тебя командиром роты назначили.
– Ну, помню…
– Вот и хорошо. Скажу тебе прямо: сейчас ты неправ.
– Я неправ? – брови Норкина изогнулись и приподнялись от удивления. – Это, товарищ политрук, просто придирка! Он на меня волком смотрит, а я с ним целоваться буду?!
– Не целоваться, Михаил, а говорить спокойно…
– А если я не могу? Если во мне все дрожит? – губы Норкина действительно прыгали.
– Успокойся… Понимаешь, когда я впервые был избран секретарем комсомольской ячейки, то тоже, как ты, закусил удила и понес! Чуть что – так накричу, что самому страшно становится, или, тоже как ты, хлоп – и выговор!.. А потом один из старых большевиков вызвал меня к себе и говорит: «Криком делу не поможешь. Спокойнее надо…» И знаешь, что я заметил?
– Ну? – усмехнулся Норкин. Зачем Лебедев говорит ему эти прописные истины? Неужели думает, что выпускник училища не знает элементарных вещей? Или в наставники лезет?
– Дело лучше пошло!.. Ты не ухмыляйся. Честно говорю! Ты сам недавно окончил училище и вспомни, кого из командиров ты больше уважал: крикливых или невозмутимо спокойных?
Норкин чувствовал правоту Лебедева, но сознаться сейчас, признать свою ошибку он не мог и ответил по-прежнему зло:
– Ладно! Воспитывать потом будете!.. Пошли!
– Не нужно ходить к Кулакову, – по-прежнему ровным голосом продолжал Лебедев. – Это я нарочно придумал, чтобы уЕести тебя оттуда.
Кровь хлынула к голове, пунцовыми стали уши. Норкин круто повернулся и пошел к своему блиндажу. Как только не обругал мысленно лейтенант своего комиссара! И чинуша, и подхалим, и черт знает что еще. Но прошло несколько часов, и обида исчезла, осталось чувство неловкости и перед Лебедевым и перед матросами. Однако Лебедев встретил Норкина просто, душевно, словно не было между ними столкновения, словно не обидел его лейтенант.
С этого момента и началась хорошая дружба. Норкин стал сдержаннее и невольно заметил, что авторитет его вырос, что ему стали подчиняться охотнее. Особенно заметно стало это после того, как засада, организованная Норкиным, сорвала одну из атак немцев.
В тот день фашисты семь раз ходили в атаку на участок фронта, в центре которого был батальон Кулакова, оседлавший шоссе; семь раз за день фашисты бросались в атаку и семь раз откатывались назад, покрывая поле серыми кучами трупов.
– А ведь завтра снова полезут! Жаль, что нас не будет, – сказал капитан-танкист, спрыгивая с танка на землю и срывая шлем с потной головы,
– Почему? Разве вы уходите? – спросил встревоженный Норкин.
– Уходим, – ответил капитан, жадно глотая воду из каски, стоявшей рядом с Норкиным,
В руках Норкина хрустнул карандаш, которым он писал очередное донесение в штаб батальона. Да и было отчего разозлиться. У фашистов явное преимущество в авиации, танках и минометах. Что поделает с ними единственная гаубичная батарея? Она, может, потому еще и жива, что только изредка, в самые решительные моменты, постреливает и поспешно удирает на новую огневую позицию. Если верить слухам, то частям, которые действуют на побережье залива, помогают корабли, крепостная артиллерия, а ты сам горбом все вытягивай. Словно подразнили этими танками. Разве не обидно?
– Сейчас приказ получили, – отдуваясь, сказал капитан, потом нагнулся к самому уху Норкина и, обдавая его шею горячим дыханием, прошептал: – Южнее прорвались, сволочи! Пойдем наперехват их черепахам!
Танки ушли. С сожалением смотрели им вслед моряки и ополченцы: привыкли, что в самую тяжелую минуту, когда накал боя достигал наивысшей точки, вылезали из леса эти неуклюжие на вид «коробки».
Проводив танки глазами, Норкин задумался. Он знал, что завтра атаки возобновятся с новой силой и весь удар, всю тяжесть его морякам придется принять на себя. Нужно было найти правильное решение, которое хотя бы частично восполнило уход танков. И Норкину показалось, что он нашел.
