Текст книги "Принц Галлии"

Автор книги: Олег Авраменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

Глава LXIV
Елена Иверо

В то время, как Эрнан имел разговор с графом Иверо, у Гастона тоже была аудиенция – но куда более приятная.

Молоденькая горничная, некогда служившая у Изабеллы Арагонской, провела его в небольшую уютную комнату, обставленную под дамский будуар. Шепотом велев ему ждать здесь, она тотчас удалилась; ее осторожные шаги сопровождались лишь еле слышным шуршанием юбок.

«Конспираторша», – ухмыльнулся Гастон, вспоминая, как они украдкой пробирались темными переходами, и горничная то и дело вздрагивала и бледнела от страха, заслышав где-то вдали малейший шорох. Должно быть, это все из-за графини, решил он. Скорее всего, это она, а не граф, держит домашних в ежовых рукавицах и принуждает их носить траур.

Вскоре в комнату вошла княжна Елена. Она молча поцеловала Гастона в щеку, усадила его в кресло, а сама устроилась на низеньком диване напротив него. На ней было домашнее платье розового цвета, надетое поверх одной только ночной рубахи без каких-либо нижних юбок; оно плотно облегало ее гибкий стан, подчеркивая соблазнительные линии ее ладно скроенной фигуры. Будучи закоренелым циником, Гастон ни на мгновение не усомнился, что, надевая это платье, она рассчитывала на вполне определенный эффект.

– А мне раньше казалось, что ты не любишь яркие тона, – произнес он, первым нарушая затянувшееся молчание.

– А-а! – сказала Елена, взглянув на свое платье. – Это я в знак протеста, мне уже до смерти надоели траурные одежды. Так и хочется взвыть волком от всей этой тоски. Мне и без того горько: как подумаю, что Рикарда больше нет в живых, комок в горле застревает, а тут еще траур – черные одежды, мрачные лица, приглушенные голоса, скорбные взгляды… Жуть!.. По-моему, это кощунство – выставлять свое горе напоказ, но мою маму не переубедишь. Она как втемяшет себе что-то в голову, так будет стоять на своем до конца. Три месяца – и точка, ни днем меньше. Не понимаю, с чего мама взяла, что траур надлежит носить ровно три месяца? И все же она молодчина. Видел, как держится!.. А вот папа здорово сдал. Рикард был его любимцем, и после того, как он умер, отца будто подменили. Бедный папа… – Елена вздохнула. – Потому, собственно, я избегаю открытой конфронтации с мамой и ношу этот проклятый траур. Хотя, не в обиду ей будет сказано, я уже давно заметила одну любопытную деталь: самые горькие слезы по покойнику проливают именно те, кто при жизни его не больно жаловал. Вот, к примеру, Маргарита. Да и мама была хороша… Впрочем, ладно. Снова я некстати распустила свой язык. Ты не находишь меня ужасной болтуньей?

– О нет, – живо возразил Гастон, как всегда в таких случаях. – Мне очень приятно слушать тебя, о чем бы ты ни говорила.

Елена обворожительно улыбнулась – хоть и не так жизнерадостно, как в прежние времена.

– Спасибо, ты хороший друг. Однако теперь твоя очередь рассказывать. Что нового на белом свете?

– Ну, во-первых, откопытал король Франции.

– Что-что он сделал?

– Попросту говоря, умер. И сыночка с собой прихватил.

– Как это прихватил?

– Они оба отдали концы. Почти одновременно.

– Погибли?

– Да нет, просто случайное совпадение. Король умер от болезни и позора. Филипп де Пуатье на радостях, что отец его, наконец, умирает, ужрался немецким шнапсом – а это такое проклятущее зелье, скажу тебе, – тут-то его черт и прибрал.

– Фи! – тряхнула головкой княжна. – Какая неприятная история. Да и вообще, смерть, смерть и смерть – только и слышу это слово. Право, можно подумать, что людям больше нечего делать, кроме как умирать.

Отчаянным усилием воли Гастон сдержал сокрушенный вздох, готовый было вырваться из его груди.

– Люди не только умирают, – возразил он. – Но и рождаются.

– Маргарита беременна?!

– Нет, не Маргарита. Бланка.

