Текст книги "Школа победителей Они стояли насмерть"
Автор книги: Олег Селянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Володя знал, что это красивые слова, что Верочка не выдержит и недели, но ему было приятно слушать это обещание, хотелось верить в него и он только сжал пальцами ее теплый локоть.
На перроне станции всё в движении.
– Поберегись! Поберегись! – покрикивают носильщики, сгибаясь под тяжестью ноши.
– Поберегись! Поберегись! – кричат другие и медленно катят к багажному вагону тележку, заваленную посылками.
– Петька! Ванька! Сюда! – кричит солдат, высовываясь из тамбура вагона.
– Места занял?
– На третьей полке! Красота!
Володя, его мать, отец и Верочка стоят у подножки плацкартного вагона.
– Пиши, Володя, – шепчет Анна Дмитриевна. – Не простудись…
Спазма сжимает горло, Володя не может сказать ни слова и молча тычется лицом в мокрый от снега воротник шубы матери, потом в колючий подбородок отца, и, наконец, замирает около щеки Верочки.
– Пора, товарищи, – говорит проводник. Сцена прощания не волнует его. На каждой станции, на каждом разъезде прощаются люди. Не так, иначе, но прощаются.
Свисток паровоза. Вагон дрогнул. Поплыл мимо его окон перрон. Володя видит влажные глаза матери и Верочки. Отец уже оглядывается по сторонам. Он ищет шофера, чтобы отправить домой жену, а потом самому ехать на работу. Начальник ради проводов сына отпустил его на два часа и даже дал свою машину.
Последний фонарь стрелочника утратил свою яркость, превратился в мутное белое пятнышко и исчез. Всё. Теперь надо думать только о фронте. Интересно, куда и кем назначат? Неужели не дадут роту? Но мысли невольно возвращаются к перрону станции, к матери, отцу, Верочке.
А поезд набирал скорость. Машинисту нет дела до того, что Чигарев еще раз хочет взглянуть на дорогие лица: у него уплотненный график. В вагоне все расположились на своих местах и кто-то уже спрашивает:
– Кто в шахматы играет, товарищи? – Найдутся!
– А домино нет?
Пора, пора включаться в общую жизнь…
В наркомате Чигарева долго не задержали. Отметив на отпускном билете прибытие, капитан третьего ранга дал Чигареву направление в экипаж и сказал:
– Пока будете там.
– И долго мне придется там ждать?
– Право, не знаю. Но думаюч что скоро вас вызовем.
– Если не секрет, то куда вы меня предполагаете назначить?
– Скорее всего на катера.
Это тоже недурно! Иметь, для начала, отрядик, зарекомендовать себя, а дальнейшее покажет! И Чигарев с жадностью набросился на те учебники, которые смог найти в небольшой библиотеке. Он хотел прочесть все, касающееся управления соединением катеров, но помешал пришедший приказ. Чигарева назначили командиром роты в одну из бригад морской пехоты, стоявшую в таком городе, который не на всякой карте можно и найти.
– Товарищ лейтенант! – окликнула Чигарева девушка-библиотекарь. – Я достала вам ту книгу, где говорится…
– Спасибо. Не нужно, – ответил Чигарев и быстро пошел по коридору.
Он больше не нуждался в книгах об управлении соединением. Его назначили только командиром роты… Хотя… А что, если… Идет бой, всем очень трудно, и вдруг он тут как тут со своей ротой! Рота идет стремительно, сметает все со своего пути! По нему бьют из пушек! Снаряды ложатся кругом, а его рота… И Чигарев, по привычке, уже мысленно выигрывает бой.
Настроение исправилось. Чигарев со всеми простился спокойно, дружески, а девушке, которая работала в библиотеке, даже пообещал писать.
Глава восьмая
ДОРОГИ ВЕДУТ К МОСКВЕ
На стенах палаты синеватый отблеск ночной лампы, и от этого все кажется мертвым. Тихо стонут раненые. Подходит к двери палаты дежурная сестра, заглядывает, прислушивается и так же бесшумно идет дальше. Она не видит открытых глаз Норкина, а он лежит на спине и смотрит на стену, на которой уродливо раскинула лапы тень фикуса.
