Текст книги "Школа победителей Они стояли насмерть"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Когда Норкин вошел в класс – там на полу на разостланных шинелях и полушубках лежали матросы. В нос ударил специфический запах махорки, испарений грязного белья.

Несколько человек взглянули на вошедших и отвернулись. В шуме голосов невозможно было понять, о чем говорили матросы, но ругательства, как мячи, летали из одного угла в другой. Хлебные корки, окурки и пустые банки из-под консервов валяллсь в углу около печкн. «У-у-у, свинарник какой!» – подумал Норкин.

Раздражение невольно все больше и больше овладевало Норкиным. Он нахмурился, подошел к одному из матросов и сказал, остановившись над ним:

– Встать!

Тот нехотя поднялся

– Командуйте встать. Ну! Не ждите вторичного приказания!

– У меня голосу нет. Ангина, – ответил матрос хриплым голосом, а глаза его смеялись.

У Михаила начало темнеть перед глазами, задрожали колени. «Нервы надо лечить», – подумал он и, чтобы немного успокоиться, внимательно посмотрел на матроса.

Худощавое, продолговатое лицо с правильными чертами. Над вырезом тельняшки видны тонкие, мальчишеские ключицы. Длинные пальцы с большими ногтями. Огромные клинья в неглаженных брюках. И в дополнение картины – колечко волос, висящее над правым глазом.

Михаил осматривал матроса, а тот постепенно, по мере движения глаз лейтенанта, изменял положение тела. Было что-то во взгляде этого человека в полушубке такое, что усмешка сама слетела с лица, руки опустились по швам, а ноги сжались и выпрямились.

– Ну?

– Встать! – робко крикнул матрос.

Говор на мгновение притих, а потом возник с новой силой. «Сорвалось! – подумал Михаил. – Может, изменить тактику? Начать с изучения людей, с индивидуального подхода? Установить связь с комсомолом, а потом всем дружно и начать?.. Нет. Буду брать быка за рога! Упущу момент – потом выбирать трудно будет. Начну сам, а комсомол поддержит. С такой дисциплиной в разведку лучше и не ходить».

Бесцеремонно шагая через лежащих: матросов, Норкин вышел на середину комнаты и, вытянуь руку, скомандовал:

– Взвод! В две шеренги становись!

Неохотно зашевелились матросы, но ослушаться не посмели. И вдруг шум покрыли два знакомых голоса:

– Товарищ лейтенант!

– Комроты!

Норкин вздрогнул, повернулся и увидел Любченко С Никишиным. Они ломились к нему из дальнего угла комнаты. Именно ломились! Любченко шел впереди как таран, расталкивал матросов, наступал на ноги зазевавшихся и, широко улыбаясь, смотрел только на лейтенанта. Еще мгновение – и Норкин чуть-чуть не вскрикнул: это Любченко обнял его. Никишин молча отталкивал Николая, даже стукнул его кулаком по сптое, но тот ничего не чувствовал.

Прошло несколько секунд, может быть, и минут, а они так ничего и не сказали друг другу, хотя столько хороших слов роилось в голове и вертелось на языке.

«Нервы лечить надо», – еще раз подумал Норкин, усиленно моргая веками.

Шума не стало. Все стояли и смотрели на командира и его друзей.

– Разрешите строить? – спросил Никишин и приложил руку к шапке.

– Стройте, – ответил Норкин. Словно сил прибавилось у него.

– Становись! – подал команду Никишин. Матросы быстро встали на свои места. Только двое

нарочито медленно искали шапки и не спешили в строй. Норкин повел глаза в их сторону, а Никишин уже бросил реплику:

– Коробов! Добавь оборотов!

– Легче с перекладкой руля! Неровен час «оверкиль» получишь, – огрызнулся один из них, красивый, чернобровый парень с широкой грудью и мускулистой шеей. Именно такие матросы вызывают восхищение у мальчишек и заставляют тосковать девичьи сердца.

– Побачимо, – мягко проговорил, словно пропел, Любченко, взмахнул руками – и красавец матрос оказался стоящим на голове. Его ноги были сжаты словно в тисках.

– О це оверкиль, – удовлетворенно сказал Николай, разжал руки и встал на правом фланге.

