Текст книги "Школа победителей Они стояли насмерть"
Автор книги: Олег Селянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
Это была их единственная размолвка за время совместной службы, и они оба тяжело переживали ее. Каждый считал, что виноват только он и никто другой. Норкин обвинял себя в том, что увез Никишина с собой из морской пехоты я главное – обращался с ним как с товарищем, а не как с подчиненным, не наблюдал за ним повседневно.
Больше разговор не возобновлялся, рапорт Норкин разорвал и выбросил в тот же вечер, но теперь внимательнее присматривал за Александром, был требовательнее к нему, чем к другим матросам. Никишин воспринимал это как должное. Он считал, что конец их дружбе. Сегодняшние слова командира доказали обратное. Дружба сохранилась, однако и не забыл старший лейтенант той ошибки.
Где-то за лесом взвилась и упала белая ракета. Немного погодя над катерами Норкина мелькнула тень самолета. Ночной разбойник увидел сигнал и спешил, выжимая из моторов все, что они могли дать.
– А что, товарищ старший лейтенант, если мы завтра сами покажем фашистам караван? – предложил Мараговский.
– Никак у главного того, – многозначительно сказал кто-то.
– Не пойму тебя, Мараговский. Мы должны прятать караван, а не…
– Вот именно, не поймете! А вы выслушайте меня, – и Мараговский изложил свой план. Он оказался неожиданно прост и особенно привлекателен тем, что даже в случае неудачи не грозил никакими неприятностями. Просто сорвалась бы одна затея, и все.
– Чуть что – революция от этого не пострадает! – ; поддержал Мараговского Копылов, потирая руки.
– Людей у нас маловато, – усомнился Норкин.
– Вы только разрешите!
– Людей всегда найдем!
– Сделаем – любо-дорого взглянуть будет! – зашумели матросы.
Норкин дал свое согласие, и два матроса, прихватив с собой автоматы, ушли в ближайшую деревню.
Целый день матросы и жители деревни работали на маленьком островке. Оттуда доносились удары топора и знакомое всем «Эй, ухнем!» Только перед самым заходом солнца, когда тральщики снова подошли к берегу, на них вернулись матросы.
– Как? – спросил Норкин.
– Морской порядок! – ответил один из матросов.
– Где Копылов?
– Там остался.
Ночь выдалась на удивление звездная и темная. Опять появились самолеты. Они прошли над рекой раз, другой, долго старательно искали цели, кружились над берегами, даже дали несколько коротких очередей, чего раньше обычно не делали, и вдруг над островком рассыпала искры белая ракета и упала в прибрежные кусты. Самолеты немедленно развернулись и пошли туда, а еще через минуту раздался нарастающий вой падающей бомбы, потом огромный взрыв высоко подбросил обломки дерева и кусты.
– Нащупал! – хихикнул кто-то. Взрывы следовали один за другим.
– На полуглиссерах! – крикнул Норкин.
– Есть, на полуглиссерах!
– Почему не защищаете караван? Открыть огонь!.. Только близко не подходите!..
На полуглиссерах словно только этого приказа и ждали. Фыркнув моторами, катеры дружной стайкой устремились к острову, на ходу подпирая небо пулеметными трассами. Теперь бой разгорелся нешуточный. Не переставая бомбить, самолеты огрызались короткими очередями, а полуглиссеры, держась на приличном расстоянии от падавших бомб, непрерывно посылали пулю за пулей.
– Двадцать пять…
– Двадцать девять…
– Тридцать семь, – вслух считал Никишин разрывы бомб, и чем больше была цифра, тем оживленнее становилось на катерах.
Очередная серия бомб упала на остров, взорвалась – и вдруг там взметнулся ответный столб огня, и эхо нового взрыва прокатилось над рекой.
– Что там взорвалось? – спросил Норкин, вскакивая на рубку
– Боезапас на барже, – ответил Маратовский и гут же пояснил: – Мы самовольно оставили Копылову пяток глубинных бомб. Так он, наверное, их и использовал
Взрывы на острове подняли настроение у летчиков – и разрывы бомб слились в сплошной рев. Полуглиссеры вернулись к тральщикам. Небо на востоке порозовело и самолеты улетели.
– Сто двенадцать! – крикнул Никишин.
