Текст книги "От Кибирова до Пушкина (Сборник в честь 60-летия Н.А. Богомолова)"

Автор книги: Олег Лекманов

6. Познанский. Заговоры. – (21).

Познанский Н. Ф. Заговоры. Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. – Пг.: Тип. А. В. Орлова, 1917. – XIV, 327 с.

7. Русские Пропилеи. Т. 6. – (33; VI, 1375 – т. 1, 2, 4).

Русские Пропилеи. Материалы по истории русской мысли и литературы / Собрал и приготовил к печати М. Гершензон. – М.: М. и С. Сабашниковы, 1919. – Т. 6. – 252 с.

Опять от Пушкина

I. А было ли отмечено…? (Пушкин)

1.

 
Шипи, шампанское, в стекле,
Друзья, почто же с Кантом
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.
 

(«Пирующие студенты»)

 
Возьмите прочь Сенеку
Он правила сложил
Не в силу человеку
И кто по оным жил.
 

(Ломоносов. «Разговор с Анакреоном» – ответ на оду XXIII)

Ломоносовский подтекст, вероятно, подтверждается другим контекстом у Пушкина:

 
Я вижу: хмурится Зенон,
И вся его седая свита:
И мудрый друг вина Катон,
И скучный раб Эпафродита,
Сенека, даже Цицерон
Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье —
Прямое смертных наслажденье!»
 

(«Послание к Лиде»).

Если ассоциация Сенеки с Тацитом (в черновиках Сенека, Плиний[652]652
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 335.


[Закрыть]) у Пушкина появляется неоднократно, то Катон явно продиктован другим «ответом» из «Разговора с Анакреоном»:

 
От зеркала сюда взгляни, Анакреон,
И слушай, что ворчит нахмурившись Катон…
 

(Ответ на Оду XI. там же)

2. Загадочная аналогия, знакомство Пушкина с этим текстом, кажется, невозможно, а общего источника пока найти не удалось.

 
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами – себя.
 

(Евгений Онегин II. XIV).

Верь мне, Теодор, Дон-Жуан – любимейшее детище природы, и она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру.[653]653
  Гофман Э.Т.А. Дон-Жуан [1812] (Пер. Н. Касаткиной) // Гофман Э. Т. А. Избранные произведения: В 3 т. М., 1962. Т. 1. С. 72. Du kannst es mir glauben, Theodor, den Juan stattete die Natur, wie ihrer Schoßkinder liebstes, mit alle dem aus, was den Menschen, in näherer Verwandtschaft mit dem Göttlichen, über den gemeinen Troß, über die Fabrikarbeiter, die als Nullen, vor die, wenn sie gelten sollen, sich eist ein Zähler stellen muß, aus der Werkstätte geschleudert werden, erhebt (Hoffmann E.T.A. Werke: in 15 Teilen / Hrsg. v G. Elinger. Berlin et. al. s.a Т. I. S. 78).


[Закрыть]

3. «Сказка о царе Салтане», на удивление, изобилует самоповторами или автоцитатами, не говоря уже о перекличке с «присказкой» к «Руслану и Людмиле» («Там о заре прихлынут волны / На брег песчаный и пустой» и т. д.). В стихах «Торговали мы булатом / Чистым серебром и златом» ключевые слова из «Золота и булата» (1814–1826) оказываются зарифмованными (в творительном падеже)[654]654
  Это сопоставление (с упоминанием еще и «Скупого рыцаря»), как оказалось, было уже сделано в кн.: Фаустов А. А. Герменевтика личности в творчестве А. С. Пушкина (две главы). Воронеж: РИЦЕФ ВНУ, 2002. С. 184.


[Закрыть]. Обращение «Ты, волна моя, волна! / Ты гульлива и вольна…» повторится, два года спустя, в обращении королевича Елисея в сказке о «Мертвой царевне…»[655]655
  Другая перекличка со «Сказкой о Царе Салтане» – здесь повторяется в таком же двузначном контексте формула царь-отец (см.: Левинтон Г. А. Отрывки из писем, мысли и замечания (Из пушкиноведческих маргиналий) // Пушкинские чтения в Тарту. 2. Тарту, 2000. С. 147).


[Закрыть] к солнцу, месяцу и ветру (почти повторяющем инвокации Ярославны). Особенно любопытно совпадение строк об изготовлении лука:

 
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук <…>
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой легкой завострил —
 

со стихотворением «Прозаик и поэт»:

 
Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу.
 

