Текст книги "Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса"

Автор книги: Олег Евсеев

Соавторы: Светлана Шиловская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Глава вторая,в которой происходит то, что происходит

Четверг, начавшись как любой иной день в Медынском, не предвещал ничего необычного, если не считать необычным одновременный приезд сперва Кубацкого, затем Скальцова, после него священника местного прихода отца Ксенофонта и хлынувшего напоследок никак не ожидавшегося проливного дождя. Уже вторую неделю в начале сентября стояли такие теплые погоды, что все решили, будто лето затянется минимум еще на месяц, однако Господь распорядился иначе.

– Это ж, однако, потоп какой-то! – пробасил отец Ксенофонт – видный мужчина лет сорока с небольшим, с выправкой и статью гвардейца и, вероятно, очень сильный физически, глядя в окно на безумство стихии и накрытую рогожкой, стремительно несущуюся куда-то из флигеля Анну Шмиль. Он единственный появлялся у Кашиных нечасто, внушая мне уважение уже хотя бы этим и еще своей немногословностью, обычно не свойственной священникам небогатых сельских приходов. Про него рассказывали много небылиц, в частности, что еще лет десять назад он носил одну из стариннейших дворянских фамилий, но после загадочной, вызвавшей множество толков смерти жены принял постриг и удалился от светского мира, посвятив себя отныне служению делам иным. Церковь святого Николая была по-строєна на средства еще деда Аркадия Матвеевича – князя Ильи Петровича и с тех пор отчаянно нуждалась в ремонте и финансовой поддержке главного своего прихожанина, коим и являлся Кашин. Очевидно, последние приходы отца Ксенофонта были связаны как раз с переговорами на эту тему, ибо Аркадий Матвеевич, понимая, что кроме него помочь практически фамильной церкви некому, как всегда, жался, обещая что-нибудь придумать.

– Уж не вы ли, святой отец, принесли нам такую напасть? – тоненько поинтересовался стоящий рядом Скальцов, тоже провожая масленым взглядом тонкую фигурку Анны. Отец Ксенофонт перехватил его взгляд и только вздохнул, предпочтя ничего не отвечать на подобную глупость. Скальцов хихикнул напоследок и отошел к уже накрываемому прислугою столу. Несмотря на раннее время, было столь темно, что, к неудовольствию хмурящегося дядюшки, пришлось зажигать свечи.

– Нуте-с, господа, делать нечего, давайте отобедаем, – потер, наконец, руки Аркадий Матвеевич, видя, как постепенно стол наполняется графинчиками и закусками. – Как говорится, непогода непогодой, а нам, грешным, никто не сможет помешать вкусить плодов земных… Так ли, отец Ксенофонт?

– Чревоугодие есть один из грехов плотских, – строго дернул густыми бровями священник. – Но поддержать закускою бренную плоть Господом не возбраняется.

– Хо-хо, не возбраняется! – хрюкнул от удовольствия Скальцов, обходя взглядом многочисленные яства, коими стол Кашиных славился на весь уезд. Стремясь во всем походить на пращуров своих, дядюшка ежемесячно издерживал на одни только трапезы сумму, достаточную для двух губернаторов. Во всяком случае, губернатор здешний как-то раз заезжал в Медынское и уехал совершенно удовлетворенный, сказав, что давно уже не потчевали его столь сытно и обильно. Говорили, правда, что, уже вернувшись в город, он, почувствовав себя от переедания крайне нехорошо, даже велел отворить себе кровь и принять рвотное. Больше, во всяком случае, в Медынском его высокопревосходительство не видели.