Михаилу не спится. Сегодня он получил письмо от матери, и в нем была маленькая записка ей от Никишина и Любченко Норкин засунул руку под подушку, нашел там письмо, поднес к глазам и в полумраке, скорее угадал, чем прочитал, послание матросов.
«Добрый день, товарищ Норкина!
Простите, что мы не знаем вашего имени-отчества: все недосуг да и неудобно было спрашивать. Пишут вам боевые товарищи вашего сына, а нашего командира, матросы Никишин и Любченко. Вместе с ним мы воевали под Ленинградом, где он был ранен. Мы и доставили его е госпиталь. Ранен он не так чтобы очень, но ничего. Теперь мы не знаем, где он. Ежели вы знагте ею адрес, то напишите ему от нас привет и пусть скорее поправляется. Мы соскучились о нем, а еще, если писать будете, то передайте, что фашистов мы поставили на мертвый якорь.,
Это по-морскому, а по-вашему – остановили. К сему с приветом Никишин, Любченко. Если лейтенант наш адрес спросит, то пп 607».
Полевая почта номер шестьсот семь… Все спрятано за этим номером. Где матросы? Вернулись на лодки или по-прежнему дерутся в морской пехоте? Одно ясно: живы, воюют, не забыли своего командира.
Норкин Ездохнул, спрятал письмо, повернулся лицом к стене, зажмурил глаза, но сон по-прежнему упорно бежал от него. Воспоминания нахлынули с новой силой, им стало тесно, они заполнили всю палату и все еще громоздились Друг на друга.
Вот усталый возница с немного одутловатым лицом. Он нерешительно перебирает вожжи и не смотрит на Норкина.
– Неужели не понимаешь, что нужно отвезти командира? – говорит Никишин. – Как человека прошу!
– Не приказано, – вяло отвечает возница. – Мне велели брать раненых от перевязочного, а не подбирать их на дороге.
– А я, папаша, на фронте стал нервный, – наступает Никишин. – Прошу, прошу, а потом как тресну автоматом по черепу!.. Повезешь или нет?
– Наживешь греха с вами… Клади, что ли, – ворчит Еозница, кричит на лошадь, беспричинно дергает вожжи, хотя лошадь не думает упрямиться.
Михаил лежит в санитарной двуколке. Багровый диск солнца выглядывает между вершин деревьев. Покачивая головой, неторопливо идет лошадь. Такой темп ей привычен: всю жизнь ходила с плугом, бороной, а в бегах не участвовала, призов за резвость не брала. Плавно покачивается двуколка… Потом сзади нагоняет щемящий сердце свист мины и резкий взрыв. Лошадь шарахается в сторону.
– Не балуй! – прикрикнул возница. – Человека везем, а ты, дура, мечешься!
Но нарастает вой новой мины… Взрыв… Еще… Еще… Возница не выдержал, взмахнул кнутом – и началась скачка!..
Очнулся Норкин в лесу.
– Кого привез, Петрович? – спросил кто-то, подходя к повозке. – А, морячок!.. Он у тебя живой?
– Дожили, так живой был, – равнодушно ответил Петрович, осматривая повозку. Он много перевез раненых за это время, и иногда случалось, что, положив в двуколку живого человека, вынимал из нее труп. Разве виноват он в этом? Умер человек, и все.
Вот повозка и лошадь ему были нужны, нужны для того, чтобы вывезти десятки, сотни других, тех, которые будут жить.
На этом воспоминания снова обрывались, словно тонули в каком-то кровавом тумане с мелькающими белыми бесконечными лентами бинтов. Он смутно помнил, что ехал в повозке, потом на машине, что над ним склонялись незнакомые люди в белых масках, копошились в его груди. И снова та же пелена.
Но вот уже почти месяц, как Михаил осознает каждое свое движение, слово, начал сначала сидеть, а потом и ходить. Опасность миновала, но уж так, видно, ненасытен он был: раньше Михаил безумно хотел только жить, потом– не стать инвалидом, а теперь, когда руки и ноги наливались силой, мечтал о выписке, о службе во флоте, о фронте. Теперь от одной мысли, что из-за пробитого пулями легкого его могут оставить в тылу, становилось жарко и мучительно тоскливо.
Несколько дней назад Норкин не выдержал, и когда хирург Колючин делал очередной обход, Михаил сказал:
– Анатолий Константинович! Меня выпишете?
– Обязательно.
