Текст книги "Один в чужом пространстве"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Злоупотреблять участием Валерии не хотелось.

– Отвезите меня на какой-нибудь переговорный пункт, – попросил я отрешенно.

Она включила стеклоочистители, нарушив правила, пересекла осевую линию и повела машину в обратном направлении. У меня неприятно сосало под ложечкой; до обретения полного покоя, граничащего с безразличием, не хватало какого-то пустяка. Я знал, что нужно позвонить Квадрату, но не знал зачем. Что он мог сделать в этой ситуации?.. «Тот, который во мне сидит» отчаянно сопротивлялся року, хватался за эфемерную надежду если и не выйти сухим из воды, то, по крайней мере, выжить.

«Волга» сбавила скорость и стала выбирать место парковки. В голове у меня прокручивались варианты последних слов, которые я должен был сказать своей спасительнице – один банальнее другого, типа: «Спасибо вам большое, если бы не вы…», или: «Вы спасли мне жизнь!» Заранее знаю, что бы она на это ответила: «На моем месте так поступил бы каждый!»… Нет, Валерия Брониславна, не каждый. И вопрос, почему вы сделали это, навсегда останется со мной.

Не выходя из машины, я стянул плащ, положил на заднее сиденье очки и шляпу.

– Извинитесь за меня перед дирижером, – попросил и, чтобы избежать объяснений, быстро поцеловал ее в щеку.

В идеале, конечно, она могла бы сделать для меня еще больше: спрятать на время «дипломат». У нее бы его никогда не нашли, но кто знает, при каких обстоятельствах мне придется его забирать. Подвергать эту женщину риску было бы подло.

– Погодите, – сказала она вдруг, когда я вышел из машины. – Возьмите… это, – протянула пустую сумку.

– Но как я вам…

– Если вы выкрутитесь из этой ситуации, мне кажется, нам будет о чем вспомнить, – улыбнулась она, подавая мне свою визитку.

Я благодарно посмотрел ей в глаза. Недолго думая, уложил «дипломат» в сумку и прежде, чем успел сказать «прости-прощай», «волга» вписалась в проходящий поток.

Я вдруг почувствовал, чего не хватало мне все это время: «Кэмел»! У кого табачок – у того и праздничек!.. Кажется, это моя восьмая сигарета – в последний раз я курил на вокзале,

О, как давно это было!

11

Москва предательски молчала.

Я повесил трубку и вышел из душной кабины. Дождь прекратился, но покидать узел связи было бессмысленно, не выработав хотя бы приблизительного плана дальнейших действий. Тяжесть моей ноши становилась непомерной, ремень сумки врезался в плечо – с таким грузом мне и ноги не помогут.

Речной и железнодорожный вокзалы, автобусные станции и аэропорт блокированы – это как пить дать. Дюжина парней тратит свое драгоценное время на размножение моей фотокарточки из паспорта. Приметы незаурядной личности гражданина Стольника давно переданы всем постам, Камеры хранения кишмя кишат сотрудниками в штатском… Куда бедному охраннику податься?.. Я прописан в маминой квартире в Медведкове, так что московские оперы уже ведут наблюдение за домом из какого-нибудь мусоровоза, стоящего во дворе…

Вспомнив о резиновом уплотнителе в «дипломате», я решил отыскать какой-нибудь пруд. Утопить нужно было только контейнер; сам «дипломат» мог еще сослужить службу, например, отвлечь преследователей в случае погони. Да, так я и поступлю! Место же, где будет находиться контейнер, назову в обмен на твердые гарантии. Перебросив ремень сумки на другое плечо, я вышел на улицу…

Со стороны стоянки на противоположной стороне послышались настойчивые сигналы. Само собой, они предназначались не мне, но пуганый заяц и куста боится; «волком» я себя уже не чувствовал. «Только не оборачиваться!» – ускорил шаг, направляясь к троллейбусной остановке. Опередив меня на несколько метров, у тротуара лихо затормозила белая «волга». Прежде чем шарахнуться в сторону и стать в оборонительную стойку – затылком к стене, – я косанул на номер, благо машины БЕЗО от эмвэдэшных отличал с детства.

Номер был 17–24!