К четырем часам дня (хотя едва ли можно было назвать то, что происходило за окном, временем дневным!) все наконец-то уселись за стол и приступили к священнодействию, происходившему в поместье Кашиных три, а то и четыре, раза в сутки. Во главе стола, царственно улыбаясь и явно наслаждаясь вечной ролью хлебосольного хозяина, восседал сам Аркадий Матвеевич. По бокам от него сидели Авдотья Михайловна и Даша – они не играли ни во что, а просто ели, правда, Даша несколько часто косилась на Вадима Викентьевича, соседствовавшего по левую руку от нее. Кубацкий – вечный проповедник и единственный сельский светоч дендизма – спину держал прямо, ел мало и любезно вполголоса, словно что-то сугубо интимное и чрезвычайно приятное, предлагал Даше одно блюдо за другим. Напротив него, распушив бакенбарды таким образом, что они стали напоминать седые павлиньи хвосты, с самой приятною улыбкой трапезничал Шмиль, нашептывая что-то на ухо отцу Ксенофонту, несмотря на заповеди, заполнившему немалую свою тарелку весьма изрядными порциями и также не брезгующему настоечками, откровенно узурпировав в личное владение парочку особо приглянувшихся ему графинчиков. Я же сидел в самом конце стола, рядом со Скальцовым, с отвращением слушая его нескончаемые причмокивания. В месторасположении моем был только один плюс – все были у меня как на ладони, и я мог созерцать весь паноптикум, предаваясь неизменному своему иронизированию и мысленному злословию, награждая каждого язвительными прозвищами и замечаниями.

Тон за трапезой – как, впрочем, всегда – задавал хозяин, коснувшись в очередной раз избитой в Медынском темы пагубного влияния прогресса на состояние умов и натур русских людей. Выступая в ипостаси сторонника старого уклада, Аркадий Матвеевич, дирижируя в такт не успевающим слетать с языка мыслям серебряной вилкой, громко декламировал уже навязшие у меня в ушах (подозреваю, что не только у меня!) сомнительные ИСТИНЫ:

– Чуждое сердцу русскому поклонение мамоне – вот что такое ваш хваленый прогресс, и никто, никто не разубедит меня в обратном! Эти ваши железные дороги нарочно выдуманы для того, чтобы из денег делать еще больше денег, больше и быстрее. А зачем, я вас спрашиваю, на Руси что-то делать быстрее? Никогда мы не славились своей быстротой, зато и стоит до сих пор Земля Русская и, хвала Создателю, только прирастает землями инородческими, а быстрота – это от лукавого, да от немцев всяких. Ежели кому-то надо попасть куда-то – так попадет и так, хоть в Иркутск, хоть к камчадалам, никто еще не пропадал, все, слава богу, доезжают, а уж там из Твери в Вологду – так и вовсе разговоров нет!

– Позвольте, однако ж, – не удержался Вадим Викентьевич, с ироничной улыбкой утирая усики салфеткою. – Даже несколько дико слышать подобные речи на исходе третьей четверти девятнадцатого столетия! Вы что же – призываете нас променять очевидно полезные изобретения ума человеческого на деревянные бороны? Сталь – на глину? Да что там – ружья на мечи?! Да так, друг мой, от России камня на камне не останется!

– Зачем же утрировать! – возмутился Кашин. – Вы способны исказить любую здравую мысль! Я всего лишь имел в виду, что неумелое пользование продуктами разума человеческого неизбежно приведет к падению нравственности и искажению норм морали в пользу ловких деляг и искателей наживы, умело манипулирующих слабостями натуры русского человека.

– Боже, – закашлялся от таких формулировок Кубацкий. – Как громко… и как бесплодно!

– А вот лесочек-то свой… продать изволили, – медово вставил Скальцов, хитро подмигивая мне – мол, сейчас мы его того… подденем! – Хороший лес-то был, места и дичью богатые, и грибами. Теперь там хоть бедуинов заселяй – пустыня, как есть пустыня!

– Продал, не скрываю, – согласился Кубацкий, сохраняя спокойствие. – И еще продал бы, коли имел бы. Что за польза от него была? Глухарей пострелять? Лукошко грибов бабе собрать? Так я, сударь, лучше на дорогу сей лес пущу, на его месте посажу новый, а на вырученные деньги построю стекольный завод да мануфактурку, и работать на них будут те же мужики да бабы, которым, может, грибов-то собрать теперь и негде, зато денежку живую у меня заработать смогут, да и купить на нее чего душа пожелает! Так-то вот, сударь вы мой!

– Вот он – взгляд чуждого натуре русской капитала! – возопил тут князь, брызнув во все стороны от внезапного подтверждения своих идей слюною. – Всё на продажу! Угодья, леса, поля, реки – всё! А из хлебопашца сделать фабричного работника! А хлебца захотите – куда обратитесь? За границей на стекло менять станете? Ежели все кинутся лес продавать да из мужичка пролетарьят делать – что от страны останется?