Все произошло так быстро, что Норкин не смог ничего предпринять, а когда опомнился – конфликт был урегулирован к обоюдному удовольствию сторон.

Построение не затянулось.

– Полный аврал! – отрывисто бросил Норкин. – Старшина Никишин! Распределите обязанности, назначьте ответственных. Об исполнении доложить!

Работа закипела. С грохотом вылетали консервные банки. В открытые форточки ворвался морозный воздух, У входа в школу стал матрос с автоматом на груди.

Норкин устроился на диване в учительской. Авралом. и ограничились его гагрессивные действия в зтот вечер, но не кончился день. До четырех часов утра сидели у Нор-кина Никишин и Любченко. Они рассказали ему о последних днях батальона.

– Вот и попали мы сюда. Как бывалых, нас назначили в разведку. Да разве это разведка? – Никишин безнадежно махнул рукой, подумал и закончил свою мысль: – Хотя, если разобраться, народ здесь хороший. Немного испортил всех бывший командир.

Оказывается, понятия старшего лейтенанта Широкова о службе ограничивались вопросами, освещенными в рассказах Станюковича, Соболева, Новикова-Прибоя и других авторов.

– Матрос – орел! – это было его первое любимое выражение.

Чтобы походить на «орла», он сам носил шапку набекрень и первый вставил в брюки клинья.

– Разведчик – орел над орлами! – вот второе любимое его выражение.

Он сам просил командира бригады направлять к нему самых «лихих» матросов.

– Мне тихонь не надо! Давайте мне таких, чтобы они ни бога, ни черта не боялись! – просил он.

И просьбу его удовлетворили.

Последовал приказ о выделении в разведку самых смелых. А как определить в мирной жизни, смелый человек или нет? Вот и направили командиры рот в разведку матросов, систематически нарушавших дисциплину. Только Никишин и Любченко остались в разведке после ее переформирования по широковскому принципу.

Широков, желая сблизиться с матросами, сделал и еще одну крупную ошибку. Он захотел прослыть «своим парнем». Пренебрежением ко всем, кто не имел отношения к разведке, частыми выпивками и руганью прославился он на всю бригаду. Матросы, и ранее имевшие склонность к нарушению порядка, приободрились, взяли пример с Широкова, и дисциплина во взводе резко укала. Конечно, Широков не достиг своего, не завоевал авторитета: с ним просто перестали считаться. Широкова сняли, но командиров не было, и до приезда Норкина взвод жил самостоятельно, на отшибе от остальных. Матрос, грозивший Никишину, собрал около себя группу и фактически командовал взводом. Вокруг Никишина сгруппировались остальные, но он не противопоставлял себя Коробову (так звали матроса), а тот в свою очередь не решался начать наступление, зная, что Никишин не испугается, примет вызов и выйдет победителем.

– А народ здесь хороший есть. Не думайте, что они так командиров встречают. У вас нашивок не было видно, вот они и чудили, – закончил Никишин свой рассказ.

Утром Норкин присутствовал на подъеме и даже вывел взвод на физическую зарядку. После завтрака начались занятия по плану, составленному ночью. Норкин заметил, что поведение матросов изменилось в лучшую сторону, но ему этого было мало. Матросы беспрекословно подчинялись ему, но здесь больше сказывалось любопытство чем сознательная дисциплина, которую люди восприняли после долгих размышлений,

«Нужно обновить людей», – решил Норкин и направился к полковому комиссару.

Когда он вошел в уже знакомое помещение штаба, комиссар просматривал номер стенной газеты, выпущенный одной из рот. Они поздоровались как старые знакомые.

– С чем пожаловал?

– С просьбой. Хочу убрать кое-кого, убрать с треском. Мне кажется, нужно создать общественное мнение вокруг тех, кого выгоним из разведки. Пусть каждый поймет, что быть разведчиком – большая честь. Ее нужно еще заслужить.

– Значит, ты считаешь, что подбор людей сейчас сделан неправильно?

– Да. Разведчик, прежде всего, должен быть дисциплинированным. Если ему приказано смотреть, то пусть фашист ему хоть на мушку сядет, а он должен терпеть! Нет дисциплины – нельзя идти на задание.