– Завтра? На этой неделе?
– Рано.
– Честное слово, пора, Анатолий Константинович!.. Если не выпишете – убегу из гопиталя!
– В нижнем белье? Скатертью дорога. Только помните, что на дворе ноябрь и вы не в Крыму, а на Урале.
– Все равно уйду! Нет у вас чуткого подхода к живому человеку.
– Может быть, может быть, – согласился Колючин и ушел.
Анатолий Константинович Колючин был хорошо известен всем раненым. Угрюмый, вечно озабоченный и немногословный, он казался человеком замкнутым, черствым. Но то происходило не от врожденных качеств, а от постоянной занятости. Раненые всех времен дали много прозвищ врачам. Порой они не совсем лестны, но в голосе солдата всегда слышится уважение к этим незаметным труженикам войны. Иной снайпер уничтожит за время боев тридцать фашистов – ему почет и уважение. Заслуженные. Снайпера хвалят, благодарят, награждают, а он вспоминает о человеке в штатском, который вернул его в строй.
Благодаря искусству врача избежали смерти и снайпер, и летчик, и танкист, и моряк. Врач у операционного стола тоже воевал с врагом. Скальпелем, зондом он помогал взрывать доты, сбивать немецкие самолеты, топить корабли. Именно к таким труженикам относился и Колючин.
Он не ограничивал свою деятельность известными всем операциями. Колючин искал и новые пути к тайникам человеческого тела, заботился не только о том, чтобы перевязка была сделана своевременно, но и о настроении раненого. Уныние Норкина не осталось для него тайной. Колючин еще раз внимательно осмотрел его и сказал, что завтра, шестого ноября, направит на комиссию. Сколько событий сразу! Шестое ноября – раз, комиссия – два, да и письмо от Никишина и Любченко. Разве тут уснешь?
Обычно ночью раненые спят плохо, а утром сестры с трудом будят их к завтраку, но шестого ноября палата номер десять поднялась дружно, как один человек. В ней лежали и русские и украинцы, белорусы и грузин, солдаты и командиры, но то, что один из них шел сегодня на комиссию, – было большим событием для всех, и еще до обхода врачей Норкина начали готовить к предстоящему разговору с комиссией.
– Ты, первое дело, разговаривай с ними уверенно! – советовал один. – Я еще по гражданской их породу знаю! Меня вон и тогда браковали, а я им назло и в эту войну успел за Родину постоять!
– И попроси… Этак спокойненько попроси, – говорил другой.
– А лучше всего, чуть что, и рубани прямо: «Бюрократы! Я на вас жаловаться стану!»
Советов много, и в каждом из них душа человека, который дает его.
За Норкиным пришла дежурная сестра. Он торопливо провел ладонью по кровати, поправляя ее, застегнул пуговицы куртки и, чувствуя, что щеки горят, пошел к дверям.
– Ни пуха, ни пера!
– Главное – не робей! Они будут стараться спихнуть тебя в часть для выздоравливающих, а ты стой на своем, и баста!
Михаил старался казаться спокойным, но у него, как говорят, на душе кошки скребли. Если на фронте сводку Информбюро частенько получали с запозданием, то здесь ее слушали ожедневно и по нескольку раз. А вести были неутешительные. Враг рвался к Москве, был на ее подступах. Правда, его остановили, но что таит за собой это затишье? Какой-то внутренний голос подсказывал, что Москву врагу не взять, что обломает он об нее зубы, но хотелось самому быть там, самому видеть все, самому защищать столицу. И не одному Норкину, а многим пребывание в госпитале стало невмоготу.
В комиссии все знакомые врачи. С одним из них Нор-кин был знаком лично; а с другими встречался в коридорах госпиталя. Только старшего лейтенанта, представителя военкомата, он видел впервые..
Колючий вкратце рассказал историю, болезни, и врачи, поглядывая на Норкина, начали совещаться. Всем знаком этот разговор на латинском языке. Сколько больных и раненых, сдерживая дыхание, прислушивалось к нему, старалось угадать свое будущее, и не могли. До Михаила долетали лишь обрывки фраз, он замечал только казавшиеся ему недоброжелательными бросаемые на него взгляды и, подготовленный к сопротивлению, насупился. Предательски начали дрожать колени, и от этого злость стала еще больше, клокотала как вода в котле.
