Текст книги "Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса"

Автор книги: Олег Евсеев

Соавторы: Светлана Шиловская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Глава восьмая, в которой дождь наконец-то заканчивается, а неожиданности продолжаются

Вечер этого дня закончился и вовсе уж неожиданно – думаю, даже для Михаилы Яковлевича. Недружно собравшись к ужину, постоянные и вынужденные обитатели Медынского с хмурыми лицами уселись за стол, скучающими глазами воззрившись на привычное уже изобилие закусок и емкостей. Аркадий Матвеевич, видя такую неприятную для него, как для хозяина, картину, попытался было завязать со Скальцовым разговор на погодную тему в традиционном для него ключе – дескать, раньше природа такие фортели в сентябре не выкидывала, а ежели и шел дождик, так несколько часов, не более, но Сергей Диомидович, явно пребывая в подавленном состоянии духа, отвечал неохотно и односложно, на корню пресекая саму возможность увлекательного диалога. Князь, осознав ситуацию, вздохнул и, крякнув, осушил под пристальным взглядом Авдотьи Михайловны чарку водки, вкусно закусив ее солеными рыжиками с моченой клюквой. Тягостное молчание внезапно было прервано отцом Ксенофонтом. Не прикоснувшись к еде, он просидел, склонившись над пустой тарелкой, с десяток минут и, кашлянув, произнес густым басом:

– Покаяться хочу! Не могу более грех в себе носить!

Все разом перестали жевать и заинтересованно посмотрели на батюшку, все кроме Юрлова. Словно и не удивившись, он вытер ротик салфеткою и, отложив ее в сторонку, отхлебнул морсу:

– И то верно! Чего мучаться-то?

– Опять же, не покаешься – царствия небесного вовек не увидишь! – буркнул Скальцов, явно не сомневаясь, что уж ему-то райских кущ не видать ни при каком раскладе, даже если его исповедь заняла бы с неделю.

Отец Ксенофонт вскинул на него неодобрительно-тяжелые глаза и звучно изрек:

– Не потому каяться хочу, что геенны огненной опасаюсь, а затем, что душу голубицы невинной погубил и за сие перед отцом убиенной прощения прошу!

Артемий Иванович, усохший за последние дни до размеров некрупного дога, озадаченно посмотрел на святого отца.

– Уж не хотите ли вы сказать, что… – невпопад, запинаясь, вопросил князь.

– Греховные помыслы свои обуздать не смог, – будто не слыша никого, ровным голосом продолжил отец Ксенофонт, глазами и всем лицом как бы спрятавшись в черную свою бороду, – и рабу божью Анну на путь неправедный сподвиг – за то на себя епитимью пожизненную наложить должен и в скиту уединенном молитвы читать денно и нощно!

– Да в чем грех-то ваш, в толк взять не могу? – поморщился Юрлов, с трудом дождавшись, пока батюшка закончит.

– Совратил я голубку, в том и каюсь – одолел меня бес! – помолчав, пробубнил святой отец.

Авдотья Михайловна при этих словах ахнула, всплеснув руками и неловко задев фужер с вином: темно-красная жидкость пролилась на белоснежную скатерть, словно зловеще напомнив всем о недавней трагедии.

– Да как же это… – растерянно пролепетал Кашин, уже не понимая, что происходит в его доме.

– Дерзка она была и слова божьего слушаться не хотела, – продолжал священник. – Слова поносные и сердцу христианскому противные говорила! Понял я, что диавол ее устами речет, и решился изгнать его из несчастной, не умеющей даже осознать, куда путь гибельный увлечь ее может…

Скальцов на последних словах, не удержавшись, презрительно фыркнул, обратив на себя внимание всех присутствующих:

– Глубоко же, святой отец, диявола вам искать пришлось!

– Сергей Диомидович! – с силой выкрикнул Юрлов, ударив кулаком по столу. – Я прошу вас замолчать!

– …Но начало бесовское у девицы сей столь сильно оказалось, что меня во искушение она вводить стала, и в том вина моя превеликая, что устоять не смог, – закончил, наконец, батюшка, потупясь.

– Вот и картиночка складывается! – подмигнул Кубацкому Михайло Яковлевич.