– Может быть, они в бою будут хороши? Ведь не исключена такая возможность? Например, некоторые командиры настойчиво уверяют, что самые хорошие на фронте солдаты – вчерашние нарушители дисциплины и даже уголовники? Ты не согласен?

Норкин вспомнил батальон Кулакова. Там не было недисциплинированных, комсомол дал в него лучших своих представителей – и батальон покрыл себя славой. Позднее прибыл Козьянский… Где он сейчас?..

– Я не отрицаю, что и нарушитель дисциплины может стать примерным бойцом, но это будет одиночный случай или результат воздействия окружающей среды. Причем длительного воздействия. Нас могут двинуть вперед завтра, и перевоспитывать мне сейчас некогда. Я не имею права из-за одного нарушителя рисковать всей операцией.

– За счет кого ты хочешь обновить разведку?

– Коммунистами и комсомольцами нужно укрепить ее. Полковой комиссар встал и заходил по комнате. Он словно забыл про лейтенанта, и тот уже начал было застегивать полушубок, когда комиссар остановился перед ним и сказал:

– Правильно! Только коммунистами и комсомольцами!.. Оправдываться не буду, но скажу прямо: допустили мы с комбригом ошибку. Попало нам за это, но теперь основное – ликвидировать ее последствия. Исправим… Сегодня же исправим. Кого предлагаешь отчислить?

– Прошу убрать вот этих пять человек. – И Норкин положил на стол список.

– Только? Почему нет Коробова?

– Один он не страшен… Из него, мне кажется, можно быстро сделать человека…

– А кто займется с ним? Ты же сам сказал, что воспитывать нет времени? – И комиссар скосил на Норкина смеющиеся глаза.

– Я не то хотел Сказать… Воспитывать мы обязаны и будем, но, понимаете, если многих сразу воспитывать, то с кем?

– А Коробова с кем воспитывать будешь?

– Коробова? Еще не думал над этим, – чистосердечно сознался Норкин.

– Учти, что он комсомолец… Вот я просмотрел сейчас стенную газету… Знаешь, чем она плоха? Ни одной фамилии! «Наблюдатель», «Зоркий глаз» – и ни одной фамилии!.. Нам газета нужна для воспитания, а не для отчета. В ней должны быть живые люди, а не псевдонимы. Через газету мы должны узнавать лучших, и в ней мы должны критиковать тех, кто тянет назад… С кем воспитывать будешь?

– С комсомолом…

– Догадался! А сам до сих пор у комсорга не был. Эх, и отругал бы я тебя, да подожду до следующего раза!

Беседа затянулась, Михаил ушел к себе с планом работы на неделю.

Норкин занялся подготовкой разведчиков. Дня стало мало. Если не было необходимости, сидеть в классе – лейтенант уводил взвод на лыжах в лес. Он умышленно вел матросов по бурелому, оврагам и укатанной, скользкой дороге. Порой ему самому начинало казаться, что довольно идти, можно уже и возвращаться, и он оглядывался.

Длинной цепочкой шел взвод, и сзади всех пыхтел Любченко. От него валил пар, ноги разъезжались, он падал, вставал и снова догонял остальных,

– Это не Широков! С ним можно дела делать! – сказал как-то Коробов.

Первая победа Норкина! Коробов начал выходить на занятия не потому, что ему приказывали, а потому, что сам увидел в этом пользу, поверил в их необходимость. Взвод начал верить командиру, уважать и любить его,

Пока Норкин готовил разведчиков, на фронтах нарастали события. По приказу фашистского командования немецкие дивизии двинулись в обход Москвы, чтобы замкнуть кольцо, окружить краснозвездную столицу. Но их наступательный порыв быстро иссяк, встретив ожесточенное сопротивление всего народа, и словно крючья свастики, загнулись фланги армий и застыли.

А сзади них, сбоку и спереди – концентрировались советские войска. Они научились воевать, научились бить фашистов, а на помощь непрерывным потоком шли новые дивизии, полки, батальоны. Над немецкой армией нависла угроза. Русские войска только ждали сигнала.

И сигнал был получен.