Пассажирская дверца распахнулась, и через мгновение я оказался рядом с Валерией. С замиранием сердца поднял на нее глаза: раз она вернулась, случилось что-то непредвиденное.

– Умер дирижер?

Она засмеялась:

– Типун вам на язык!.. Поехали, отвезу вас в одно надежное место.

Не дожидаясь моего решения (как будто оно могло быть иным!), она доехала до перекрестка, свернула и помчала по прямому, как след пули, проспекту. Я долго молчал: слова словно высохли, испарились, израсходовались напрочь. Полюса моих эмоций так часто менялись за последние сутки, что организму требовалась передышка.

– У вас есть сигарета? – спросила вдруг Валерия.

Я удивился тому, что она курит, но с готовностью достал пачку с верблюдом и протянул ей. Мне хотелось задать ей тысячу вопросов. Думаю, и ей тоже: женщина просто не может быть нелюбопытна по своей природе. Мы попали в «зеленую волну» и ехали по крайней левой полосе, обгоняя прочие машины и минуя светофоры. Стрелка спидометра застыла на отметке «100».

Мелькнул указатель «ДАРНИЦА»… Красивое название, запомню.

– У вас будут неприятности? – сочувственно спросил я у Валерии.

Она затянулась дымом, поймала мой взгляд в зеркальце заднего вида:

– Вам что, своих проблем не хватает?

При всей заурядной внешности это была красивая женщина: внутри у нее словно горел какой-то огонек, отчего глаза лучились бесовским светом. Она была одной из тех немногих, которым все идет: и сигарета, и любой расцветки платья, и смех, и даже слезы. Ее непоказной оптимизм передавался за версту, удесятеряя силу и возвращая утраченный дух.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Женя.

– «Благородный», значит? Красиво, – и неожиданно для меня она процитировала:

 
Мы будем нашего героя
Звать этим именем. Оно
Звучит приятно… —
 

чем покорила меня окончательно.

В переводе с греческого мое имя действительно означало «благородный». Римское родовое имя Валерия переводилось как «быть сильной, здоровой» – я знал об этом, потому что на протяжении двух недель, пока Танька была в роддоме, подбирал племяннику имя по книжкам. Воспользовавшись случаем, я блеснул эрудицией, а заодно выразил свое восхищение по поводу сходства ее имени с чертами характера. Она улыбнулась в ответ.

Мы миновали какой-то мост и свернули на улицу с частыми постройками. Многоэтажки редели, и я понял, что мы выезжаем за пределы города.

– Везете меня в Москву? – спросил, озираясь. – Пожалуйста, Первомайская, 13, квартира 8.

Шутка повисла в воздухе: метрах в двухстах от границы города, обозначенной огромных размеров монументом «КИЕВ», правую сторону проезжей части перекрывал полосатый шлагбаум. На обочине выстроились машины. Несколько гаишников лениво проверяли документы, досматривали багаж. Возле бетонной будки поста стояли желто-блакитные «жигули» и два таких же мотоцикла, готовые устроить гонку преследования в любую минуту. Как гаишники, так и водители транспортных средств могли оказаться операми, и если мою фотографию они еще не получили, то «дипломатом» заинтересуются наверняка. Первым желанием было – выскочить и бежать! Но куда? Открытое место, никаких ответвлений от магистрали, никакого разворота, сзади подпирает колонна…

– Обычный пост, – сказала Валерия. – Они здесь всегда стоят, – но, несмотря на внешнее спокойствие, ее пальцы на баранке побелели.

Мы подъехали к шлагбауму с похоронной скоростью. Лейтенант поднял жезл, подвергая мою нервную систему еще одному испытанию, махнул им небрежно в направлении встречной полосы: «Объезжайте!» Валерия включила левый поворот, аккуратно объехала шлагбаум и, заняв свой ряд, стала набирать скорость.

Указатель «ОБУХОВ». Машин на трассе стало меньше, повеяло свежим воздухом. Я предчувствовал, что это лишь затишье перед атакой, но заставил себя жить в отсеке текущего момента. Впервые на моей памяти инициатива оказалась в руках женщины; молчанием же я подтверждал свою беспомощность.

– Вы так хорошо знаете Киев? – принялся разматывать ее. на разговор.

– Я жила здесь двадцать лет, – ответила она.

