Текст книги "Школа победителей Они стояли насмерть"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Скрипнула дверь, ворвался в сарай ветер, заметалось пламя в костре. Командиры зашевелились и радостно переглянулись: они боялись, что Чигарев не придет. Ведь его приглашали не на комсомольское или строевое собрание, а на товарищеский ужин, и он мог отказаться, сославшись хотя бы на погоду.

Однако радость оказалась преждевременной. Пришел Кулаков. Он сел на доску, достал из-за голенища щепочку и не спеша, старательно соскоблил с сапог налипшую грязь, так же тщательно вытер щепочку, снова спрятал ее, и лишь тогда спросил:

– Что, как мыши на крупу, надулись? Дождь настроение испортил?

Кулаков почему-то смотрел на Селиванова, и тот ответил, ковыряясь в костре длинной палкой:

– Нас дождем не испугаешь.

– Я так же думаю, – согласился Кулаков. Объяснить ему ничего не успели – вошел Чигарев. На нем был такой же бушлат, так же был поднят его воротник, но медные пуговицы потускнели, некоторые из них болтались на последних нитках и могли оторваться в любую минуту. Вместо одной из них из петли уже и сейчас торчала проволочка. На брюках заметны следы пальцев. Должно быть, Чигарев вытер о них руки, запачканные глиной.

Увидев его, Кулаков скользнул глазами по лицам лейтенантов и многозначительно прищурился, поджал губы. Добродушное выражение исчезло с его продолговатого лица и морщинки смеха, игравшие в углах рта, окаменели, застыли глубокими бороздками. Любил Кулаков эту беспокойную молодежь. Да и она не обходила его своими симпатиями. Еще на лодках его знали как требовательного и внимательного командира. Если молодой лейтенант «считал чаек», а не нес вахту, Кулаков становился придирчивым, строгим и порой даже жестоким. Но стоило его подшефному (а подшефными были все молодые лейтенанты) загрустить – преображался Николай Николаевич. Теперь он так и вился около лейтенанта и не отходил от него, все спрашивал, ласково заглядывая в глаза:

– Что случилось, дорогой мой?

Это не было ни праздное любопытство, ни желание казаться отзывчивым, «отцом-командиром». Нет, Кулаков просто не мог оставаться равнодушным, если рядом с ним страдал человек.

В конце концов Кулаков узнавал причину. После этого следовал целый ряд бесед с комиссаром, принимались меры, и снова улыбался лейтенант, по-прежнему До хрипоты спорил о литературе или яростно доказывал тому же Кулакову, что ленинградское «Динамо» лучше московского «Спартака».

Воспитание Кулакова обычно сказывалось скоро: уже через несколько месяцев лейтенант приобретал прочные знания, опыт, и, получив повышение, покидал лодку. Он от всей души благодарил капитан-лейтенанта и уже на всю жизнь оставался его искренним другом.

Попав в новую обстановку, превратившись из подводника в пехотинца, Кулаков встретил много непонятного и еще внимательнее стал следить за молодежью. «Мне трудно, а им каково?» – рассуждал он. А поэтому настроение Чигарева не было для него новостью, так же как не оказалось неожиданным и собрание командиров. Еще четыре дня назад у него по этому поводу состоялся разговор со старшим политруком Ясеневым.

– Гляжу я на Чигарева и думаю, что самая пора его с небес на землю спустить, а? – спросил Кулаков. – Вызову и дам взбучку!

– Взбучка, Николай Николаевич, дело последнее, – возразил тогда Ясенев. – Я тоже внимательно наблюдаю за Чигаревым и его взводом. Даже Кирьянова, комсорга роты, туда нацелил.

– Ну и что ты, дорогой мой, предлагаешь? Ждать, пока дело до трибунала не дойдет?

– Грош нам цена, если до этого допустим… Эгоист Чигарев, крепко выправлять его надо.

– Что предлагаешь? – нетерпеливо спросил Кулаков.

– Что предлагаю? – Ясенев немного помолчал, подумал и ответил – Я думаю– атаковать его со всех сторон. Переговорю с его товарищами по училищу, настрою их соответствующим образом. Пусть они начнут. Народ зубастый и спуску не дадут. Они начнут, а мы поддержим… Твое мнение?