Огромный кулак ударил по немецкому фронту – он дрогнул, дал трещину, заколебался, и обломки его устремились на запад, устилая землю Подмосковья трупами, остовами сгоревших машин.

Грохочет артиллерия. Вздымая снежньгь вихри, несутся танки.

Бригада капитана первого ранга Александрова, совместно с другими частями, преследовала отходящего противника. Разведке особых поручений не было, и роль ее сводилась к сбору отдельных сведений о противнике и беглому, торопливому ознакомлению с позициями немцев. Большего разведка и не могла сделать: план разгрома, детально разработанный в ставке, выполнялся пунктуально, порой даже быстрее, чем предполагалось. Каждая часть имела свое направление удара, а фашисты так поспешно отступали, что бригада не успевала за ними.

Норкин еще под Ленинградом видел спины немецких солдат, видел отступавших врагов, но то, что произошло здесь, под Москвой, наполнило его душу законной гордостью, радостью за свою армию и страну. Даже в первые дни войны, когда немцы имели много преимуществ, они не наступали так стремительно, как шла вперед Советская армия; отступление же Советской армии никогда не напоминало панического бегства фашистов.

Всюду на белом снежном покрове земли чернеют воронки от авиабомб и снарядов. Вдоль дороги выстроились длинные, уходящие за горизонт, вереницы машин. Рядом стоят миниатюрный «Мерседес» и тупоносый тягач на гусеничном ходу. Обе машины исправны. Фашисты не успели их испортить и, выскочив из кабин, побежали по дороге, надеясь больше на обутые в эрзац-валенки ноги, нежели на свою технику. Бесформенная груда металлического лома, словно баррикада, загородила дорогу. Снежок припудрил обгорелое железо. Здесь кончили свой путь немецкий танк и несколько машин. Прислонившись спиной к оторванному стволу орудия, сидит фашист. У него, даже у мертвого, каждая черточка лица говорит о животном страхе. Поземка заносит «завоевателя мира». Русский ветер рвет его давно немытые, засалившиеся волосы.

Это советские самолеты, те самые самолеты, которые давно сбиты по заверениям фашистских главарей, создали пробку на дороге, закупорили артерию отступления.

На железнодорожном полотне стоят вагоны. На них мелом написано: «Nach Berlin». Немцы хотели вывезти награбленное, но не успели. Впереди эшелона взорван мост через маленькую речку. На разрушенном быке обгорелая доска с надписью, сделанной химическим карандашом: «Слава Красной Армии! Смерть немецким оккупантам!» – и ниже подпись: «Партизаны товарища К.».

Но не все фашисты бегут от Москвы. Много их идет и к ней. Их движению не препятствуют, больше того: чтобы они не сбивались с пути, им выделили провожатых. Молодые парни и пожилые отцы семейств с автоматами на груди или с винтовкой на плече неторопливо шагают впереди, сзади и с боков немецких колонн. Их ноги в добротных валенках по-хозяйски топчут снег.

Бородатые, грязные фашисты идут уткнувшись отмороженными носами в поднятые воротники шинелей. Их головы покрыты касками, шапками, пилотками, а отдельные «счастливцы» щеголяют в женских головных платках. Но не все могут похвастаться таким военным счастьем, и некоторые из них доказали на деле, что они народ изобретательный: их уши, горло и рот, словно кашне, повязаны грязными портянками. Вяло переступают ноги в рваных ботинках и соломенных ботах. Фашисты идут безучастные к происходящему вокруг. Тускло блестят их глаза.

Преследуя бегущего врага, растянулась бригада морской пехоты. Тылы не успевали за продвигающимися вперед батальонами, некоторые матросы, ранее не ходившие на лыжах, натерли ноги, а враг уцепился за запасную линию обороны, и пришлось остановиться. Снежное поле изрезали глубокие борозды – матросы вырыли ходы сообщений в снегу. До земли никто даже и не пытался докопаться:

– Подтянутся тылы – и рванем дальше! – говорили все.

Но тылы подтянулись, а вместе с ними пришел и приказ временно прекратить наступление и ждать сигнала. Бригада сразу вгрызлась в мерзлую землю, а разведчикам поручили достать «языка».