Елена всплеснула руками и даже привстала от неожиданности.

– Да ну! Что ты говоришь?! Ты уверен?

Не особенно стесняясь в выражениях, Гастон вкратце рассказал ей о событиях вчерашнего дня. Для виду Елена укоризненно качала головой, но глаза ее радостно сияли.

– Должно быть, Бланка сейчас на седьмом небе от счастья. В каждом своем письме она писала мне, что очень хочет родить от Филиппа ребенка. Ах, как жаль, что я здесь, а не в Памплоне! Как бы я хотела разделить ее радость.

– Ты очень соскучилась по ней?

– Жутко! С тех пор, как мы расстались, я чувствую себя так одиноко, так неуютно. Ведь Бланка – лучшая из моих подруг. Она исключительная девчонка, я просто обожаю ее… и немного жалею.

– Жалеешь? – удивился Гастон. – Это почему?

– Ей страшно не везет в личной жизни. Сперва ее прочили в жены императору, но выдали за графа Бискайского. Потом этот нищий проходимец, Этьен де Монтини, воспользовался ее отчаянным положением и вскружил ей голову. А теперь вот кузен Красавчик… Нет-нет, против него я ничего не имею. Он замечательный парень, даже слишком замечательный для Бланки. Ей бы кого попроще.

– Боюсь, я не понимаю тебя, Елена.

– А что тут непонятного? Красавчик – давнишняя любовь Бланки; а судя по ее последним письмам она и вовсе помешалась на нем, так его боготворит…

– Он тоже боготворит ее, – заметил Гастон.

– Но долго ли это продлится, вот в чем вопрос. Красавчик непостоянен. Когда-нибудь он все равно охладеет к ней, как бы страстно он ни любил ее сейчас, и тогда Бланку постигнет еще одно разочарование в жизни.

– А вот Шатофьер боится обратного. Он опасается, что Филипп расторгнет свою помолвку с Анной Юлией и женится на Бланке.

Елена изумленно подняла брови:

– Он серьезно?!

– Как нельзя более серьезно. Ты просто не видела, что творится с Филиппом. Он будто сдурел. Таким влюбленным я его никогда не видел… Впрочем, нет, вру, видел. Семь лет назад. Тогда он влюбился в кузину Эрнана по матери – ты же знаешь эту историю, – и женился. Так что все может случиться. Раз он когда-то пошел на поводу у своих страстей, поставив под угрозу свою будущность, то сейчас вполне способен наплевать на все политические расчеты, жениться на Бланке и силой отобрать у Робера Третьего королевскую корону, как это чуть не сделал его отец, когда покойный Робер Второй не согласился по доброй воле выдать за него дочь. Не стоит забывать, что Филипп – настоящий сын своего отца.

– И все-таки я боюсь за Бланку.

Гастон пристально посмотрел ей в глаза и усмехнулся:

– А может, ты просто ревнуешь ее?

Елена покраснела и в смущении опустила глаза.

– Да вы что, все сговорились с Маргаритой?! Что за вздор вы несете, в самом деле!.. Кстати, чуть не забыла. Как поживает моя милейшая кузина? Что у них с Тибальдом?

– Скучать им не приходится, жизнь бьет ключом. А намедни они обменялись рогами.

– Ну, наконец-то! И кому принадлежит пальма первенства?

– Графу. Но Маргарита в долгу не осталась. Вчера она завлекла в свою постель Симона.

– Твоего зятя? Но ведь он, прошу прощения, глупенький.

– Вернее сказать, инфантильный, – уточнил Гастон. – Он еще ребенок, причем ребенок очень милый. Наверное, Маргарита оценила это.

После некоторых размышлений Елена согласно кивнула:

– Возможно, ты прав. Маргариту привлекают либо неопытные юнцы, вроде того же Симона де Бигора или моего несчастного брата, либо закоренелые бабники, как-то граф Тибальд или кузен Красавчик… Другое дело, я, – добавила она и д’Альбре мгновенно уловил в ее голосе кокетливые нотки. – Вот мне больше нравятся зрелые мужчины. К примеру, такие, как ты.

Гастон ухмыльнулся:

– И скольких же зрелых мужчин ты знала?

– Пока ни одного. Но вскоре я намерена наверстать упущенное. И начать думаю с тебя.