– А в Литве как оказались?

– После консерватории вышла замуж за военного. Но сейчас там почти не живу – сплошные гастроли.

– А муж как же? Как он вас отпускает? – вопрос прозвучал до пошлости провокационно. Мы оба это поняли. По отсутствию кольца на безымянном пальце можно было догадаться, что задавать его не следовало.

Валерия впилась взглядом в дорогу, словно не слышала. Я хотел уже извиниться за бестактность, но она вдруг очень буднично ответила:

– Мой муж был убит три года назад в Афганистане, за двадцать минут до окончательного вывода наших войск. Посмертно ему присвоили звание Героя Советского Союза, но уже после того, как этот Союз распался. Теперь это не имеет никакого значения. По крайней мере, для меня.

Это были первые факты ее биографии, которые я узнал, и мне не хотелось, чтобы она опять замолчала.

– Как это – не имеет? – горячо возразил я. – Вы – вдова героя, вам положено…

– Что, Женя? – перебила она, грустно усмехнувшись. – Что мне положено? Я была женой честного, хорошего человека, а стала вдовой оккупанта. И по их теперешним меркам мне ничего не положено. Ни-че-го!..

Знакомая судьба. Я учился на юрфаке, работал в органах охраны правопорядка, а теперь служу какому-то дяде с глубокими карманами, более того – подозреваюсь в убийстве, которого не совершал, и в хищении государственной ценности, о которой не имею представления. Моя Танька окончила институт, была инженером-конструктором в престижном НИИ, с приличным для женщины окладом, а оказалась безработной матерью-одиночкой. Квадрат – бывший советник юстиции 1-го класса, Швец… А, да что там! Радость ощущения свободы, которую мы все обрели взамен ясных и благородных целей, положения в обществе – пусть невысокого, но стабильного и заработанного честно – оказалась блефом. Подлинная радость на сегодняшний день состояла лишь в том, что до нас пока не добралась война.

О, как вовремя распался могучий Союз, лишив миллионы морально уничтоженных граждан объекта ненависти! Парадокс, не имеющий аналогов за всю историю человечества: несуществующее пространство, разбитое на суверенные территории.

Я поделился своими соображениями с Валерией.

– У меня нет ненависти, – сказала она, поразмыслив. – Есть потеря гармонии. Есть ощущение человека, погрязшего во лжи. И еще – сознание рабства. Людям в серых одеждах, с серыми лицами, потерявшим ориентиры в пространстве, озабоченным единственно пропитанием, этим без вины виноватым не нужен Рахманинов. Они не смогут его понять, и от этого – фальшь, фальшь в каждом аккорде. Во всяком случае, мне так кажется. Пустое пространство бывшей страны, пустое пространство зала… Я перестала слышать музыку – она рассыпается на отдельные звуки, не попадая в сердца. Кто знает, может быть, Рахманинов тоже почувствовал это в свое время?

Она ничего не декларировала – размышляла вслух негромко, выдерживая паузы после каждой фразы, и если в этом откровении не было ненависти, то уж неприязнь к обломкам общественного строя пронизывала каждое слово. Отзывчивая по природе душа жаждала прийти на помощь заплутавшему одиночке, наперекор безликой, загадочной массе, погрязшей в коллективных грехах. Впрочем, не исключено, что разгадка ее поступка таилась в книжке, которую так самозабвенно изучал мой недавний сосед по купе.

Валерия сбросила газ, подрулила к осевой и, пропустив встречный «икарус», свернула налево.

«КО3ИН», – успел я прочитать на табличке…

Это было вполне современное село, в котором каменные коттеджи перемежались с мазанками и деревянными постройками. Населяли его, судя по всему, крестьяне, дачники и отставники – из тех, кто в силу возраста, опыта и обстоятельств успел вдоволь нахлебаться прелестей радиоактивного мегаполиса и на закате беспокойного века решил укрыться в садово-огородных убежищах.

– Здесь живут ваши родственники? – поинтересовался я.

– У меня нет родственников, – Валерия свернула на узкую улочку и, переваливаясь на скользких после дождя глинистых ухабах проселка, повела машину между аккуратными плетнями. – Зато есть друзья. Человека, к которому мы едем, я охотно назвала бы отцом.