И смех, давно накапливавшийся, вырвался наружу. Хохотали все Даже Мараговский улыбался, а пулеметчик Миньченко, держась за живот руками, смотрел на всех широко открытыми умоляющими глазами, полными слез, и тихо говорил:
– Ой, не можу… Ой, не можу…
– Старший лейтенант Норкин! Доложите, что у вас здесь происходит? – раздался повелительный голос.
Матросы притихли, а Миньченко, как держался за живот, так и остался стоять, вытаращив глаза и открыв рот. Сзади матросов стоял контр-адмирал Голованов. Его полуглиссер прижался к борту тральщика.
– Доложите, что у вас за праздник?
– Как вам сказать…
– Как есть, так и говорите! Не в любви объясняетесь!
– По предложению главстаршины Мараговского, товарищ контр-адмирал, мы из бревен сделали подобие барж, вон у того островка. Потом, сигналами вызвали фашистские самолеты, постреляли по ним с полуглиссеров, ну и все… Больше сотни бомб они сбросили… Вот и смеемся…
Клочковатые, седые брови адмирала разошлись от переносицы, он прыгнул на полуглиссер и сказал Норкину, показывая на место рядом с собой:
– Садись. Пойдем смотреть гвое хозяйство.
– Разрешите и нам, товарищ контр-адмирал? – спросил Мараговский.
Они были знакомы еще с Днепра, и Мараговский иногда обращался к адмиралу непосредственно, мияуя промежуточные инстанции.
Контр-адмирал махнул рукой. Его жест можно было понять двояко:
– А, ну вас! – или: – Теперь все равно! Идите!
Мараговский понял так, как было нужно ему, и тральщики потянулись вслед за полуглиссером.
Песчаный берег острова был изрыт воронками. Между ними валялись расщепленные бревна и обгорелые кусты. В маленьком затончике покачивались на волнах остатки «барж» и белела животом глушеная рыба.
– Показывай, где и что у вас здесь было, – потребовал Голованов.
Он подробно расспросил обо всем, сам осмотрел крепления бревен, проверил «обводы барж» и лишь тогда сказал:
– Молодцы! Прекрасная работа! Сегодня же, Норкин, напиши подробное объяснение и вышли его в штаб. Надо известить об этом и другие дивизионы… А это что за должностное лицо? – спросил Голованов, показывая на приближающегося Копылова.
– «Шкипер» с погибшей баржи, по совместительству – «фашистский разведчик» и наш комендант острова.
– А-а-а… Прошу, товарищ комендант, пожаловать ко мне.
Копылов подошел ближе и четко козырнул.
– Как служба? Какие трудности в работе? Копылов понял, что настроение у адмирала хорошее, разноса не будет, и ответил, стараясь попасть ему в тон:
– Так ничего. Привыкаю. Только комары здесь еще не сознательные. Так и норовят вцепиться в до сих пор живого человека.
– Снимаю с поста. Марш на катер! Попей чаю и отдыхай.
– Сейчас бы чего покрепче, – заикнулся кто-то из матросов.
– Я тебе дам покрепче! – погрозил Голованов пальцем, а потом взял Норкина за локоть. – Пройдемся немного.
Они отошли от катеров метров на тридцать и остановились.
– Почему не сообщил мне о своем плане? Или, считаешь, что командира бригады ставить в известность о своих делах не обязательно? Я не против инициативы, но все действия должны быть согласованы… Ты на минутку влезь в мою шкуру. У тебя здесь взрыв за взрывом! А потом и с воды полыхнуло… Что я мог предполагать? Вот и пришлось идти на полуглиссере сломя голову.
– Виноват, товарищ контр-адмирал…
– Конечно, виноват, раз говорю… Учти на будущее, а теперь выходи на траление.
И когда до катеров осталось несколько шагов, Голованов добавил:
– А ты, кажется, начинаешь понимать войну.
Глава тринадцатая
ДУШИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
1
– Миша! Миша приехал! – услышал Норкин радостный крик Доры Прокофьевны, как только перешагнул порог кухни.
На ходу вытирая передником мокрые руки, она подбежала к нему и, схватив за рукав, потащила к окну.