– Пока леса в России лет на триста безущербно хватит, а заводы строить выгоднее, чем хлеб растить, – будем рубить и строить. Когда выгоднее будет хлебом заниматься – займемся и хлебом! – жестко рубанул ладонью Кубацкий, вставая из-за стола и вытаскивая из портсигара папиросу. – Вы, главное, господа, не мешайте прогрессу и не вставайте на пути людей, упорно трудом своим и мозгами выводящих державу нашу в число первейших государств мировых. – И он вышел из залы, вероятно, на террасу, курить. Дождь тем временем закончился, и прислуга отворила окна – в залу хлынул свежий, напоенный горьковатыми осенними ароматами воздух.

– Вадим Викентьевич, бесспорно, хороший человек, – после некоторого молчания продолжил Кашин, – я и батюшку его хорошо помню – истинный патриот России был, всего иноземного как черт ладана чурался… Но вот взгляды его – это что-то! Послушать его – так удивишься, как в России еще православному Богу молятся, а не там лютеранскому какому-нибудь! Ведь ничего святого за душой у таких людей нет, ни-че-го! И, что пугает, за такими – будущее России, людей, придерживающихся моих взглядов, все меньше и меньше… Как вы полагаете, отец Ксенофонт?

– Убежден, что, покуда Русь сильна духом и верой, пока народ смущать не будут книгами да речами прелестными, – ничто нам не страшно! – твердо произнес священник, выразительно глядя на Аркадия Матвеевича. – А что до погони за златом – так то суета все, бес – он всегда людей искушает, а кто слаб – тот и поддается искушению!

– Вот слова истинно русского человека! – торжественно встал князь и, подняв до краев наполненную рюмку, под осуждающие взгляды Авдотьи Михайловны единым духом осушил ее. – Павел, друг мой, а что же ты сегодня все отмалчиваешься? – внезапно спросил он меня, явно желая втянуть в бессмысленную дискуссию побольше гостей.

– Я, дядюшка, пока не слышу вопроса, – решил уклониться я, под воздействием некоторых наливочек попросту ленясь напрягать разум пустопорожними словесными излияниями, – но если вы касаетесь точки зрения господина Кубацкого, то лично я ничего скверного в его тезисах не вижу: каждый идет своим путем, а его путь выглядит вполне логичным. А впрочем, я – военный и мало что смыслю в практических вопросах…

– А пора бы, молодой человек, – пропел Скальцов, причмокнув. – Уж и семейством самое время обзаводиться – когда ж озаботиться вопросами-то практическими, как не сейчас? Вы, молодежь, на Аркадия Матвеевича-то не смотрите, он и послужить на поприщах разных успел, и имение от долгов спас, потому и порассуждать право имеет. А то, что вы в свои годы с видами на дальнейшее бытие не определились – едва ли уважения достойно.

Не дожидаясь ответа, который едва не сорвался с губ моих – причем особо сдерживаться я не собирался, тем более с подобным господином, в наставлениях которого нуждался менее всего, – Скальцов вышел из-за стола и, с озабоченным видом столкнувшись в дверях с вернувшимся Кубацким, прошмыгнул мимо него.

– Ну что, Аркадий Матвеевич, поди все мои косточки перемыли? – с веселым видом спросил, усаживаясь, Вадим Викентьевич. – Как же – беспринципный капиталист, ничего святого, торговля отеческими костями и прочая, и прочая…

– А вот и не угадали, – задорно перебила его Даша, подвигаясь чуть ближе к Кубацкому. – Последним у нас выступал Сергей Диомидович, обличив Павла, а в его лице едва ли не все молодое поколение, в лености, праздности и бездействии…

– Что ж, весьма здраво, – согласился Кубацкий, искоса взглянув на меня. – Есть в уважаемом Павле Владимировиче что-то печоринское, не могу отрицать.

– Да полноте, Вадим Викентьевич, что ж у вас все либо черное, либо белое! – не утерпел я, устав от совсем уж неприятной темы. Одно дело выслушивать за рюмочкой-другой дядюшкины разглагольствования и совсем иное – когда дело касается моей личности. – То дядя, понимаешь, призывает на борьбу с засильем капитала и падением нравственности, то вы на пару с месье Скальцовым ратуете за продажу едва ли не фамильных погостов, коли покупатель нужную цену предложит… А вы не допускаете мысли, что можно жить как-то иначе, не примыкая ни к тем, ни к этим? Просто любить, просто жить, не задаваясь вопросами и уж тем более не мучая ими и не поучая других, не повредит ли русской натуре чтение биржевых сводок по утрам, или что бы еще такое продать, чтобы получить двукратный барыш!