Кулаков согласился с доводами комиссара, и теперь, взглянув на Чигарева, на хмурых командиров, понял, что Ясенев начал действовать…

– Добрый вечер, – приветливо сказал Чигарев и протянул к огню покрасневшие влажные руки. – Пока выбрался из окопа, весь, как черт, вывозился в глине.

– А ты бы приступочки сделал, – буркнул Селиванов, и прикусил язык: получилось не по плану. Договорились сначала поужинать, а потом незаметно завести разговор о службе. Но реплика вырвалась непроизвольно. Уж слишком много накопилось на душе.

Чигарев взглянул на Селиванова, иронически усмехнулся и спросил:

– Опять нотации читать? Прикажете стоять «смирно», или можно «вольно»?

– Эх, какой ты колючий! Что ерш, когда его из воды вытащат! – засмеялся Кулаков. – Ты садись со мной рядком, обогрейся, подсушись, а потом и ругайся.

– Благодарю вас! – Чигарев козырнул, но не сделал даже шага к указанному месту.

У Чигарева было время обдумать свой разговор с Норкиным и Селивановым; он слишком хорошо знал товарищей, чтобы надеяться на то, что его оставят в покое, а поэтому заранее приготовился к неприятной беседе. «Я им покажу, какая у меня сила воли! Меня сломить не так просто!» – решил он еще перед тем, как идти сюда, и теперь стоял прямо, немного отставив в сторону правую ногу и отбивая носком такт.

Его независимый вид и ироническая улыбка взорвали Норкина. Он стукнул кулаком по колену и крикнул:

– Садись, пока приглашают! Это тебе не перед мамочкой выламываться!

Так грубо с Чигаревым говорили впервые, и он растерялся. Плечи его сразу опустились, на лице появилась виноватая, растерянная улыбка, похожая на гримасу. Он осторожно сел на кучу кирпичей и поежился, словно вдруг холодно ему стало у горячего костра.

Стало слышно, как шипела сырая щепка, брошенная на угли.

– Ужин, видно, придется отложить, а сейчас давай, Володя, поговорим по душам, – прервал молчание Норкин, успевший немного успокоиться.

Чигарев уже стряхнул смущение и вызывающе посмотрел на товарищей. Его глаза говорили: «Я готов! Я один – вас много, но мне всё нипочем!»

– Ты, Володя, неправ во многом, и мы решили, что будет честнее, если мы выскажем тебе всё сейчас, здесь, в глаза… Если ты поймешь нас, то мы будем только рады. Если нет – поставим этот же вопрос официально на комсомольском собрании… Начну по порядку. Ты недоволен, махнул рукой на службу, а это сказывается и на матросах, – Норкин замолчал, в раздумье провел ладонью по лицу. – Пожалуй, пока всё.

«Плохой же ты обвинитель. Уж если мне придется про тебя говорить – не возрадуешься», – подумал Чигарев, но вслух сказал:

– Это общие фразы. Прежде чем говорить их, я бы подумал, есть ли у меня веские доказательства.

– Доказательства? Сколько угодно! – поднялся лейтенант Никитин. – Ты за две недели не провел с пулеметчиками ни одного занятия и Только ноешь, как старая баба!

– Прошу без оскорблений! – Чигарев вздрогнул.

– Виноват… Хотя, какой черт, виноват? Правильно я сказал! Резче еще надо!.. Ты не ноешь, как старая баба, а скулишь, как щенок, попавший на мороз! Ты не хочешь слышать реплик матросов, а они очень точно всё подмечают!.. Вот шел я сюда мимо твоего взвода и слышал: «Сегодня опять спать не придется. Лейтенант на дождь и грязь жаловаться будет». Меня как ножом по сердцу полоснули! Ведь со мной ты четыре года учился! Твой позор на меня падает!

– Ты сам и виноват. Нужно было на месте пресечь попытку обсуждения поступков командира, – пожав плечами, сказал Чигарев.

