Текст книги "Школа победителей Они стояли насмерть"
Автор книги: Олег Селянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
– С нами маяться будешь…
Ничего не понятно!
– Дневальный!
– Есть дневальный, – отвечает тот и входит в комнату.
– Почему не на посту?
– Все время на посту…
– А рапорт не отдали.
Опять не то! Не в рапорте дело!.. Вот'и у дневального на лице какое-то особое выражение. Он прозевал приход командира, нарушил Устав – и не волнуется, не боится. Неужели это потому, что сам командир нарушил приказ – не ночевал в школе?
– Построить взвод! Пойдем на ученье!
– Разрешите доложить? По плану сегодня доктор занимается.
Широков не выдержал. Он вскочил, стукнул кулаком по столу и крикнул:
– Кто вам дал право учить меня? Кто план составлял? Кто? Я! Я составлял!! Я и изменяю!
Дневальный чуть заметно пожал плечами и вышел в коридор.
– Выходи на занятия, – услышал Широков его спокойный голос.
Ковалевская пошла обратно. И хорошо, что занятия не состоялись. Не могла она рассказывать о перевязках, бинтовать здоровую руку матроса и знать, что столько хороших людей действительно ранено. До сегодняшнего дня Ольга не вспоминала о Норкине, вернее, несколько раз говорила себе: «Вот и не вспоминаю о нем… Все прошло…» Теперь все всколыхнулось снова. Она почему-то отчетливо представляла себе Норкина беспомощным, слабым, и ей захотелось непременно быть сейчас рядом с ним, Ранение его она считала если и не смертельным, то очень опасным.
И когда вечером раздался стук в окно, а потом в комнату вошел Чигарев, она встретила его как желанного гостя, как человека, который поможет в трудную минуту.
Чигарев снял шинель, повесил ее на гвоздик и сел К столу.
– Что случилось, Ольга Алексеевна?
– Так…
– А вы поделитесь со мной. Смотришь, и легче станет, – в голосе Чигарева звучал неподдельный интерес, и Ольга рассказала ему о ранении Норкина. Не назвала ни его фамилии, ни где познакомились. Она так и сказала:
– Тяжело ранен один мой знакомый.
– Вы с ним дружили?
– Нет… Не дружила, – покачала она головой. Чигарев осторожно взял ее безвольную руку, положил
на свою ладонь и сказал:
– Оля… Можно мне так вас называть? Вы верите, что я вам настоящий друг?.. Верите?
Ольга кивнула головой.
– Вот и хорошо – пальцы Чигарева осторожно, боясь спугнуть, гладили ее руку. – Будем настоящими друзьями!.. А этот… Ваш знакомый наверняка поправится. У меня предчувствие такое, а оно меня никогда не обманывает. Не верите? Докажу. Помните, как мы глупо встретились? А я еще тогда почувствовал, что мы будем друзьями. Разве я ошибся?.. Эх, какая вы, право! Переживаете за чужого вам человека, а он, может быть, и не думает о вас. Сидит и любезничает с какой-нибудь санитаркой или сестрой!
«Может быть, и так… Может быть, и прав Чигарев…»
– Не будем больше об этом, – сказала Ольга и высвободила свою руку из его горячих пальцев.
Чигарев переменил тему, начал рассказывать анекдот.
Но она слушала его рассеянно, вяло улыбалась не там, где было нужно, и, немного обиженный, он поднялся.
– Я вижу, у вас настроение сегодня основательно подмочено, – сказал Чигарев. – Не буду мешать. До свидания!
Ольга его не задерживала. Она прошлась по комнате, остановилась около тумбочки, сжала пальцы так, что они хрустнули, и потушила лампу.
А Чигарев медленно шел по безлюдной улице и думал об Ольге, о своих отношениях к ней. Любит ли он ее? Трудно ответить на этот вопрос даже самому себе. Когда Чигарев впервые увидел Ковалевскую здесь, он искренне обрадовался. А пришел к ней – проснулось грубое желание. Тогда он даже не задумывался, как отнесется Ольга к его действиям: он видел перед собой только желанную женщину. Если же говорить откровенно, то и сегодня Чигарев не понимал, почему Ольга так решительно оттолкнула его. Разве не лестно женщине, что с ней близок он, медаленосец Чигарев? Например, та, у которой он живет на квартире, даже гордится связью с ним. Она прямо говорит соседкам: «Вон и мой идет».