Из соседней комнаты выбежала Наталья, тоже радостно вскрикнула, всплеснула руками и потянула Норкина в другую сторону. Их атака была так стремительна, что он растерялся и, глупо улыбаясь, послушно поворачивался из стороны в сторону. Перед ним мелькало то покрытое морщинками полное лицо Доры Прокофьевны со слезами, выступившими из-под очков, то белокурая голова Натальи и ее лучистые голубые глаза.
За две минуты он узнал, что на рынке полно свежих овощей, что в театре идет премьера и что Наталья достала в библиотеке нужную ему книгу.
– Как ты хорошо загорел!.. Тебе идет этот смуглый загар… Возмужал… Почему не писал? – И вдруг сестры отшатнулись от него. – Фу, да у него подворотничок грязный! Снимай китель сию же минуту! – скомандовала Дора Прокофьевна.
– Кушать хочешь? – перебила ее Наталья. – Дора, приготовь покушать, а я его быстро выполощу. На Волге был, а воротничок от пыли посерел даже! Через пять минут будет готова горячая вода, а ты приходи мыться без особого приглашения. Лёню не буди! Он спит после дежурства.
В квартире Доры Прокофьевны Лёня жил со дня своего приезда в Сталинград, а потом перетащил сюда и Михаила.
– Расскажи, Миша, о Коле, – были первые слова Доры Прокофьевны после того, как они познакомились.
Норкин взглянул на Леню. Тот молча опустил на мгновение оба века, и Михаил понял, что можно и нужно говорить все до мельчайших подробностей. Рассказывая, он мысленно снова прошел с батальоном по тем знакомым местам, разволновался и не заметил, как Дора Прокофьевна вышла из комнаты. Норкин удивленно посмотрел на Селиванова.
– Она всегда так. Слушает, слушает, потом возьмет сынишку на руки и уйдет в другую комнату.
– Плачет?
– Не знаю…
Между лейтенантами и сестрами с первых дней установились дружеские отношения. Женщины приняли их как боевых товарищей мужа, как-то без уговоров получилось, что они взяли шефство над их гардеробом, и у Селиванова и Норкина всегда были белоснежные подворотнички и носовые платки, а складки их брюк напоминали форштевни быстроходных кораблей. Приводилось все это в порядок незаметно, очевидно, когда лейтенанты спали.
Офицеры со своей стороны оказывали сестрам помощь в несложных хозяйственных делах: кололи дрова, или выдергивали гвозди из одной стены, а затем вбивали их в другую: Дора Прокофьевна любила переставлять в квартире мебель с места на место. Характер у нее был властный, и она фактически распоряжалась и сестрой Натальей и лейтенантами.
– Вам бы, Дора Прокофьевна, полком командовать, – сказал как-то Михаил, выполняя ее очередное распоряжение.
– Думаешь, не смогла бы? Вы бы у меня только бегали!
Часто к Норкику приходило желание побывать у Кулаковых, поговорить с Леней Селивановым, но приказ направлял его катеры дальше.
А вот сегодня Михаил снова был дома, как он привык называть свою сталинградскую квартиру.
Норкин прошел в комнату. На этот раз там все было по-прежнему. Как два месяца назад, когда он ушел на траление, на столе лежало незаконченное письмо к матери.
Кровать, заправленная белым покрывалом, выглядела так, словно он встал с нее только сегодня утром.
Леня спал крепко. Из-под простыни торчали завитки его густых черных и жестких волос. Его не разбудил шум, поднятый сестрами. Он раскраснелся во сне, его губы вздрагивали.
«Пусть отдохнет», – подумал Норкин, а рука помимо воли протянулась к простыне.
Леня пробормотал что-то и перевернулся на другой бок, накрывая простыней свою голову.: – Видали его? Я прибыл на два дня, а он спит!
Норкин схватил Леню на руки и положил на холодный линолеум пола. Леня моментально согнулся калачиком и, прижав голову к плечу, попытался спрятать ее под воображаемую подушку. Потом открыл глаза.
– Мишка! – закричал он, вскакивая с пола. – Каким ветром тебя занесло? Мне сказали, что ты завяз на минных полях..
– Соскучился о тебе, прекратил траление и вот явился.
– Тогда здорово!
Немного погодя товарищи сидели вдвоем на диване. Им было о чем рассказать друг другу. Два месяца Норкин был на тралении, а Леня так и не вылезал из штаба.