– Да, пресечешь их! Держи карман шире! – вмешался лейтенант Углов. – Против правды не попрешь…

Долго и много говорили командиры. Выступления были и спокойные, и гневные, и последовательные, логичные, и сумбурные. Но все командиры с внутренней болью говорили правду, и Чигарев понял, что не зависть к eго личным качествам, а любовь к флоту и родному училищу заставила товарищей говорить так. Володя давно перестал возражать, а в голосах товарищей по-прежнему звучали обида, стыд за него, Чигарева, за его репутацию как комсомольца и командира.

– А я так думаю, – начал Кулаков. Он по-прежнему сидел на своем месте, смотрел на костёр и теперь словно размышлял вслух. – Тебе должно быть ясно, в чем и почему ты ошибся. На всякий случай повторю. Ты считал, что используешься не по специальности. Это частично правильно. Твое дело – топить корабли противника в море,

Но ты не понимал, что здесь мы тоже выходим в атаку на корабль. Не на «Бисмарк» или там «Гнейзенау», а на корабль, который называется «Фашистская Германия»!.. А это, дорогой мой, пострашнее и поважнее, чем любой линкор! Здесь мазать нельзя! Мы должны бить только наверняка!.. Когда мы сможем выполнить эту задачу? Что нужно для этого?.. Прежде всего – честно относиться к исполнению своих обязанностей, своего долга перед Родиной. Вот поэтому мы и говорили с тобой… Тут некоторые высказали мысль, что тебя нужно выгнать из флота и комсомола… Что ж… Требование хотя и жестокое, но справедливое…

– Товарищ капитан-лейтенант! – вырвалось у Чигарева.

– Погоди. Когда говорят старшие, перебивать их просто невежливо… Вот я и говорю, что некоторые справедливо предлагают… Не может командовать тот, кто не верит в себя. Не может!.. Вот теперь говори ты.

Чигарев уже давно стоял перед костром. Он не замечал, что от его брюк валил пар. Пальцы Чигарева бегали по пуговицам бушлата, словно искали что-то и не могли найти. Он понял, что между ним и товарищами оказалась пропасть. С каждым днем, часом она становилась все шире, страшнее. Чигареву стало ясно, что именно сейчас он должен сделать окончательный выбор, должен решить, по какую ее сторону он останется. И он решился. Брови его разошлись, дрогнули губы.

– Ясно мне, – тихо сказал Чигарев. – Только… Только трудно мне будет первое время.

– Ну, это не страшно! Колхозом осилим! – улыбнулся Кулаков. – Перейдем ко второму вопросу? – закончил он, лукаво усмехнулся и потянулся за котелком.

В это время дверь сарая снова заскрипела. Все повернули головы в ее сторону и увидели старшего политрука Ясенева. Вода струйками стекала с его каски, а лицо было торжественное, гордое.

Подойдя к костру, он сел рядом с Кулаковым, распахнул шинель и спросил, глядя прямо на Чигарева:

– Понял? Договорились? Тот молча наклонил голову.

– Видите, как все хорошо получилось? – улыбнулся Ясенев. – Ты, Чигарев, помни: как оторвался от народа– тут тебе и конец!.. А теперь другая новость…

– На передовую выходим? – обрадовался Селиванов.

– Наши самолеты в ответ на бомбежку Москвы и Ленинграда начали бомбить… Берлин! – ответил Ясенев.

Несколько секунд стояла такая тишина, что было слышно гудение какого-то шального комара, отогревшегося около костра. Потом все зашумели, заговорили.

Когда шум немного утих, Ясенев сказал:

– Теперь идите к себе и передайте это матросам. Кулаков тихонько ткнул коленом Ясенева и показал

глазами в темный угол, где сидели телефонисты. Один из них, прикрывая ладонью микрофон, приглушенно говорил:

– Честное слово, Петро! Сам комиссар сейчас говорил, что наши самолеты Берлин расчехвостили – дай боже всякому!.. В дым!

Ясенев улыбнулся и так же тихо сказал Кулакову:

– А пройтись по взводам все-таки нужно.

Глава вторая
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

1

Вздымая фонтаны жидкой грязи, идут к фронту полуторки Крылья, смотровые стекла и доски бортов в бурых кляксах, а машины, переваливаясь на ухабах с бока на бок, то погружаясь в рытвины по самую ступицу колес, то взбираясь/на редкие каменистые бугры, упорно продвигаются вперед. Бывает и так, что забуксует машина. Урчит мотор, скрежещут шестеренки передач, машина вздрагивает, напрягается, и… ни с места! Тогда из кузовов выскакивают матросы, подхватывают машину, подпирают ее своими плечами и она, радостно гудя, идет дальше.