Ох и загадочна ты, женская душа…
Оттолкнула Ковалевская в первый вечер – Чигарев рспомнил рассказы бывалых людей о том, что некоторых женщин можно взять только длительной осадой. Попробовал и этот способ. Результат прежний. Только и радости– не гонит. И чем недоступнее кажется Ковалевская, тем она желаннее, тем больше стремится к ней Чигарев. Неужели вот это томление и называется любовью?
Чигарев подошел к дому, в котором жил. Поднялся на крыльцо и остановился. Над спящим селом гудели бомбардировщики. Они летели к Москве. Луч фар скользнул по марлевой занавеске и исчез. Чернышев опять поехал получать что-то.
– Стой! Кто идет? – грозно окликнул кого-то патруль.
3
Отчаянно скрипит снег под каблуками новых кирзовых сапог. В их широких голенищах ноги Норкина кажутся особенно длинными и тонкими. Сапоги Михаилу выдали в госпитале вместе с широченными синими галифе, зеленым ватником и пилоткой, которую, хочешь или не хочешь, а приходится носить лихо сдвинутой набекрень. По этой улице раньше Михаил ходил в школу и сейчас всматривался в дома и лица встречных. Уже видно и знакомый палисадник, однако он все еще не встретил никого из тех, с кем учился в школе, кого знал с детства. Людей на улицах заметно больше. Многие из них, несмотря на мороз, бегут в ботиночках и даже в летних туфлях. Это эвакуированные. Михаил ревниво смотрит им вслед. Он, как никогда остро, почувствовал, что с уходом на фронт коренных уральцев многое зависит от этих людей, что они должны не только поддержать, но и умножить славу уральских мастеров, сделать марку уральских заводов самой распространенной в своей армии и самой страшной для врага.
– Никитенко! Куда? – кричит мужчина в таком же как и у Михаила ватнике.
– Рессорный с разгрузкой зашился! – отвечает Никитенко с другой стороны улицы и идет дальше.
И все спешат, торопятся. Мельком взглянут на сводку Информбюро, выставленную в витрине около редакции газеты, и снова бегут дальше.
Нет, это не гости приехали. Хозяева. Настоящие хозяева. Хоть им непривычны уральские горы, ощетинившиеся елями, хоть и донимает мороз, но труд им знаком, привычен, они не боятся, а любят его. Это заметно и по лицам, и по рукам со следами железа и масла, и по отрывистым репликам, которыми они перебрасываются на ходу.
Вот и крыльцо. Одна ступенька сгнила, и теперь тут белеет новая доска. Что-то мелькнуло в окне, и открылась дверь. Будто в темной раме стоит, мама… Ее седые волосы закрывают уши. Она держится за косяк.
– Мама…
Дрожащие руки гладят ватник, тянутся к небритым, ввалившимся щекам…
Михаил прижал ее к себе и замер. Только руки его осторожно пробегали то по седым волосам матери, то по ее вздрагивающим плечам… От волнения он позабыл все те хорошие слова, которые приготовил и бережно берег на фронте, в госпитале, и сказал первое попавшееся:
– Простудишься, мама…
– Да, да, простудишься, – торопливо соглашается она и, не выпуская из рук локтя сына, идет в комнату.
Дома! Письменный стол. На нем след утюга. Когда-то ученик Миша Норкин впервые сам гладил настоящие мужские брюки. Над столом – фотография. Миша в бутсах и футболке, на лыжах, за игрой в шахматы. Немного дальше – курсант морского училища Норкин. Он гордо выпятил грудь и с засиженного мухами кусочка картона радостно смотрит на весь мир. Лейтенанта Норкина здесь нет. Так и не прислал домой фотографии!
– Раздевайся, Миша. Сейчас пить чай будем, – говорит мать и семенит на кухню.