– Ольхов! – крикнул Норкин, хотя тот и был рядом.
– Есть, Ольхов!
– Сейчас же ко мне пять человек с ручными пулеметами!
– Что хочешь, Миша, делать? – спросил Лебедев.
– Видишь, Андрей Андреевич, тот мысок леса?.. Ну, что, как клин, врезался в иоле?
– Вижу.
– Около него кустарник и овраг. Танкам там не пройти, поэтому немцы и прут по открытому месту. Вышлю в лес пулеметчиков. Пусть они пропустят мимо себя фашистов, а потом и просочатся по оврагу им в тыл и во фланг. Понимаешь? Мы фашистов в лоб, а они – с фланга стеганут!.. Как думаешь?
– Должно получиться, – ответил Лебедев после короткого раздумья. – Только ты позвони артиллеристам, чтобы они случайно наших не накрыли. У них это бывает.
– Нет, уж лучше ты сам, Андрей Андреевич, дойди до них. Надежнее.
Так и сделали. На другой день, когда пьяные волны атакующих докатились почти до окопов, а отдельные солдаты даже вскочили на бруствер, – ударили из засады пулеметы. Немногие из фашистов добежали до своих траншей.
– Вот это да! – воскликнул Метелкин. – С таким начальством и воевать охота!
– Дело стоящее, – согласился с ним Донцов. – Учатся друг у друга и жмут так, что сразу и не разберешь, где кончается командир и начинается комиссар.
Никогда не спорили командир с комиссаром при подчиненных, и те сами стали спокойнее, увереннее, научились молча выполнять приказания.
Вот и сейчас не слышно разговоров и шума, хотя рота пришла в окопы, размещается в них, сменяя ополченцев. Темно. Смутно угадываются ячейки и хода сообщений. Неожиданно вырастает перед глазами фигура человека и исчезает, словно проваливается, но лейтенант Норкин по отдельным признакам безошибочно узнает матросов. Вот бежит мимо матрон в бушлате, перетянутом ремнем, и с огромной связкой гранат, болтающейся у пояса.
– Метелкин, – шепчет Норкин.
Мелькнул другой. У него брюки заправлены в носки, и можете не спорить: в окоп спрыгнул Кирьянов. А сейчас8 сгорбившись, мышью юркнул Козьянский…
Над головой воют мины. Они летят не сюда и на них никто не обращает внимания. Гудят самолеты и небо проколото огненными точками трассирующих пуль. Изредка впиваются в бруствер горячие осколки. А в окопах движутся люди, и кажется, что это шевелится и шепчется сама земля.
– Что стал? Дай пройти! – грубо сказал ополченец, прижимая Норкина к холодной, влажной стенке окопа.
Норкин молча посторонился и вытянулся, стараясь занять как можно меньше места. Он даже и не пытался протестовать. Разве можно требовать вежливости от санитара, который несет раненого товарища? Кроме того, густая чёрная ночь уничтожила все звания.
Раненого пронесли, и Норкин пошел дальше.
– Где у вас ротное ка-пе? – спросил он у встречного ополченца.
Широкоплечий, грузный солдат ответил неожиданно тонким, почти женским голосом:
– Пройдете еще немного вперед и там, справа, будет ход сообщения. Вот по нему и идите все прямо, прямо! Так в ка-пе и упретесь.
– Спасибо…
– Простите, пожалуйста, – удержал его за рукав ополченец. – Что там? Дома каждый день радио слушали, а здесь и газет не видишь. Душа изболелась от неизвестности. Сегодня немец листовки сбросил, так в них написано, что мы окружены, Москва взята и прочее. Мы не верим, но как там? – голос дрогнул. Интересуется человек жизнью Родины, ему одинаково дороги все ее уголки, судьба каждого из них – его судьба, и волнуется он, расспрашивает, как хозяин, находящийся в длительной отлучке, интересуется всем, происходящим у него дома. Вот и дрогнул от волнения его голос.