– Ты бы рассказал мне новости. На тралении мы немного отстали от жизни, – попросил Норкин.
– Новости? Я сам несколько дней был на заводе и следил за изготовлением тралов, так что многого не знаю… Фашисты прорвали фронт и рвутся к Кавказу. Хотят взять Баку…
– Чье предположение?
– Местного начальства.
– А Москва что говорит?
– Москва? Москва пока молчит… Много войск собирают севернее Сталинграда,
– Зачем?
– Честное слово, не знаю. Знаю, что так нужно, а почему – хоть убей, не пойму… А тебе письмецо.
– От кого?
– От товарища Ковалевской.
– Давай, Леньчик, скорее!
– До чего любовь человека доводит, – с притворной грустью сказал Селиванов, но письмо отдал.
«Дорогой Мишук!
Поздравляю тебя с Первым мая и надеюсь, что это последний май, который мы будем встречать с тобой на войне…»
Михаил удивленно взглянул на начало письма. Леня сразу заметил растерянность на лице друга и спросил:
– Неприятности? Прочти.
– «…Поздравляю тебя с Первым мая…»
– Достаточно. Неужели понять не можешь? – засмеялся Леня. – Мишка! Спрячь письмо в карман! Хоть погуляем немного!
«…Наша бригада стала гвардейской. Мы все очень рады, и я тоже. Одно плохо – тебя нет здесь. Я скучаю, Миша! Скоро ли кончится война и мы опять будем вме-сте? После нашего зимнего наступления фашисты ведут себя спокойно и матросы поговаривают, что пора переходить на другой участок фронта, чтобы оправдать звание гвардейцев…»
Михаил прочел письмо, переодел китель, и они вышли на улицу. Солнце ослепило их. Оно отражалось от зеркальной Волги и раскрытых окон квартир. Горели позолотой медные поручни пароходов, что стояли бесконечной вереницей у переполненных грузами сталинградских причалов.
Кругом раздавались гудки грузовиков и паровозов, изредка доносились глубокие вздохи заводов и струйки дыма поднимались к безоблачному, бледно-голубому небу.
Маленькие буксирные пароходики тащили куда-то громоздкие неуклюжие баржи; гордо проплывали мимо города пассажирские пароходы, сверкая окнами салонов; бронзовые от загара мальчишки устремлялись с берега им навстречу, и на волнах покачивались их стриженные под «нуль» черные и белые головы.
Незаметно пролетел день. Друзья сходили в кино, на стадион, прошлись по городу и сели отдохнуть в скверике напротив Дворца пионеров. Они устали, хотелось есть, но так хорош был город в этот тихий вечерний час!
Набережная полна гуляющих, ветерок с Волги приятно освежает разгоряченную кожу, и в воздухе струится тонкий аромат табака, который распустил свои бутоны на клумбе, раскинувшейся возле скамейки, где сидели друзья.
Кажется, нет войны! Но это только кажется: двое раненых сидят в госпитальных халатах, а позади них, разрезая клумбу, темнеет щель. Уродливым зигзагом она пересекает еще несколько клумб и теряется в зарослях табака, гвоздики, георгинов и других цветов. В кустах акации притаились зенитные пушки. Девушка в пилотке, сдвинутой на правую бровь, медленно ходит между ними и время от времени подносит к глазам бинокль, висящий у нее на шее. Дыхание войны чувствуется и здесь. Она рядом. Норкину взгрустнулось. Письмо от Ольги лежало у него в нагрудном кармане кителя и словно излучало какое-то тепло. И Михаилу так захотелось, чтобы она сама была здесь, сидела рядом с ним на этой же скамейке, что он вздохнул, откинулся на спинку скамейки и закрыл глаза. Ольга, как наяву, встала перед ним. Он видел даже ее чуть влажные зубы, золотой волосок колечком…
– Я, Миша, прошусь на корабли. Как ты смотришь на такое дело?
– Отрицательно. У начальства хлопот и без тебя хватает. Наверняка не переведут.
– Уже перевели! Назначили командиром отряда тральщиков, завтра перебираюсь на катера!
– А если перевели, то зачем у меня совета спрашиваешь? – немного обиделся Норкин.
– Так просто… Прямо-то похвастаться было неудобно. Друзья взглянули друг на друга и рассмеялись.