Подробности уточнять я не стал, залюбовался извилистой лентой реки в болотистой низине: в лучах солнца, пробивавшихся сквозь низкие синие тучи, она отливала сталью. Обогнув гору мокрого угля у зеленых ворот, Валерия развернулась, сдала к пристроенному гаражу из красного кирпича.

– Приехали, – выдохнула и, выйдя из салона, весело прокричала: – Хобот Константиныч! Гостей принимай!

Жестом пригласив меня следовать за ней, она направилась к калитке в высоких дощатых воротах. Я прихватил с собой злополучную сумку.

На нашем пути встала громадных размеров рыжая кавказская овчарка с пастью дога, в которую наверняка уместилась бы моя голова.

– Привет, Шериф! – весело сказала Валерия и, бесстрашно приблизившись к нему, сунула что-то в пасть.

Источая слюну, пес припал на передние лапы, но при моем приближении напрягся и угрожающе зарычал. «Еще один коллега», – подумалось мне.

– Не бойтесь, он добрый, – заверила Валерия. – Погладьте его.

Душа моя ушла в пятки, когда я протянул руку к песьей голове, но как только я до нее дотронулся, Шериф тут же завалился на землю и забалдел, подставляя бока. По грозному внешнему виду, мощной холке и громадным лапам его вполне можно было принять за льва, но вид этот совсем не вязался с добродушным характером.

Миновав собачью будку у крыльца, я прошел за Валерией вглубь двора, с трех сторон огороженного сетчатым забором. Слева от входа стоял крепкий деревянный дом под шифером, как оказалось, лишь с фасада обложенный кирпичом. Судя по проекту и почерневшим бревнам в основании, построен он был после войны. Всю оставшуюся площадь занимал огород с чернеющими тут и там кучами недавно привезенного навоза. Вдоль забора, словно игрушечные домики, стояли раскрашенные пчелиные ульи. За огородом – новенькая банька; сложенные дрова подпирали навес большого сарая. Дальше – за ухоженным фруктовым садом – виднелись луг, река, исчезающая в мареве полоска леса… К углу дома притулилась замысловатая беседка, увитая лозой. Резные лавочки, узорчатый карниз, геометрически правильные железные бордюры – все говорило о том, что у хозяина золотые руки и бездна свободного времени.

Сам он занимался благородным делом: разбрасывал по грядкам навоз. Двор пропитался соответствующим этому занятию запахом. Увидев нас, хозяин вонзил вилы в пласт чернозема и пошел навстречу. Это был рослый мужчина с загорелым, обветренным лицом. Седина не коснулась ежика его черных волос, хотя на вид ему было лет пятьдесят пять – шестьдесят. Широкие, как лопаты, ладони таили в себе недюжинную силу – это я почувствовал по рукопожатию. Быстрый, колючий взгляд глубоко посаженных ясных глаз пронизывал насквозь. Одет хозяин был в стеганую телогрейку и выцветшие галифе, заправленные в высокие резиновые сапоги с подвернутыми голенищами. Как ни старайся, а найти источник знакомства гастролирующей пианистки с этим крестьянином не смог бы даже старина Холмс.

– Рад видеть, Валера, – чмокнул он в лоб гостью, словно вернувшуюся из школы дочь. – Милости прошу.

Безукоризненная речь, свободные легкие движения, искренность в голосе, и при этом – абсолютно непроницаемое, подобное маске лицо. К таким людям следует привыкать долго. Во всяком случае, как спарринг-партнеры они чрезвычайно опасны; почти никогда нельзя предугадать их намерения.

– Здрасьте, – улыбнулся я, чувствуя, что свою улыбку мог бы с таким же успехом адресовать зеленым воротам с обратной стороны,

– Это Женя, мой знакомый, – на ходу представила меня Валерия. Она шла по узкой дорожке за хозяином; я плелся следом. – А это – Константин Андреевич Хоботов, – оглянулась на секунду.

По тому, как она назвала его вначале, я понял, что мое хобби давать людям прозвища не является исключительным. Обогнув беседку, мы очутились перед бетонным крыльцом у распахнутой настежь двери кухни. Константин Андреевич остановился, пропуская нас:

– Проходите, не стесняйтесь. Сейчас я чайку поставлю.