Мать… Как мало букв в этом слове и как богато оно содержанием! Еще недавно ты подолгу смотрела на фотографии сына, перечитывала его письма, бывало, и падали твои слезы, катились по высохшим, морщинистым щекам, с тревогой следила ты за почтальоном, рассматривающим номер квартиры, а встретила сына, потрогала его своими руками и успокоилась. Все ожило в тебе, словно лет меньше стало вдвое, и снова семенишь ты по дому, гремишь кастрюлями, сковородками, подкладываешь на тарелку лучшие куски, уверяя, что сама уже ела. Ты знаешь, что недолговечно твое счастье, что военный вихрь только случайно, на несколько дней занес к тебе сына, что снова уедет он, но стараешься не думать об этом, живешь сегодняшним счастьем, надеждой на скорое его возвращение.
У Марии Романовны пир горой. Она, раскрасневшаяся от жара печки, сидит перед пузатым самоваром, улыбается всем, а смотрит только на сына. Для нее, пожалуй, только он один и существует сейчас, только его слова и жесты ловит она.
– С прибытием, Михаил Федорович! – сказал дядя, седой машинист паровоза.
Уже не Миша, а Михаил Федорович!
Михаилу хорошо и в то же время неловко от всеобщего внимания; он гладит рукой шею, словно душит его растегнутый ворот шелковой рубашки.
Немного выпили, и дядя разговорился.
– Смотрю и не верю! Мой ли это Мишка? Вчера, кажись, окна из рогатки бил, а сегодня – герой!
– Какой я, дядя, герой…
– Герой! Герой, и точка!.. Мало ли что орденов нету, а раз кровь за Родину пролил – значит герой! Скажи по совести, а фашистам от тебя здорово попало, а?
Мария Романовна и рада бы послушать о фронте, но ей не хочется, чтобы сын все это вспоминал именно сегодня, в такой радостный день, и она с укоризной смотрит на дядю
– Не буду! Не буду!.. Ишь, расправила крылья, как квочка! Прячешь сыночка, да разве орел усидит под куриным крылом?.. Эх, Романовна… Дорожки-то у них какие… Тяжелый профиль… А ты, Миша, держись там! Не позорь Урал… Мы здесь тоже ушами не хлопаем!
– Вот уж вашу работу я бы не похвалил! – сгоряча бухнул Михаил.
– Как так?
– Все станционные пути составами забиты!
– Ну?
– Ну я всё. Хвалить вас, говорю, еще рано!
Дядя побагровел. Даже кожа на его голове, видная сквозь редкие седоватые волосы, порозовела.
– Тьфу! Я, старый, думал, что раз он воевал, то и ума набрался, а тут ничего! Пшик! Буксует на маленьком подъеме! Ты, Мария Романовна, глазки мне не строй! Да!.. Он мне племянник, я уважаю его и учить обязан!.. Да!.. Ты думаешь, что очень просто перевезти на восток все это? Ведь в другой стране и вообще народу столько нет, сколько у нас сейчас едет. Целые комбинаты перевезли!.. Ты лучше ответь на такой вопрос… Ты человек ученый, историю знаешь… Скажи, было или нет еще где такое?.. Молчишь? То-то… Одним нам такое под силу оказалось!
Михаил уже не жалел о том, что рассердил дядю. Обычно тот не любил говорить о своей работе, больше отмалчивался, и не вырвись у Михаила те неосторожные, необдуманные слова – может быть, так и уехал бы он с неприятными воспоминаниями о железнодорожном транспорте. А теперь он услышал о сверхтяжеловесных составах, о том, что паровозные бригады порой по суткам не уходят с паровоза.
– Думаешь, удачно приехал в мой выходной? В поездку мне сегодня надо было, да напарник посочувствовал. «Передай привет фронтовичку! Может, он Кольку моего ненароком встречал?» – и. третьи сутки будет сидеть у регулятора!.. Вот оно как… А ты говоришь… Ты завтра пройдись по городу. Не по центру, а по окраине. Тогда поймешь, чем тыл живет… Ошибочка у тебя вышла, племянничек, ошибочка!
На другой день Михаил выполнил совет дяди и прошёлся по городу. На пустыре, где улица на улицу играли в футбол, теперь впритирку стоят красные корпуса. Там, куда ходил за грибами, искрится снегом огромная плешина. По ней черными точками снуют люди, ползают машины. А в самом центре – рыжеватый прямоугольник котлована. Это разместились новые заводы, прибывшие из западных областей. Они не только освоились на новом месте, но уже дали и свое потомство.