Перекличку с черновиком «Медного всадника» я уже отмечал, позволю себе привести этот абзац:

Наименование Князь в этой сказке очень любопытно: царевич «нарекся князь Гвидон» после «венчания княжей шапкой», т. е. это слово обозначает суверенного князя, в то же время он царевич и наследник Салтана, т. е. великий князь в современном Пушкину значении (prince du sang, prince royal, dauphin). Сочетание, в котором это значение слова царевич актуализируется – «И царевича венчают / Княжей шапкой и главой / Возглашают над собой», – лексически (соседством слов) перекликается с любопытным примером из черновиков к «Медному всаднику»: «И ты Москва, страны родной / Глава сияющая златом / И ты уже [пред] младшим братом / Поникла в зависти немой», где enjambement сталкивает (или разграничивает) узуальное переносное значение (глава страны) в первой строке с буквальным – или, наоборот, метафорическим – во второй (поддержанным далее глаголом: глава <…> поникла)[656]656
  Левинтон Г. А. Туда и обратно (несколько примеров из сибирского фольклора и европейской литературы) // Миф, символ, ритуал. Народы Сибири. М.: РГГУ, 2008. С. 289, сн. 47.


[Закрыть].

II. Гумилев. Из «Посмертного сборника»

1. Строки Гумилева

 
Поэт ленив, хоть лебединый
В его душе не меркнет день,
Алмазы, яхонты, рубины
Стихов ему рассыпать лень —
 

имеют много отголосков у Мандельштама (в особенности в контексте темы ожерелья[657]657
  См.: Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилев. Предварительные заметки // Столетие Мандельштама. Материалы симпозиума. Mandelstam Centenary Conference / Ed. by R. Izlewood, D. Myers. Tenafly, N.J.: Изд. «Эрмитаж», 1994. С. 33–34.


[Закрыть], ср. и название «Жемчуга»[658]658
  Тема жемчуга как метафоры поэзии у обоих поэтов хорошо известна («раковина без жемчужин», жемчуг в итальянских стихах Мандельштама и в «Разговоре о Данте»).


[Закрыть]), в том числе:

 
Не хочет петь линючий,
Ленивый богатырь —
 

причем в самом этом стихотворении Гумилева[659]659
  «Лебединая тема» связана с традицией Горация и с «Гондлой». «Дремать Танкредом у Армиды» во второй строфе – «Армидин сад» фигурировал в акростихе, «Аддис-Абеба город роз», где был анафорически связан с прилагательным «Алмазный» (начала ст. 4 и 5 – последнее А в Анна и первое в Ахматова).


[Закрыть] важна перекличка с «инфантильной» темой Мандельштама («Лелея детские обиды / На неосмысленных людей»[660]660
  Раньше Гумилева: «Только детские книги читать, / только детские думы лелеять…» и позже: «Еще обиду тянет с блюдца / Невыспавшееся дитя <…> Людских страстей, людских забот».


[Закрыть]). Перечислительная, «ювелирная» строка восходит к Пушкину:

 
Доволен скромною судьбою
И думаю: «К чему певцам
Алмазы, яхонты, топазы» <…>
 

(«Послание к Ю<дину>»).

Стихотворение в целом варьирует пушкинскую тему «Пока не требует поэта…», а также «Мой строгий друг, имей терпенье…» и «Поэт» («В жизни светской, в жизни душной» А. К. Толстого[661]661
  По времени «Поэт ленив», видимо, совпадает с работой Гумилева над подготовкой 1-го тома А. К. Толстого для изд-ва Гржебина. Не знаю, как интерпретировать то, что оба названных стихотворения, весьма известных, в этот том не были включены.


[Закрыть].

2.

 
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца…
 

Ср. описание мусульманского рая в известной книге Делича:

А райские девы! Полногрудые девушки с нежной кожей, как страусово яйцо, с глазами, подобными сокрытым в раковинах жемчужинам, с глазами газели, с девственным, но соблазнительным взглядом[662]662
  Делич Ф. Вавилон и Библия (Delitzsch F. Babel und Bibel). Перев. с 5-го нем. изд. СПб., 1911 (Всеобщая библиотека). С. 15.


[Закрыть].

III. Быть может – Саломея

1.

 
А когда на изумрудах Нила
Месяц закачался и поблек,
Бледная царица уронила
Для него алеющий цветок.
 

(Н. Гумилев «Заклинание», 1907)

Ср.:

…Завтра, когда меня будут проносить в носилках под воротами мимо торговцев идолами, я уроню для тебя один маленький цветок, маленький зеленый цветок[663]663
  Уайльд О. Саломея / Пер В. и Л. Андрусон; Под ред. К. Бальмонта. М.: Гриф. 1904; цит. по: http://ru.wikisource.org/wiki (Саломея (Уайльд / пер. Андрусон)).


[Закрыть].

2. В автопереводе Бродского стихотворения «То не муза воды набирает в рот» строки:

 
Горячей ли тебе под сукном шести
одеял в том садке, где – Господь прости —
 

стали:

 
are you warm tonight under those six veils
in that basin of yours whose strung bottom wails…
 

(«Folk tune»).

Превращение шести одеял в покрывала не могло ли быть продиктовано танцем семи покрывал, который Саломея танцует перед Иродом? В цитированном переводе ремарка: «Саломея танцует танец семи покрывал» (ср. чуть раньше реплику Саломеи: «Я жду только, когда мои рабыни принесут мне благовония и семь покрывал, а также снимут с ног моих сандалии. (Рабыни приносят благовония и семь покрывал и снимают с ног Саломеи сандалии.)»). В оригинале: «Salomé danse la danse des sept voiles», а в английском переводе: «Salome dances the dance of the seven veils».