– Вот как! – несколько обескуражено произнес он, застигнутый врасплох этим предложением. – Ты…

– Да, – ответила Елена, глаза ее томно заблестели. – Да! Я сама набиваюсь.

– Однако! За эти полтора месяца ты, оказывается, здорово изменилась. Прежде изображала из себя такую целомудренную недотрогу, лишь изредка позволяла мне поцеловать тебя в губы, да и то из чистой шалости. А теперь вот напрямик приглашаешь меня в свою постель. В чем причина такой внезапной перемены?

Елена вздохнула:

– Такова жизнь, Гастон. Это жизнь меня изменила, против моей воли. Я всегда любила Рикарда, любила гораздо сильнее, чем следовало сестре любить брата. Сколько себя помню, я сожалела, что он мой родной брат… Но вот Рикард умер. Я горько оплакивала его, я выплакала по нему все слезы, что у меня были… – Тут она всхлипнула, готовая, вопреки своим же словам, снова разрыдаться.

– Успокойся, Елена, – ласково сказал Гастон. – Не думай о прошлом. Что было, того не вернешь.

С минуту она жалобно смотрела на него, затем отвела взгляд и продолжила:

– После смерти брата я стала наследницей отца. Потеряв человека, которого любила, я обрела независимость, к которой стремилась. Я получила право распоряжаться собой, как мне заблагорассудится. Я не глупышка и не ханжа, отнюдь; девственность никогда не была для меня какой-то самодостаточной ценностью. Но я порядочная девушка, и до поры до времени я придерживалась всех общепринятых правил приличия, зная, как относятся к незамужним девицам, которые путаются с мужчинами. Даже если они самого знатного происхождения, их все равно называют потаскухами!.. Думаешь, мне легко давалось быть святошей при дворе Маргариты? Вовсе нет! Однако я сдерживала себя – пока в этом была необходимость. Теперь, благодаря смерти Рикарда… Видит Бог, как бы я хотела, чтобы не было этого «благодаря»!.. Но ты прав: прошлого не вернешь. Что было, то сплыло, и теперь я принадлежу к тому привилегированному кругу женщин, что и Бланка, Маргарита и Жоанна. Как и они, я независима. Как и они, я уже недосягаема для сплетников, вернее, всяческие сплетни будут значить для меня не больше, чем комариные укусы, – почешется немного и пройдет. Теперь мне наплевать на мнение высшего света, потому что я, как будущая графиня Иверо, – не жена какого-нибудь графа, но сама по себе графиня, – я и есть тот самый высший свет самой высокой пробы. Теперь остальные мне не указ, и все, кто бы то ни был, будут вынуждены принимать меня такой, какая я есть, а не такой, какой они хотели бы меня видеть… Вот она, истинная причина происшедшей во мне перемены, Гастон. Может быть, я цинична, но я не лицемерка. Прежде я притворялась и лицемерила по необходимости, мне никогда не было по душе мое притворство, и наконец я избавилась от необходимости постоянно строить из себя святошу. С моих плеч будто гора свалилась – и это единственное, что хоть немного утешает меня при мысли о смерти Рикарда… Поэтому я говорю тебе прямо: будь моим любовником, – ее лицо расплылось в сладкой истоме, – моим возлюбленным… Для меня не имеет значения, что ты женат… теперь уже не имеет. Ты нравишься мне, и все тут… Ну! – Закрыв глаза, она протянула к нему руки.

Однако Гастон и не шелохнулся в ответ на ее призыв. Он все так же сидел в кресле, уставившись взглядом в пустоту перед собой.

Елена распахнула глаза и мигом вскочила на ноги.

– Как это понимать?! – воскликнула она негодующе и в то же время растерянно. – Ты, похотливое животное, отказываешься? Я больше не возбуждаю тебя?

– Елена, – тихо произнес д’Альбре. – Я не сообщил тебе еще одну новость.

– Какую?

– Я уже не женат. Уже неделю я вдовец.

Елена тихо вскрикнула и опустилась обратно на диван.

– Боже милостивый!.. Как это произошло?

– Преждевременные роды, – коротко ответил Гастон.