– Какая картиночка? – с несказанным возмущением спросил Шмиль, до сих пор молча пытавшийся понять, о чем ведется речь. Бедный отец – каково было ему узнать о столь вопиющем поведении покойной дочурки! – Аркадий Матвеевич, Михайло Яковлевич, неужто это они о моей Аннушке? Да как у вас язык-то поворачивается – говорить такое о моем ангелочке?!

– Увы, Артемий Иванович, – как можно более мягко, произнес Юрлов. – Вынужден подтвердить, что, по-видимому, святой отец искренен в своем покаянии…

– Неправда! – впервые за все время нашего знакомства повысил голос Шмиль, взяв фальцетом неожиданно высокую, пронзительную ноту, так что даже Кубацкий вздрогнул. – Я призову вас к ответу за клевету! Да что там – я к мировому судье!.. Я… – И, не удержавшись, зарыдал, вздрагивая худыми плечами.

– Да хватит комедию-то ломать! – ухмыльнулся Скальцов. – Чего уж там, теперь-то! Не хочу говорить о покойнице плохо, но что поведения она была самого, деликатно выражаясь, предосудительного – могу засвидетельствовать самолично. Причем, думаю, не я один!

– Что вы хотите этим сказать? – побагровел почему-то Аркадий Матвеевич.

– Что хотел, то и говорю, ваше сиятельство, – презрительно бросил Скальцов. – Раз уж батюшка не выдержал, то и мне, грешному, скрывать нечего, а в моем положении, коли под подозрением нахожусь, молчать не стану… Да, я пользовался… м-м… благосклонностью этой девицы, так же, как и святой отец, и Вадим Викентьевич… И вы, ваше сиятельство, тоже, насколько я знаю, наведывались в сторожку пару раз, она сама мне сказывала!

Не выдержав, я расхохотался. Нет, что ни говори, а жизнь иногда подбрасывает нам такие сюжетцы, что самая печальная трагедия может за секунду обратиться в фарс! Я вполне предполагал, что троица гостей Медынского была неравнодушна к дьявольским чарам Анны Шмиль, но чтобы сам Аркадий Матвеевич!

Авдотья Михайловна, вспыхнув, вскочила, зацепив подолом стул, с грохотом опрокинула его и опрометью выскочила из залы. Даша, кинув на отца убийственный взгляд, бросилась за нею. Юрлов, невозмутимо глядя на потерявшего дар речи князя, вязал из салфетки узелки, словно бы все произошедшее его никоим образом не касалось. Да, не хотел бы я когда-нибудь стать объектом его профессиональных занятий – у этого охотника в арсенале, действительно, чересчур много ухищрений и манков для поимки самого матерого зверя! Не обмолвясь почти ни словом, он тем не менее вынудил к признанию таких тертых калачей, как Кубацкий и Скальцов, не говоря уж об отце Ксенофонте!

– Да как же ты… Как же ты такое… – сбивчиво, краснея от обиды и растерянности сразу лицом, шеей и даже руками, вполголоса вымолвил Аркадий Матвеевич. – Ты же гость мой! Да я тебя…

– Ой, – раздраженно отшвырнул вилку Скальцов. – Что – «вы меня»? Или напомнить, кто несколько лет назад от беды вас отвел? Чай, дело-то подсудное было, подлог-с! Не шутка! Коли не я, неизвестно еще, чем все закончилось бы! И нечего теперь грозиться – не пуглив! А что про похожденьица ваши поведал – так, пардон-с, раньше надо было думать-с, ваше сиятельство! Я один под подозрением пребывать не желаю, лучше уж в вашем обществе, так-то оно попристойнее будет!

– Сергей Диомидович, – перебил не на шутку разошедшегося Скальцова Михайло Яковлевич, – так ведь у князя-то алиби имеется, он с обеда ни на минуту не уходил в отличие от тебя… Может, зря ты его перед семьею ославил?

– Не зря! – отрезал Скальцов. – Пусть все знают, что за штучка была эта Шмиль! И потом, Аркадий Матвеевич ради избежания огласки, особенно, ежели эта одалиска его шантажировать бы решилась, мог и нанять кого-нибудь, хоть того же Силантия! Этот за деньги отца родного прирежет – сами говорили, нужда у него!