IV. Пенал

В свое время мы с Н. А. Богомоловым совпали в трактовке заключительных глав «Путешествия в Армению», а именно в выявлении в них темы Гумилева[664]664
  См.: Левинтон Г. А. Ремизовский подтекст в «Четвертой прозе»// Лотмановский сборник. Вып. 1. М., 1995, С. 603–604; Богомолов Н. А. Батюшков, Мандельштам, Гумилев: Заметки к теме // Время и текст. Историко-литературный сборник. СПб., 2002. С. 292–310, переизд. в кн.: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. М.: НЛО, 2004. С. 104–118, ссылка на с. 543, примеч. 39. Воспользуемся случаем для нескольких маргиналий к этой статье. Слово замостье в «Батюшкове» (ср.: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. С. 109), вероятно, пастернаковское: «а ведь этот посад / Может быть в городе, в Замоскворечьи, / В Замостьи, и прочая» – и тем самым все-таки может относиться к Москве (ассоциировался ли Батюшков с Пастернаком, подобно Языкову, здесь обсуждать невозможно). «Шестого чувства крохотный придаток» связал с «Шестым чувством Гумилева» задолго до Д. И. Черашней Г. С. Померанц в докладе «Басё и Мандельштам» (1968, см.: Померанц Г. С. Басё и Мандельштам //Теоретические проблемы литератур Дальнего Востока. М., 1970. С. 195–202, машинопись, подаренная Н. Я. Мандельштам, – в РГАЛИ (Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 130, см.: http://www.rgali.ru/showObject.do?object=216200907)). Что касается «Дафну поет», то не могу согласиться ни с тем, что «„поет“ не обязательно должно означать „воспевает“» (с. 544, примеч. 48), ни с возведением Дафны к Дафнису (Хлоя сделалась нескромной?) – это могло бы убедить только Вана Вина, рассуждавшего о трансформации Альбера в Альбертину.


[Закрыть]. Уместно добавить некоторые мотивы и аргументы к этому; они относятся к скрытой теме казни и к взаимным перекличкам между «Путешествием в Армению» (особенно: «В детстве из глупого самолюбия, из ложной гордыни я никогда не ходил по ягоды и не нагибался за грибами»[665]665
  Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1993. С. 189. Далее при цитировании «Путешествия в Армению» страницы этого издания указываются в тексте. Благодарю Г. Ахвердян за обсуждение многих аспектов армянской темы у Мандельштама.


[Закрыть]) и стихотворением «Не говори никому»:

 
Вспомнишь на даче осу,
Детский чернильный пенал
Или чернику в лесу,
Что никогда не сбирал —
 

синхронным армянскому циклу. Ср. уже не входящее в цикл, датированное, как и предыдущее, октябрем 1930 года стихотворение «Колючая речь Араратской долины»: «А близорукое шахское небо – / Слепорожденная бирюза / Всё не прочтет пустотелую книгу / Черной кровью запекшихся глин…», где бирюза повторяет «Персидскую миниатюру»[666]666
  Отмечено в: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. С. 117.


[Закрыть] (слово, которого нет в пассаже о миниатюрах и Фирдоуси в «Путешествии в Армению»), а черная кровь перекликается с «вы [Кузин] показали мне персидский пенал, крытый лаковой живописью цвета запекшейся с золотом крови» (с. 191), со «сколько крови пролито из-за этих недотрог!» (с. 203), непосредственно в контексте персидских миниатюр, и с Дантовским пассажем «Путешествия в Армению»: «и капнет капля черной крови» (с. 193)[667]667
  См.: Степанова Л. Г., Левинтон Г. А. «Мы были люди, а теперь растенья»: Овидий – Данте – Мандельштам // Актуальные проблемы романо-германских и восточных языков. VII Степановские чтения: Материалы докладов и сообщений. М., 2009. С. 3–5.


[Закрыть]. Связь этих мотивов с темой казни (в частности, о пенале: «Он был обидно пустой. Мне захотелось понюхать его почтенные затхлые стенки, служившие сардарскому правосудию и моментальному составлению приговоров о выкалывании глаз») мотивирована в работе С. Г. Шиндина[668]668
  Шиндин С. Г. Фрагмент поэтического диалога Мандельштама и Хлебникова // Смерть и бессмертие поэта. М., 2001. С. 260–261.


[Закрыть], как и ассоциации с Ахматовой и Гумилевым[669]669
  Добавим еще его стихотворение «Юдифь»: «Поднялся ассирийский бык крылатый, / Так странно с ангелом любви несхожий» – учитывая тему ассирийца в финале «Путешествия в Армению» и шестикрылого быка в «Армении». Ср. и финал с уайльдовской формой имени: «Из мрака будущего Саломея / Кичилась головой Иоканаана».