«Не спросивши меня, заключение делают! Не на того напали!» – решил Норкин.
– Фамилия? – спросил представитель военкомата.
«Сам залез в бумажные крысы и меня в тылу замариновать хочешь?» – подумал Норкин и ответил зло, словно выругался.
Колючин почувствовал неладное, подошел ближе и положил руку на плечо Норкина, но тот рывком плеча сбросил ее и вызывающе уставился глазами на представителя военкомата.
– Где служили?
– Ка-ба-эф!
– Название части говорите полностью.
– Краснознаменный Балтийский флот… Это где люди воюют!
– Часть? – невозмутимо спрашивал старший лейтенант.
– Петэль «К-54».
– Расшифруйте.
– Пе-эль «К-54».
– Расшифруйте, пожалуйста.
– Так называлась его лодка, – поспешил на помощь Колючин. – Я думаю, что мы его отпустим? Идите в палату, а решение мы вам сообщим…
– Нужно оно мне, как мертвому горчичник! Собрались, пошептались и думаете – всё? Так я и подчинился вашему решению!
– Не забывайтесь, товарищ лейтенант! – повысил голос представитель военкомата. – Я в крайнем случае могу применить и дисциплинарные права!
– Напугал! – и Михаил вышел, хлопнув дверью. Взбешенный, он влетел в палату и грохнулся на койку.
– Т-а-а-а-к… Я говорил, что здесь нечего ждать хорошего, – сказал сосед.
А члены комиссии смеялись.
– Сколько их тут у меня перебывало – не знаю, но все на один лад! – говорил председатель. – «Давай на фронт, и точка!»
– Моряки словно сговорились, – поддержал его другой.
– Не только моряки. Все просятся на фронт. Всем хочется отплатить фашистам. «Мы, – говорят, – теперь ученые!» А вы, товарищ старший лейтенант, тоже хороши… Человек нервничает, а вы на него голос повышаете. Надо было сделать скидку на фронт, ранение и законное желание вернуться в строй.
– Он сам первый начал…
– И пусть! Я постарше вас годами и чином, две «шпалы» ношу, и смолчал… Ну-с, коллеги? ваше мнение? Лично я согласен с Анатолием Константиновичем. Раны зажили, а нервы еще не в порядке.
– В часть для выздоравливающих, – предложил старший лейтенант.
– Бросьте чудить, батенька! Во-первых, иначе как связанным вы его туда не увезете, а во-вторых, он скорее отойдет дома… К человеку надо подходить чутко, душевно!
Пока комиссия осматривала других кандидатов на выписку, Норкин принял решение, составил план дальнейших действий. Он взял лист бумаги, в правом углу его вывел: «Секретарю Обкома ВКП(б)», – и задумался. Имеет ли он, беспартийный, право писать секретарю Обкома? И тут же он вспомнил слова Лебедева: «Коммунист, Миша, а особенно партийный руководитель, интересуется всем. Запомни, что любое дело, даже кажущееся личным, на самом деле – государственное».
Сомнения исчезли, и он написал в письме о фронте, о своем ранении и о сегодняшнем несправедливом решении комиссии.
«Скажите, что мне сейчас делать? Я чувствую, что могу воевать не кое-как, а по-настоящему, в полную силу, но комиссия забраковала меня. Вот и стою я на развилке двух дорог: вправо сверну – в тылу окажусь, а если влево – на фронт попаду.
Я понимаю, что в тылу люди очень нужны, что они делают огромное дело, помогают фронту и прочее, но перебороть себя не могу! Мне кажется, что 'раз меня учили на командира армии, то я должен им и быть до последней возможности. Так ведь? Совесть мне не позволяет сидеть в тылу и подписывать бумажки».
Норкин не заметил Колючина, а тот тихонько подошел сзади, немного наклонил голову к плечу и несколько секунд следил за пером, быстро бегавшим по бумаге.
– Вы еще не скоро кончите? – спросил Колючин. Норкин оглянулся.
– Много еще писать осталось? – Сегодня кончу… А что?
– Ничего. Я хотел предложить вам сегодня оформить все документы, чтобы после праздников не задержи^ ваться…
– А я не тороплюсь. Ответа на свое письмо ждать буду…
– Я, Норкин, почему-то считал вас совсем другим…
– Какой уж есть!