Работали все. Михаил видел студентов, которые сразу после занятий взялись за лопаты и превратились в землекопов. Скоро к ним подошла группа пожилых людей с папками и портфелями. Они тоже включились в работу. Чувствовалось, что все боролись за время, отвоевывали часы, минуты и даже секунды.
Заходил Михаил и к друзьям.
– На фронте, Мишенька, на фронте. Уж вторую неделю писем не получаем.
– Завод строит. Ты, Миша, заходи попозже. Он говорил, что сегодня закончит пораньше и часиков в одиннадцать, наверное, уже будет… Вот обрадуется!
Один Михаил ходил, смотрел, да попивал дома чаек.
– Мама…
– Чтэ, Миша?
Вечерние сумерки расползались по комнате. На подернутое льдом окно легли голубоватые отблески сварки. Тревожно звенел перегруженный трамвай.
– Я завтра уезжаю, мама…
Мария Романовна сидела, прижавшись к теплому боку печки. Что она могла возразить? Имела ли на это право? «Не усидит он под твоим крылышком»… Не усидел… Пять дней только и побыл дома… Ну что ж… И это хорошо…
Мария Романовна всю свою жизнь отдала сыну. Многое она пережила за время его болезней, которые, пожалуй, больше здоровья отняли у нее, чем у сына. Все те годы у нее была одна тревога: мальчик растет без отца, сможет лк она вырастить его – настоящим мужчиной? К ее радости, сын ничем не отличался от товарищей, не был «маменькиным сынком», и она этим гордилась, считала, что выполнила свой долг матери.
Время шло, а дружба матери с сыном все крепла. Еще со школы повелось так, что Михаил делился с матерью всеми своими планами, рассказывал о всем случившемся и даже о различных проделках.
Так и сейчас он прямо сказал: – Я завтра уезжаю, мама…
– Новые шерстяные носки в мешск положить или сразу наденешь? – сдерживая слезы, спросила мать.
А что оставалось ей делать? Уговаривать, просить побыть дома? Мария Романовна не могла идти против самой себя, она одобряла сына. Плакать?.. Разве поможет? Нет. Только у него настроение испортится. В конце концов материнские слезы всегда останутся с ней. Всплакнуть можно и глядя на фотокарточку, но только не сейчас, когда он собирается на фронт.
И, обнимая сына, она прошептала:
– Пиши…
Даже не вышла провожать, и он сам захлопнул за собой дверь своего дома. Зачем растягивать тяжелое для обоих прощание?
На вокзале тесно от людей в серых шинелях и ватниках. Комендант станции сидит у себя в кабинете и не показывается. Ему все равно не отправить всех: поезда идут переполненные.
Проболтавшись на вокзале целый день, Норкин пришел к выводу, что ему нужно ехать рассчитывая только на свои силы. Да и желание вернуться домой было велико. Какой-то слабый внутренний голос время от времени нашептывал, что он будет прав, поезда перегружены, посадки на них нет. И чтобы покончить с колебаниями, Михаил сел на дачный поезд. У него была надежда на то, что на маленькой станции будет легче достать билет.
Но и там была уже знакомая картина: шинели, ватники и полушубок в бесконечной очереди и просто на полу. Кое-где среди них виднелись усталые женские лица. Маленькое здание, казалось, вот-вот лопнет от едкого дыма самосада.
«Была не была – повидалась!» – решил Норкин и, изо всех сил работая локтями, пробился в кабинет начальника станции.
– Вам кого? Посторонним вход воспрещен, – сказал сидевший за столом мужчина с отвисшими щеками.
– Кто начальник станции?.
– Я буду, – устало ответил тот же мужчина и осоловелыми глазами посмотрел на Михаила.
– Чудесно! Давайте познакомимся. Лейтенант Норкин. Начальник станции нехотя протянул безжизненную ладонь и пробурчал что-то.
– Я еду с пакетом к Народному комиссару военно-морского флота, – сказал Норкин и помахал перед лицом начальника станции конвертом с большой сургучной печатью. Там лежало обыкновенное направление к месту службы. У всех солдат были такие или подобные бумажки.
Расплывшаяся клякса сургуча и уверенный, повелительный тон лейтенанта показались начальнику станции вескими, убедительными доказательствами, а внешний вид… За месяцы войны ко всему привыкли… Да может, так и нужно для секретности?