Еще утром пришли эти машины за батальоном. Командир колонны, старший лейтенант с ввалившимися, заросшими рыжей щетиной щеками, протянул Кулакову пакет и заснул, сидя на табуретке. Всё ниже клонится голова старшего лейтенанта, кажется – он вот-вот упадет, но в последний момент старший лейтенант вздрагивает, не открывая глаз выпрямляется и снова спит. Однако недолго пришлось ему отдыхать: батальон был готов, и его безжалостно поставили на ноги два дюжих матроса. Старший лейтенант потянулся, тряхнул головой, окончательно проснулся, осмотрел колонну и сел в кабину первой машины.

И вот с тех пор, без остановок, идут грузовики. Косой Дождь режет лицо, но моряки смотрят только вперед. Они с волнением и нетерпением ждут того поворота, из-за Которого покажется еще таинственная для них линия, где выстрелы, осколки, пули и смерть стали обычным явлением; они ищут фронт, которого пока еще не видно, хотя с каждым поворотом дороги всё ощутимее его дыхание.

Уныло стоят вдоль шоссе брошенные дома, уставившись на моряков пустыми глазницами окон. Требовательно гудя, идут навстречу машины с красными крестами на бортах. Не понукая лошадей, мерно покачивающих головами, едут вчерашние колхозники, хозяева полей и лесов, а сегодня – люди, временно лишенные всего этого, беженцы, уходящие от беспощадного, жадного врага. Изредка из-под одеяла или куска домотканого полотна покажется детское лицо и снова спрячется. Ребенка не интересуют даже моряки.

И что еще сразу бросается в глаза – почти нет слез. У большинства в каждом движении заметна решимость не смиряться с бедой. Кажется, что хоть и идет лошадь на восток, хоть ее хозяин и шагает рядом с повозкой, но вот-вот взмахнет он кнутом, швырнет его в придорожные кусты и повернет назад, чтобы с винтовкой или топором встретить. непрошеных гостей на пороге своего дома, у кромки своего колхозного поля.

Всё больше и больше воронок от бомб. Большие и маленькие, с ровными краями, они как язвы на теле земли. Около них – обломки машин, телег, трупы лошадей. Вот лежит в канаве разбитая машина. Рядом с ней – пилотка с красной звездочкой, а немного подальше торчит из лужи кран измятого, пробитого осколками самовара.

Стемнело. Теперь не только слышно, но и видно стрельбу артиллерии. Словно молнии озаряют лес и нависшие над ним тучи. Больше стало на шоссе людей. Они суетятся, распоряжаются, но моряки ничего не могут понять в этой суете, в этом хаосе звуков и еще теснее прижимаются друг к другу: так спокойнее, не чувствуешь себя одиноким, беспомощным. А впереди видна длинная светлая полоска. Она то исчезает, то возникает вновь, словно кто-то невидимый управляет двигающимися огнями этойбольшой, растянувшейся на несколько километров иллюминации.

Машины остановились, и к ним сразу подбежали люди.

– С чем машины?

– Патроны или снаряды привезли? – посыпались вопросы.

– Грузите раненого сюда! – и ручки санитарных носилок уперлись в спины матросов.

Норкин спрыгнул на землю, схватил одного из санитаров за рукав шинели и крикнул:

– Не видишь? Здесь люди сидят, а ты носилки суешь!

– Нам приказано, вот мы и суем, – беззлобно ответил бородач. Чувствовалось, что он безмерно устал и даже несколько отупел от этой неразберихи. – С начальством разговаривай, а наше дело маленькое.

Норкин хотел спросить, где заседает начальство, но с носилок раздался стон, и тотчас из темноты вынырнула женщина в шинели и закричала:

– Чего стали? Сказано – грузить, ну и грузите!

– Да там…

– Не разговаривать!

– Позвольте, – вмешался Норкин. – Машины заняты.