– Жаль… Командир, помимо всего прочего, должен быть и спокойным, рассудительным. Вы, как избалованный мальчишка, нагрубили комиссии и ушли. Кто виноват, что вы не знаете латыни? Вы сами. Учите ее, если хотите понимать… Комиссия решила дать вам отпуск на пятнадцать дней, а уже после этого и направить вас в действующую часть…
– Анатолий Константинович!
– Ну вот… Опять крайности! То жалобы пишете, то обниматься лезете!.. Кто такого медведя в тылу оставит? Смотрите, что вы с моими пальцами сделали! Побелели и слиплись!.. Как я сегодня операцию делать буду?
– Анатолий Константинович…
– Знаю, знаю! Извиняться сейчас будете. Скажете, что настроение и прочее…
Едва за Колючиным закрылась дверь, как Норкин схватил подушку и со всей силой швырнул ее в раненого, который советовал жаловаться на «бюрократов».
– Рота… пли!
– Батарея… к бою! – закричал тот и поудобнее уселся на койке.
«Сражение» разгорелось нешуточное. Подушки, описав замысловатую кривую, шлепались то на кровать, то в стену, но их снова хватали, чтобы дать ответный «залп». И лишь когда одна из них лопнула, и перья, медленно кружась, осели на койки, тумбочки и на пол, все опомнились, притихли, и один сказал:
– Тю, дурни! Як скаженные!
– Так человек же на фронт едет, – робко возразил «командир батареи».
Норкин оформил все документы, извинился перед старшим лейтенантом и взялся за книгу, когда в палату влетел раненый и крикнул во всю глотку:
– Тихо!.. Сталин по радио выступать будет!
До этого в палате было тихо, но теперь все вскочили с мес! и бросились к репродуктору. Каждому хотелось быть как можно ближе, и усаживались плотно, почти на коленях друг у друга. Наконец все уселись, приготовились слушать, уставились глазами в центр черного круга репродуктора, и вдруг раздался слабый голос:
– А меня… Меня забыли?
Это сказал новенький. Его привезли только позавчера. У него был разбит тазобедренный сустав, и малейшее сотрясение вызывало страшную боль
– Ты там услышишь, – ответил кто-то.
– Передвигать станем – больно будет, – пробовал уговорить его и Норкин.
– Стерплю… Передвиньте,
– Вот пристал! Срублю костылем! – крикнул казак. – Мы тебе потом все расскажем!
– Сам хочу… Не передвинете – кричать буду…
– Ну и характер! Придется подтащить.
Кровать поставили почти под самым репродуктором.
– Ну?. Застонал?.. Мы, саперы, народ терпеливый…
– А казаки хуже?
– Тоже ничего, но…
Из репродуктора льются звуки, но не те, которых ждали миллионы людей на фронте и по ту сторону его, у заводских станков и в колхозных избах, в шахтах и рудниках. К го-то далекий и сейчас ненавистный, дробно сыпал морзянкой.
Но вот исчезли посторонние звуки, настал долгожданный момент. От волнения Михаил плохо слышал начало речи, потом успокоился, весь превратился в слух, и слова теперь навечно ложились в его памяти. Кто-то шевельнулся, скрипнули пружины кровати, и снова стало тихо.
– «…Убивайте, говорит Геринг, каждого, кто против нас, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте!..»
Михаил почувствовал запах горелого мяса. Это фашисты сжигают Дроздова…
– «…Я… Я освобождаю человека, говорит Гитлер, от унижающей химеры, которая называется совестью…»
Так вот почему фашисты спокойно расстреливали стариков, женщин и детей на берегу той речки!..
Так вот почему фашистский самолет спикировал на женщину, которая шла по дороге, прижимая к себе грудного ребенка, и одной длинной очередью убил их обоих!..
Норкин и другие раненые слушали речь и вновь шли по дорогам войны, они видели не только настоящее, но и будущее, видели победу.
Кончил говорить Сталин, а люди все еще сидят, боятся пошевелиться, надеются, что он, может быть, подойдет к микрофону еще раз, скажет еще хоть слово. Глаза у всех горят, как во время атаки.
– Вот, Миша, тебе и наказ на будущее, – сурово говорит раненый и, опираясь на костыль, быстро идет на свое место.