– Смотрите, смотрите, сколько самолетов летит! – крикнул кто-то позади Норкина.
Самолеты шли над левым берегом Волги, по восточной части неба. Их было несколько десятков.
Над Сталинградом часто пролетали краснозвездные самолеты, и сейчас все гуляющие с радостным оживлением на лицах вглядывались в сверкающее, белесое от зноя небо, силясь разглядеть чуть темнеющие точки.
– Ух, и дадут фашистам! – крикнул мальчишка, промчавшийся мимо на роликовых коньках.
В неясно обозначившихся силуэтах самолетов было что-то знакомое, и Норкин с тревогой вглядывался в их очертания. Вот один самолет немного изменил направление полета, и тогда стали отчетлив^ видны выступающие вперед моторы. Самолеты напоминали хищных птиц, выпустивших когти. Теперь уже не было сомнения, что к городу приближались «Юнкерсы».
Норкин не успел еще сообщить Лене свою догадку, как в городе завыли сирены, загудели заводы и паровозы, и из громкоговорителя донеслись слова:
– Внимание, внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!
Набережная мгновенно опустела: люди скрылись в щелях или заняли места на постах местной противовоздушной обороны.
Тревожно гудели у причалов пароходы. Торопливо, захлебываясь, затакали «Максимы», на боевых нотах включились в общий хор крупнокалиберные пулеметы и, заглушая все, ударили пушки. Небо покрылось черными и белыми облачками разрывов. Между ними метеорами мелькали трассирующие пули.
А самолеты шли и шли…
– Бежим? – Леня вопросительно посмотрел на Норкина. Тот отрицательно покачал головой.
Бежать не было смысла. Самолеты уже находились над серединой Волги. Вдруг от них отделились черные точки. Секунду они летели под самолетами, а затем устремились к земле. Воздух наполнился холодящим кровь воем, грохотом разрывов и свистом осколков.
Норкин по звуку определил, что бомбы упадут далеко от них, и остался сидеть на скамейке.
Спустя минуту, когда еще не осела пыль, взметнувшаяся к небу, по пустынным улицам, оглашая их звоном колоколов и воем сирен, пронеслись пожарные машины и кареты «скорой помощи».
На железнодорожных путях, около причалов, загорелись вагоны. Из щели, что проходила почти у самой насыпи, выскочил мужчина в белой рубашке с засученными по локоть рукавами. За ним другой в майке с голубой полоской динамовца на груди, женщина в зеленом платье, потом еще, еще и скоро люди облепили горящие вагоны, отцепили их от состава и оттащили в сторону. Белая рубашка мужчины стала черной.
Пароходы, стоявшие у причалов, поспешно отдали швартовы и вышли на середину реки. Еще раньше метнулись от берега тральщики. Норкин узнал их издали. Те, что побывали на тралении, выгодно отличались от своих собратьев. Они носились по реке, искусно лавируя между водяными столбами, поднятыми взрывами бомб. Отстреливаться от самолетов им было не ново, и они маневрировали спокойно, умело, непрерывно ведя огонь и помогая соседям. Каждое их движение говорило о том, что оно сделано сознательно.
– Славно пишут! – вырвался у Лени восторженный возглас.
Самолеты исчезли. Смолкли зенитные пушки и пулеметы Пароходы снова подошли к причалам, и поток грузов устремился в их открытые трюмы.
Норкин с Селивановым зашли в штаб. Дежурный сказал им.
– Вам же приказано ждать особого распоряжения? Значит, ждите, но из дома ни шагу. Можете понадобиться в любую минуту.
Они молча пошли домой. Разрушения были повсюду. Бомба, попав в здание, развалила одну его стену. Над проломом повисло огромное трюмо и медленно покачивалось от струй воды, попадавших на него из пожарных шлангов. Огня уже не было, но пожарные еще поливали почерневшие, дымящиеся балки.
В подъезде дома лейтенантов встретила Дора Прокофьевна.
– Неужели прилетят еще? Я больше не вынесу!
– Не прилетят, Дора Прокофьевна. А если и появятся, то ненадолго, – шутливо отозвался Леня.
– Вот обрадовал! С меня и сегодняшнего по горло хватит! Мы с Натальей такого страха натерпелись, что до сих пор отойти не можем!