[Закрыть], включая «Я собирала французские пули, / Как собирают грибы и чернику…» («У самого моря») и «В ремешках пенал и книги были…». Однако он, кажется, почему-то игнорирует комментарий К. Ф. Тарановского, который полагал, что само стихотворение «Не говори никому» – о расстреле (на рассвете: «При наступлении дня / Мелкая хвойная дрожь…»)[670]670
  Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 188–191.


[Закрыть]. Эта интерпретация вызывала у меня внутреннее недоверие, о чем я говорил и писал и самому Кириллу Федоровичу. Я ссылался на то, что «не говори никому» в русском – особенно детском – языке всегда подразумевает конкретное сообщение, а не философское молчание, и умолчал о том, что тема расстрела слишком соблазнительна и потому требует особо сильной аргументации. Однако каждый раз, когда логика контекстов Мандельштама выводила меня на это его «silentium»[671]671
  Из названия статьи К. Ф. Тарановского в первой публикации: «Два „молчания“ Осипа Мандельштама» (Russian Literature. 1972. № 2. P. 126–131).


[Закрыть], я снова и снова видел подтверждения этой сомнительной для меня трактовки, так же как поначалу казавшееся просто неправдоподобным замечание Н. Я. Мандельштам о теме казни в оптимистической строке «Еще мы жизнью полны в высшей мере» полностью подтвердилось эпиграммой «Один портной», впервые опубликованной Э. Г. Герштейн[672]672
  Герштейн Э. Г. 1) Новое о Мандельштаме. Париж, 1886. С. 189; 2) Мемуары. СПб., 1998. С. 118. Мандельштам О. 1) Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 155; 2) Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. Т. 1. М., 2009. С. 342.


[Закрыть].

Однако убедило меня лишь соображение, связывающее с казнью не только ягоды[673]673
  Другая связь ягод с казнью – каринка в «Язык булыжника мне голубя понятней…»; см.: Левинтон Г. А. Заметки о парономазии. 1: Парономазии и подтексты у Набокова // «На меже меж Голосом и Эхом»: Сб. ст. в честь Т. В. Цивьян. М., 2007. С. 60–69 – ср. С. 69, сн. 22: «Позже тема ягод появится у Мандельштама в контексте казни: „Или чернику в лесу, / Что никогда не сбирал“ (см.: Тарановский К. О поэзии и поэтике. С. 188–189), ср. близкие параллели в „Путешествии в Армению“ [Мандельштам 1993 III, 190–191, 192]».


[Закрыть] (и грибы[674]674
  Тема грибов и их мифологических ассоциаций увела бы нас слишком далеко (см., напр.: Топоров В. Н. Семантика мифологических представлений о грибах // Balcanica: Лингвистические исследования. М., 1979. С. 234–298; Levi-Strauss С. Mushrooms in Culture: Apropos of a Book by R. G. Wasson // Lévi-Strauss C. Structural Anthropology 2. Harmondsworth, 1978. P. 222–238, ср. также: «Белыми руками концертмейстера он [Паллас] собирает российские грибы. Сырая замша, гнилой бархат, а разломаешь – внутри лазурь» (Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 200).


[Закрыть]), но, прежде всего, пенал (который дважды упоминается и в «Армении» в связи с «рисующим львом»)[675]675
  Взаимосвязи с позднейшим «И каналов узкие пеналы / Подо льдом еще черней…» мне установить или объяснить пока не удалось.


[Закрыть], – и эта связь квазиэтимологическая[676]676
  Подлинный этимон пенала также упоминается – в «Разговоре о Данте»: «Иногда, очень редко, он показывает нам свой письменный прибор. Перо называется „penna“, то есть участвует в птичьем полете» (Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 253).


[Закрыть], каламбурная: лат. Poena – «наказание», «мифологическое существо, воплощающее наказание», «выплата за преступление, вира» от греч. Σημεία с многочисленными отражениями в новых языках[677]677
  Юридический смысл объясняет Ульпиан в «Дигесте 50 титулов» (Dig. 50 tit. 16 s131), см.: http://webu2.upmf-grenoble.fr/Haiti/Cours/Ak/Corpus/d—50.htm_16; http://penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/secondary/SMIGRA*/Poena.html. См. также: Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1970. С. 273, 275, 341.


[Закрыть].

Может быть, отдаленную «фонетическую» ссылку на этот источник содержит стих «Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь». Однако более доказательно нетривиальное употребление русского слова, восходящего к тому же латинскому: «Я избежал суровой пени» (в контексте «государственного стыда» египтян). Слово здесь употреблено в этимологическом смысле «наказание», «кара», тогда как в деловом языке оно обычно значит «штраф»[678]678
  Как показывают примеры Бенвениста и Ульпиана, это значение исконное.


[Закрыть], а в поэтическом (во множ. ч.) – «жалобы».

Поразительно, что мотив грибов и ягод как метонимии казни находит аналогию у поэта, явно не знавшего этих стихов (хотя, наверное, знавшего «Путешествие в Армению»):

 
С той поры, с той далекой поры —
…Чахлый ельник, Балтийское море.
Тишина, пустота, комары,
Чья-то кровь на кривом мухоморе.
 