Отдав должное проницательности Скальцова, я смекнул, что он, возможно, не так уж и неправ. Каким бы извращенным и гаденьким ни был этот человечек, голова у него соображала не в пример быстрее моей. Покосившись на Юрлова, я увидел, что версия, изложенная Сергеем Диомидовичем, захватила и его. Сидящий рядышком Шмиль, услыша такие слова, только потряс седою всклокоченной головой, точно пораженный ударом молнии, и, чуть шевеля впалыми губами, шептал что-то вроде «Не верю! Врете вы все!»

Юрлов встал и, подойдя к окну, казалось, всматривался в застекольную темноту, с видом полной отрешенности от полыхающих вокруг страстей заложив руки за спину.

– А ведь дождь-то, господа, кончился! – торжествующе, всем туловищем обернулся он к нам. – Дай бог, через денек гонца на станцию пошлем – телеграмму отправить! – И удовлетворенно крякнув, погрузился назад в кресло. – А я ведь, господа, насчет дневника-то… того… слукавил!

– Что значит – слукавили? – недоверчиво спросил Кубацкий. Конечно, его можно было понять, он первым купился на якобы разоблачительную суть тетрадочки в сафьяновом переплете.

– А то и значит, что не дневник это! Стихи там только, господа, – видать, покойница в них душу свою, людьми израненную, изливала…

– Ловок ты, Михайло Яковлевич, – причмокнул с явным неодобрением Скальцов. – Эко ты нас… вокруг пальца обвел!

– Что есть – то есть, – скромно склонил лобастую голову Юрлов. – А то как же мне вас, таких зубастых да манерных, к откровению-то склонить было?

– Может, вы и портсигар мой сами во флигель подкинули? – неприязненно скривился Кубацкий. – С вас станется…

– А вот это – нет, – посуровел Юрлов. – Вы, господа, сами тут таких дел наворочали, что мне, старику, и находиться посреди вас неловко – словно в клубке змеином нахожусь. Кто прав, кто виноват – и не разберешься, все будто ядом напитались. Как вы тут друг с другом все лето ладили, даже и представить затруднительно! Как, хотел бы я знать, вы с этим дальше-то жить станете? Вот святой отец, понятно, схимником станет, до конца жизни грех свой замаливать будет… Что ж, возможно, так и будет, может, Господь и простит его когда-нибудь! А вы, Вадим Викентьевич, что же – так и будете спокойно коммерцией своей заниматься? А вы, Аркадий Матвеевич, – неужто завтра управляющему своему в глаза посмотреть сможете? Вас, господин Скальцов, даже и спрашивать не стану – не первый год вас знаю, к совести вашей взывать бесполезно! А вы, Артемий Иванович – как же вы дочку свою проглядели? Ведь это вы все ее погубили! А уж кто зарезал – я, конечно, разберусь, но это было лишь финальным аккордом, свершившийся факт, так сказать, а отправной точкой послужили ваши, господа, распущенность, цинизм, уверенность в собственной безнаказанности и безразличие к судьбе того, кто жил с вами бок о бок!

– Хватит нам проповеди читать! – неожиданно вспылил Кашин. – Не затем я тебя, Михайло Яковлевич, звал сюда, чтобы упреки твои выслушивать! Что сделано, то сделано, черт бы его драл! Ты мне убийцу, убийцу настоящего предъяви!

– Не кричите на меня, ваше сиятельство, – с достоинством выпрямился в кресле Юрлов. – Я не ваш холоп и на содержании не состою. А коли позвали – так слушайте и терпите! Сумели напакостить – умейте и послушание проявить. Вы что думали – что я до истины не докопаюсь, что о делишках ваших паскудных не узнаю? Вы бы сперва у друга своего, Сергея Диомидовича, справились. Уж он-то сказал бы вам, что хватка у меня – как у бульдога, я добычу из зубов до последнего не выпускаю… А мнения своего я все одно не изменю, ибо всех вас в равной степени убийцами считаю.

– Да что мы слушаем его? – холодно сверкнув прищуренными глазами, встал из-за стола Кубацкий. – Basta! Хватит! Завтра же утром я уезжаю, надоело, нагостился, дел по горло!

– Не советую, – в спину ему коротко, словно выстрелив, отвечал Юрлов. – Я в любом случае доберусь до станции, дам, кому следует, телеграмму, и вас немедля объявят в розыск.