– А вы кто такой? – набросилась на него женщина. – Я – военврач третьего ранга Ковалевская!.. Неужели вы не понимаете, что его, – она ткнула пальцем в сторону носилок, – нужно, немедленно эвакуировать? У него пулевое ранение в брюшную полость! Малейшее промедление – и перитонит!.. Жизнь человека дороже ваших ящиков! Грузите!

– Позвольте…

– И не думаю! Берите раненого!

– Хватит кричать! – повысил голос и Норкин. Он решил, что здесь только так и разговаривают, а следовательно, нужно сразу попасть в общий тон. – В машине морская пехота. Мы на фронт едем!

– Как на фронт?

– Да так! Едем и всё!

– Фу, чудак вы какой! – женщина, словно в изнеможении, опустила руки. – Поймите, что фронт здесь! Некуда дальше ехать!

И словно подтверждая ее слова, где-то недалеко разорвался снаряд. Зазвенели провода, задетые осколками.

Жалобно заржала лошадь. Шум на мгновение стих, а потом всё снова пошло своим чередом.

Норкин видел, как повалились в кузов его матросы. Да и сам он невольно прижался к машине. Однако страх за свою жизнь скоро прошел, уступил место растерянности. «Что делать? – думал Норкин. – Ведь людей могут перебить в машинах… Стрелять? Вступать в бой? С кем?»

– Видите? – продолжала наступать женщина. – Ну, хоть немножечко потеснитесь, – теперь просила она, надеясь взять лаской.

В это время от машины к машине пронеслось приказание:

– Сойти с дороги в лес на правый борт!

И опять, как в окопах, «борт» был найден безошибочно: становись лицом к врагу, и всё, что окажется справа – правый борт.

Трудно ночью пробираться по лесу. Корни деревьев, словно нарочно, вылезают из земли, приподымаются над ней, переплетаются между собой, а ветви так и норовят выколоть глаза, поцарапать лицо, – но Кулаков идет, а за ним продираются вперед и Норкин, и матросы. Крупные капли падают с деревьев на их бушлаты, промокшие за день.

Наконец остановились на поляне, которая днем оказалась опушкой леса. Мокрое белье прилипало к телу, от него холодно, и Норкин начал дрожать. Чтобы хоть немного согреться или обмануть себя, лейтенант засунул руки в карманы брюк, приподнял плечи и глубже втянул голову в поднятый воротник бушлата. «И погода против нас. Драться ночью, в лесу, да еще мокрому до нитки!.. Видно, кто-то из нас несчастливый», – думал он, стараясь унять надоедливую мелкую дрожь.

– Товарищ лейтенант, – услышал Норкин шепот и оглянулся.

– Что, Ольхов?

– Прямо в бой или как?

В ожидании ответа матросы придвинулись ближе, скоро кружок сомкнулся и сразу стало теплее. А Норкину нужно отвечать. Его слова ждали матросы, немного растерявшиеся и настороженные. Что им сказать? Кто знает, когда придется идти в бой? Разве только командующий… Но к нему не сбегаешь и не спросишь. Да и он ошибиться может: наступает противник, у него, значит, инициатива. А отвечать нужно…

Конечно, проще всего сказать: «Не знаю». Но разве это успокоит, приободрит матросов? Пожалуй, наоборот. Нет, такой ответ не годится. Командир должен знать или догадываться. Срельба на фронте не утихала, но и не усиливалась. Какой вывод напрашивается? Значит, там всё идет обычным порядком, и Норкин уверенно ответил:

– Не раньше рассвета.

– А если мы, товарищ лейтенант, закурим, то что будет? – спросил кто-то из заядлых табакуров.

– Дым, – немедленно ответил Богуш.

– Сам знаю, что дым! Курить можно или нет?

– Нельзя. Фашист табачный дым за несколько километров чует, – опять ответил Богуш.

– Можно курить, – разрешил Норкин. – Только без огня!

– А это как прикажете! – откликнулся Никишин. – За годы службы мы так наловчились цигарки в рукав прятать, что в пяти шагах ничего не заметно!..

Вот и весь разговор, а сразу стало легче. Шутят матросы – значит не испугались, начинают осваиваться на новом месте.