(Георгий Иванов «Здесь в лесах даже розы цветут…»)[679]679
  Стихи Цветаевой 1920 года, вошедшие в «Лебединый стан»: «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь! / То шатаясь причитает в поле – Русь. / Помогите – на ногах нетверда! / Затуманила меня кровь-руда!» – могли отразиться у Иванова, а может быть, и у Мандельштама.


[Закрыть]

Тема казни вообще предрасполагает к совпадениям (ср. известный пример с «Умывался ночью на дворе…» и «Страх, во тьме перебирая вещи…»), однако любопытно, что воображаемый разговор Кончеева и Годунова-Чердынцева с персидских миниатюр немедленно переходит на Сталина[680]680
  Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. Т. 4. СПб., 2000. С. 257. Можно не сомневаться в том, что Набоков читал «Путешествие в Армению», хотя комментаторы утверждают, что такая миниатюра в самом деле существовала (См.: Там же. С. 656).


[Закрыть].

V. Арбатские романсы

Закончу заметкой к двум текстам Окуджавы, о которых юбиляр пишет в «бардовской» части своей книги. Один из них заканчивает первую статью об Окуджаве («Булат Окуджава и массовая культура»), второй цитируется близко к началу второй статьи о нем («Так ли просты стихи Окуджавы?»)[681]681
  Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. С. 409, 415.


[Закрыть].

Стихотворение «Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?» явно напрашивается на интертекстуальный комментарий[682]682
  Например, enjambment «Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда / Кто-то властный наши души друг от друга уводил?», может быть, напоминает старый и неуклюжий перевод стихов из сказки «Король-лягушонок и железный Генрих», читанный мною в детстве. Найти его мне не удалось, цитирую по памяти: «Я ведь в три кольца стальные сердце заковал, / Чтоб оно не разорвалось от тоски, когда / Лягушонком вас в колодце прятала вода».


[Закрыть], но особенно интересно отметить финал, вернее, срединные строки последней строфы: «Со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру / И на гордых тонких ножках семеню в святую даль». Кинематографический финал («walking / riding off into the sunset») вполне ясно указывает на прототип – на фигуру Чаплина[683]683
  Святая даль, вероятно, тоже имеет свою традицию. Для Окуджавы могла быть актуальна строка П. Антокольского («Сын»): «Святая даль прифронтовых дорог».


[Закрыть]. Однако этот очевидный образчик осложняется другой аллюзией – столь подробно обсуждавшимися «тоненькими эротическими ножками» из «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца, так что биографически мотивированный герой стихотворения («не я ли призывал») приобретает не только чаплинские, но и пушкинские черты (эта тема, может быть, получает этимологический отголосок в предыдущей строфе: «Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены» – своеобразный вариант «тысячи биноклей на оси»).

В песне «Дерзость, или разговор перед боем» реплика генерала:

 
– На полях, лейтенант, кровию политых,
расцветет, лейтенант, славы торжество… —
 

возможно, учитывает «белой славы торжество», которым кончается «Ода Бетховену» Мандельштама (ср. и «света торжество» в «Айя-Софии»), а предыдущая реплика лейтенанта (ответ на слова «Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать»):

 
– Господин генерал, будет нам победа,
да придется ли мне с вами пировать? —
 

может быть, содержит аллюзию на «Пир победителей» (на формулу и, в частности, на пьесу Солженицына – напомню, что песня относится к советскому времени), а может быть, просто обыгрывает пиррову победу[684]684
  Ср.: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. С. 415.


[Закрыть].

Г. А. Левинтон

Девочка красивая в кустах лежит нагой:
О финале стихотворения В. Ф. Ходасевича «An Mariechen»[**]**
  Приношу глубокую благодарность В. А. Мильчиной, А. К. Жолковскому, Г. В. Обатнину и A. Л. Осповату за подсказки.


[Закрыть]

 
            AN MARIECHEN
 
 
Зачем ты за пивною стойкой?
Пристала ли тебе она?
Здесь нужно быть девицей бойкой —
Ты нездорова и бледна.
 
 
С какой-то розою огромной
У нецелованных грудей —
А смертный венчик, самый скромный,
Украсил бы тебя милей.
 
 
Ведь так прекрасно, так нетленно
Скончаться рано, до греха.
Родители же непременно
Тебе отыщут жениха.
 
 
Так называемый хороший,
И вправду – честный человек
Перегрузит тяжелой ношей
Твой слабый, твой короткий век.
 
 
Уж лучше бы – я еле смею
Подумать про себя о том —
Попасться бы тебе злодею
В пустынной роще, вечерком.
 
 
Уж лучше в несколько мгновений
И стыд узнать, и смерть принять,
И двух истлений, двух растлений
Не разделять, не разлучать.
 
 
Лежать бы в платьице измятом
Одной, в березняке густом,
И нож под левым, лиловатым,
Еще девическим соском.
 