– Привыкнете…
– Что? Я привыкну? Никогда! Да, если они будут бомбить, я немедленно уеду отсюда! Уеду! Муж на фронте убит, а я здесь погибнуть должна? Спасибо! Наталья! Собирай вещи! Едем!
– Что брать с собой, Дора? – голос Натальи дрожал и прерывался частыми всхлипываниями.
– Все брать! Лучше людям на том берегу отдадим, чем тут от огня погибнет!
Очки сидели на носу криво, но Дора Прокофьевна не замечала этого и смотрела одним глазом сквозь стекло, а другим поверх него.
– Успокойтесь, Дора Прокофьевна, – сказал Леня. – Не так страшен черт, как его малюют. Люди в Ленинграде и не такие испытания выдержали…
– Честь и хвала! А я не героиня! Я простая женщина и всё! – Дора Прокофьевна взмахнула рукой перед лицом Лени. От резкого взмаха очки свалились, но она поймала их на лету.
– А мы с кем останемся? – попробовал Норкин свести к шутке неприятный разговор.
– С кем хотите! Вам легче не будет, если нас здесь убьют! Наталья, не забудь взять эмалированный тазик, в котором мы стираем белье… Миша, к вам просьба: перевезите на тот берег.
– Дора Прокофьевна…
– Я сорок два года Дора Прокофьевна, да сколько лет просто Дорой была! Говорите прямо: перевезёте или нет?
Неопределенно махнув рукой, Норкин ушел в комнату. Здесь Наталья уже успела изрядно поработать: ящики письменного стола выдвинуты, дверцы гардероба распахнуты, на полу лежат узлы. Из них выглядывают платья, пальто, корешки книг, сунутых туда торопливой рукой. Только постели сохранили прежний вид.
– Это оставляем вам, – объяснила Дора Прокофьевна, влетая в комнату. – Здесь лежит чистое белье, а остальное мы вам за ночь выстираем и повесим сушить на чердаке. Сами снимите… Говорите, искать лодку или вы перевезете?
Чтобы не ответить грубостью, Норкин склонился над столом, делая вид, будто просматривает книгу. Однако от Доры Прокофьевны не так просто отделаться. Она подошла ближе и нетерпеливо дернула его за китель.
– Я тебя спрашиваю!
– Вы бы постыдились панику поднимать. Вы жена командира, и это должно вас ко многому обязывать, – вспылил Норкин.
– И пусть! На улице я молчу, а дома позвольте мне бояться! Наталья! Ты не забыла… – и, не договорив, Дора Прокофьевна выбежала из комнаты. и
Норкин посмотрел ей вслед.
Кто мог подумать, что у такой решительной женщины и нет силы воли? Вот когда раскрывается человек! Только в трудную минуту и обнаруживается его настоящая натура.
– Испугались с непривычки, а потом одумаются, – задумчиво сказал Леня.
Уснули они поздно. Мешали шепот сестер и стук передвигаемой мебели. А утром разбудил грохот взрывов и звон стекол. Норкин взглянул на часы. Было ровно шесть.
– Теперь начнут долбить, – проворчал Леня, зашнуровывая ботинок. – Плохая примета, если фашист начинает бомбежку в эти часы.
Норкин и Селиванов быстро оделись и вышли на крыльцо. Там стояли сестры и соседки.
– Доброе утро, – сказал Селиванов.
– Ох, недоброе утро, недоброе! – ответила за всех Дора Прокофьевна, покачав головой.
На безоблачном небе опять разрывы снарядов, а ниже их – фашистские самолеты. Бомбардировщики шли на малой высоте и небольшими группами. То и дело какой-нибудь из них срывался в пике, и тотчас раздавался вой и грохот разорвавшейся бомбы.
Так фашисты начали воздушную подготовку наступления на Сталинград. Десятки самолетов бомбили мирный город.
Советские истребители яростно бросались на немцев, на небе то и дело появлялись черные шлейфы, тянувшиеся за бомбардировщиками. Но враг был слишком многочис-ленен. Свой первый удар фашисты обрушили на зенитные батареи, подавили их и затем спустились к крышам домов. К разрывам бомб добавился треск пулеметов.