Валерия легко поднялась в хорошо знакомый ей дом. Я поблагодарил за приглашение, взошел на крыльцо, оставив хозяина позади себя, и… застыл на пороге, сраженный внезапной болью: в мою макушку вонзилось что-то острое, тело будто парализовало, к горлу подступила тошнота, и сознание помутилось.

– Тише, тише… Присядьте, я же так не достану… Пальцы уберите, – Валерия склонилась над моей головой.

Еще не в силах осознать, что произошло, я присел на пороге, сцепив на затылке руки и стиснув зубы.

– Шок, – констатировал Хобот. – На вот, попей, – сунул мне стакан ледяной колодезной воды.

– Нашла… в самое темечко, надо же, – Валерия ногтями вытащила пчелиное жало.

– У-у, ч-черт, – промямлил я, – чуть сознания не лишился.

– В нерв попала, – предположила Валерия, заботливо поддерживая меня под руку.

Хобот забрал опустошенный стакан.

– Не обязательно, – сказал невозмутимо. – Есть люди, которые не переносят пчелиных укусов. Яд вызывает в организме аллергическую реакцию.

Я сел на лавку у стола и осмотрелся. На газовой плите стоял таз с остывающим яблочным вареньем, распространявшим по кухне неповторимый аромат. Несколько пчел бесшумно кружили над ним. Хобот наполнил видавший виды закопченный чайник, включил конфорку. С ума сойти; я в деревне! Скажи мне кто об этом еще сегодня утром – ни за что бы не поверил. Ни до, ни после колхоза «Приморский» бывать в сельской местности, а тем более испытывать целебные пчелиные укусы мне не приходилось.

– Как дела, Валерочка? – Хобот расставил старомодные фарфоровые чашки. – У тебя сегодня концерт?

– Хобот Константиныч, – не сочла она нужным распространяться о делах, – Женя побудет у тебя, лады?.. Надо, понимаешь?

– Вопросов не имею, – развел он руками.

– Спасибо. Там Толик крестовину раздобыл. И насчет поддона договорился.

– Течет?

– Капает.

Нетрудно было догадаться, что «волга» принадлежала Хоботу. Тем загадочнее были для меня отношения между ними, но, в конце концов, меня они не касались. Чай оказался с добавлением трав. На столе появилась сдоба, розетки наполнились вареньем и медом. Насыщенный озоном ветерок довершал благостность моего состояния. О проклятом чемодане не хотелось думать, было единственное желание – утопить его в речке, а потом, глядя на расходящиеся по воде круги, спеть песенку своего детства. «Ничего не вижу. Ничего не знаю. Ничего не слышу. Ничего никому не скажу…» И пойди докажи мою причастность к проискам международного сионизма!

– Мне пора, – поднялась Валерия. – Спасибо за все, – чмокнула Хобота в щеку. – Часиков в десять вернусь, посидим, поокаем.

– Сыграешь? – А то!

Они разговаривали как люди, знавшие друг друга всю жизнь. Впрочем, ее манера всех располагала именно к такому типу общения.

– Женя не спал сегодня, – сказала она напоследок, – уложи его.

Она не подумала о двусмысленности этой фразы, но каждый понимает слова в меру своей испорченности. Судя по отсутствию какой бы то ни было реакции, Хобот не был испорченным человеком.

– Вопросов не имею, – ответил он.

Мы с Валерией вышли за ворота. В отличие от Хобота, у меня были вопросы, и лицо мое, вероятно, выражало сплошное недоумение. Посмотрев на меня, она рассмеялась.

– Не беспокойтесь ни о чем, – сказала, садясь за руль. – Здесь вы в безопасности. А я постараюсь кое-что для вас узнать.

– Спасибо… А Константин Андреевич, он кто? Она опустила стекло, завела мотор.

– Друг моего покойного мужа, – ответила. – Настоящий друг. С ним вы можете быть откровенны.

– Он что, колхозник? – должен же я был знать, как держать себя с этим сычом.

Валерия сделала лихой «инспекторский» разворот, тормознула.

– Нет, – улыбнулась, высунувшись в окно, – он генерал КГБ. Пока!

Не знаю, сколько я простоял телеграфным столбом уже после того, как «волга» скрылась из виду.