Вспыхнула спичка, осветила полы бушлата и исчезла, закрытая несколькими ладонями. Норкин прикурил уже от чьей-то самокрутки. Несколько затяжек сладковатого дыма – и озноб прошел. Теперь можно отогнуть воротник бушлата и даже расправить плечи. Только вот присесть не на что. И тут Норкина осенило: он снял противогаз, положил на землю и сел на него. Конечно, как командир, он знал, что так поступать нельзя, но противогаз так надоел во время переходов, так натер плечо, что лейтенант готов был вообще выбросить его, и, найдя ему это своеобразное применение, он не испытывал даже подобия угрызений совести. Матросы одобрительно засмеялись, и к тому моменту, когда подошел Кулаков, весь взвод сидел на противогазных сумках.

– Отдохнули? – спросил Кулаков и сам себе ответил – А много ли матросу надо? Пять минут и одна папироска… Тогда ройте себе ячейки. Сейчас три часа. К шести чтобы все были под землей. Ясно?

– Так точно, – ответил Норкин. – Что так точно?

– Будут готовы.

– А где?

– Здесь и фронтом к противнику.

– А для Любченко, как для артиллерии, огневую и чуть-чуть в сторонке ложную позиции оборудуем, – вставил своё слово Богуш.

– Я вот дам тебе позицию! – погрозил Кулаков в темноту и не спеша пошел к следующему взводу.

Сразу после его ухода взялись за лопаты. Скоро все разогрелись, сняли бушлаты, завернули в них оружие и положили на траву около себя. Близость противника, уверенность, что здесь придется встретить его, помогли в работе, и к назначенному сроку все было готово.

Под утро подул ветер. Заколыхалась серая пелена туч, расползлась в стороны, и на землю упали первые солнечные лучи. Они скользнули по траве, еще мокрой от дождя, уперлись в зеленую стенку низких кустов, пронзили ее, как стрелы, и задорно, радостно запела какая-то птица. Но раскатисто, басовито рявкнули пушки, и она замолкла, так и не закончив свою песню. Закачались деревья, роняя капли, а над их вершинами со стоном проносились снаряды. Начался фронтовой день.

От земли и бушлатов идет пар. Нестерпимо пахнет нескошенной травой, да ветер доносит из леса запах прели и грибов. Над самой кромкой ячейки Норкина склонилаеь к земле запоздалая, переспелая ягода земляники. Лейтенант сорвал ее, долго держал во рту, а потом раздавил языком. Всё напоминало родной Урал: и разопревшая на солнце земля, и шум леса, и эта ягода. Любил в де'тстве Миша Норкин забираться в лес. Уляжется там, бывало, на траве и читает или мечтает, глядя на плывущие облака. О чем мечтал? Да разве мало на земле прекрасного, интересного? Ведь так хорошо кругом! Так хотелось побывать всюду… Вот и пошел во флот…

И вдруг рядом раздался взрыв. Норкин проснулся и с удивлением посмотрел на шершавую стенку ячейки, на прижавшегося к ней Ольхова. Сна как не бывало. А кругом всё грохотало и мелкие комья земли непрерывно скатывались с бруствера.

– Давно началось?

– К нам первые, – неохотно ответил Ольхов и с неожиданной злостью продолжил – А раньше всё по пулегметчикам садил!.. Наши, как вы приказали, вырыли ячейки и забрались в них, а пулеметчики разбирать пулемет стали… Только разложились, а он как даст!.. Двоих наповал…

– А ты откуда знаешь? Бегал туда, что ли?

– Бегал… Пока вы спали…

К ячейке, пофыркивая, приближается новая мина. Кажется, что она падает точно в ячейку. Больше того – на голову… Минутное затишье – и вновь вздрагивает земля, черный султан взрыва поднимается над поляной и, взвизгнув, проносятся над головой осколки. Срезанный ими, падает кустик земляники, с которого Норкин сорвал ягоду. Вонючая копоть лежит на яркой зелени.

«Вот и началось, – подумал Норкин. – Двоих уже нет… Почему? Кому и какая польза от смерти пулеметчиков?.. Без жертв войны не бывает, но сейчас они были не нужны… Возьмусь за свой взвод основательно. Никакой поблажки!»

Обстрел кончился внезапно. Несколько минут опушка леса казалась мертвой, а потом высунулся из окопа матрос, окликнул дружка, окопавшегося невдалеке, и вот уже сидят они на траве, разговаривают. Норкин уперся руками в бруствер и легко выскочил из ячейки.