Ольга встала, набросила на плечи синий китель с белыми полосками врача на рукаве, потянулась к репродуктору и остановилась на полпути. Включать или нет? Вот уже несколько дней радио передает только тревожные вести. Замкнулось кольцо вокруг Ленинграда. Враг под Москвой. Теперь в сводках называются города, от которых до столицы несколько часов езды поездом или на машине. Их даже считали пригородом, и если раньше, до войны, кто-либо из жителей этих городов уезжал в выходной день в Большой театр, то никто этому не удивлялся.
Ковалевская включила радио. Передавали музыку, и она, воспользовавшись этим, быстро привела в порядок себя и маленькую комнату. Потом подошла к окну. Было еще темно. Лишь кое-где виднелись белые пятна снега. Ветер прижимался к земле, покрытой кочками замерзшей грязи, обтачивал их поверхность, но до снега, который лежал пока только в глубоких рытвинах, добраться не мог. Непрерывного грохота на севере Ольга не замечала: он не смолкал ни днем, ни ночью, и к нему привыкли, как привыкают к постоянному тиканью часов. А прекратись этот грохот – она бы сразу это заметила! Да и как же иначе? Там – враг, который занес лапу для удара, намереваясь с севера охватить Москву. Там, на севере, фронт, там идет огромное сражение.
А вот и сводка Информбюро. Стараясь двигаться бесшумно, Ольга выслушала ее до последних сообщений о том, что партизаны товарища М. за последнюю ночь уничтожили много техники и живой силы, а потом подошла к карте и долго смотрела на нее.
Сегодня враг тоже продвинулся вперед. Хоть и немного, но продвинулся. Теперешнее его продвижение не похоже на марши первых дней войны, когда за сутки пожирались десятки километров. И хотя у фашистов по-прежнему было больше танков и самолетов, хотя их не жалели и пачками бросали в бой, – враг почти остановился. И Ольга знала почему: враг был еще силен, но несоизмеримо возросло сопротивление советских войск, о них разбивались, превращались в труху всевозможные клинья.
Жители Москвы рыли противотанковые рвы, строили доты. Московское ополчение первое обживало их и стояло насмерть. Москва за спиной. Здесь драться иначе нельзя.
Все это было известно Ковалевской. Многое она видела сама, а многое узнала из бесед с другими командирами, из политинформации комиссара. Одного она не могла понять: почему бригада морской пехоты, в которой она теперь служила, стоит в лесу, учится, а не выступает навстречу врагу? Учеба дело хорошее, нужное, но разве матросы, прослужившие во флоте по пять и более лет, не. умеют воевать? Или настроение у них подавленное? Ого! С таким настроением только на фронт и посылать! Недавно пронесся слух о том, что вражеские танки прорвались по шоссе, так прежде чем успели подать сигнал тревоги – все поднялись. Даже единственный больной, лежавший в санчасти у Ковалевской, убежал в свою роту.
– А ну вас вместе с вашим стрептоцидом! – крикнул он на прощанье.
Значит, берегли бригаду, не забыли про нее, но для чего берегли? И не одну ее берегли: рядом в лесу стояла прекрасно обученная и вооруженная пехотная дивизия, за ней – танковое соединение, артиллерия и другие части…
В дверь постучали. Ковалевская быстро надела белый халат, еще раз посмотрела, все ли в порядке, и откинула крючок. В комнату, вместе с холодным воздухом, ввалился низенький мужчина в полушубке, перетянутом ремнем. Его широкое лицо покраснело от мороза, а глаза радостно сияли.
– Василий Никитич! Откуда вы? – воскликнула Ольга, – Замерзли? Раздевайтесь быстро! Я собралась чай пить, ну и вы за компанию!
– Здравствуйте, Ольга свет-Алексеевна, здравствуйте! – ответил мужчина, пожимая ее руки. – Я прямо из Москвы и к вам. Похвастаться. Ну как, хорош? – И он медленно прошелся по комнате, косясь на свой белый, словно припудренный, полушубок.
– Хорош…
– А ты знаешь, Оля, чего мне стоило его вырвать со склада? У нас, брат, у интендантов, хватка мертвая! Буду г помнить Чернышева!
– Зачем он вам, Василий Никитич? Неужели мерзнете в кабине машины?