Норкин и сам давненько не читал газет (полевая почта еще не освоилась, не приспособилась к быстрым фронтовым переменам), о положении на фронтах сам судил по слухам, но ему хотелось ободрить этого незнакомого ополченца, хотелось, чтобы немцы остались в дураках, и он, не задумываясь, ответил:
– Врут. Врут фашисты. Если они нас окружили, Москву взяли, то зачем так на нас жмут?.. Врут со злости, врут оттого, что топчутся на месте… Когда собаке делать нечего, то она под хвостом блох ловит, а фашисты – врут!
Кажется, и разговаривали-то лишь Норкин с ополченцем, никого не было видно рядом, а едва замерли последние слова – раздался смех, посыпались реплики:
– Ох уж эти моряки! Язык что бритва!
– Что ни слово – обласкает!
– Как он про фашиста! Кобелю делать нечего, так он…
Оказалось, что много слушателей было у Норкина; не думал он, что его слова полетят по окопам и, услышав их, усмехнутся, оживятся уставшие люди.
– Спасибо, морячок! Благодарим за информацию! – кричали ополченцы.
К командному пункту пришлось ползти: его с окопами соединяла неглубокая канавка. И что еще хуже – на каждом шагу попадались пустые консервные банки. Они мешали ползти, перекатывались и гремели. Фашисты услышали шум и несколько пуль, как светлячки, пронеслись над окопами и затерялись меж деревьев леса, на опушке которого заняла оборону рота Норкина.
«Надо немедленно углубить и очистить ход. Иначе днем всех связных перебьет», – решил Норкин и откинул плащ-палатку, заменявшую дверь землянки.
Тут тоже консервные банки. На нарах грудой лежат шинели. На столе из патронных ящиков – маленькая коптящая горелка. Рядом с ней – каска. При близком разрыве мины колышется в ней вода, покрытая желтыми пятнышками застывшего жира. Единственное утешение – толстые бревна наката и узкая смотровая щель, заткнутая тряпками.
У стола сидят Лебедев и командир в армейской форме.
– Наш командир роты лейтенант Норкин, – сказал Лебедев, показывая глазами на Михаила.
– Капитан Козлов, – сказал армейский командир и, не вставая, протянул руку.
Грязный ворот его гимнастерки был расстегнут, а на выцветших петлицах беспомощно перекосились «шпалы». «Наверное, с таким же настроением, как и наш Чигарев», – подумал Норкин, сжимая вялые пальцы Козлова.
– Ну-с… С чего начнем? – с усмешкой спросил капитан, ероша длинные волосы. – Если думаете, что здесь есть приходно-расходные ведомости, то ошибаетесь. Здесь война! Здесь всё боем проверяется!
Ход сообщения, консервные банки, грязь, покосившиеся «шпалы» заранее настроили Норкина против Козлова, а последние слова чуть не вызвали вспышку гнева. Голубые глаза потемнели, забегали желваки на скулах, он еще больше ссутулился, втянул голову в плечи, словно приготовился броситься вперед.
«Сейчас нагрубит!» – подумал Лебедев и поспешно сказал:
– Мы с лейтенантом не новички и не первый бой принимать будем…
– Учебные не в счет! – перебил его Козлов. – Мой глаз набитый! По форме видно, что войны еще не хлебнули! – и он ткнул пальцем в блестящие пуговицы матросских бушлатов. – Даже, еще эмблем с фуражек не сняли! – Козлов захохотал, довольный, что нашел, как ему казалось, убедительное подтверждение своим словам.
Норкин пододвинул ногой к столу один из ящиков, сел на него верхом и спросил, в упор глядя на Козлова:
– Вы фабзаучников после их первого рабочего дня хоть раз видели?
– Ну, видел… А что?
– Они идут как черти грязные. А можно их сравнить с кадровыми, опытными рабочими? Те и дело свое знают и грязи не любят.
Лебедев улыбнулся и кивнул головой.
– Ладно, ладно! – замахал руками Козлов. – Повоюете с наше, а потом и послушаем, что петь будете!.. Ну-с, так, книг здесь нету, проверять нечего…
– Вы случайно не в торговой сети работали? – не вытерпел Норкин. – По разговору вы мне здорово напоминаете проворовавшегося завмага, который довольнешенек, что документы пропали!