Каждая разведка когда-то брала первого своего «языка». Наступил черед и бригадной. Норкин решил вести группу сам. С собой он взял десять человек. Среди них были Никишин, Любченко и Коробов.

Коробов сильно изменился за дни наступления. Согласованные действия всех частей, строгий порядок в соседних армейских дивизиях заставили его поверить в то, что на войне нельзя обойтись без дисциплины, основывая успех только на инициативе командиров и личной храбрости бойцов.

– Это тебе не при Александре Невском, – бросил как-то Коробов, шагая рядом с Никишиным. – Там каждый топором махал самостоятельно, а здесь ударчики каждой роты из Москвы направлены.

– А ты как думал? На войне дисциплина – корень победы, – ответил Никишин.

– Кому доказываешь? Без тебя знаю.

Коробов в войне участвовал с первого ее дня, но это участие носило своеобразный характер. По профессии шофер, после призыва во флот он был зачислен мотористом на рейдовый катер. Здесь и застала его война. В боях Коробов не участвовал, а в движенке катеров на бакинском рейде война существенных изменений не внесла. До Баку доходили отголоски войны. Ее Коробов представлял как борьбу двух сильных, честных противников.

– Наломаем немцам зубы, – говорил он, но особой злости к ним не питал. Он смотрел на них как на забияк, пришедших на чужую улицу помериться силами.

Но за дни наступления Коробов сам увидел все. Теперь он хмурился, читая газеты. Коробов уже ненавидел врага. Отрубленные пальцы замученного русского солдата настойчиво стучали в его грудь и требовали мести.

В новом свете увидел Коробов фашистов, и иную окраску приняли действия Норкина. В нем Коробов признал старшего. Старшего не по званию, а по военному возрасту. Коробов убедился: Норкин давно понял то, что он только осваивал; выводы Норкина – те выводы, которые еще только обдумывал он, Коробов. А раз выводы совпали, то не могли быть иными и действия. Из нарушителя дисциплины он превратился в ее защитника.

Не все сразу поверили в перерождение Коробова, но случай, который произошел на седьмой день наступления, убедил и остальных.

Когда бригада остановилась, к разведчикам прибежал бывший друг Коробова – Семин. Его списали из разведки по просьбе Норкина.

– Здорово, орлы! – крикнул Семин, врываясь в хату. – Где Витька? Витька! Здорово, кореш! – И, широко шагая, направился к столу, за которым сидел Коробов.

Коробов пожал протянутую руку и сказал:

– Дверь.

– Чего? – переспросил Семин.

– Дверь… Дверь, говорю, закрой.

Коробов говорил спокойно, ровным голосом, но глаза его, не мигая, смотрели на переносицу Семина.

– А-а-а… Культуришь!.. Я, понимаешь, все забываю, что дневальный не швейцар в «Метрополе»… Я к тебе, Витя. Рванем по чарочке?

– Не буду.

– Неужто бросил? Перевоспитали?

– Просто не пью во время работы.

– Вы гляньте на него! Какая сейчас работа? Ты что, на вахте стоишь?.. Брось, Витька, ломаться! У меня и водки-то половинка! Если выпьем вдвоем, то ни в одном глазу не останется!

– Нет. Сказал не буду – значит не буду…

Семин пожал плечами и посмотрел по сторонам, надеясь найти поддержку. Разведчики были заняты своими делами, никто не смотрел в их сторону, но по настороженной тишине, по бесшумным движениям матросов понял Семин, что они прислушивались к беседе, жадно ловили каждое слово.

– А если лейтенант придет с приказом? Могу я выпивши выполнить его?

– Всего по двести…

– В рот не возьму! Приходи, когда кончим с немцами– сам поставлю.

– До конца войны и пить не будешь? – с ехидством и злостью спросил Семин, пряча в карман бутылку, заткнутую бумажной пробкой.

– Зачем до конца войны? Вот отведут бригаду на отдых– тогда и погуляем. А пока рано.

Фронт перешли ночью. Впереди разведки шел Никишин и прокладывал лыжню. За ним, в метрах пятидесяти– остальные. Норкин был в середине цепочки. Ему нездоровилось. Болело горло. Он мог бы и отказаться от личного участия в операции, но мысль, что на первое задание разведка уйдет без командира, заставила его промолчать о больном горле.