– Черт!!! – с яростью выругался Кубацкий и, взмахнув рукою словно плетью, быстро взлетел к себе наверх, оглушительно хлопнув дверью.

– Вот ведь, а? – невозмутимо поглядев на меня, прокомментировал Михайло Яковлевич. – Сначала довели девчонку до крайности, а после изволят скандалить и возмущаться – мол, как же так, какое вы имеете право? Я – столбовой дворянин! Честь, достоинство, духовность и все такое! Да о какой чести вы, господа, толкуете, ежели ведете себя как последние каторжники?

– Ну ты, Михайло Яковлевич, не заговаривайся! – угрюмо процедил князь, с ненавистью глядя на старика. – Не за тем зван!

– Да я, если бы знал про свинские ваши забавы, так и вовсе не поехал бы, хоть вы, ваше сиятельство, эскадрон за мною бы послали! – холодно парировал Юрлов. – Но теперь уж извольте потерпеть – я это дельце до конца довести за долг свой почитаю.

– А что, собственно, вы нам предъявить можете? – нагло прищурился на него Скальцов. – То, что в порочности своей покойница Клеопатру любую переплюнуть запросто могла? Так, извиняюсь, – это по обоюдному согласию было! А что зарезал ее кто-то – так это любой со стороны мог сделать! Зная ее высокоморальное поведение, можно предположить, что она даже и с крестьянами запросто…

– Боже! – снова простонал Шмиль, очевидно, страдая от услышанного.

– ..Да! Запросто! – выкрикнул Скальцов, заканчивая свою мысль. – Теперь даже вы, Михайло Яковлевич, не сможете опровергнуть этого! Знаете, у русского человека пословица такая есть: пока сучка не захочет, кобель не вскочит! Здесь как раз такой случай! И нечего нам пенять на то, что, не будь нас, с кем другим бы произошло. Кстати, удивляюсь, как это она до нашего уважаемого Павла Владимировича не снизошла?

– Господин Скальцов, кажется, мы совсем недавно с вами уже имели беседу на эту тему, – удивился я несказанной наглости и дерзости этого человека. – Или вашу память необходимо освежить? А что касается покойной Анны, то, вероятно, вам просто невозможно представить, что не она до меня не снизошла, а наоборот? А может быть, вам просто обидно, что я один среди вас незамаранным оказался?

– Ну, подозрения-то с вас не снимаются, хотя вы, кажется, и не состояли в связи с убитой! – вставил Юрлов.

– Не отрицаю, – согласился я. – Но тем, что, может быть, я один среди всех порядочным человеком оказался, – искренне горжусь.

Скальцов, фыркнув, хотел что-то возразить, либо, скорее всего, съязвить, но под моим ожидающим взглядом осекся и, машинально подцепив вилкой кусок остывшей телятины, положил его в рот.

– Браво, Павел, – горько вздохнув, молвил Аркадий Матвеевич. – Ловко ты от дяди родного отмежевался! И это в благодарность за кров, за хлеб-соль…

– Дядюшка, помилуйте! – недоуменно воскликнул я, искренне поражаясь отсутствию какой-либо логики в словах и поступках этого большого и, как выяснилось, чрезвычайно порочного ребенка. – Да что же я, на каторгу должен за вас теперь идти? Согласитесь, то, что вы сейчас сказали, – в высшей степени странно!

Князь, пожевав губами, видно, и сам понял, что сморозил глупость и, еще раз вздохнув, замолчал. Юрлов, воспользовавшись его смятением, с неожиданной для него легкостью поднялся из своего покойного кресла и, тая улыбку в складках лица и уголках глаз, с деланным официозом обратился к нему:

– Аркадий Матвеевич, я бы попросил вас завтра к утру пригласить ко мне вашего Силантия!

– Это еще зачем? – подозрительно спросил князь.

– Ну как зачем! – пожал плечами Юрлов. – Непогода, чаю, кончилась, стало быть, надо известить власти о происшедшем. Пошлю его на станцию – телеграмму отправлять, авось как-нибудь потихоньку доедет!

Эти слова, казалось, вызвали необычайное уныние у оставшихся за столом, словно они впервые услышали о подобном решении старого следователя.