– Так, – растерянно пробормотал Козлов.
Норкин нечаянно попал в самое больное место. В гражданскую войну командовал Козлов тоже ротой, но, неряшливый, не терпящий замечаний, он сразу после окончания военных действий уволился в запас. Много перебрал Козлов профессий и в конце концов застрял в должности снабженца на одном из предприятий Ленинграда. Но и тут «не повезло»: запущенные дела, потерянные накладные, неточные информации и доклады даже при абсолютной честности Бориса Евграфовича Козлова порождали частые ревизии, и, по искреннему его мнению, вся мирная жизнь заключалась прежде всего в своевременном представлении начальству различных бумаг, отчетов и в проверке их.
Как только началась война, Козлов ушел на фронт с радостью, надеясь показать себя на поле боя. Но здесь все было не так, как двадцать лет назад. Танки, самолеты, автоматы – все это ошеломило Козлова, подавило. Однако самоуверенность и ложное самолюбие мешали ему сознаться в этом, и он мучил роту, мучаясь сам, во всех неудачах обвиняя молодежь.
– Побольше бы людей, что порох в гражданскую нюхали! – не раз говорил он окружающим, оправдывая неудачи и свои и всех советских войск. – А у нас присылают на фронт юнцов, которые до этого только из рогатки стреляли! Штабники довольны – укомплектоваваны части, а мы тут отдувайся!
Мелькали фронтовые дни, и Козлов понял, что дело, конечно, не в этом, понял, что одними злостью и смелостью фашистов не разобьешь. Причина крылась где-то глубже. И все чаще стали возникать вопросы: «Неужели фашисты сильнее? Неужели мы не готовы к войне?»
Узнав, что роту ополченцев сменяют моряки, Козлов обрадовался: теперь у него будет время подумать над всеми этими вопросами, а если не найдет на них решения– можно будет и отказаться от командования ротой. Пусть командует тот, кто хоть немножечко разбирается в этом столпотворении.
Намерение было искреннее, но Козлов забыл о нем, как только увидел Лебедева и Норкина. Их лица были спокойны, уверенны, и Козлову стало обидно за недавние сомнения (неужели он хуже этих?), сразу забылись первоначальные планы, и он начал куражиться. Особенно же злило Козлова то, что моряки не ловили каждое его слово, держались без признаков растерянности или робости. Последние же слова Норкина разозлили Бориса Ефграфовича и он, помолчав немного, сказал, не скрывая раздражения:
– Та-а-к… Значит, мы сами с усами?.. Тогда разрешите идти? Ученого учить – только портить.
– Скажите, а кто стоит против нас? – спросил Норкин, развертывая на столе карту.
– Немцы.
– Знаю. Какая часть?
– Я, признаться, не имею среди них друзей и они мне не докладывают.
– Но вы обязаны знать, что за противник, сколько его…
– Врага не считаю, а бью! – Козлов стукнул кулаком по карте и встал.
Если бы Ольхов, находившийся в блиндаже, крикнул, что немцы прорвали фронт и окружают ка-пе, то и тогда вряд ли Норкин растерялся бы больше, чем сейчас, когда, схватив шинель, Козлов пошел к выходу. Можно самому осмотреть окопы, разместить в них людей, расположиться хозяином на ка-пе, но всё это не заменит информации, подробной информации о противнике, о его силах, намерениях, и Норкин растерянно посмотрел на Лебедева. Тот еще раньше, до прихода Норкина, расспрашивал Козлова я по его сбивчивым ответам сделал вывод – капитан и сам не знал ничего определенного, – а поэтому незаметно Кивнул головой: дескать, пусть идет. Сами разберемся.
– Счастливо отдыхать, товарищ капитан, – не поворачивая к Козлову головы, бросил Норкин, снимая автомат и противогазную сумку. – Ольхов. Убрать грязь.
– Есть, убрать грязь!
И капитану стало неловко. Козлов понимал, что не имел права уйти, не сказав того немногого, что знал сам, и остановился на пороге.
– Плащ вам оставляю… Справа из лесочка танки выглядывали… так что… если что, то учтите, – сказал он и исчез.