После этого в комнате надолго воцарилось молчание. Широко раскрыв глаза, Елена смотрела на Гастона и думала о том же, что и он.

– В последнее время, – наконец заговорил д’Альбре с болью и тоской в голосе, – я только тем и занимался, что строил планы развода с Клотильдой, чтобы иметь возможность жениться на тебе. Я так страстно желал избавиться от своей жены, что Сатана, видимо, услышал мои молитвы и чуток подсобил мне… После смерти твоего брата изменилась не только ты, но и я. Я понял то, что было ясно, как Божий день, для всех, кроме меня. А именно – что я негодяй, каких мало.

С этими словами он встал с кресла и направился к двери. Елена стремительно бросилась за ним, преградила ему путь и схватила его за обе руки. Лицо ее излучало гнев и возмущение.

– Ты… ты…

Тут она всхлипнула и положила голову ему плечо.

– Да, ты подлец и негодяй, каких мало. Я не верю ни единому слову из того, что наплели мне Бланка и Маргарита. Я знаю, что ты был одним из тех, кто погубил моего брата. И я ненавижу тебя за это. Слышишь, ненавижу! Но я и люблю тебя, скотину! Ты отнял у меня Рикарда – так изволь же заменить мне его… И если ты надеешься убежать от меня, забудь и думать об этом. Я не отпущу тебя… Я разыщу тебя даже на краю света. Теперь ты нигде от меня не денешься. Всю оставшуюся жизнь ты будешь искупать свою вину передо мной. Проклятый!..

Той ночью она стала его женщиной.

Глава LXV
в которой число смертей, что так или иначе затрагивают Эрнана, имеет тенденцию к росту

В ту ночь, как, собственно, и во все предыдущие, с тех пор как брат велел взять его под стражу, Фернандо спал беспокойно. Он просыпался от малейшего шороха и тревожно озирался по сторонам. Сердце его то замирало, то стучало в бешеном темпе, а на лбу выступала испарина.

«Может, кто-то идет?» – то и дело спрашивал он себя. Кто-то подкрадывается к нему в ночи…

Но кто – друзья, чтобы спасти его, или направляемые рукой Альфонсо (а вероятнее, рукой Бланки) убийцы?

Что ни ночь, тем тревожнее она была. Близился критический момент… Или уже наступил?… Момент, когда решится все – его судьба, его дальнейшая жизнь, будет ли он жить вообще, а если будет, то… И дернул же его черт попасть в такую переделку в такое неподходящее время!

В ту ночь, первую ночь после долгих ночей, проведенных в Кастель-Бланко, Фернандо почти не сомкнул глаз. Едва лишь его начинал одолевать сон, какие-то звуки, доносившиеся снаружи, заставляли его схватываться и садиться в постели.

Что это? Кто это?! Кто с такой бесцеремонностью, с такой откровенной наглостью нарушает тишину ночи, вторгается в сон всех обитателей замка? Неужели…

Неужели это доблестные иезуиты берут приступом Калагорру, чтобы освободить его, Фернандо Кастильского, графа де Уэльву, будущего короля Фернандо V?…

Увы, нет. Весь замок мирно спал. Не было никакой суматохи, ни единого признака надвигающейся паники. Сокрушенно вздыхая, Фернандо вновь ложился на подушку, подкладывая руку под голову. И думал. Думал о том, зачем ему понадобилась эта королевская власть. Что она даст ему, кроме титула «его величество» и кучи лишних забот? Властные амбиции… Они уместны, если ты знаешь, как распорядиться этой властью и с какой целью – одного лишь тщеславия тут недостаточно, на нем далеко не уедешь. А Фернандо не знал, он даже не задумывался над тем, что будет делать, став королем. Разумеется, он будет устраивать пиры, балы, пышные приемы, будет часто выезжать на охоту… Но что же мешает ему делать все это как графу де Уэльве?…