– Ну да, ну да… – пробормотал дядюшка, растерянно глядя на Скальцова и отца Ксенофонта.

Юрлов странным изучающим взглядом посмотрел на князя и, не прощаясь, направился в свою комнату, расположенную неподалеку от лестницы.

– Однако надобно что-то делать! – дождавшись, пока его округлая фигурка не скроется за перилами, вполголоса молвил Аркадий Матвеевич, обращаясь более к Скальцову и святому отцу.

– А что ж тут поделаешь? – саркастически переспросил его Сергей Диомидович, глазами показывая князю на выход. – Сами его позвали! Я уж знаками вам по-всякому показывал, что не надо с ним торопиться, да только вас и след простыл!

Они вышли из-за стола и не торопясь, словно два заговорщика, лишившихся по независящим от них обстоятельствам самой идеи так ловко задуманного заговора, неуверенно пошли на веранду.

– Надо бы Вадима Викентьевича позвать… – донесся оттуда тихий голос дядюшки.

Снова тайны! Зевнув, я подумал, что на этот раз подслушивать, что именно решат делать в столь неудобной для них ситуации престарелые прелюбодеи, мне нет никакой охоты. Пожелав погруженному в свои невеселые мысли отцу Ксенофонту и совсем уж какому-то потустороннему, пребывающему, казалось, на границе царств живых и мертвых, Шмилю безмятежных снов, я чуть устало – день выдался слишком длинным! – отправился почивать. Проходя мимо двери Кубацкого, я постучался и, дождавшись его раздраженного отклика, объявил о желании князя немедля его увидеть. Честно говоря, вся эта фантасмагория мне порядком уже надоела! Я, конечно, томился вынужденным однообразием последних месяцев, но не до такой степени, чтобы быть вовлеченным в водоворот страстишек малосимпатичных мне людей. С тоскою припомнив Петербург, его театры, рестораны, былых знакомцев, шпиль Петропавловки и осенний шорох листьев у Львиного мостика, я осознал, насколько хочу как можно быстрее вырваться из Медынского! Да, пусть уж Юрлов скорее дает свою телеграмму, пусть скорее закончат следствие, кого-нибудь арестуют – да и делу конец!

Глава девятая, в которой страсти накаляются до предела

Спалось этой ночью мне крайне неспокойно! Снились то мертвая Анна Шмиль, в обнаженном теле которой с хитренькой ухмылочкой ковырялся окровавленными руками Михайло Яковлевич, то ее обезумевший отец, кидавшийся на меня с воплем «Это вы, вы погубили мою девочку!». Пытаясь отбиться от несчастного родителя, я все время отступал в какой-то темный коридор, без конца натыкаясь спиною на какие-то выступы… Сон этот так утомил меня, что пробудился я совершенно разбитым и с больною головой.

В окно, ослепляя, светило непривычно яркое солнце, будто и не было трехдневного потопа. Что за капризы природы! Распахнув створки и открыв балконную дверь, я с довольным видом потянулся, стряхивая с себя остатки ночного бреда, и, освежившись из рукомойника, принялся за утренний туалет. Настроение мое явно улучшалось. Верно, Юрлов уже отправил Силантия на станцию, стало быть, уже сегодня к вечеру, край – к завтрашнему утру, прибудет полиция, а там уж вскоре – прощай, Медынское!

Окончательно взбодрившись, я даже обратился к содержимому пыльного дядюшкиного графинчика, посмаковал вкус выдержанного коньяка и, крайне довольный, вышел к завтраку.

Позавтракать, однако, не довелось!

Едва спустившись, я застал странно безмолвных Аркадия Матвеевича с семейством, Силантия и остальных, включая старика Шмиля, возле приотворенных дверей комнаты Михайлы Яковлевича: вся порядком надоевшая мне группа с раскрытыми ртами и широко распахнутыми глазами взирала в глубь комнаты. Сердце мое екнуло, и, не поздоровавшись, я через головы заглянул внутрь.