– А вы – ерш! – с некоторым даже одобрением произнес Кубацкий. – Да только ершитесь-то, покуда знаете, что отцовский капитал за спиною, а лиши вас его – так из ерша-то, сударь, в плотвичку оборотитесь.

– Может, и так, – лениво произнес я, зевнув, не желая рассориться с будущим женихом кузины. – А только лучше плотвичкою быть и жить в ладу с собственной совестью, нежели щукой с геморроидальными коликами и почечуем от бесконечных хлопот о приумножении банковского счета.

– Истину говорите, молодой человек! – густо протянул отец Ксенофонт, до того внимательно слушавший, подперев рукою бороду, нашу перепалку. – А вы, уважаемый Вадим Викентьевич, чем оборотистостью да деловитостью хвалиться, лучше бы толику малую на храм божий пожертвовали – давно уж ремонта требует, а средств нет! Вот Аркадий Матвеевич все обещает помочь, да никак не соберется…

– Обещал – пусть и помогает, – цинично ответил

Кубацкий, усмехнувшись. – А у меня на подобную благотворительность денег лишних нету-с, прошу покорно извинить, все в обороте. Давеча вот супруга губернатора приезжала, вся в кружевах и золоте, – на странноприимный дом по подписке две тысячи просила…

– Не дали? – угадал я.

– Не дал, – бесстыдно подтвердил Кубацкий. – Так и сказал – извините, мол, Ольга Геракловна, но считаю затею сию бессмысленной, вздорной и даже вредной. На приют денег соберут, поразвлекаются играми в добрых самаритян, а потом, как прискучит им, и бросят на произвол судьбы, а куда потом этих несчастных девать? Лучше уж изначально не давать им надежды, пусть их сами на себя рассчитывают!

– Даже слушать вас не могу – пойду по саду прогуляюсь, после трапезы полезно! – выпрямился во весь немалый рост отец Ксенофонт и неторопливо вышел.

– Да полно вам, господа! – всплеснула руками Авдотья Михайловна, не на шутку напутанная принявшим несколько резкую форму диспутом. – Дашенька, горлинка, спой нам что-нибудь. Вот и Вадим Викентьевич давненько уж не слушал тебя… Правда, Вадим Викентьевич?

– Несомненно! – с готовностью кивнул Кубацкий, спрятав лукавую смешинку в уголках глаз. Думаю, он так же скептически относился к музицированию моей кузины, как и я, несомненно, за годы службы в гвардии имея возможность приобщиться к более высоким образчикам творчества.

Все прошли в смежную комнату, где уж стояло старое пианино с бронзовыми канделябрами и, видать, заранее заготовленными нотами, как бы случайно открытыми на заранее заготовленной партитуре, – Даша весь прошлый день прокорпела над экзерсисами и вокализмами, мучая мой слух. Раздались первые аккорды, кузина взяла, на мой вкус, несколько пронзительную ноту, но, выправившись, продолжила уже терпимее. Кубацкий поначалу чуть вздрогнул и, приподняв тонкую бровь, со снисходительной улыбкой приготовился внимать долгой и сложной арии, чуть облокотившись на пианино. Аркадий Матвеевич с супругой расположились неподалеку, с блаженными улыбками оглядывая нас с Кубацким, управляющего и подкатившегося откуда-то масляно расплывшегося лицом Скальцова.

Я же, решив, что с меня довольно на сегодня, незаметно выскользнул из комнаты, подошел к столу, выпил клюквенной настойки необычайной крепости, зажевал квашеной капустой и вышел наружу – курить.