Арест, разоблачение и последовавшее за тем длительное заключение в Кастель-Бланко дали Фернандо обильную пищу для размышлений. И он много думал, находясь в одиночестве. Это занятие было ему внове, прежде он лишь изредка напрягал свои мозги, да и то ненадолго, – и уж никогда не вдавался в детальный анализ происходящих событий. Но в последние полтора месяца он стал мыслителем поневоле, и чем дальше, тем больше одолевали его разного рода сомнения – мучительные, дразнящие, зудящие, не дающие ему покоя. А может, и впрямь ему лучше жилось бы без этих непрестанных интриг и заговоров, в которых он, по правде говоря, мало что смыслил… если вообще что-то смыслил? Он всегда был марионеткой в чужих руках: сначала им помыкал брат, затем любовницы, а чуть позже, впрочем, недолго – жена. Ну, а потом его прибрали к рукам граф Саламанка и Инморте, посулив ему золотые горы, вернее, украшенную драгоценными камнями золотую корону его отца – ту самую корону, которая вместе с прочими королевскими регалиями день и ночь находилась под неусыпным надзором гвардейцев и которую отец возлагал на свое чело лишь в особо торжественных случаях.

И, наконец, кузен Бискайский. Как подло он обманул его! Провел, как мальчишку. Как несмышленыша! Вознамерился отобрать у него корону. Его корону! Хотел заполучить себе кастильский престол! Себе и Бланке – этой дьяволице в женском обличии, этому чудовищу с хорошеньким личиком… А как она глядела на него при последней их встрече! Небось, перед этим настойчиво уговаривала Альфонсо казнить его – отрубить голову, вздернуть на виселице, либо просто удушить, либо велеть кому-нибудь из слуг перерезать ему горло…

Но все это лишь следствия, вдруг понял Фернандо. В первую очередь виноват во всем случившемся он сам и только он один. Если бы он не похвастался Александру… Нет, если бы он вообще не ввязывался в эту затею, если бы он не спутался с Инморте, если бы жил с братом в мире и согласии, если бы… если бы… если бы…

Фернандо постепенно прозревал. Но было уже поздно: снаружи доносились какие-то странные, подозрительные, невесть почему леденящие душу звуки…

Утром, когда Фернандо, наконец, удалось забыться в тревожном, исполненном кошмарных видений сне, его разбудил лейтенант гвардии, г-н де Сальседо. Он явился в спальню принца в сопровождении четырех гвардейцев и предложил ему одеться.

Фернандо молча выполнил эту просьбу, выраженную тоном приказа. Ничего, думал он, скрежеща зубами. Ему бы только вырваться на свободу, а тогда он найдет способ как можно скорее отправить этого дерзкого лейтенантишку на тот свет. И кузена Бискайского нужно непременно разыскать, где бы он ни скрывался. Ах, как будет приятно помучить его перед смертью!.. Но самый первый кандидат в мертвецы – это, безусловно, Эрнан де Шатофьер. И граф д’Альбре с ним за компанию. И кузен Красавчик. И Симон де Бигор – этот дурачок, который имел наглость надуть его. И, конечно же, милейшая сестрица Бланка. И… и… и…

Фернандо не смотрел, куда его ведут. Он увлекся составлением перечня лиц, которые нанесли ему обиду и должны поплатиться за это своей жизнью. К действительности он вернулся лишь тогда, когда его вывели во внутренний двор замка и в лицо ему повеяло холодом поздней осени.

Невдалеке от них под навесом находились Клавдий Иверо, графиня Диана Юлия, княжна Елена, несколько придворных графа, капеллан замка в священнической ризе, а также Гастон д’Альбре и Этьен де Монтини. Небольшая площадь была окружена кастильскими гвардейцами и графскими стражниками, причем последних было гораздо больше. А посреди площади возвышался… Сооружение посреди площади Фернандо не видел – его полностью заслоняли широкие плечи стоявшего перед ним Шатофьера.

– Господин де Сальседо, – важно произнес Эрнан, – ознакомьте его высочество с королевским указом.

Лейтенант развернул свиток, который держал в руках, и ровным голосом зачитал:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Мы, Альфонсо, милостью Божьей король Кастилии и Леона, заботясь о благе государства нашего, стремясь сохранить мир и спокойствие в королевстве нашем, вверенном нам Богом, отправляя высшее правосудие и полагаясь на благословение Господне:

за организацию покушения на жизнь нашу и достоинство наше с целью свержения законной королевской власти и узурпации престола нашего, дабы другим неповадно было, приговариваем брата нашего Фернандо Кастильского, графа де Уэльву, к смертной казни и повелеваем казнить его тотчас и незамедлительно, по решению г-на Эрнана де Шатофьера, графа Капсирского, который является выразителем воли нашей и действует в соответствии с нашими распоряжениями.