Шли осторожно, прислушивались к полету своих снарядов и ответным залпам врага.

Норкин остановился и прошептал:

– Стоп! Сейчас поворачиваем вправо и идем к дороге. Можно перекурить.

Курили укрывшись полами халатов. Явственно слышен шум моторов, лязг гусениц и человеческий говор. Видно дорогу, освещенную фарами несущихся автомобилей.

На лыжах дальше идти нельзя – поваленные деревья лежали баррикадой. «Видно, партизаны здесь жизни давали!»– с удовольствием подумал Норкин.

Разведчики залегли между стволов деревьев. Маскировка прекрасная, и если бы нужно было лишь наблюдать за противником, то лучшей позиции нечего и искать. Но для взятия «языка» место не годилось: по шоссе в обе стороны сновали машины.

«Балда! За каким чертом тащился сюда? – безжалостно ругал себя Норкин. – Должен был сам догадаться, что здесь теперь фашисты мечутся как угорелые! «Языка» нужно искать ближе к фронту».

Норкин хотел было уже отдать приказ об отходе, но в голове мелькнула мысль: «Успею отойти, а пока пусть матросы воспользуются случаем и понаблюдают за нем-цаки. Все-таки это уменьшит их страх»,

И действительно, казалось бы. бесполезное лежание в снегу около шоссе принесло пользу. Когда матросы подползали к бревнам, все их движения были неуклюжими, неловкими: чувство близкой опасности сковало мышцы, и они утратили гибкость Прошло несколько минут напряженного ожидания, и матросы освоились с обстановкой. «Не так страшен черт, как его малюют!» – подумали многие, приободрились, почувствовали себя увереннее, и движения их вновь приобрели утраченную было упругость.

Подождав еще немного, Норкйн пополз обратно. В лесу состоялось короткое совещание.

– Теперь мы знаем, что творится на дорогах. Пора браться за выполнение основной задачи. Пошли…

В эту ночь разведчикам не везло. Немцев кругом было полно, но они ходили большими группами, а в непосредственной близости от фронта было светло как днем: ракеты одна за другой взвивались в серое небо и непрерывно освещали снежную шубу земли.

Тогда Норкин приказал порвать линию связи, на которую натолкнулись моряки. Провода перерезали и залегли в сугробах, ожидая связиста. Связисты прибыли скоро, но… на танке. Танк, свирепо урча, развернулся на месте и дал несколько длинных очередей по направлению лыжни, оставленной разведчиками. Под защитой танка связисты исправили повреждение. Мощные фары освещали их непрерывно, и Норкин не решился нападать.

«Убить убьем, а живьем взять не удастся!» – подумал Норкйн, скрипнул зубами и дал связистам возможность не только восстановить линию, но и уехать на танке.

– Ах, черт побери! – раздался рядом злобный шепот Коробова. – Бить! Бить бы только, а мы смотрим!

– Не можете ждать – завтра спишу в автоматчики! – не менее зло ответил Норкин.

Он тоже был взбешен неудачей, и у него даже горло от этого перестало болеть.

– Зачем, товарищ лейтенант? – запротестовал Коробов. – Я еще хоть сутки в снегу лежать могу но злость душит… Ходит, проклятый, перед носом, воняет, а не схватишь!

– А ты думал, что взять «языка» просто? Перешел фронт, увидел фашиста и крикнул: «Хенде хох!»? Прежде чем возьмешь его, от злости вспотеешь и замерзнешь не один раз… Это одно из самых сложных заданий. Тут дело имеешь с человеком… Теперь попробуем вариант номер два. На карте обозначена проселочная дорога, которая идет лесом параллельно фронту к избушке лесника. От фронта до избушки километров пять… Дорога здорово укатана. Я это заметил, когда мы шли сюда. Значит в домике живут. «Языка» попробуем взять там.

– А если и там сорвется? – спросил кто-то.

– Испробуем другой вариант, – спокойно ответил Норкин.