Потихоньку начинало темнеть, дождь лишь легонько накрапывал, было свежо, и я, поежившись, вознамерился сделать кружок вокруг дома. Из освещенного оконного проема музыкальной комнаты доносились пронзительные звуки неподражаемого вокализа Даши, и я, чертыхнувшись, отошел подальше, приблизившись к флигелю – обиталищу Шмиля и его дикарки-дочки. Очевидно, некоторое количество спиртного сделало меня смелее, и я вдруг отважился подойти к двери управляющего и постучаться. Не знаю, что бы я сказал Анне Шмиль, даже не уверен, что она стала бы слушать меня, но любопытство и желание пофлиртовать с этой необычной девушкой взяли верх над обычным моим благоразумием.

Дверь от несколько, может быть, настойчивого стука внезапно приоткрылась, и я, чуть подождав ответа, несмело вошел внутрь. Посреди просторной и с потрясающей безвкусицей обставленной комнаты, освещенной неверным огоньком чуть коптящей керосиновой лампы, на полу, подогнув ногу, точно раненая птица, в луже крови лежала Анна. Кинувшись к ней, я осторожно нагнулся над распростертым телом, разглядел глубокую рану на шее с вяло пульсирующим алым ручейком и отпрянул от неожиданности, увидев дрогнувшие ресницы несчастной. Она затуманенным взором смотрела на меня и что-то шептала, чуть шевеля мертвенно-бледными уже губами, едва различимыми на такого же цвета лице.

– Анна, что? Что? Прошу вас, громче! – Я склонился над ней, почти касаясь щекою ее губ.

– Я знала, что все… кончится… так… – еле слышно выдохнула она и отошла, верно, в свой вымышленный мир, где нам, грешным вкусителям благ земных, увы, не место.

Финальным аккордом этой трагедии раздался оглушительный гром, и дождь полил с такой силой, будто Господь решил в наказание за смерть девушки затопить Медынское со всеми его обитателями.

Глава третья, в которой одно действующее лицо сменяется другим

Едва ли я в состоянии описать переполох, поднявшийся в усадьбе после того как я принес собравшимся трагическую весть, – для этого надобно обладать талантом как минимум Гомера, мой же скромный дар, увы, не позволяет донести до читающего сии строки и малую толику страстей, разыгравшихся в Медынском. Все, позабыв о застолье и музицировании, кинулись под проливным дождем, более напоминающем тропическое наводнение, во флигель Шмиля, дабы лично лицезреть бездыханное тело прекрасной дикарки. Больше всего, конечно, убивался отец – за несколько минут он, казалось, постарел лет на десять, что, учитывая его и без того немалый возраст, сделало его в одночасье глубоким стариком. Примчавшись к дочери, управляющий кинулся к ее телу и, зайдясь в жутких рыданиях, все никак не хотел отпускать ее, пока, спустя с полчаса, мы не усадили его в кресло и не отпоили горячим пуншем. Аркадий Матвеевич, поначалу широким размашистым шагом проделавший путь от парадного входа до флигеля, по-хозяйски войдя внутрь, вернулся заметно побледневший и решительно запретил стоявшим на крыльце напуганным дамам даже заглядывать сквозь приоткрытую дверь. За ним к убитой проследовал отец Ксенофонт и сразу как-то сникший Скальцов, последним – по-прежнему холодный и невозмутимый, хоть это и выглядело несколько неуместно при таком повороте событий, Кубацкий. Я, уже имевший несчастье созерцать хладный труп той, кому довольно искренне симпатизировал, но, к сожалению, так и не успевший раскрыть своего отношения к ней, стоял вместе с совершенно растерянными Авдотьей

Михайловной и Дашей и курил одну папиросу за другой, будучи не в состоянии прийти в себя от первого шока и почти не чувствуя вкуса табака.

– Господи, что же теперь будет? – вполголоса всхлипывала сердобольная Авдотья Михайловна, постукивая от ужаса и холода зубами. – Бедный, бедный Артемий Иванович и несчастная Анна! Что за печальная судьба! Мы ведь почти не общались с нею, она была такая… такая нелюдимая…

Даша же ничего не говорила, изредка всхлипывая в платок и сморкаясь, не замечая покрасневшего носика.

На крыльцо вышел Кубацкий, неторопливо закурил, резко, со свистом втягивая сквозь плотно сжатые зубы воздух, и, ни к кому не обращаясь, процедил:

– Однако, какая неприятная история приключилась! Как чувствовал, не хотел сегодня никуда ехать.