Место, время и способ приведения приговора в исполнение оставляем на полное усмотрение вышеупомянутого г-на графа Капсирского, каковой в своем выборе ничем не ограничен и волен действовать так, как сочтет это необходимым, и принимать решения лишь в зависимости от сложившихся обстоятельств, невзирая на возможные несоблюдения некоторых формальностей.

Сие есть наша королевская воля, что не должна быть оспорена никем из владык и судей земных.

Альфонсо, король».

Эрнан отступил в сторону, и лишь тогда Фернандо увидел, чтó находилось за его спиной – эшафот! На обтянутом красной тканью деревянном помосте была установлена плаха, на которой лежал двуручный с широким лезвием меч палача. Сам мастер заплечных дел стоял у подножия ступеней, ведущих на эшафот, и, сложив на груди руки, с олимпийским спокойствием взирал на своего августейшего клиента.

«Так вот что за звуки раздавались в ночи!» – рявкнул кто-то в голове у Фернандо. Это же сколачивали помост! Для него!..

Фернандо словно окаменел, не в состоянии пошевелить хотя бы пальцем. На его лице застыло выражение искреннего изумления, вперемежку с недоверием. Он уставился помутневшим взглядом на плаху с мечом; его глаза остекленели от ужаса.

К Эрнану подошел Гастон.

– Боюсь, ты переиграл, дружище. Сейчас его хватит удар.

– Монсеньор, – обратился Шатофьер к кастильскому принцу. – В указе короля, брата вашего, дозволено казнить ваше высочество каким угодно способом на мое усмотрение, а значит, и путем отделения головы от туловища. Я полагаю, что это больше всего соответствует вашему высокому сану, но если вы придерживаетесь иного мнения и предпочитаете…

Он не договорил, так как в это самое мгновение Фернандо наконец преодолел оцепенение и с неожиданной прытью набросился на него. Однако Эрнан не терял бдительности и молниеносным ударом в грудь оттолкнул принца от себя – тот споткнулся и упал. Вспомнив о своих обязанностях, кастильские гвардейцы подхватили его и поставили на ноги.

– Это неправда! – заорал Фернандо таким неприятным визгливым голосом, что Гастон не смог удержаться и с отвращением сплюнул. – Неправда! Это не я, это Инморте! Он отравил брата… Это он сделал, это не я! Он, он виноват! Я тут ни при чем… Не троньте меня, отвезите меня к брату, я ему все расскажу… Вы не имеет права! Не надо…

– Что он такое несет? – пробормотал Гастон, бледнея. – Короля уже отравили?!

– Стало быть, так, – невозмутимо ответил Эрнан и вновь обратился к Фернандо, который, брыкаясь и извиваясь, скулил: «Отвезите меня к брату! Я ему все расскажу!»: – Когда это случилось? Когда дону Альфонсо дали яд?

– В начале августа… Не делал я этого…

– А кто?

– Трухильо, помощник главного кравчего. Инморте его подготовил… Это он, он! Я не подговаривал…

– Медленнодействующий яд, – прошептала графиня и быстро подошла к ним. – Что это был за яд? – спросила она у Фернандо.

– Я… я ничего не знаю… Это все Инморте! Это он, он!..

– Когда должна начаться болезнь? – отозвался Эрнан.

– Я не… – Вдруг в глазах Фернандо зажглись слабые огоньки надежды. – Я знаю, как помочь брату! Везите меня к нему! Я знаю противоядие, я спасу его.

– Как? – скептически спросила графиня. – Какое вы знаете противоядие?

– Я скажу только брату. Он должен дать слово, что помилует меня… Вам я ничего не скажу! Отвезите меня к брату. Только ему…

Эрнан отрицательно покачал головой:

– Это исключено, монсеньор. Либо вы сейчас скажете, и я даю слово, что отменю свое решение о приведении приговора в исполнение – если поверю вам. Либо вас казнят – немедленно. Ну!