Хотя он и не имел запасного варианта, но говорил уверенно, и матросы поверили ему. Норкину же нужно было ободрить людей, которых первые неудачи несколько обескуражили, и он добился своего. Матросы пошли к домику лесника по-прежнему бодро. Теперь разведку вел сак Норкин. Он шел напрямик, экономя считанное оставшееся до рассвета время. Только снег скрипел под лыжами, глухо стучали палки о пни, да тяжело сопел Любченко.

Когда подошли к домику, начало рассветать. Все кругом стало серым, невзрачным. Михаил посмотрел на спутников. Воротники их полушубков побелели от инея. Поседел и чуб Коробова, выбившийся из-под шапки.

– Приготовиться! – дал сигнал Норкин и пошел дальше, взяв палки в левую руку, а правую положив на автомат, висевший на груди.

Вот и домик. Около него большой, крытый тесом, сарай. «Конюшня или коровник с сеновалом», – определил Норкин.

Кругом следы машин, но никакого движения. Над трубой тонкая струйка дыма, отвесно поднимающегося вверх.

«Кто-то не спит», – сделал Норкин следующий вывод.

Он притаился за деревом и размышлял, ощупывая глазами домик. «Интересно, что там за люди?.. Немцы?.. Тогда здесь торчал бы часовой… Почему же топится печка?.. Плохой тот хозяин, который напоминает о себе отступающему врагу…»

И вдруг Михаил услышал характерное чирканье зажигалки «Секреты!» – мелькнула мысль, и теперь каждый сугроб, каждое дерево он стал осматривать особенно внимательно.

Толчок в бок – и чуть слышный шепот Любченко:

– С левой стороны колодца.

Перед домом виднелся обледенелый сруб колодца, почти вровень с которым возвышался сугроб. Над гребнем сугроба Норкин увидел черный ствол автомата.

Сняв лыжи, не отрывая глаз от колодца, пополз лейтенант вглубь леса, и лишь когда из глаз скрылись и сугроб вокруг колодца и домик с тонкой струйкой дыма, Михаил дважды поднял руку, и разведчики собрались около него.

– Никишин и Любченко… Убрать.

– Взять? – беззвучно переспросил Никишин.

– Убрать!

Секрет – необычное явление, значит в дом нужно про-? никнуть во что бы то ни стало. 'Там должны были быть хорошие «языки».

План Норкина отличался простотой: Никишин и Любченко снимают секрет, Норкин и Коробов врываются в домик, а остальные – наблюдают за сараем и окнами дома. Их задача: уничтожить всех, кто попытается выскочить из окон или выбежать из сарая.

Никишин и Любченко около колодца. У Норкина от волнения задрожал указательный палец, лежавший на спусковом крючке, и, чтобы не выстрелить преждевременно, он снял руку с автомата.

«Чего они разлеглись там, как на пляже! – подумал Норкин. – Каждая минута дорога». – л

Никишин и Любченко вскочили на ноги и снова упали, но теперь уже по ту сторону ледяного склона. Там кто-то вскрикнул, потом из снега поднялись матросы. Норкин глянул на дом и замер: к стеклу крайнего окна прильнуло женское лицо и, широко открыв глаза, с испугом смотрело на моряков. Норкин оскалил зубы и погрозил женщине кулаком. Она исчезла, Норкин вскочил на ноги и в два прыжка поднялся на крыльцо. Он хотел схватиться за ручку двери, но дверь, скрипнув, отворилась. В сенях, прижимая к груди концы шали, стояла женщина.

– Где? – спросил ее Михаил.

– Два офицера спят в горнице, солдаты в сарае и один на кухне.

– Веди!

Женщина послушно пошла впереди.

Входя в дом, Норкин не снял автомат и пожалел об этом, как только вошел в кухню. Там на полу спал второй немец из дозора, одетый в белый халат. Или от скрипа двери, или от морозного воздуха, дважды проникшего в кухню, он проснулся, сел, протер глаза и схватился за автомат.

Норкину не оставалось ничего другого, как дать очередь.

Немец упал, выронив из рук автомат.

В это время Коробов ударом ноги распахнул тонкую, дощатую дверь в горницу, где, по словам хозяйки, спали офицеры, и, вытянув руки вперед, встал на пороге.