Отставной следователь Юрлов лежал на скомканной простыне в окровавленном исподнем, на шее его зияла такая же рана, какую мне не так давно уже довелось видеть. По всему было ясно, что жизнь свою старик пытался яростно защищать, – об этом неумолимо свидетельствовали и отброшенное одеяло, и опрокинутый стул, и разбитый стакан, видимо, сметенный в пылу схватки с прикроватной тумбочки. Ужасно было выражение лица покойного: на нем отразилась такая невыносимая мука, что я явственно представил себе боль и страдания, испытываемые несчастным перед смертью. «Недолго уж осталось, хочется увидеть, прожить побольше…» – вспомнил я недавние его слова, заставившие меня сейчас искренне пожалеть этого неглупого, в чем-то даже симпатичного человека, так неловко и нелепо закончившего свой непростой, устланный отнюдь не лилиями путь… Почему на Руси исстари так повелось – люди умные и талантливые всегда уходят первыми, словно высвобождая место хитрованам, скотинам и бездарностям, вроде Скальцова и моего горячо любимого дядюшки, стоящего ныне немым истуканом и не знающего, что теперь предпринимать и как выпутываться из этой, ставшей уже практически безнадежной, истории.

– Пашенька, что же теперь будет? – глупо тараща глаза, вопросил меня Аркадий Матвеевич.

Пожав плечами, я, несколько нелюбезно, раздвинул напуганных обитателей Медынского и прошел в комнату. Не знаю, что там видят на месте преступления сыщики, но я, кроме уже отмеченного мною кавардака, ничего более узреть не смог. Осторожно заглянув за другую сторону кровати, я заметил краешек знакомой тетрадочки в сафьяновом переплете – она лежала под уроненным в пылу борьбы сюртуком убитого. Подняв дневник, я неторопливо пролистал его, убедившись, что Юрлов не лгал, вернее, лгал только вначале – содержимое, действительно, было густо испещрено виршами, писанными красивым, как и сама Анна Шмиль, убористым почерком.

– Что там? – жадно заглядывая мне через плечо, причмокнул от возбуждения Скальцов.

– Вам про то знать не положено! – окончательно решившись взять на себя все действия по выпутыванию из этой ситуации, чуть не прихлопнул я его тетрадочкой по выпуклому лбу – ей-богу, еле удержался!

– Покажите! – весьма настойчиво выдвинулся ко мне, заметно подрагивая ноздрями от бешенства, Кубацкий. Как, однако, они осмелели!

– А то – что? – с вызовом, пряча дневник в карман, спросил я.

– Не умничайте, Павел! – Кубацкий заиграл желваками. – Здесь затронута честь многих из нас, вам в этой игре не место. Отдайте дневник!

Почувствовав появление лидера, за его спиной немедленно встали Скальцов, дядюшка с Авдотьей Михайловной, видать, уже простившей ради фамильного достоинства непутевого муженька, и даже почему-то управляющий. Только отец Ксенофонт с Дашей безучастно наблюдали за невозможным еще несколько дней назад противостоянием. Совсем уж вдалеке возвышался ничего не понимающий Силантий.

– Господа, я не отдам вам дневника, заполучить его вы сможете, только уложив меня рядом с Михайлой Яковлевичем, – для кого-то из вас, впрочем, это стало уже привычным ремеслом! – Я, ощущая необычайный прилив смелости и решимости, потихоньку двигался к выходу, ловко обходя членов противоположной группировки.

– Зачем он тебе, Павел? – укоризненно протянул князь. – Отдай. Прошу тебя!

– Дядя, как же вы не понимаете? – потихоньку продолжая движение, я тянул время. – Кто-то обязан прервать этот порочный круг, иначе это никогда не закончится! Мы должны дать чертову телеграмму и дождаться окончания следствия…

– Это невозможно, Павел! – простонал Аркадий Матвеевич, безвольно всплеснув руками.

– А вы что предлагаете – закопать тела под березкой и разъехаться по домам как ни в чем не бывало? – искренне возмутился я.

– Я считаю, раз господин Юрлов нас… покинул, мы обязаны вначале выработать общую… точку зрения на все случившееся, а после уже вызывать полицию! – выкрикнул Скальдов, краснея от натуги лицом.

– Сдается мне, вы вчера вечером уже договорились! – прозрачно намекнул я на свою осведомленность о тайном свидании на веранде. – Один только вопрос – до чего?! Уж не это ли, – я кивнул на распластанное тело отставного следователя, – итог вашего сговора?