(20–21 мая 1923, Берлин)

В этом своем стихотворении Владислав Ходасевич желает героине ровно того, чего сами девушки и их родители обоснованно боятся больше всего на свете – быть сперва изнасилованной, а потом убитой. В полной мере осознавая чудовищность этого пожелания («– я еле смею / Подумать про себя о том»), поэт оправдывает его короткостью временного промежутка, который в данном случае пролетит между насилием над Марихен и ее гибелью («Уж лучше в несколько мгновений / И стыд узнать, и смерть принять, / И двух истлений, двух растлений / Не разделять, не разлучать»).

В противном случае промежуток между растлением и нетлением растянется на мучительные месяцы, а то и годы. «Так называемый хороший, / И вправду – честный человек», за которого девушку неизбежно выдадут замуж, изнасилует законную жертву в первую брачную ночь и «перегрузит тяжелой ношей» (домашнее хозяйство? беременность?) ее и без того «слабый» и «короткий век». Точно по образцу одной из сцен «Петербурга» Андрея Белого: «И – первая ночь: ужас в глазах оставшейся с ним подруги – выражение отвращения, презрения, прикрытое покорной улыбкой; в эту ночь Аполлон Аполлонович Аблеухов, уже статский советник, совершил гнусный, формою оправданный акт: изнасиловал девушку; насильничество продолжалось года»[686]686
  Белый Андрей. Петербург (серия «Литературные памятники») / Изд. подготовил Л. К. Долгополов. М., 1981. С. 362.


[Закрыть].

Всё просто и жутко, как иногда бывает у позднего Ходасевича: блоковский образ «в белом венчике из роз» сначала распадается у него на розу огромную «у нецелованных грудей» (эмблема девственности) и «смертный венчик», а в финале стихотворения эти мотивы складываются в единую картинку: «И нож под левым, лиловатым, / Еще девическим соском».

Но тут со страниц мемуаров и комментариев на передний план выдвигается уже вскользь упоминавшаяся нами фигура вечного путаника и усложнителя. Дело в том, что близким приятелем Ходасевича в период написания этого стихотворения был Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый).

Приведем здесь краткую хронику важных для нашего дальнейшего разговора событий. В мае 1912 года Андрей Белый со своей тогдашней возлюбленной (фактически – женой), Асей Тургеневой, становится на путь антропософского ученичества. С февраля 1914 года по август 1916-го они оба с перерывами живут в швейцарской деревушке Дорнах под Базелем, где участвуют в строительстве «храма всемирной мудрости», Гётеанума. В середине августа Белый выезжает из Дорнаха в Россию. Ася Тургенева ни с ним, ни за ним туда не едет.

В Москве после многолетнего перерыва Белый видится с Ходасевичем.

<О>н приходил ко мне – рассказывать о каких-то шпионах, провокаторах, темных личностях, преследовавших его и в Дорнахе, и во время переезда в Россию. За ним подглядывали, его выслеживали, его хотели сгубить в прямом смысле и еще в каких-то смыслах иных. <…>

Еще в начале 1919 года он получил уведомление о том, что отныне порываются личные узы меж ним и некоторыми дорогими ему обитателями Дорнаха. Этого удара он ожидал, но ему хотелось все-таки объясниться, кое-что выяснить в отношениях. Потому-то и рвался заграницу[687]687
  Ходасевич В. Ф. Андрей Белый // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 55, 59.


[Закрыть].

20 октября 1921 года Андрей Белый выезжает из Москвы в Берлин. В марте – апреле 1922 года происходит окончательный разрыв его взаимоотношений с Асей Тургеневой.

Он жил в Цоссене, под Берлином, недалеко от кладбища, в доме какого-то гробовщика, – вспоминает Ходасевич. – Мы встретились летом 1922 года, когда я приехал из России. <…> С осени он переехал в город – и весь русский Берлин стал любопытным и злым свидетелем его истерики. <…> Он исповедовался, выворачивая душу, кому попало, порой полузнакомым и вовсе незнакомым людям: соседям по табльдоту, ночным гулякам, смазливым пансионским горничным, иностранным журналистам. Полувлюбился в некую Mariechen, болезненную, запуганную девушку, дочь содержателя маленькой пивной; она смущалась чуть не до слез, когда Herr Professor ломая ей пальцы своими лапищами, отплясывал с нею неистовые танцы, а между танцами, осушая кружку за кружкой, рассказывал ей, то рыча, то шипя, то визжа, все одну и ту же запуганную историю, в которой она ничего не понимала. Иногда его прорывало – он пил, после чего начинались сумбурные исповеди. Я ими почти не пользуюсь в данной статье, потому что в такие минуты Белый смешивал правду с воображением. Слушать его в этих случаях было так утомительно, что нередко я уже и не понимал, что он говорит, и лишь делал вид, будто слушаю. Впрочем, и он, по-видимому, не замечал собеседника. В сущности, это были монологи. Надо еще заметить, что, окончив рассказ, он иногда тотчас забывал об этом и принимался все рассказывать сызнова. Однажды ночью он пять раз повторил мне одну историю. После пятого повторения (каждое – минут по сорок) я ушел в свою комнату и упал в обморок. Пока меня приводили в чувство, Белый ломился в дверь: «Пустите же, я вам хочу рассказать…»[688]688
  Там же. С. 60–61, 62.