– Не то, Оленька, не то! Дальше прицел брать надо! Дальше… Прислали позавчера извещение, что нам надлежит получить их с главного склада, ну, я и в Москву! Вот они! На всю бригаду! Новенькие, как один!.. Встретили меня там, проверили документы и сразу начали грузить полушубки ко мне на машины…
– А вы сказали, что вырвали их.
– Разве?.. Это видно, Оленька, я по привычке. Откровенно говоря, у нас, интендантов, частенько вырывать приходится…
– И у вас?
– Что у меня?.. Вырывать? Конечно! Из другого теста я, что ли, сделан?.. Бывает, все бывает, свет-Алексеевна.
– А мне казалось, что вы добрый…
– Не в добре, матушка, дело! Мое – возьми! А государственное– тут подумать надо. Вот, другой раз пристанет человек, просит: «Дай!» И нужно ему, знаешь, а не даешь. Почему? Последнее на складе. А вдруг завтра другому еще нужнее будет?.. Заболтался я с тобой! Побегу начальство обрадую!
– Василий Никитич! А как Москва?
– Живет, родимая, живет! – ответил Чернышев, остановившись на пороге. – Ощетинилась «ежами», надолбами, но, чувствует мое сердце, – верит в нас!
Ушел Чернышев, и Ольга снова осталась одна. С Василием Никитичем она, познакомилась на второй день после своего прибытия сюда.
– Раненых у нас пока нет. Больных, думаю, что не будет, но вы должны создать маленький стационар и быть готовой ко всему, – сказал командир бригады капитан первого ранга Александров сразу же после короткого знакомства с ней.
Маленький, бритоголовый, он кряжом возвышался над столом. И не только в его фигуре, но и в словах, поступках была та же прочность, непреклонность.
– Есть еще такие врачи, которые натаскают себе в кабинет всякой всячины и довольны. Мне этого не надо. Вы были на фронте, знаете, что может пригодиться. За помощью обращайтесь к нашему снабженцу Чернышеву. Он мужик прижимистый, но я с ним поговорю отдельно.
Чернышев сразу понравился Ольге. Он не стал спорить. Просто вычеркнул из списка лишнее.
– Остальное выдам, а чего нет – достану. Вы, если будут затирать, приходите прямо ко мне.
После они встречались еще несколько раз, а когда Ольга узнала, что с одной из его дочерей она училась в институте, то и подружились.
Сегодня, как и вчера, никто не пришел на прием. Ольга надела шинель, черную шапку и вышла на улицу. Ей нужно поспеть к разведчикам, где по плану должны быть занятия с санитарами. Легкий морозец приятно пощипывал кончик носа. Ковалевская остановилась посреди улицы. Стрельба была слышнее, чем вчера.
Разведчики располагались в здании бывшей школы. Они заодно несли и охрану штаба бригады.
– Здравствуйте, товарищ военврач! – встретил ее у входа дневальный, Он сидел на парте, поставив на скамью ноги, одетые в новые валенки. На его поясном ремне в чехле болтался штык.
– Здравствуйте. Командир у себя?
– Нетути! – ответил за дневального один из матрон сов, слонявшихся без дела.
– Где же он?
– Они-с нам не докладывают, где… – начал было тот же матрос, но дневальный перебил его:
– Как ушел с вечера, так еще и не бывал. Ковалевская прошла к бывшему классу, из которого
доносились голоса матросов, но сзадт раздался радостный крик:
– Колька! Наш доктор!
Ковалевская оглянулась. К ней шли два матроса. Оба они широко улыбались, а один из них, самый большой, широкий, раскинул руки, и казалось, что вот-вот обнимет ее и непременно раздавит.
– Здравствуйте, доктор! – сказал старшина с горбатым носом, взял руку Ковалевской и сжал ее своей клешней
– Здравствуйте, товарищи…
– Не узнаете? – искренне удивился матрос. – Бачишь, Колька? Не узнает нас доктор!
– Це дило простое! – сверкнул зубами второй. – Весь батальон не упомнишь!
Ковалевская всматривалась в матросов. Что-то знакомое было в их лицах. Но много людей промелькнуло перед глазами за это время.
– А Норкина помните?
Дрогнули губы, мелькнула тень на лице. Старшина заметил это и продолжал:
– А мы из его роты! Я – Никишин, а это Любченко!. Он еще один двух раненых пер, когда из окружения вырывались.