12

Я проснулся в половине одиннадцатого вечера, разбуженный фортепианным вальсом. На чердаке, облюбованном мной в качестве места отдыха, было темно; по крыше барабанил дождь, пахло травами, от печной трубы исходило тепло. Озвереть, коренной москвич, охранник сыскного агентства, по причине синдрома приобретенной жадности влипший в темную историю, грозящую ему, в лучшем случае, пожизненным тюрзаком[8]8
  Тюрзак (жарг.) – тюремное заключение.


[Закрыть], просыпается на чердаке бывшего генерала бывшего КГБ, куда попадает после бани и обильного чаепития – с медом и вареньем! Какой там, к черту, Гарднер!..

После отъезда Валерии генерал показал мне свою обитель. Кроме рояля в гостиной, купленного явно для вдовы покойного друга, в ней не было ничего роскошного. Комод, деревянная кровать, самодельные столы и лавки – наследство отца, не пришедшего с войны; старая икона – память об умершей в девяностом матери. Из гостиной – дверь с пестрыми занавесочками, ведущая прямо в гараж. На втором этаже – бильярдная («Навещают друзья»), кабинетик с кожаным диваном и письменным столом. Я мог ночевать там, но предпочел чердак, в надежде спрятать на нем контейнер. И мне удалось это сделать: под самой крышей хозяин устроил дощатый настил, на котором сохли связанные в пучки травы. Я забрался туда по шаткой деревянной лестнице, на четвереньках дополз до торца и надежно зарыл дипломат в ароматную мяту и полевую ромашку.

Хозяин оказался великим молчальником.

– Валеру давно знаешь?

– Часа три.

– Вопросов не имею.

Вот это, пожалуй, и весь наш разговор за день. Отданная в полное распоряжение «волга», рояль, безоговорочное исполнение любой прихоти, сопровождавшееся разве что привычным «вопросов не имею» – все говорило о каком-то культе Валерии в этом доме. Еще в кабинете я увидел большую фотографию на стене: два майора, в одном из которых узнавался Хоботов, и она. Где-то под кипарисами – может, в Ялте, а может, в чужой стране. Загадочным показался мне и круг чтения генерала: от «Вопросов философии» с торчащими из каждого номера закладками до Пришвина и Майн Рида. Я чувствовал, что пришелся ему не по душе – то ли он вздумал ревновать меня к Валерии, то ли рожа моя не понравилась, но на все мои вопросы он отвечал неохотно, односложно, а то и вовсе пропускал мимо ушей. Даже в баню париться пошел после меня, сославшись на неотложные хозяйственные дела.

Спрятав дипломат, я понял, что все равно не усну; оставаться же наедине с мыслями о туманном будущем не хотелось. Надев примеченный в гараже заляпанный красками комбинезон, я появился в огороде перед хозяином и предложил свою помощь.

– Не спится? – усмехнулся он. – Ну-ну.

Не рискуя доверить мне распределение дерьма по огороду, молча вынес из сарая пару пустых ржавых ведер, совковую лопату и популярно объяснил, куда и как следует перетаскивать мокрый уголь от ворот. Все оставшееся до вечера время я провел за этим бездумным занятием.

Банька оказалась на славу. Не помню, где и когда я парился с таким удовольствием в последний раз. Напившись чаю и выкурив в беседке девятую сигарету из пачки, я отправился на чердак. До возвращения Валерии оставалось два часа…

Музыка закончилась. Слышно было, как Хобот и Валерия о чем-то переговариваются. «С ним вы можете быть откровенны», – сказала она перед отъездом. Явный намек на то, чтобы я поведал ему «дипломатическую» историю. Значит, она вернулась, рассчитывая, что он все обо мне знает и поможет выпутаться, а заодно не даст пропасть своей добродетельной подруге. Мне же рассказывать о своих приключениях и не представилось случая, и не хотелось. Не то чтобы я уткнулся в неприступную стену его характера, а просто последовал проверенному принципу: «если можешь не говорить – не говори».

Я мог. Поэтому не сказал.