И начальник станции спросил уже более приветливо:
– Что вам нужно?
– Во-первых, до прихода поезда я буду в вашем кабинете, а во-вторых, вы посадите меня в первый проходящий эшелон.
Начальник станции кивнул головой, Михаил уселся в углу на свой вещевой мешок и мгновенно уснул.
Разбудили его толчки в плечо и незнакомый голос, который настойчиво требовал:
– Пойдемте, гражданин!
Михаил открыл глаза и сразу проснулся. Над ним склонился стрелок железнодорожной охраны. Он тряс его за плечо и звал с собой.
«Приехали! Сейчас мне объяснят, как пакеты возить!»– подумал Михаил, послушно встал и пошел за стрелком, даже не взглянув на начальника станции.
Стрелок не оглядывался, и Норкин спокойно смог бы убежать, затеряться в толпе, но это не входило в его планы. Он уже успел обдумать свое положение и решил чистосердечно рассказать дежурному по отделению, почему он поступил так.
Стрелок вышел из вокзала и уверенно вел Михаила по путям, то подлезая под вагоны, то перебираясь по тормозным площадкам, и остановился около теплушки, прицепленной прямо к паровозу. Из ее трубы вылетал сноп искр, раскачивался от ветра, сыпал красноватые зерна на побелевшую от снега крышу.
– Откройте! – крикнул стрелок и постучал кулаком в дверь теплушки.
– Кого надо? Служебная, – глухо донеслось в ответ.
– Охрана НКВД!
– Черт их носит по ночам, – заворчали в теплушке, но дверь открыли.
– Возьмите попутчика.
– Нужен он нам! Тут паровозные бригады едут!
Норкин меньше всего интересовался разговором. Перед ним была теплушка, можно было ехать и, подтянувшись на руках, он влез в нее. Стрелок бросил ему вещевой мешок и захлопнул дверь.
На железном листе посреди вагона стояла маленькая железная печурка. Ее бока покраснели от внутреннего жара, искрились от малейшего прикосновения клюки, которую держал в руках человек, сидевший на нарах. Второй стоял у двери и, не отрываясь, смотрел на спину Михаила.
– Здравствуйте… Куда можно мешок положить?
– Видали? Влез нахалом, а тут вежливость вспомнил, – не без злости сказал парень лет двадцати и швырнул кочергу на пол, почти под ноги Михаила.
– И чего его стрелок привел сюда? – вставил свое слово и тот, который все еще стоял у двери. – Родня? К тещё на блины едешь?
Блины больше всего обидели Михаила. Он действительно мог сейчас сидеть дома и есть блины.
– Я… Я… Слово матроса, проломлю кочергой башку за эти слова!
– А ты не кричи, – вмешался в разговор третий, видимо, старший. – Не можешь сказать спокойно?
– Кому говорить? Вам? Вы, как господа, трое едете в теплушке, а я после ранения возвращаюсь на фронт, валяюсь на вокзалах, и вы же еще меня вежливости учите?!
– Страви пар. Неровен час – взорвешься, – добродушно сказал старший, поднял с пола вещевой мешок Михаила и положил его на нары рядом с печуркой. – Вот твое место. А вообще – выбирай любое.
Говорят, что дружба начинается со ссоры. Это вопрос более чем спорный, но сейчас получилось именно так. Не прошло и часа, как Михаил уже сидел за общим ужином и оживленно рассказывал. Его подробно расспроеили о фронте, госпитале и от души посмеялись над выдумкой с пакетом. В свою очередь и о н узнал, что паровоз, ведущий состав, идет от Орла.
– Мы сменные бригады. Когда пришел приказ отступать, мы сразу на паровоз и с тех пор ведем его… Вот уже и до Урала добрались.
– А где остановиться думаете?
– Хоть где… Где нужнее – там и остановимся… Лишь бы власть была наша, советская, – ответил старший и полез на нары. – А немцев выгоним – в Орел вернемся. Вот это город, так город!
Глава девятая
ЭКЗАМЕН ВЫДЕРЖАН!
1
«Милая мама!