– Вы куда, товарищ лейтенант? – спросил Ольхов, беря винтовку.

– Сиди. Посмотрю, что делается во взводе.

– А если снова начнет?

– Прыгну в любую ячейку, и всё!

Во взводе потерь не было, а самое приятное – обстрел не изменил настроения матросов. Ксенофонтов, словно на загородной прогулке, спокойнехонько уселся на траве и развесил на кустах носки, бушлат и мокрые ботинки. Увидев лейтенанта, он встал, виновато посмотрел на свои босые ноги и поздоровался. Немного дальше, у ячейки Любченко, на корточках сидели Никишин и Богуш. Они оживленно спорили и не замечали лейтенанта, остановившегося в нескольких шагах от них.

– Я считаю, что вполне достаточно! – доказывал Богуш.

– Да ты что, сдурел? – возражал ему Никишин. – Ты только посмотри на его комплекцию! Стоя он еще умещается в этой ямке, а если придется нагнуться? Куда корму денет?

– Должно хватить…

– Колька, наклонись! Хоть самую малость! Мы обмер сделаем…

Норкин, довольный, что и здесь всё в порядке, улыбнулся и пошел дальше. А сзади уже несся хохот. Норкин оглянулся и увидел, как Любченко неожиданно выпрямился и схватил Никишина за ногу. Тот упал на землю и, хватаясь за траву, пытался удержаться на месте, но Любченко тащил его к себе, и не было заметно, чтобы это стоило ему больших усилий. Богуш бросился на помощь старшине. Однако не помогло и это; их обоих Любченко подмял под себя.

– Лейтенант Норкин! Прошу в мой салон на чашку чая! – кричит Леня Селиванов.

Он стоит, прижав левую руку к сердцу, а правой показывает на дыру, темнеющую под кустом. На его участке кто-то стоял раньше, и Лене повезло: он расположился в маленькой землянке. За несколько часов связной натаскал сюда веток, соорудил подобие лежанки, и даже букет ромашек поставил на пол. Правда, не было вазы или хрустального кувшина, и цветы стояли в обыкновенной ржавой консервной банке, но все-таки это были цветы, и землянка Селиванова казалась обжитой.

– Омельченко! Кофе моему другу и мне!

– Як прикажете: со сливками, чи как? – невозмутимо уточняет связной.

– Со сливками, с самыми свежими,

– Пожалуйста! Свежее не бывает, – отвечает Омельченко и протягивает флягу.

Норкин, втайне надеясь на лучшее, взял ее и сделал глоток, только один глоток, а зубы заныли от холодной ключевой воды. Еще раз приложиться к фляге не удалось; обстрел возобновился. Теперь мины рвались на дороге. Там никого не было, но черные косматые столбы дыма возникали через равные промежутки времени, чтобы, постояв мгновение, осесть на землю и покрыть ее грязными полосами. Было ясно, что фашисты стреляли лишь для того, чтобы стрелять, чтобы сказать: «У нас руки длинные! Мы вас и там достанем!» Но лейтенанты смотрели не на разрывы. По лугу спокойно ходил моряк и рвал цветы. В его движениях не было ничего картинного, показного, рассчитанного на эффект. Он просто ходил и рвал цветы, как делали это многие в мирное время.

– Кто же это может быть? – в раздумье проговорил Норкин.

– Черт его разберет! Наклоняется всё время! – разозлился Селиванов.

Он злился на моряка за то, что тот наклонялся и не давал возможности рассмотреть себя, а еще больше – на то, что знал, был уверен, что сам бы не смог сделать ничего подобного. Леня и здесь, в блиндаже, вздрагивал при каждом взрыве.

– Та це наш комиссар! – крикнул Омельченко, не отрываясь от бинокля.

– А ну, дай бинокль! – сказал Селиванов и протянул руку.

Пальцы его нетерпеливо шевелились, словно ощупывали что-то. Омельченко неохотно вложил в них бинокль, с минуту на его лице была заметна обида, а потом оно просветлело, и, сняв чехол с оптического прицела снайперской винтовки, он, как ни в чем не бывало, возобновил наблюдение.