В эти два часа мне снился все тот же сон: засада на подмосковной даче, мама, Танька, Мишка… Только снег теперь падал не на огороженную территорию, а наружу. Они оставались там, в по-летнему освещенном солнцем дворе, а меня заметало, заметало теплым, розовым, каким-то синтетическим на ощупь снегом, и нагловатый голос капитана Рахимова требовательно вызывал по рации: «Стольник!.. Стольник!.. Не спи, падло, замерзнешь на х…!»

Рахимова я не любил ни во сне, ни наяву. Все знали, что он чей-то ставленник. Поговаривали, что корни его зарыты глубоко в министерстве, что он чуть ли не побочный отпрыск самого… Те, кто был рангом повыше и помудрее, отмалчивались, не без оснований полагая, что Рахимов носит форму не своего ведомства. Я же был в ту пору молодым, горячим, начитавшимся Чейза и Юлиана Семенова, а потому, не задумываясь о последствиях, рубил сплеча направо и налево, одержимый искренним стремлением навести в своем доме порядок. После пресловутой засады, когда я взял бежавшего бандита, наши с Рахимовым отношения обострились. Моя интуиция подсказывала, что Рахимов дал ему бежать нарочно. Вообще такие дела у нас практиковались по сговору с преступником («Знаешь, паря, что тебе светит по статье 77 УК РСФСР за бандитизм?.. То-то. Хочешь уцелеть – слушай меня внимательно…») или – если матерый не шел на компромисс – его «упускали» при задержании, а после всем штатом повисали на «хвосте». Чаще всего трюк удавался, и ничего не подозревающий беглец поставлял на лесоповал свежие кадры. Иногда через таких удавалось внедрить в группировки своих сотрудников. Но, так или иначе, подобные операции санкционировались свыше и проводились в рамках законности (по крайней мере, во избежание накладок предупреждались все участники операции). В случае же с рахимовским «третьим» ни Квадрат (то есть следователь Немчинский), ни оперы, ни районный прокурор ни о чем не знали, и когда капитан, покрывшийся пунцовыми пятнами, налетел на меня («Сопляк!.. А если бы он тебя?! Молокосос!.. Да я тебя за самоуправство!..»), в его отеческую заботу о молодом сотруднике никто не поверил. Поскольку это никого не касалось впрямую, все скоро забыли о случившемся. Все, кроме меня. Ожидавший поощрения за самостоятельно принятое решение, обеспечившее успешное завершение операции, решительность действий при задержании особо опасного… (что и имело место в действительности), я затаил на Рахимова зло.

Факт за фактом мне удалось собрать косвенные доказательства того, что «третий» бежал с согласия Рахимова за обещанный куш. Однако дыма без огня не бывает: во время своего расследования я где-то наследил, и слушок о моем интересе дошел до Рахимова через его людей. Почти год длилось наше противостояние. Каждый раз, когда я попадал к нему в подчинение, я оказывался на скамейке запасных игроков или вовсе отстранялся от операций под разными предлогами. Не скажу, что все оперы у нас носят под пиджаками черные пояса таэквондо. В одной из переделок погиб Толик Михайлов, а окажись на его месте я – со мной бы такого не случилось: я выбиваю «перышки» вместе с суставами из любого положения. И эту смерть я мысленно повесил на моего недруга.

Квадрат без особых затруднений, со снисходительной ухмылочкой одно за другим отверг все мои доказательства, назвав их домыслами, подтасовкой, измышлениями, а меня, как будущего юриста, пристыдил за незнание УПК. И все же я остался убежденным в своей правоте! И еще в том, что Квадрат по каким-то неведомым мне причинам не хочет связываться с Рахимовым, а то и попросту боится его.

Вскоре на смену четырем маленьким звездочкам на погонах Рахимова пришла одна большая. И пусть для кого-то это было свидетельством его соответствия занимаемой должности – я по-прежнему видел в его успехах укрепление в органах мафиозных структур и хотел его разоблачить во что бы то ни стало. Даже УПК, к удивлению преподавателей, сдал на «отлично»! Обида, нанесенная Рахимовым вместо поздравления с удачным дебютом, не утихала, и пусть нехорошая, недостойная, но жажда нанести ответный удар превратилась в навязчивую идею. То, что сержант в этой истории выступал против майора, опер-бегунок – против зама УГРО РОВД, меня не пугало: ведь и дети не прощают взрослым обид, несмотря на свое бессилие и отсутствие самостоятельности.