– Да как вы смеете? – совсем уж потерял над собою контроль Скальцов, налегая на меня пухлой грудью и брызгая во все стороны слюною. – Мальчишка!

Мигом смекнув, что ситуацию надобно немедленно переломить в свою пользу и тем самым отвлечь разъяренных заговорщиков, я с несказанным удовольствием залепил престарелому любителю клубнички пару увесистых пощечин. Ахнув, все разом отступили, оставив нас друг против друга. Сергей Диомидович, раскрыв рот, машинально потер побагровевшую щеку и, взяв себя в руки, прошипел:

– Дуэль! Немедленно!

– Сергей Диомидович, одумайся! – взревел Аркадий Матвеевич, кидаясь к Скальцову. – Павел, умоляю, прости его!

– Дядюшка, я уж делал этому господину предупреждение, – как можно вежливее, отвечал я, радуясь удавшейся задумке. – Увы, он пренебрег моими словами! Сейчас же, даже если Сергей Диомидович слезно упадет мне в ноги, чего, я думаю, он делать ни в коем разе не станет, я не смогу отказать себе в удовольствии продырявить его упрямый лоб. Это – дело моей чести! Быть оскорбленным дважды за пару дней – это, господа, уже слишком, даже по меркам того, с позволения сказать, общества, в котором сей господин воспитывался и возмужал! Кстати, Сергей Диомидович, какое оружие предпочитаете? Право выбора за вами! – я откровенно наслаждался своей победой. – Что же это будет? Попытаюсь отгадать… Чернильницы? Не хотелось бы, грязновато, я слишком чистоплотен для этого… Гусиные перья! Вот достойное оружие для судейской крысы! Нет? Боже, неужто вы хотите меня убить своей ядовитой слюною? Да, тут я, пожалуй, буду бессилен – плюетесь вы как верблюд!

– Замолчите! – прохрипел Скальцов, явно чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, – он оказался на территории, которую не знал и не мог контролировать. Этот знаток девочек, крючкотворства, мздоимства и интриг едва ли не впервые в жизни допустил просчет, который запросто мог стоить ему жизни; – Мы будем стреляться!

– Как?! – притворно закатил я глаза, продолжая ломать комедию. – Неужели вы знаете, как обращаться с этой опасной штукой? А вы знаете, что ежели вы промажете – а вы непременно промажете! – я с превеликим наслаждением засажу пулю вам в брюхо, чтобы вы помучились подольше?

– Павел Владимирович! – строго нахмурясь, тронул меня за рукав Кубацкий. – Я попросил бы вас не переходить за те рамки, которые существуют даже в презираемом вами провинциальном обществе. Дуэль так дуэль, но оскорблять Сергея Диомидовича вам не дозволено. Выясняйте свои отношения как положено!

– Боже, как дуэль?! – бросилась ко мне Авдотья Михайловна, видимо, осознав, что вскоре Медынское вполне может пополниться еще одним трупом. – Павел, я запрещаю тебе, слышишь, запрещаю!

– Увы, тетушка, ничего уже не поправить! – деликатно отрывая ее руки от своей одежды, возразил я. – Да и Сергей Диомидович, как истинный патриций духа, не сможет переменить своего решения – тяжело на шестом десятке прослыть на всю губернию трусом… Ведь так, Сергей Диомидович?

– Дайте мне пистолет, я изрешечу его! – уже не в силах более сдерживаться, истерично возопил Скальцов.

– Господа, вы все слышали! Ну как мне прикажете поступать? – делая над собою усилие, чтобы не расхохотаться, обратился я к благодарной аудитории, противу своего желания играющей партитуру по моим нотам. – Кто будет моим секундантом? Святой отец, может быть, вы?

Отец Ксенофонт, испуганно замахав на меня руками, отступил подальше, спрятавшись за Шмилем и Дашей.

– Артемий Иванович, прошу прощения, что обращаюсь к вам в минуту скорби, но не услужите ли единственному мужчине в этом доме, не познавшему греховных утех с вашей дочерью? – не унимался я.

Управляющий, остолбенев, только покачал растрепанной головою, в свою очередь скрываясь за рясой отца Ксенофонта.

– Довольно! – процедил Кубацкий, выводя меня под руку на свежий воздух. – Я буду вашим секундантом, только прекратите этот балаган.