Ольхов так и не успел прибраться: едва затихли шаги Козлова, как Норкин послал связного за командирами взводов – и началось! Только успезай за командиром роты! А он то проверяет установку пулеметов и показывает пулеметчикам секторы обстрела, то беседует с истребителями танков, то спешит принять работу у матросов, углублявших ходы сообщений.
Наконец, когда начали потухать звезды, Норкин и Лебедев пришли в блиндаж и улеглись на нарах. Ленты махорочного дыма поползли к смотровой щели. Около нее остановились, раскачиваясь как бы в раздумье, и, словно обрадовавшись, что найден выход из этой сырой ямы, выскальзывали в щель, исчезали, подхваченные ветром. Глухо доносились разрывы мин. Устало вздрагивала земля. Нехотя, словно спросонья, выпускали пулеметы короткие очереди.
Ольхов бормочет что-то во сне, мечется, толкая Норкина, порывается встать и не может оторвать голову от бушлата, пропахшего дымом костров. А Михаилу не спится. Он лежит, закинув руки за голову, и смотрит на узкую светлую полоску щели. Полоска узкая, но смотрит он на нее, и снова видит куклу с облупившимся носом, иссеченный осколками самовар, облако дыма еще над одной деревней, детское личико, выглядывающее из-под одеяла, и раненого красноармейца с темным пятном на гимнастерке…
И вдруг все это закрывает борт корабля. Он кренится, падает на воду, в которой копошатся люди… Как-то там, на кораблях? Что делают товарищи? Если верить слухам, они вырвались из окруженного Таллина. Кто жив, а кого поглотила зеленоватая вода?..
«Зачем? Кому нужна эта война? – думает Михаил. – Ведь как хорошо все было!»
Он, как наяву, видит маленькую комнатку и мать у стола. Она уже седенькая, сгорбленная временем и заботами, бесшумно переставляет посуду и вздыхает: кофе и пирожки стынут, а сына будить жаль. «Пусть хоть дома поспит вдоволь», – безмолвно говорит каждое ее движение. Михаил нежно смотрит на нее из-под полуоткрытых век, но не встает: он приехал в отпуск, ему радостно, приятно от того, что мама рядом и каждое ее движение сейчас приобретает особый смысл, понятный только им двоим. «Что она сейчас делает?.. Наверное, письма мои перечитывает», – думает Михаил и вздыхает: не любит он писать писька, и теперь искренне раскаивается, негодует на свою лень.
– Не спишь, Миша? – шепчет Лебедев.
– Нет… А ты?
– И я… Перекурим?
От табака во рту кисловатый привкус, но Михаил охотно сворачивает новую папироску. Лебедев сонно щурит глаза на огонек спички. И всё в нем сейчас такое простое, домашнее, располагающее к откровенности, что Норкин не выдерживает и говорит, торопливо, сбивчиво, словно боится, что кто-нибудь войдет и помешает ему высказать наболевшее:
– Всё пошло прахом, Андрей Андреевич! Я, кажется, только сейчас понял по-настоящему, что такое война… Сколько мы учились, строили заводов, городов, и для чего?.. Недоедали, недосыпали… Или возьми меня. Думаешь, легко было моей старушке ладить со мной? Ого! Это я в училище остепенился, а в школе хлопот со мной всем хватало… Не подумай, что хулиганил или еще что. Просто характер у меня был такой живой. Все мне надо посмотреть, проверить, везде сунуть свой нос. А каково матери? Она из кожи лезла, хлебный паек свой продавала, чтобы скопить мне на ботинки, а я надел их, спасибо не сказал и убежал играть в футбол!.. Окончил училище, ну, думаю, сейчас вздохнет моя старушка!.. Вздохнула…
Долго говорил Михаил, и Андрей Андреевич не перебивал его, хотя многое сказанное было наивным. За словами Лебедев увидел больше, чем просто воспоминания о прошлом: война породила у лейтенанта первое пока ещё слабое, неокрепшее, чувство личной ненависти к фашистам.
– Скажи, Андрей Андреевич… Что нужно сделать, чтобы скорее ее, проклятую, кончить?
– То, что товарищ Сталин сказал. Лучше не сформулируешь.