– Фрицы! Сдавайтесь! – крикнул Коробов. – Ты, дура! Брось пистолет! Видишь, что у меня в руках? Если даже меня и пристрелишь, то от этих штучек живым не уйдешь.

Норкин попробовал пролезть в дверь, но Коробов стоял прочно, упираясь плечами в косяки, и на толчки лейтенанта не обращал внимания.

– Вот так-то лучше… И ты бросай! Чего прячешь? Что-то упало на пол.

– А теперь одевайтесь, и побыстрей! – Сказав это, Коробов встал боком, и Норкин пролез в комнату.

У ног Коробова валялись новенький парабеллум и кортик с паучьей свастикой на рукоятке. Два немца торопливо одевались. Один из них никак не мог попасть ногой в штанину и, поминутно теряя равновесие, прыгал на од-! ной ноге.

Норкин взглянул на их мундиры и повернулся к хозяйке, которая выглядывала из-под его плеча:

– Это унтера. Где офицеры?

– Перепутала я, милый, со страху. Еще вчера офицеры уехали, а эти, значит, писаря, остались бумаги сжигать. Почитай, всю ночь печь топилась.

Норкин поднял с пола парабеллум и кортик, сунул их в карман и сказал:

– Веди, Коробов, пленных на улицу. Я пороюсь в кухне. Может, не все успели сжечь.

Но немцы сожгли все. Только груды пепла увидел Михаил и ни одного клочка бумаги; если не считать нескольких порнографических открыток, найденных в карманах убитого немца.

– Что здесь было? – спросил Норкин у хозяйки.

– Штаб. Штаб ихний был. Больно уж важные генералы приезжали. Сначала все смеялись, шнапс пили, а вот никак две недели как ругаться промеж собой начали.

– Ты где жила?

– А мы со стариком и двумя сынками в бане поселились. Выгнали нас отсюда. Полы мыть и печь топить, почитай, только и пускали.

Пока Михаил осматривал дом, на дворе стрельба прекратилась и вошел Никишин.

– Все в порядке, товарищ лейтенант. Отходим?

– Пошли.

Норкин еще раз осмотрелся. Лицо убитого стало восковым. На полу валялись патроны и гильзы от автомата. Свалившееся с кровати одеяло лежало на полу.

Матросы, готовые к походу, стояли на дворе.

– Четверть дела сделано, – сказал Норкин, подходя к ним.

– Ого! – вырвалось у кого-то и прокатился смешок.

– Смеетесь? Думаете, недооценил? Мало взять, нужно еще и доставить. Приказываю: разделиться на две группы. Одну поведет Никишин, а другую я. В каждой группе по одному немцу… Никишин, отбирай людей.

Никишин взял себе четверых человек, а остальные, в том числе Любченко и Коробов, сгруппировались около лейтенанта.

– Иди, Саша, в этом направлении, а потом поворачивай в чащу и жди темноты. Я ухожу в другую сторону и буду ждать тебя ночью около сбитого самолета. Помнишь?

– Ясно, товарищ лейтенант.

– Если меня у самолета не будет – самостоятельно переходишь фронт.

Никишин и матросы ушли.

– Коробов.

– Есть!

– На твои трофеи, – Михаил протянул Коробову парабеллум и кортик.

Коробов покраснел, как ребенок, получивший в подарок любимую игрушку.

– Это вам за учебу, – смущенно пробормотал он, отстраняя руку лейтенанта.

– За нож спасибо, а пистолет у меня есть… На! Держи! Хоть по штату он тебе и не положен, но этот грех я беру на себя.

– Спасибо…

– Тебе спасибо… Эй, тетка! Куда идешь? Хозяйка дома с ребенком на руках медленно шла в лес. Сзади нее, опираясь на увесистую палку и держа за руку мальчонку, шагал старик в больших подшитых валенках.

– В лес, сынки… Нам теперь здесь все равно не житье.

– Да, дела, – проговорил Норкин, почесывая голову. Ему было жаль их, хотелось помочь, но сейчас он не принадлежал себе. Бригаде была нужна его жизнь, он должен был доставить «языка», чтобы спасти сотни таких же женщин и детей.

Отойдя от домика, километров на десять, Норкин почувствовал, что идти больше не может. Сказались болезнь и бессонная ночь.