Закурив, я церемонно предложил папиросу и Вадиму Викентьевичу, намекая на отсутствие портсигара, вероятно, так и оставшегося пока среди имущества, увы, уже покойного Юрлова. Поняв мою несложную аллегорию, он сухо усмехнулся одними губами и, не мигая, глядя мне в глаза, неторопливо произнес:

– А я поначалу недооценил вас, Павел Владимирович!

– Вы полагали, что я спущу этому слизняку? – удивился я.

– Я не об этом, дорогой Павел Владимирович, и, уверен, вы меня поняли, – прищурился Кубацкий. – Мы с вами, похоже, одного поля ягоды, жалею, что не сумел понять этого раньше. Дело в том, что, вне зависимости от того, кто на самом деле убил этих несчастных, от исхода вашей дуэли сейчас зависит счастливая развязка.

– Счастливая?

– Счастливая, – подтвердил Кубацкий. – Для вас. Для меня. Для князя. Для отца Ксенофонта. Но не для Скальцова! Ведь это он убийца, не правда ли?

– Иными словами, – перебил я Вадима Викентьевича, поражаясь его деловой хватке, – мертвые сраму не имут?

– А разве не так? – холодно парировал Кубацкий. – Его смерть выгодна нам – это совершенно очевидно!

– В таком случае, если допустить мысль, что Скальцову повезет и он, пользуясь правом первого выстрела, выпустит мозги мне, в убийцы немедленно зачислят меня? – предположил я, прочитав это в ледяных глазах губернского Макьявелли.

– Если угодно, то – да! – не стал спорить Вадим Викентьевич. – В данном случае персоналии не имеют значения, важно еще одно тело – оно-то и станет вместилищем зла! Но поскольку я испытываю к вам истинную симпатию, то предпочел бы, чтоб победителем оказались вы, – Сергей Диомидович в роли злодея-маньяка выглядит явно убедительнее! Кстати, уверен – именно он-то и есть истинный убийца, так что, застрелив его, вы окажете обществу неоценимую услугу! Уж поверьте, я знаю о его былых делишках столько малоаппетитных подробностей, что только краткий их перечень сподвиг бы вас не на одну дуэль с ним.

– Я не отношусь к врачевателям общества, – я закурил новую папиросу, обдумывая слова Кубацкого, – и не намерен искоренять зло, тем более таким способом. Скорее, я просто постою в сторонке – брезглив, каюсь! Но ваше предложение, не скрою, вызвало мой живейший интерес, хотя и по сей час я уверен, что убили девицу и старика вы!

– Вполне вероятно! – с потрясающим хладнокровием согласился Кубацкий. – Но, к счастью, это уже не важно!

– А если я выстрелю в воздух или выстрелом оторву Скальцову ухо? – поинтересовался я.

– Эта задачка не имеет однозначных решений… Скажу одно – при таком исходе вы еще не скоро вернетесь в Петербург! – хрустнув косточками, потянулся Кубацкий. – Так что – думайте! Все в ваших руках! – И, развернувшись, направился в дом.

– …или в руках провидения! – бросил я ему в спину, отчетливо осознавая его правоту.

В усадьбе Кашиных тем временем творился жуткий переполох: обе дамы наперебой уговаривали разнервничавшегося и совсем павшего духом Сергея Диомидовича принести мне еще раз свои извинения и покончить дело миром, а Аркадий Матвеевич, которого Скальцов попросил стать его секундантом, суетливо кричал на старика Василия, совсем запамятовавшего, куда подевались пистолеты князя. Сам виновник этой суеты, осунувшись и как-то сразу постарев, безвольно сидел в кресле, где еще недавно кушал свои яишенки Юрлов, и безучастно слушал то бестолковые женские скороговорки, то наставления Кашина относительно дуэльных правил и искусства стрельбы. Едва ли он надеялся убить меня – как человек, несмотря ни на что, разумный, он, вероятнее всего, понимал, что здесь возможен лишь один исход и, увы, не в его пользу! Бог знает, что творилось в душе этого человека, всю жизнь проведшего в моральной и духовной нечистоте и проповедавшего только разврат и себялюбие! Могу предположить только, что едва ли его глодали мысли о раскаянии – к чему-к чему, а к этому он вряд ли был способен…