Норкин и Селиванов побежали к месту стоянки катеров. На улицах пахло гарью. Берег опустел. Пароходы ушли куда-то, а тральщики торопились увести от берега уцелевшие баржи и дебаркадеры. У причалов стояли только три катера. Леня принял командование, а Норкин, решив перевезти сестер на левый берег, побежал обратно в город. Пожаров стало еще больше. Все вокруг, словно во время большого лесного пожара, подернулось дымкой, и сквозь нее тускло просвечивал багровый диск солнца. Улицу то и дело преграждали дымящиеся развалины домов.
Поперек панели лежала женщина. Немного подальше, около свежей воронки, – мальчик. Темно-красная лужица расплылась у его головы, но руки по-прежнему цепко держались за руль трехколесного велосипеда.
В сторону тракторного, заметил Норкин, бежало много мужчин, парней и женщин. Одни сжимали в руках охотничьи ружья, другие – малокалиберные винтовки и просто топоры.
Мимо Норкина пробежал старик с берданкой в руке. Остановившись под выбитым окном одноэтажного угловатого дома, он крикнул:
– Кузьма! Пошли к тракторному! Там фашисты!
– Погодь малость! Дробь на пули меняю!
Вот и квартал, где жили сестры. Узкую улицу преграждала груда обломков большого здания. Здесь был госпиталь. Около развалин суетились люди. Они выносили раненых и уцелевшее имущество.
Дверь квартиры Доры Прокофьевны была открыта настежь. Стекла выбиты взрывом. Ветер шуршал бумажками, валявшимися на полу, и шевелил рукав платья, высунувшийся из узла.
Где же сестры? Убежали, что ли? Но вещи все здесь. Хоть смену белья да взяли бы. Неужели…
Осмотрев всю квартиру и заглянув даже в гардероб, Норкин вышел на крыльцо.
– Миша!
Норкин повернулся на голос. К нему бежала какая-то незнакомая женщина. Ее лицо было перемазано сажей, платье изорвано и обгорело во многих местах. С большим трудом узнал он в ней Дору Прокофьевну.
– Катер есть? – задыхаясь от бега, спросила она.
– Есть! Скорее!
– Наталья! Бабы! – закричала Дора Прокофьевна, приложив ко рту черные, покрытые ссадинами ладони. – Тащите раненых к Волге! Там катер стоит! – И стремительно повернулась, чтобы бежать к пожарищу.
– А вы, Дора Прокофьевна?
– Что я?
– Как что? Дорога каждая минута. Я не могу из-за вас катер задерживать. Сейчас нужно ехать.
– Не поеду! Ты посмотри, что кругом творится! Они зажгли половину города и думают, что мы испугались! Остаемся с Натальей здесь!
Вдруг улыбка мелькнула на ее осунувшемся лице:
– Да! А я ведь научилась тушить зажигалки! Одна упала на нашем дворе, да как зашипит! Я схватила ее Щипцами, ну, теми, что головешки таскаю, и бросила в песок!
Дора Прокофьевна убежала, но с полдороги вернулась:
– Совсем забыла. Завтрак стоит под кроватью. Доедай все. Нам не оставляй.
А еще через минуту Норкин снова услышал ее резкий, повелительный голос:
– Как несешь раненого? Не так! Не так!
Возле развалин суетилось много женщин, и все они походили друг на друга: покрытые копотью лица, обгорелые, изорванные платья и решительные движения.
Так в этот день Норкин и не попал к себе на тральщики. Едва он прибежал на берег, как один из работников штаба передал ему приказание, посадил на полуглиссер – и началось! Целый день они носились то в мастерские, где стояли тралы, то в затон к канонерским лодкам, перевозили жителей, а теперь, выполнив все поручения, возвращались к месту стоянки дивизиона.
Мотор работал на последних каплях бензина, временами предательски захлебывался, чихал. Он мог остановиться в любую минуту, однако Норкина это не волновало, полуглиссер шел по основному фарватеру и при любых условиях течение поднесет его к конечному пункту маршрута – собственной новой базе.
Конечно, если уйти в сторону, то может быть и неприятность. Однако Норкин сворачивать не собирался, и полуглиссер, разбрасывая носом воду, радужную от плывущего по ней мазута, несся к Куропаткинской воложке.