– Я скажу только брату… Только ему, ему одному… Я не верю вашему слову, не верю! Вы подлый, бесчестный негодяй!.. – Поняв, что его уловка не сработала, он окончательно впал в панику: – Господа гвардейцы, не слушайте чужака, везите меня к брату. Я спасу его!.. Спасу… помогу… Везите меня к брату, пусть он все решит… Господа гвардейцы!.. Господа, не слушайтесь его… их… Не позволяйте им убивать брата вашего короля. Господа гва… Ну, прошу вас, господа! Спасите меня, а я спасу брата… Ну, пожалуйста!..

Однако ни один из тех, к кому так отчаянно взывал Фернандо, даже не сдвинулся с места. Гвардейцы хорошо знали злобный нрав первого принца Кастилии и полностью отдавали себе отчет в том, что если ему удастся выйти сухим из воды, он никогда не простит им своего унижения и постарается как можно скорее отправить их всех к праотцам. К тому же здесь они были в явном меньшинстве и не питали никаких иллюзий насчет того, какой приказ отдал граф своим воинам на тот случай, если кто-то предпримет попытку освободить Фернандо.

Эрнан вопросительно поглядел на графиню.

– Нет, – сказала Диана Юлия. – Увы, слишком поздно. Противоядие, даже если оно есть у принца Фернандо, в чем я сомневаюсь, способно лишь нейтрализовать действие яда. Но выпитый королем яд уже сделал свое дело и давно был выведен из организма. Он породил болезнь, и теперь нам остается возложить все надежды на Бога и на искусство лекарей.

Шатофьер жестом поманил к себе палача.

– Мастер, вы готовы приступить к исполнению своих обязанностей?

Палач утвердительно кивнул:

– Да, сударь, готов. Я получил от моего господина приказ привести приговор в исполнение именем его величества короля Кастилии и Леона.

– Так приступайте же, мастер.

Палач молча поклонился, воротился к эшафоту и поднялся по деревянным ступеням на помост. Фернандо вновь заскулил.

– Что ты делаешь, Эрнан?! – опомнился Гастон. – Это уже сверх программы. Дон Альфонсо не…

– Молчи! – зашипел Эрнан. – Я знаю, что делаю.

– А исповедь?! – вскричал Фернандо, мгновенно прекратив изрыгать угрозы, мольбы и проклятия. – А как же исповедь? Я хочу исповедаться своему духовнику. Везите меня в Толедо к моему духовнику.

– В этом нет необходимости, – с глумливой ухмылкой ответил Шатофьер. – Согласно булле святейшего отца от 1123-го года каждый посвященный рыцарь ордена Храма Сионского вправе давать предсмертное отпущение грехов – in extremis,[16]16
  In extremis – здесь, в исключительных случаях (лат.).


[Закрыть] как там говорится. Так что я весь к услугам вашего высочества.

Фернандо в ужасе отпрянул:

– Нет! Нет! Только не это!..

Эрнан безразлично пожал плечами. Иного ответа он не ожидал, однако не смог удержаться от искушения напоследок поиздеваться над поверженным врагом. Позже, когда он вспоминал об этом, ему всякий раз становилось стыдно за свою мальчишескую выходку.

– Преподобный отец, – обратился Шатофьер к капеллану. – Проводите его высочество в последний путь.

Затем Эрнан пристально поглядел на Фернандо и добавил:

– Хотя его преподобие не принадлежит к ордену иезуитов, я не считаю это обстоятельство серьезной помехой для принятия им вашей предсмертной исповеди… Прощайте, монсеньор. Не скажу, что знакомство с вами доставило мне большое удовольствие. И да простит вас Бог.

Фернандо вскрикнул и полубесчувственный повис на руках гвардейцев, которые, повинуясь приказу Эрнана, поволокли его к эшафоту.

Гастон подошел к Елене и шепотом произнес:

– Пожалуй, тебе лучше уйти.

Она решительно покачала головой:

– Нет, я останусь. Я хочу посмотреть. Отец мне все рассказал. Я знаю, что этот негодяй погубил моего брата и собирался опозорить его. – Елена умолкла и плотно сжала губы.

Кто-то схватил Гастона за локоть. Он оглянулся и увидел Монтини.

– Чего тебе, парень?

– Мне… мне жутко…

– Так отвернись. И закрой уши. Или вообще убирайся прочь. Думаешь, мне это очень приятно?