– Боюсь, что теперь вы еще долго никуда не уедете, – усмехнулся я, поражаясь, как этому человеку в любой ситуации приходили сперва только мысли о собственной персоне. – Похоже, что этот вселенский потоп начисто отрежет нас от внешнего мира, и, вероятно, надолго. Кроме того, надобно как-то известить власти, и, полагаю, пока ведется следствие, все участники сегодняшнего обеда вынужденно станут гостями князя до окончательного разъяснения обстоятельств.

– Что? – вздрогнул Кубацкий, погруженный в какие-то свои мысли. – Да, черт возьми, об этом я не подумал… Экая досада, послезавтра я должен был уехать в Москву! А вы-то что думаете по этому поводу?

– Что я могу думать! – мрачно сказал я. – Варианта, увы, всего два. Первый – Анну убил кто-то пришлый, в надежде на поживу, хотя едва ли – взять у Шмиля, по-моему, нечего, да и следы ограбления либо поисков ценностей отсутствуют…

– А второй? – несколько нервно спросил Вадим Викентьевич, с вызовом глядя на меня.

– Не сомневаюсь, что о втором вы и сами догадываетесь, – в тон ему ответил я, тоже глядя в его сузившиеся глаза. – Это сделал кто-то из нас!

– Боже! – вскрикнула Авдотья Михайловна, прижав к себе Дашу. – Павел, что вы говорите! Вы же не хотели сказать, что несчастную Анну убил Вадим Викентьевич либо…

– Именно это Павел Владимирович и хотел сказать, – выпуская струйку дыма в сторону, перебил ее Кубацкий. – Либо я, либо он, либо любой другой из числа сегодняшних гостей – и в этом я полностью согласен с ним!

Вышедшие из дверей князь, отец Ксенофонт, Скальцов и бессильно, с поникшей головой, волочащий ноги Шмиль прервали фразу Кубацкого.

– Господа! – взволнованно произнес Аркадий Матвеевич, взяв протянутые руки супруги в свои. – Я полагаю, нам необходимо вернуться в залу и обсудить создавшееся положение. Кроме того, Артемий Иванович нуждается в отдыхе – голубка, позаботься, пожалуйста, о нем, – обратился он к Авдотье Михайловне, лишь безмолвно кивнувшей ему.

– Закройте флигель на ключ, – с неожиданной для него резкостью распорядился Скальцов. – До приезда следователя все должно быть в том же виде, в каком мы застали покойную.

– Он прав, – подтвердил Кубацкий. – Артемий Иванович, дайте, пожалуйста, ключ.

Шмиль растерянно зашарил по карманам и выудил старинный огромный ключ, из тех, какими раньше, верно, закрывались окованные железом тяжелые крепостные двери. Кубацкий запер флигель и спрятал ключ в сюртук.

– Позвольте! – не вытерпел я, наблюдая за самоуверенными действиями этого dandy. – Насколько я понимаю, вы покидали залу во время обеда!

– Вы тоже. Ну и что с того? – раздраженно молвил Кубацкий.

– А то, Вадим Викентьевич, что, с точки зрения юриспруденции, вы находитесь в числе подозреваемых и не можете владеть ключом, ибо не исключено, что, тайно воспользовавшись им, попробуете уничтожить какие-либо следы преступления, ежели они там имеются. На тех же основаниях ключ нельзя доверить мне, отцу Ксенофонту и господину Скальцову. Логичнее всего отдать его кому-либо из хозяев или Артемию Ивановичу, но, принимая во внимание состояние последнего, предлагаю вручить его Авдотье Михайловне.

– Разумно, – немного поразмыслив, согласился Кубацкий, протягивая ключ княгине.

Вернувшись в залу, все заняли прежние места, за исключением Авдотьи Михайловны, ушедшей распорядиться насчет отдельной комнаты для Шмиля, и самого обезумевшего от горя родителя. Одежда наша изрядно промокла, и князь велел натопить камин. Молчание царило среди позабытых тарелок и графинов, странно даже было вспомнить, что еще пару часов назад мы вяло спорили о каких-то глупостях и внимали звукам фортепьяно, не зная, что чья-то злодейская рука уже заносит роковой кинжал над самой, может быть, недостойной такой участи обитательницей Медынского. Что до меня, то, если бы, например, зарезали г-на Скальцова, я едва ли был бы так же впечатлен сим событием.