[Закрыть]

Теперь дополним развернутый фрагмент из мемуарного очерка Ходасевича менее обширным отрывком из воспоминаний Александра Бахраха:

Он почему-то вообразил, что питает нежные чувства к хозяйской дочери, фрейлен Марихен[689]689
  Белый с несомненными преувеличениями позднее писал о том, что Марихен оказалась девушкой «чуткою, с художественною натурою, изучающей в свободные от работы минуты французский язык, литературу, поэзию, музыку» (цит. по: Андреева И. П., Богомолов Н. А. Комментарий // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. С. 521).


[Закрыть] <…> Невзрачная, белотелая, каких в дюжине десять, это была типичная берлинская мещаночка на выданье, едва догадывающаяся о той роли, которую она могла играть в жизни «герра профессора», как называли Белого посетители кабачка. Да и роль эту она выполняла вполне пассивно и без большой охоты, но она была дисциплинирована и хорошо воспитана, а родители считали, что не надо отталкивать хорошего клиента <…> Она, если и не была вполне Альдонсой, то уж никак не Дульцинеей <…> Хотя в стихотворении, ей посвященном, Ходасевич и нарисовал ее почти трагическими штрихами («Зачем ты за пивною стойкой? / Пристала ли тебе она?»), я, как ни стараюсь, не вижу ее. Однако строки Ходасевича произвели тогда на Белого сильное впечатление. Это была «вода на его мельницу», хотя бы воображаемую <…> Белый говорил не останавливаясь. Это был монолог без начала и без конца, в котором, как рефрен, то и дело повторялись имена <…> Аси Тургеневой – первой жены Белого, и доктора Штейнера[690]690
  Бахрах А. По памяти, по записям. Литературные портреты. Париж, 1980. С. 52–54.


[Закрыть].

Зачем мы в очередной раз пересказали эту и без того широко известную историю? Затем, что интерпретаторами «An Mariechen» Ходасевича до сих пор, кажется, не было замечено одно небезынтересное биографическое обстоятельство: ключевые мотивы трех финальных строф стихотворения, вероятно, позаимствованы автором «Европейской ночи» из полубезумных фантазий полувлюбленного «герра профессора».

Вернемся в Дорнах лета 1915 года. В этот период отношения Белого с Асей Тургеневой уже вступили в пору затяжного кризиса. Начало ему было положено в марте 1913 года, и об этом сам Белый в интимных воспоминаниях писал так:

Ася объявила мне, что в антропософии она окончательно осознала свой путь как аскетизм, что ей трудно быть мне женой, что мы отныне будем лишь братом и сестрой. С грустью я подчиняюсь решению Аси[691]691
  Цит. по: Спивак M. Л. Символизм и антропософия в романе Андрея Белого «Москва» (Задопятов, Коробкин, Мандро) // Пути искусства. Символизм и европейская культура XX века. Материалы конференции. Иерусалим, 2003 / Сост. и науч. редакт. Д. М. Сегал и Н. М. Сегал (Рудник). М., 2008. С. 285. Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, фрагменты из воспоминаний Белого приводятся по этой превосходной статье, которая послужила для нас отправной точкой для дальнейших размышлений.


[Закрыть]. <Я> не ощущал чувственности, пока я был мужем Аси, – исповедовался Белый далее, – но когда я стал «аскетом» вопреки убеждению, то со всех сторон стали вставать «искушения Св. Антония»; образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение[692]692
  Там же. С. 286.


[Закрыть].

В это время писатель, по его собственному признанию, «совершенно обезумев», «стал серьезно мечтать об обладании Наташей» Тургеневой[693]693
  Там же. С. 287.


[Закрыть], сестрой Аси, причем Белому казалось, что «она подстрекает» его «к тому, чтобы» он «ее… взял, как мужчина; взял насильно!»[694]694
  Там же. С. 289.


[Закрыть]

В августе 1915 года зародившаяся в помраченном сознании Андрея Белого тема насилия над женщиной под влиянием внешних обстоятельств получила дальнейшее развитие. При входе в дом швейцарки Томан, у которой Борис Николаевич и Ася снимали тогда квартиру, писатель стал встречать девочку «лет 12-ти, с черными, как смоль, волосами, болезненно острыми глазами, обведенными синевой, и смертельно бледную»[695]695
  Цит. по: Спивак М. Андрей Белый – мистик и советский писатель. М., 2006. С. 278.


[Закрыть]. «Однажды ночью, – делился с читателями своими кошмарами Белый, – когда обычные стоны и вздохи, соединенные с возней над моей головой, были особенно настойчивы, – ужасная мысль резанула меня <…> ужасное, гадкое подозрение мелькнуло в голове, что Томан продает девочку какой-то гадкой скотине»[696]696
  Там же. С. 278–279.