Палач стоял возле плахи и, опершись на рукоять меча, невозмутимо ожидал своей очереди.

Гвардейцы вынесли Фернандо на помост, поставили его на ноги перед капелланом и отошли в сторону. Невдалеке от приговоренного стоял подручный палача с перекинутой через плечо веревкой и черной повязкой для глаз в руках.

– Начнем исповедь, сын мой? – кротко спросил преподобный отец.

И только тогда Фернандо в полной мере осознал реальность происходящего. Он понял, что этот капеллан – последнее, что он видит в своей жизни. Это последний из людей, который заговорил с ним как с живым человеком, – а для всех остальных он уже мертвец.

Внезапное озарение, точно молния, поразило Фернандо. Захлебываясь слезами, он грохнулся на колени, обхватил голову руками и без удержу зарыдал.

Почему, почему?! Ведь он еще так молод, у него еще вся жизнь впереди… была впереди – ибо сейчас его лишат этой жизни… Почему, почему? Как же так получилось? Когда он ступил на тот зыбкий, порочный путь, который привел его на эшафот? Может быть, когда позволил кузену Бискайскому обвести себя вокруг пальца? Или когда спутался с Инморте? Или когда впервые с вожделением взглянул на корону отца, которую по праву должен был унаследовать его старший брат?…

Так и не дождавшись от Фернандо исповеди, капеллан тяжело вздохнул, накрыл его голову краями своего шарфа и скороговоркой произнес стандартную формулу отпущения грехов. Как только он закончил, рыдания резко оборвались. Фернандо рухнул на помост и остался лежать там недвижимый. Подручный палача склонился над ним и констатировал:

– Сомлел. Их высочеству посчастливилось – и повязка на глаза не требуется, и руки связывать нет надобности…

Фернандо так и не пришел в себя. При виде отрубленной головы, покатившейся по помосту после первого же удара палача, Гастона затошнило. Он вовсе не был таким толстокожим, каким изображал себя перед друзьями. Лишь один-единственный раз он принимал участие в настоящем бою – с иезуитами, и лишь считанные разы присутствовал на казнях – герцог не любил устраивать кровавых зрелищ и не поощрял к этому своих вассалов.

Этьену де Монтини пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы помешать взбунтовавшемуся желудку исторгнуть обратно только что съеденный завтрак.

Княжна Елена мертвенно побледнела и, прижав руки к груди, кинулась к ближайшей двери, ведущей внутрь замка. Гастон, не мешкая, последовал за ней и поспел как раз вовремя, чтобы подхватить ее на руки, когда она споткнулась на лестнице, падая в обморок.

А Эрнан все глядел на Клавдия Иверо, чьи глаза сияли сатанинским торжеством. Теперь в нем не оставалось ничего от того немощного, убитого горем старика, каким он был вчера вечером. Он больше походил на крепкого сорокалетнего мужчину, который после продолжительной болезни наконец пошел на поправку, а седые, как снег, волосы лишь придавали всему его облику какую-то скорбную величественность. Э нет, понял Шатофьер, не скоро Гастон станет новым графом Иверо, старый еще долго продержится. Ему нужен был стимул к жизни, и он получил его – месть. После казни одного из непосредственных виновников смерти сына у него как будто открылось второе дыхание.

Клавдий Иверо подошел к Эрнану.

– Боюсь, граф, вы не сможете задержаться у нас до обеда.

– Да, сударь. Как раз об этом я только что думал. Мы немедленно отправляемся в Толедо. Однако прежде всего следует известить госпожу Бланку, что…

– Насчет этого не беспокойтесь, – перебил его Клавдий Иверо. – Еще на рассвете я отправил в Памплону курьера с известием, что принц Фернандо казнен, а кастильский король при смерти.

– При смерти?! – пораженно воскликнул Эрнан.

– Увы, да, граф. Простите, что я не сказал вам сразу. Сегодня ночью к Калагорре приблизился внушительный отряд кастильских гвардейцев, человек так сто. Их предводитель потребовал выдачи им графа де Уэльвы, чтобы в соответствии с полученными распоряжениями препроводить его в Толедо – заметьте, в целости и сохранности.