– Надо как-то сообщить в полицию, – убитым голосом нарушил тишину Аркадий Матвеевич. – Нельзя покойницу держать там, пока непогода не прекратится…

– Исключено, – сказал, закурив Кубацкий, уже больше не выходя из залы. – От дороги ничего не осталось, экипаж завязнет уже в версте отсюда, до города же, сами знаете, сорок верст, до станции – двадцать. Даже если дождь и кончится, мы на несколько дней обречены гостить у вас, дорогой Аркадий Михайлович!

– Но что же делать, господа? – совсем растерялся Кашин. – Получается, что мы должны жить вместе с убийцей под одной крышей, будучи не в состоянии что-либо предпринять?

– Папа, я боюсь! – всхлипнула Даша, стуча зубами о стекло стакана с морсом, которым тщетно пыталась запить какую-то микстуру.

– Собственно, мы могли бы попытаться восстановить события своими силами, – предложил я, оглядывая сидящих, – но, поскольку один из нас явно будет лгать, едва ли мы докопаемся до истины.

– Да отчего ж вы так убеждены, что убил кто-то из нас? – уже прежним голосом пропел, причмокнув, Скальдов. – Есть еще прислуга, на территорию усадьбы теоретически мог проникнуть кто угодно – да мало ли кто!

– Я, господа, тоже склонился бы к точке зрения господина Скальцова, – кивнул я, ожидая подобного, – тем более что оно нам всем было бы и проще, и выгоднее. Да, видите ли, какая петрушка: знаю я немного более, чем вы, а потому вынужден придерживаться своей версии.

– Что вы имеете в виду, сын мой? – нахмурился отец Ксенофонт.

– Я имею в виду последние слова покойной, которые она успела прошептать мне за несколько секунд до смерти, – отчеканил я, наслаждаясь произведенным эффектом.

– И что же она вам сказала? – побледнев, спросил Кубацкий, резким движением давя папиросу в тарелке.

– Эти слова я могу сообщить только следователю, – я с улыбкой покачал головой, отмечая дернувшуюся щеку Скальцова, сузившиеся до размеров булавочной головки зрачки Кубацкого и тяжелый немигающий взгляд отца Ксенофонта. Господи, что за страсти кипели вокруг этой дикой красавицы! Неужели все трое могут быть как-то причастны к ее убийству?

– Глупости! – встряхнувшись, решительно отмахнулся Кубацкий. – Вы блефуете, милейший Павел Владимирович, и я вам просто не верю.

– Отчего же? – осторожно поинтересовался я. – Уж не оттого ли, что вам крайне выгодно было бы молчание покойницы?

– Вы забываетесь, сударь! – ледяным голосом молвил Вадим Викентьевич. – Что до покойной, то я даже не имел чести быть с нею знакомым, и это может подтвердить кто угодно, хотя бы ее отец. Вы же, как мне кажется, просто хотите казаться интересным, а для того и придумали всю эту историю с якобы имевшей место предсмертной исповедью бедной девушки…

– Господа, господа, не будем ссориться! – примиряюще заговорил Аркадий Матвеевич, до этого лишь водивший глазами то в мою сторону, то в сторону Кубацкого. – Кажется, у меня появилась идея. Верстах в восьми отсюда есть именьице отставного судебного следователя, некоего Юрлова Михайлы Яковлевича. Мы не то чтобы хорошо знакомы, но, помнится, как-то раз он даже бывал у нас.

– Да, был такой… – с неохотой промямлил Скальдов, похоже, неплохо знавший Юрлова во время своей службы «на поприщах».

– Я сейчас пошлю кого-нибудь к нему, авось верхом-то и доскачет, а там и поглядим! – восторженно, довольный собой и своей сообразительностью, закончил Кашин.

– Идея-то неплоха, – тоже заулыбался Скальдов. – Да только как Юрлов сей к нам-то попадет, даже ежели и согласится? Экипаж – не доедет, а верхи он, поди, отродясь не сиживал, да и к тому же сам уже не мальчик.

– Не будем медлить, посылайте, – вздохнув, махнул рукой отец Ксенофонт. – Если Юрлов ваш – человек дельный, то изыщет способ, как доехать!