[Закрыть].

Апогеем всей этой истории и самым важным для нас ее звеном стало переведение кошмаров измученного воздержанием писателя из фантастического плана в якобы реальный: «Не помню когда, в этот ли день, на другой ли, – но я прочел в базельской газете: в окрестностях Дорнаха совершено преступление; найден труп изнасилованной девочки; полиция разыскивает негодяя»[697]697
  Там же. С. 279.


[Закрыть].

Нужно ли удивляться тому, что Белый, чье «низшее „я“» было «обнажено до самых гнусных корней своих»[698]698
  Цит. по: Спивак M. Л. Символизм и антропософия в романе Андрея Белого «Москва» (Задопятов, Корбкин, Мандро). С. 286.


[Закрыть], вдруг ощутил именно себя потенциальным обвиняемым в страшном преступлении? «<И>щут убийцу-насильника, скрывшего следы преступления, о котором я и не подозревал <…> я оказался в числе подозреваемых, или, лучше сказать, „они“, губящие, бросили на меня тень подозрения»[699]699
  Цит. по: Спивак М. Андрей Белый – мистик и советский писатель. С. 279.


[Закрыть].

Нам остается лишь совместить две, до сих пор не пересекавшиеся, биографические линии.

Кажется очевидным, что, мучая Ходасевича воспоминаниями о дорнахской поре своей жизни, Белый погружал приятеля не только в дебри собственных параноидальных страхов, но и в глубины вызвавших эти страхи эротических переживаний. Наверняка и неоднократно была пересказана им газетная базельская заметка об изнасилованной, а затем убитой негодяем девочке. Судя по стихотворению «An Mariechen», от Ходасевича, как и от самого Белого, не ускользнули черты типологического сходства этой девочки, а вернее, ее «заместительницы» из дома Томан с берлинской «мещаночкой на выданье» (при всех очевидных возрастных и других различиях между швейцаркой и немкой). Сравним у Ходасевича: «Ты нездорова и бледна» и у Белого: девочка с «болезненно острыми глазами, обведенными синевой, и смертельно бледн<ая>».

Может быть, оба писателя держали в голове, а может быть, и нет, образ несчастной Матреши из главы «У Тихона» из «Бесов» Достоевского. Не забудем, во всяком случае, что укоряющая фигура этой девочки возникла в ночном видении Ставрогина в немецкой гостинице перед переездом в Швейцарию. Напомним также, что глава «У Тихона» была впервые опубликована в 1922 году, и это стало настоящей филологической сенсацией, тогда же породившей целое море откликов и интерпретаций.

С какой целью Ходасевич в финальных строках стихотворения «An Mariechen» лишний раз и сам напомнил Белому о его и без того навязчивых страхах? Может быть, это была скрытая месть за многочасовые монологи автора «Петербурга», почти в буквальном смысле выбивавшие слабого здоровьем автора «Тяжелой лиры» из колеи. А может быть, Ходасевич, наоборот, хотел устроить Белому сеанс своеобразной шоковой терапии.

За пятнадцать лет до этого он уже проделал нечто похожее с ближайшим другом, поэтом Самуилом Киссиным (Муни), о чем впоследствии так рассказал в «Некрополе»:

После одной тяжелой любовной истории, в начале 1908 года, Муни <…> вздумал довоплотиться в особого человека, Александра Александровича Беклемишева <…> Месяца три Муни не был похож на себя, иначе ходил, говорил, одевался, изменил голос и самые мысли. Существование Беклемишева скрывалось, но про себя Муни знал, что, наоборот – больше нет Муни, а есть Беклемишев, принужденный лишь носить имя Муни «по причинам полицейского, паспортного порядка» <…> Двойное существование, конечно, не облегчало жизнь Муни, а усложняло ее в геометрической профессии. Создалось множество каких то совсем уж невероятных положений. Наши «смыслы» становились уже не двойными, а четверными, восьмерными и т. д. Мы не могли никого видеть и ничего делать <…> И вот однажды я оборвал все это – довольно грубо. Уехав на дачу, я написал и напечатал в одной газете стихи за подписью – Елисавета Макшеева <…> Стихи посвящались Александру Беклемишеву и содержали довольно прозрачное и насмешливое разоблачение Беклемишевской тайны <…> Прочтя их в газете, Муни не тотчас угадал автора. Я его застал в Москве, на бульварной скамейке, подавленным и растерянным. Между нами произошло объяснение. Как бы то ни было, разоблаченному и ставшему шуткою Беклемишеву оставалось одно – исчезнуть. Тем дело тогда и кончилось[700]700
  Ходасевич В. Ф. Муни // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 76–77.


[Закрыть].

А наша история кончилась тем, что спустя полгода после написания стихотворения «An Mariechen» Борис Николаевич и Владислав Фелицианович бесповоротно поссорились друг с другом.

О. А. Лекманов (Москва)