– И правда, Лебедев! – удивился Селиванов. – Вот тебе и запас! Кадровых за пояс заткнул!

Лебедев прибыл в батальон перед самым уходом его на фронт. С ним был еще один высокий, синеглазый, пожилой человек – старший политрук Ясенев. Они представились начальству, предъявили приказы о назначении комиссарами на лодки и тихо, незаметно вошли в семью подводников. На них особого внимания не обращали: у каждого было много своих дел, а к тому же прибывшие вели себя скромно, службу несли не хуже и не лучше других. Когда старшего политрука Ясенева назначили комиссаром батальона, а политрука Лебедева – комиссаром первой роты, никто не протестовал, но и не радовался.

Прошло несколько дней, и моряки привыкли к своим комиссарам, начали ценить их как людей и работников. Да и было за что. Всё время получалось как-то так, что какое бы мероприятие ни проводилось – они, словно между прочим, оказывались заводилами. Причем всё это дела» лось без шума, без суеты, будто мимоходом. Но все чувствовали: не помоги сейчас комиссар – и застопорилось бы дело, произошла бы никому не нужная задержка, а может быть, и не получилось бы так, как хотелось. И всётаки на них смотрели с сожалением!

– Вот если бы они кадровыми были! В большие люди могли бы выйти! – жалеючи, сказал кто-то, выражая думы большинства.

Почему-то многие считали, что между кадровыми командирами и командирами запаса есть огромная разница, что первый во всех отношениях на голову выше второго и что никогда не исчезнет это превосходство. Никому не приходило в голову, что Лебедев сдаст в бою, но никто и не ждал от тихого, всегда спокойного, расчетливого Лебедева «лихого» поступка.

Сейчас многие начали думать иначе. За движениями комиссара следили десятки глаз, а когда по окопам пролетел кем-то пущенный слух, что комиссар собирает цветы для убитых пулеметчиков, то еще крепче стали нити, связывающие Лебедева с ротой, стали гордиться матросы своим комиссаром.

В его поступке не было ничего выдающегося, героического, он не был продиктован необходимостью, но моряки, впервые попавшие на фронт, больше всего боялись оказаться трусами и внимательно, ревниво следили друг за другом. Из поступка Норкина, за который он получил выговор от Кулакова, многие сделали для себя правильные выводы, однако ошибка лейтенанта не уменьшила его авторитета: матросы оценили смелость и простили горячность.

А Лебедев на этот луг вышел не только за цветами. Он мог нарвать их и на глухих лесных полянах, куда вряд ли залетали фашистские мины. Другая, более важная причина вывела его сюда. Проходя по окопам, беседуя с матросами и присматриваясь к ним, Лебедев заметил, что на некоторых неожиданная гибель пулеметчиков подействовала угнетающе. Они не то чтобы струсили, а просто растерялись. И если сначала пролетавшие снаряды не производили на них никакого впечатления, то теперь стоило раздаться даже далекому, уже знакомому пофыркиванью, как люди исчезали в ячейках и сидели там, прижавшись, стараясь врасти в сырые стенки. Кто-то даже сказал: – Не иначе как вблизи корректировщик сидит!

Вот и решил Лебедев доказать, что нет здесь никакого корректировщика, а минометный обстрел – обыкновенная стрельба по площади. И срывая цветы, он видел, что своего добился: матросы не прятались в ячейки, как сурки в норы, а следили за ним и, что особенно ценно, начали по свисту и другим признакам, хорошо известным фронтовиккам, огределять примерное место падения снарядов и мин. Первый урок был усвоен, и Лебедев радовался. Норкин и Селиванов встретили Лебедева на линии окопов.

– Разве можно так, товарищ политрук! – упрекнул Селиванов.

– А что?

– Могло убить или ранить.

– Чепуха! Вы еще плохо немцев знаете, а я с ними с той войны знаком. Они упрямы и пунктуальны до глупости. Если решили идти здесь, то хоть трава не расти!.. И с обстрелом так же. Приказали стрелять по квадрату «X» – огонь! Пусть там живой души нет, а рядом полк идет – все равно будут ждать приказа от начальства, – Лебедев говорил громко, с расчетом, чтобы его слышали и матросы.