Норкин свернул новую папироску. Огонек ее ярко вспыхивал. И лишь когда запахло жженой бумагой, Михаил зло швырнул окурок на землю. Некоторое время там, где он упал, была видна красноватая точка. Но вскоре погасла и она.
Луч солнца втиснулся в смотровую щель, ударил веером в противоположную стену и невидимые раньше пылинки золотистыми искорками закружились в нем.
– А не думаешь, Миша, что тебе пора подавать заявление в партию?
Норкин приподнялся на локте и посмотрел на комиссэра. Но тот сидел в темном углу и лицо его казалось беловатым пятном.
– Мне? В партию?.. Рано еще… С чем я приду туда? С приличными отметками в дипломе об окончании училища? Что отвечу, если спросят: «А что ты сделал, чтобы иметь право просить о приеме?» Нечего мне сказать…
– 1 ы скажешь…
– Нет, Андрей Андреевич! Слова останутся словами, если за ними нет дела… Когда я сам почувствую, что подошло мое время – приду к тебе за рекомендацией. Дашь?
– Дам. Только…
Тонко, надсадно зазвенел телефон. Норкин забыл про него и сначала недоумевающе посмотрел по сторонам, словно искал, откуда мог проникнуть сюда этот звук, а потом увидел продолговатый зеленый ящик, схватил с него трубку и сжал пальцами ее клапан. – Командир первой роты лейтенант Норкин слушает!
Б трубке посвистывало, трещало, щелкало. Кто-то далекий вызывал «Незабудку». Вызывал, видимо, давно, так как голос был усталый, монотонный, даже немного безразличный. Словно знал вызывавший, что бесполезно кричать, что не ответит она, но ему приказано – вот он и говорит, как автомат: «Незабудка, незабудка, незабудка…»
Норкин дунул в микрофон, несколько раз щелкнул клапаном и хотел было уже со злости положить трубку обратно, но в это время услышал знакомое покашливание и окающий голос:
– Как спалось, дорогой мой?
– Ничего…
– Ничего?.. На бесптичье и лягушка соловей… Ты не забывай, что мы не на подводных лодках и тут по телефону рапортовать нечего. Не хватало только того, чтобы ты доложил еще и о бойцах и прочем!.. Думать надо! Ясно?
– Так точно, ясно, товарищ кап… – начал Норкин и прикусил нижнюю губу. Ровные, крепкие зубы оставили на ней белый след. «Опять на вершок бог спас!» – подумал лейтенант. Ему казалось, что весь фронт слушает его разговор с Кулаковым и удивляется, как смогли доверить роту такому несообразительному командиру. Трубка телефона сразу стала тяжелой, горячей.
– Ишь, «закапал», – добродушно гудит трубка. – Ничего, дорогой мой! Привыкнешь! Первое время с каждым случиться может… Вот Ясенев и меня сейчас пилит за то, что я лишнее брякнул про наши прежние квартиры… Только впредь смотри! Ежели не знаешь, как назвать, то обращайся хоть по кличке. А вообще мы сегодня перечень позывных составим. Ясно?
– Ясно… А как вас пока звать?
– Как, как! Небось, когда не надо, так «Ник-Ник», а как приспичило для дела, так и память отшибло?.. Всё у тебя в порядке? Наблюдай и чуть что – немедленно докладывай. К оберу, наверное, пойдут в гости, так ты накрой стол и угости по-нашему, по-балтийски!.. А?… Да брось ты кеня учить! Пусть немцы знают, что перед ними балтийцы! Форму так и так не скроешь! – последние слова, по всей вероятности, относились к Ясеневу, но Кулаков не прикрыл микрофон и Норкин все хорошо слышал. – Ясно, дорогой мой?
– Ясно, товарищ… Ник-Ник.
– Радешенек! Дорвался! – гудит трубка. – Действуй! Норкин еще немного подержал трубку и бережно положил ее на аппарат.
– Говорит, что ожидается наступление немцев, – сказал он Лебедеву.
– Что думаешь делать?
– Пойду к истребителям. Честно признаться, боюсь я танков. Что ни говори, а машина, и по земле ходит.