Я дал тебе слово и пишу. Вчера прибыл к месту назначения. Доехал, как говорят, в рекордно короткий срок. Дорогой было трудновато, но терпимо. Сначала ехал в теплушке с паровозными бригадами. Какие люди, мама! Когда они узнали, что я еду на фронт из госпиталя, то заявили мне:
– Мало времени тебе придется ехать с нами, но ты пользуйся случаем и набирайся сил. Береги хлеб и ешь с нами!
И я еп с ними. У них дорогой сбежал кочегар (ведь есть же на свете такие подлецы!), и они его паёк отдавали мне.
А когда вышел на узловой станции, чтобы сесть в другой поезд, то только ахнул! Даже стоять негде. Подумал и пошел к начальнику станции. Тот мне и говорит: «Если хочешь отдохнуть, то иди в наш медпункт. Там сейчас сидит один полковник. Может, он тебя пустит!»
Почему бы ему не пустить меня? Что он, не наш, не советский? Чудаки люди! Думают, что раз большой человек, то и разговаривать с другими не будет! Одним словом, разговорились мы с ним и дальше ехали вместе.
Со мной вместе в Наркомат прибыл один старший лейтенант. Он что-то очень долго ехал сюда, и ему сделали замечание. Так он набрался нахальства и начал оправдываться: «Никто не берет!» Врёт! Самым бессовестным образом врёт! Кругом свои люди, они рады помочь, но сейчас у всех столько работы, что им трудно волноваться еще и за других. Нужно самому проявить инициативу – и они с радостью помогут.
В наркомате мне сказали, что назначение получу завтра. Значит, завтра докончу письмо и отправлю.
Милая мама! Видишь, как у меня все получается! Собирался отправить письмо двадцать первого ноября, а делаю это лишь сегодня, то есть шестнадцатого декабря. Уж видно, так и не научусь я писать письма и теперь решил вести дневник. В него я могу записывать все, а в письме – и сам не знаю что. Получается не письмо, а какое-то официальное донесение. ^
Податель этого письма очень хороший человек… Правда, он не моряк, но все равно человек хороший.
Крепко целую тебя. Михаил».
Мария Романовна совсем забыла о том человеке, который передал ей письмо и дневник Михаила. Лишь прочитав последние слова, смахнула непрошенную слезу и взглянула в его сторону. Тот спал положив голову на стол. Меховая шапка свалилась с его головы и лежала на полу, блестя влажной подкладкой.
Правый, пустой, рукав шинели был заткнут в карман, а левая рука висела как плеть, словно потянулся солдат за шапкой, а поднять ее и не смог. Осилил солдата сон. Может, и Михаил спит так же…
Мария Романовна расправила постель, уложила гостя и снова, надвинув очки на нос, склонилась над письмом сына. Написано все было торопливой рукой, где карандашом, а где и чернилами. Некоторые слова стерлись, трудно понять, что писал Михаил, но мать упорно шевелила губами, пыталась разобрать каждую букву.
«22 ноября.
Решил писать дневник. Буду заносить в него свои впечатления, а потом, вместо письма, отправлять маме. Начну по порядку.
Вчера снова вызвали в наркомат и дали назначение в бригаду морской пехоты под Москву. Я согласился. Говорят, что сна сформирована из балтийцев. Может, своих встречу? Спрашивал о Лёне. Назначен в Сталин' град. Что он там будет делать? Не знаю.
Меня снова обмундировали. Сдан на склад галифе и сразу почувствовал себя увереннее. А вот сапоги жалко, В них зимой теплее, чем в ботинках.
В бригаду должны идти машины, и я жду их. Хоть ездить по железной дороге и можно, но лучше пока обходиться без нее.
Был в домике, в котором жил Владимир Ильич».
На этом записи обрывались. Мария Романовна снова осмотрела конверт – нет ли там еще хоть нескольких строчек, а погом опять взялась за письмо сына. Ей хотелось читать, без конца смотреть на родной почерк.
2
Бегут полуторки по снежному полю. В кабине машины сидит Норкин. п$ школе он изучал географию. Он знал названия городов, рек, знал, что лежат под поверхностью земли пласты лоснящегося каменного угля, железная руда, медный колчедан, нефть, искрятся крупинки золота, горят разноцветными огнями драгоценные камни и уральские самоцветы. Знал, что плещется в реках рыба, живой стеной становится она поперек реки во время нереста, а в лесах много ценного зверя.