Справа сталинградский берег. Там светло как днем. Огненное море бушует там, где еще вчера были жилые кварталы. Из огня торчит рука памятника. Норкин так и не мог вспомнить, кому он поставлен. Гудит пламя. Воют бомбы. Рассыпая искры, проносятся по черному небу горящие балки, поднятые взрывом.
Левый берег утонул в темноте. Там свои, там отдых, К нему и стремился полуглиссер, торопясь подальше отойти от огня.
Старшина полуглиссера согнулся над штурвалом и пытался одновременно дремать и вести катер. А Норкин откинулся на спинку сидения, распахнул на груди китель и всматривался в береговую черту.
У правого берега, казалось, горела сама Волга. Огненный фонтан бил из ее глубины, и на много сотен метров разбегались по воде красноватые языки пламени. А чутьчуть повыше, покачиваясь на волнах, плыло бревно. Норкину почудилось, что он видит прижавшегося к коре человека.
– Видишь? – спросил он, показывая старшине иа бревно.
Старшина прищурился, вытянул шею и неуверенно ответил:
– Может, нарост на дереве.
Но человек зашевелился, махнул рукой. Норкину даже показалось, что он слышит в общем реве его слабый голос. Недалеко от катера запузырилась вода: фашистский самолет напомнил, что моряки еще не вышли из опасной зоны и безнаказанно задерживаться здесь нельзя.
– Право руля! – крикнул Норкин и махнул рукой в сторону бревна. – Полный! К нему!
– Бензин на исходе. Обратно не выйдем, – сказал старшина
Он сидел теперь прямо, сонливости как не бывало. Свои слова старшина произнес тихо, будто про себя. Норкин нагнулся к нему и, положив руку на его колено, Сказал:
– Там человек… Понимаешь?
– Я… чтоб вы знали…
– Полный! – Норкин решительно поднялся с сиденья, застегивая китель.
Он видел только бревно, прижавшегося к нему человека и огонь, который с каждой минутой становился все ближе и ближе.
Уже отчетливо было видно, что у берега на мели сидит баржа-нефтянка. Из ее разорванной палубы и лилась нефть. Рядом с первой баржей стояла вторая, деревянная. Ее прибило сюда течением, и она тоже горела, потрескивая, как сухие, смолистые дрова.
Вдруг из огня горбом поднялась черная палуба баржи, лопнула как мяч, и клубы огня взметнулись вверх. Шляпкой гриба нависла туча дыма, подержалась мгновение и обрушилась на воду огненным дождем. Забулькало, зашипело вокруг катера.
Из пролома вывалился новый поток горящей нефти и медленно, расползаясь все шире и шире, двинулся по реке, облизывая прибрежные камни.
Старшина снял ногу с педали, и катер сразу потерял ход, зарылся в воду. Прошла секунда, потом старшина выругался, тряхнул головой – и катер вновь рванулся к бревну. Пятна мазута заколыхались на волнах, поднятых им.
Норкин нагнулся через борт и схватил человека за руку. Тот вскрикнул, и только тогда Норкин заметил, что вцепился пальцами в мокрую от крови повязку. Но раздумывать было некогда. Понял это и раненый. Он сморщился, прикусил губу и взглянул на моряков благодарными глазами Норкин напряг все свои силы, и, наконец, раненый тяжелым кулем упал на дно полуглиссера.
– Отходи! – крикнул Норкин, закрывая раненого своим плащом.
Старшина включил скорость, катер рванулся, фыркнул мотором и остановился.
Все. Бензин кончился, – доложил дрогнувшим голосом старшина и снял руки со штурвала.
Норкин взглянул на баржу. Как она близко! Пламя жжет лицо. Фанерный полуглиссер может вспыхнуть с минуты на минуту. Сама смерть протягивает к катеру огненные лапы и, шипя, обдает его клубами густого, коптящего дыма.
Стоило спасать раненого, чтобы сгореть всем вместе с катером, – проворчал старшина.
– Чего руки сложил? Давай! – крикнул Норкин и схватил отпорный крюк.
Вдвоем со старшиной они попытались отвести катер от огня. Несколько раз горящие доски ломались под нажимом крюков, но моряки снова и снова искали точку опоры. У Норкина загорелась ручка крюка. Он сунул его в воду и сбил пламя. Синие язычки пламени замелькали и на носу катера: загорелась краска. Старшина скинул бушлат, окунул его в воду и набросил на пламя.