Ольга так и не вспомнила матросов, но обрадовалась встрече. А Никишин рассказывал о последних днях батальона.
– Пришли мы в Москву, а там нас и рассовали по разным частям. Мы с Любченко попали сюда в разведчики, а Крамарев, помните его? Разведчик наш? 1 ак его назначили пулеметчиком на полуглиссер. Ругался он – спасу нет! А ему и говорят: «Пока вы нужны здесь!»
– А другие?
– Других тоже по разным частям. Кого куда.
– А командиров?
– Их у нас не было. Чигарева ранили в последнем бою, а Селиванова – еще раньше… Чигарев-то сейчас здесь в бригаде.
С Чигаревым Ковалевская уже встречалась. Произошло это в штабе бригады. Ольга шла по коридору и тут столкнулась с ним. Она еще там, на фронте под Ленинградом, запомнила его красивое лицо. И что тогда ее особенно поразило – красота была какая-то холодная, без внутреннего огня.
Чигарев тоже узнал ее, просто подошел, протянул руку И сказал:
– И вы здесь? Вот славно! Честно говоря, я очень Рад!
– Почему?
– Как почему? Ведь вместе служили! – И столько было искренности, в его словах, что Ольга поверила и просила его запросто заходить к ней.
Чигарев пришел в этот же вечер. Разговор сначала шел о знакомых, прошлых и приближающихся боях, и вдруг крепкие руки обхватили Ольгу, а горящие глаза оказались близко-близко. Ольга резко откинула голову, и губы Чигарева скользнули по ее подбородку.
– Вы, что, Оля? – уже через несколько минут спрашивал ее Чигарев. – Я вас как боевого друга хотел…
– А своих пулеметчиков вы тоже целовали? – зло перебила его Ольга.
Первый вечер был безнадежно испорчен, и Чигарев, попрощавшись, ушел.
При последующих встречах он умышленно не смотрел на Ковалевскую, надеясь, что она сама заинтересуется им, но когда этот прием не оправдал себя, то притворился простым, хорошим товарищем. Он частенько забегал к Ольге спросить, не нуждается ли она в чем-либо, или за стрептоцидом (он оказался расположенным к ангине), а иногда и просто «на огонек». Говорили обо всем. Чигарев был неизменно внимателен, предупредителен, но всегда держал себя в рамках приличия.
С другими командирами Ольга не была знакома. Они вечно спешили, здоровались с ней на ходу и торопливо шли в лес, где в глубоких землянках жили матросы…
– А… А Норкин? – спросила Ковалевская.
– Норкин? Разве его без вас ранили? – удивился Никишин. – Его здорово очередью зацепило.
Все любят посмотреть на встречу старых знакомых по фронту, и вокруг разговаривающих образовался плотный кружок. Дневальный даже не заметил, как вошел комал-дир взвода старший лейтенант Широков и остановился сзади матросов, прислушиваясь к разговору.
– Это был командир, – тихо закончил Никишин.
– Почему был? Вы же сами говорили, что он жив?
– Был жив… А если и живой, то не встретиться нам с ним в этой буче. Вон как все клокочет!
– А вот ответит он на наше письмо, я и напишу рапорт, чтобы меня к нему перевели, – сказал Любченко.
– Теперь забудь про него, – бросил кто-то из матросов. – Будешь, как и мы, с нашим старлейтом маяться.
– Это как сказать, – возразил Никишин. – К строгости нам после нашего лейтенанта привыкать не надо, а за себя мы постоять сможем.
Широков на носках, тихонько прошел к двери учительской, где он жил, приоткрыл ее и скользнул в комнату. Только осторожно прикрыв за собой дверь, он с силой швырнул фуражку на измятую кровать и, не раздеваясь, сел на стул. Обидно было старшему лейтенанту. Не понимал он матросов. Окончил Широков институт инженеров водного транспорта, получил звание старшего лейтенанта запаса военного флота, а как только началась война, его и назначили сюда командиром взвода разведчиков. Уж он ли не заботился о матросах? Все жили в лесу, а разведчики– в селе. Всех ежедневно водили на занятия, а он св'оих – только в хорошую погоду. Ну, этому, новичку, простительно… А Коробов? Что ему плохого он, Широков, сделал?