Теперь он видел, что не это главное богатство Родины. Люди, советские люди – вот ее бесценный клад.
К районным центрам, ныряя на снежных ухабах, идут обозы. Рядом с санями шагают женщины. Из-под брезента, которым укрыта поклажа, высовываются полушубки, валенки, ящики посылок. На некоторых посылках адреса: «Самому храброму» или «Самому смелому». Но это на некоторых. На большинстве – лаконичная надпись: «На фронт». Посылающему одинаково дороги все солдаты. Да и зачем писать: «Самому храброму»? Сегодня он не самый храбрый, а завтра будет им! Может, еще не было такого случая, чтобы солдат смог полностью проявить себя, может, не пришло еще время расцвета его солдатской славы?
А обозы идут. Это подарок народа своей армии.
С лопатами на плече, как в строю, шагают люди. Они идут расчищать заносы на дорогах. И вот снова бегут по Ним эшелоны, машины, из вагонов и кузовов высовываются красноармейцы, улыбаются, машут рукой. На платформах, проносящихся мимо, что-то закрытое чехлами Чем больше таких платформ, тем радостнее лица советских людей. Это гоже подарок народа своей армии.
Сотни людей копошатся на снежном поле. Слышны смех, беззлобная ругань и знакомая многим поколениям «Дубинушка». Твердая как камень, промерзшая земля неохотно уступает ударам ломов. Человек упрямее, сильнее ее! Возникает котлован – и закладывается фундамент нового завода
Стоило машине завязнуть в снегу – ее тотчас окружали люди, упирались в нее плечами и выталкивали на укатанную дорогу.
– Давай, милая! Жми!
В каждом доме, куда заходил Михаил во время коротких остановок, хозяйка, после приветствия, подходила к печке, и на столе появлялось все, что она успевала приготовить за короткий срок.
– Кушай, соколик!
В Москву машины не зашли, а обогнули ее справа.
Все чаще стали попадаться воинские части. По дорогам, изрытым гусеницами танков, тягачи неторопливо тащили тяжелые пушки.
– Ого! Это вам не июнь! – заерзал Михаил, потирая руки.
– Еще и не то увидите, – ответил шофер.
И везде, куда только мог проникнуть взгляд, стояли замаскированные орудия, танки, машины. Около них сновали люди. Шла учеба. Везде, во всем, чувствовались образцовый порядок, зоркий глаз и умелая, твердая рука.
– Сразу видно, Москва жива! Порядочек! – вырвалось у Михаила.
– Тут, брат, такой комуфлет подготовлен, – откликнулся шофер и многозначительно подмигнул Норкину, как заговорщику.
Вечером, когда луна поднялась над замерзшим лесом, остановились в деревне.
– Вот и приехали, – сказал шофер. – Вам теперь вон в тот домик, а мы свернем в сторону. Счастливо.
– Будь здоров, – ответил Михаил, пожал руку шофера и, закинув за плечи вещевой мешок, пошел по улице. Мороз крепчал. Все было подернуто дымкой. Защипало нос.
«Изнежился в госпитале, – подумал Норкин. – Ну, да это дело поправимое!.. Куда же идти?»
Пусто на улице. Даже полоски света не выбиваются из темных окон. Норкин в нерешительности остановился и осмотрелся. На противоположной стороне, около домика, окруженного палисадником, прохаживался человек. Михаил перешел улицу и направился к нему.
– Стой! Кто идет?
– Мне нужно в штаб,
– Стой! Разводящего вызову. – Человек, оказавшийся часовым, поднес к губам свисток.
Открылась дверь соседнего домика, и к Норкину подошел матрос в полушубке и с автоматом на груди.
– Кто вы? Предъявите документы.
– Я – лейтенант. Назначен командиром в вашу бригаду.
– А-а-а… Чего останавливаешь? На разводе был, а инструкцию не знаешь? Ведь по-русски было сказано, чтобы своих командиров пропускать без проверки.
– У него шапка армейская, ну я и ошибся…
От замечания разводящего и оправданий матроса на Норкина повеяло чем-то дорогим и близким, Он снова попал в свою семькх
– Идите за мной, товарищ лейтенант.