Надо людей приободрить, да заодно и самому от них сил набраться.
– И я с тобой, – ответил Лебедев и легко соскочил с нар.
День прошел спокойно. Несколько раз косяками над фронтом проходили немецкие бомбардировщики, но, если не считать случайных бомб, моряков они не тревожили. Даже мины по-прежнему рвались где-то на дороге. Только под вечер, когда длинные тени деревьев пересекли измятое поле, у немцев в окопах началась возня. Моряки приготовились, ждали атаки, а на них вдруг обрушился поток слов на чистейшем русском языке. Кто-то, назвавшийся бывшим русским моряком, долго говорил, обещая всевозможные блага тем, кто сложит оружие, и закончил, крикнув:
– Сдавайтесь! Или плохо будет!
– Русс, сдавайсь! Русс, иди сюда! – завопили в немецких окопах и потом наступила выжидательная тишина. Очевидно, там ждали ответа. И он прозвучал:
– Чичас! Сымай штаны – иду!
И захохотал фронт. Слезы капали из глаз, а люди все смеялись.
– Бегом бежим!
– Катись к чертовой матери! – теперь уже кричали десятки, сотни людей в матросских бушлатах и в серых солдатских шинелях.
Срезала кромку бруствера первая автоматная очередь и затишья как не бывало: трассирующие пули стелются над травой, шипят, а мины осыпают землей, слепят пламенем взрывов.
– Кто это сказал? – который раз спрашивал Норкян, вытирая глаза кулаком.
– Донцов, – уверенно ответил Ольхов.
– А может, не он? – усомнился Лебедев.
– Скажете тоже, – даже обиделся Ольхов. – Да я его голос из тысячи узнаю. Три года рядом спали!
По окопу, пригнувшись, бежит Метелкин. В руке у него лист бумаги, Метелкин размахивает им, показывает матросам, смеется вместе с ними и снова бежит дальше. Изредка он останавливается и записывает что-то.
– Разрешите обратиться, товарищ политрук? – спрашивает Метелкин, присаживаясь на корточки напротив командиров.
– Что у вас? – спрашивает Лебедев.
– Вот, – и Метелкин протягивает листок.
Простой листок из тетради. На нем торопливым, неразборчивым почерком написан ответ «бывшему». Слова, как на подбор, соленые, колючие и в большинстве своем для печати непригодные.
– Можно его вместо стенной газеты вывесить? – спрашивает Метелкин.
– Действуй… А кто писал?
– Начали мы с Богушем, а ребята дополнили.
– Хорошо… Идите, Метелкин. – И, когда тот убежал, Лебедев повернулся к Норкину и сказал – Прошляпили мы с тобой, командир. Как мы могли забыть про газету? Надо иметь ее. Хоть маленькую, неказистую, но свою.
На участке батальона потянулись однообразные фронтовые будни. Автоматную стрельбу сменял минометный обстрел, а его – бомбежка, и так до бесконечности. Однако не сразу наступили эти сравнительно спокойные дни. Несколько раз немцы бросались в атаку и каждый раз, как волна, ударившаяся о стену мола, откатывались назад и среди желтеющей травы оставались неподвижно лежать новые тела в серо-зеленых френчах. Позвякивали от шальных пуль и осколков каски с опущенными краями, валявшиеся на земле. Вот тогда и поняли фашисты, что не выбить им моряков с налета, присмирели, временно притихли, готовясь к решительному удару.
– Фронт стабилизировался, – лаконически сказали военные специалисты.
– Дали пить фрицу! – более точно определили это положение моряки.
Но все понимали, что затишье – временное, что фашисты по-прежнему будут рваться к Ленинграду, и не теряли времени: окопы углубили, старательно замаскировали брустверы и ходы сообщений. Еще больше изменились люди. Пребывание на передовой дало больше, нежели могли бы дать месяцы упорной учебы в тылу. Здесь сухопутная тактика изучалась практически, в бою не с условным, а с настоящим противником; здесь ошибочное решение грозило не замечанием преподавателя, даже не дисциплинарным взысканием, а ранением, смертью, и люди старались не ошибаться, научились схватывать приказания на лету, понимать их с полуслова.