«Стольник!.. Стольник!.. Не спи, падло, замерзнешь на х..!» – он и теперь, спустя годы, являлся ко мне в снах и не давал покоя.

Вот что бывает, когда попранное достоинство остается неотмщенным.

Валерия заиграла что-то незнакомое из классики. В серьезной музыке я не был силен, но, кажется, впервые проникся ею. Нужно было вставать и спускаться вниз – не отлеживаться же всю жизнь на чердаке. Интересно, что ей удалось узнать в гостинице?.. Я нащупал смятые джинсы на стопке огнеупорных кирпичей, оставшихся, видимо, после ремонта трубы, вывернул брючины. Что-то металлически звякнуло о дощатый пол. Пришлось чиркнуть зажигалкой… У ножки топчана лежал маленький ключ из желтого металла с шестигранной головкой, про который я совсем забыл! Я поднес свой трофей из 609-го номера гостиницы «Ленинградская» ближе к пламени… Он оказался ключом от автомобиля; мало того, на головке у отверстия стоял фирменный знак «VWW». «Фолькс-вагенверк»! Это уже кое-что. Все-таки есть во Вселенной сверхъестественная сила, подсказавшая мне прихватить этот ключик с собой.

Никто никогда не поверит в мою непричастность к убийству до тех пор, пока на мне висит похищенный кем-то чемодан, а сам я пребываю невольным свидетелем скрытой войны за него. Из этого лабиринта только один выход: превратиться из мишени в охотника и добыть неопровержимые доказательства своей невиновности. То есть представить в качестве таковых:

1. Убийцу.

2. Владельца (похитителя) «дипломата».

3. Того и другого, вместе взятых (или одного, если они в одном лице).

То, что этот путь к спасению был для меня единственным, я понял еще в гостинице, но только сейчас, кажется, появилась зацепка, способная превратить утопию в реальность. Какую службу способен сослужить мне этот маленький ключик, я представлял еще смутно, но тем не менее ощутил уверенность в движениях и мыслях. Дождавшись последней музыкальной фразы, чтобы не прерывать своим появлением прекрасной мелодии, я спустился в гостиную.

Увиденное поразило меня: за роялем сидел… Хобот! Валерия у стола перебирала какие-то ноты из папки, держа в одной руке высокий фужер с желтым вином. Заметив меня, улыбнулась:

– С добрым утром!

Не могу сказать, что на лице хозяина появилась приветливая улыбка – скорее наоборот: бросив в мою сторону ничего не выражающий взгляд, он отошел к столу и стал наполнять вином из графина пустые фужеры.

– Как отдохнули? – спросил для приличия.

– Спасибо. Спал как убитый, – взял я вино из его руки и поинтересовался: – Что это за музыка была?

– Шопен, – ответила Валерия за генерала. – Понравилось?

– Здорово. Обязательно куплю себе пластинку, – сказал я искренне, хотя у меня отродясь не было проигрывателя.

Классное вино из яблок! И бутерброд с сыром как нельзя кстати. Неплохо устроился безошник! Небось всю жизнь диссидентам руки выкручивал, обеспечивая себе пенсион. Она еще хотела, чтобы я просил у него совета! Проснуться бы мне тогда не на чердаке, а где-нибудь в подвале. Хотя… Интересный он мужик: Шопен, «Вопросы философии» и навоз… А Валерия ему – всего-навсего «вдова друга». («Неужели ревность?.. Да по какому праву?.. С чего?.. Глупость какая-то!..») Я не без труда погасил в себе растущую неприязнь к человеку, о котором толком ничего не знал. Нужно быть благодарным ему за предоставленное убежище и отсутствие любопытства. Между ними, определенно, дружба, от которой я попросту отвык, да и не встречал подобной в своей жизни. Шлейф ее тянулся из далекого прошлого, того самого, когда на перекрестках спрашивали лишний билетик в Концертный зал имени Чайковского, а сочетание «государственная безопасность» еще не казалось таким абсурдом. Выискивая в трудах античных философов кое-что для реферата по уголовному праву, я как-то наткнулся на изречение Цицерона: «Дружба возможна только между хорошими людьми». Но даже без Цицерона было ясно, что сидеть мне сейчас в другом месте, не окажись они таковыми.