В комнате, куда вошел Норкин, было накурено. Словно синеватая дымка наполнила ее. На столе горела керосиновая лампа.
– Разрешите обратиться, товарищ капитан первого ранга? – спросил разводящий.
Один из командиров, сидевших за столом, приподнял голову.
– Тут, – начал было разводящий, но Норкин перебил его:
– Товарищ капитан первого ранга, лейтенант Норкин прибыл в ваше распоряжение.
Командиры зашевелились, повернулись в сторону Норкина, а командир бригады вышел из-за стола и пошел к нему.
– Очень хорошо! Прибыли вовремя… Александров, – сказал он, протягивая руку. – Ну-ка, давайте поближе к свету и посмотрим друг на друга.
Норкин снял мешок и посмотрел по сторонам, выбирая для него место.
– Давайте мне, – прошептал матрос, по-прежнему стоявший у порога. – Я положу его.
– Знакомьтесь. Вот комиссар… Начальник штаба… Наш «нарком снабжения»… Мой адъютант.
Среди командиров знакомых не было, и Норкин ограничился официальным приветствием.
– Вот мое направление, – сказал Михаил, чтобы прервать неприятное для него бесцеремонное разглядывание, и протянул пакет.
– Ого! Да вы уже воевали! – обрадовался капитан первого ранга, прочитав командировочное. – Где? Когда?
– Командиром роты в батальоне Кулакова. Ленинградский фронт.
Командир бригады буркнул что-то неопределенное и посмотрел на начальника штаба. Тот пожал плечами.
– Расскажите, пожалуйста, о себе, – попросил ко-; миссар.
Что мог рассказать Норкин о сеое? Учился в училище, как, наверное, учился и командир бригады, а поэтому он говорил о батальоне Кулакова. Рассказал и о Лебедеве. Даже показал его рекомендацию, уже протертую на сгибах.
– Так… Н-д-а… Дела. Слушай, а нет у нас ничего другого? – спросил командир бригады у начальника штаба.
– Ничего, – ответил тот и развел руками, словно хотел сказать: «Сам понимаю, да нет!».
– Немного неладно получается… Будем говорить прямо: мы рады, что к нам прислали командира с боевым опытом. Ведь мы еще не воевали, – словно извинился капитан первого ранга. – Дело все в том, что бригада укомплектована командирами. Есть вакантная должность командира взвода разведки. – Командир бригады сделал особое ударение на слове «взвод». – Конечно, нет оснований понижать вас в должности, но ни роты, ни батальона мы вам дать пока не можем… Выбирайте. Если согласны – принимайте взвод, а нет – насильно мил не будешь… Вы можете настаивать на сохранении за вами прежней должности.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… Опять начинать с командира взвода!..
Норкин приподнял голову и встретился с глазами комиссара. В них вопрос: «Что ты скажешь?». Этот же вопрос и в глазах командира бригады.
– Где размещается взвод?
– Остаешься? – спросил командир бригады,
– Сегодня посмотрю на людей, а с утра и за работу.
– Уф! Как гора с плеч! Теперь у меня бригада полностью укомплектована! Снимай полушубок и давай пить чай. Шампанским угощать не буду, а водочки с дороги дам.
– Спасибо, но я хотел бы немного отдохнуть…
– И отдохнешь! Сегодня задерживать не стану, а завтра в двадцать ноль-ноль как из пушки!.. Посидим, поговорим… Ведь Кулаков-то мне дружком был… Ну, вздохами дела не поправишь. Максимов!
Из соседней комнаты выглянул магрос.
– Быстро, как по срочному погружению, по сто грамм на брата!
На столе появился черный хлеб, нарезанный флотскими ломтями – не такими, сквозь которые собеседника разглядывать можно, а такими, что съешь один – и больше не захочешь. Рядом с ними – колбаса, селедка.
– Особым богатством не располагаем, но и не прибедняемся… Ну, выпьем за наступление!
Михаил приготовился слушать, но командир бригады поднял рюмку и кивнул головой.
– Теперь отдыхай, а завтра ровно в двадцать быть здесь. Иванов, ты сам проводи в школу командира разведки.
– Есть проводить командира разведки, – ответил матрос, взял мешок Норкина и пропустил лейтенанта вперед.