– Вот и я так думаю, – хлопнул в ладоши Аркадий Матвеевич и вышел из залы, громко призывая старого дворецкого Василия.

– А что он такое – сей Юрлов? – негромко спросил Кубацкий, мельком стрельнув по мне холодными глазами. – Вы ведь* Сергей Диомидович, сколько я понял, знавали его?

– Верно-с, имел удовольствие, – скривил в усмешке губки Скальцов. – Что он такое, говорите? Да, пожалуй, что ничего особенного! Чудак и неудачник, каких в провинции хоть пруд пруди. Служил ни шатко ни валко, звезд с неба не хватал, никого не слушал – знай, свое гнет! Не деловой человек! В последний год службы завел дело на сына полицмейстера Игнатия Васильевича – помните, шумок был, когда молодежь побаловала легонько, какого-то штатского слегка помяли? Ну, так вот, за дело взялся Юрлов, и хоть намекали ему – замни все, забудь, он – нет, ни в какую, не дозволено, говорит, никому так вести себя. Что там, сам полицмейстер к нему приезжал, деликатно так намекал, что ты, мол, Михайло Яковлевич, брось это дельце-то, а там, глядь, к пенсиону-то и в достойные чины выйдешь, да и сам Игнатий Васильевич обещал в долгу не остаться… А тот – все упрямится! Ну, в общем, дело передали более покладистому человечку, а строптивцу быстренько коллежского секретаря дали да раньше времени на пенсию спровадили… Вот такая птица господин Юрлов!

– Он что – глуп или все же умен? – продолжал допытываться Кубацкий.

– Пожалуй, что и умен, – неохотно признал Скальцов, наливая себе водки. – Помните историю, когда целое лето купцы пропадали с деньгами? Так это Юрлова рук дело, он убийц-то на чистую воду вывел.

– Ну, господа, все в порядке! – вошел довольный Кашин и, зябко поежившись, тоже плеснул себе какой-то ароматной настойки. – За пять целковых вызвался Силантий ехать – бедовый мужик! Нужда, говорит, у меня большая, барин, так бы, говорит, – ни за что! Я уж ему и коня хорошего дал…

– Может, и вашу Анну такой вот Силантий зарезал, – пожал плечами Кубацкий. – Тем более сам признался – нужда! Такие за полтинник зарезать могут.

– Не было на Руси такого, чтобы мужик невинную девушку за полтинник жизни лишил, – сурово пошевелил густыми бровями отец Ксенофонт. – Барина – могут, а душу божью, и не пожившую еще, – не верю! Вы, сударь, народа-то своего не знаете и судить о нем – не можете! А так вот – ножиком по горлу – это все больше барская забава!

– Да вы сами-то, святой отец, говорили, что тоже не из крестьян! – ехидно заметил Кубацкий. – Откуда ж такие познания?

– А я, сын мой, не гнушаюсь с народом поговорить, когда он с бедой и с радостью ко мне в церковь приходит, и потому точно знаю, что злодейство давешнее – не мужицких рук дело.

Мне, к тому времени уже чрезвычайно уставшему от перипетий прошедшего дня, отчаянно захотелось спать, и я, не скрываясь, зевнул столь широко, что на звук обернулись все присутствующие.

– Пардон, господа! – Я встал и церемонно раскланялся со всеми. – Позвольте удалиться, ночь уже, думаю, что господина Юрлова мы дождемся не ранее утра, а толочь далее воду в ступе – не вижу никакого смысла. Покойной ночи!

Поднявшись к себе, я быстро разделся и нырнул под одеяло, пытаясь согреться, укрывшись от пронизывающего холода, проникающего сквозь щели в окне. Дождь и не думал заканчиваться, с неистовством стуча ледяными брызгами в стекла и стены. Поистине, убийца, кто бы он ни был, дождался просто дьявольской погодки для воплощения своего замысла! Я представил себе неизвестного мне Силантия, мчащегося на мокром коне сквозь природное безумие в кромешной тьме на поиски господина Юрлова, и в ужасе закутался в одеяло еще плотнее. Интересно, если Силантий таки доскачет до имения бывшего следователя – что тот ему скажет? Неужто, и в самом деле, оденется и поедет? Я бы, наверное, отказался или, по крайней мере, повременил бы до утра… Хотя… Бедная Анна… Хр-р…